Большой вальс

      - Спасибо, любимый. Ты сказал мне что-то очень важное. Я обязательно буду думать о тебе, когда подойду к зеркалу, а ещё - как только здесь поднимется солнце!
      Тони проснулась, когда солнце было уже высоко, бледным пятном пробиваясь сквозь высокую пелену облаков. За дверью шуршала юбками Дора, поджидая пробуждения "внучки".
      - Старушка, мой завтрак в постель! - крикнула Антония, отложив ненужный колокольчик. И не ошиблась - дверь тотчас же отворилась.
      - Я подумала, что тебе сегодня надо хорошенько выспаться и отдохнуть. Замоталась поди, - то карнавал, то басурманы с верблюдами, - Дора ловко устанавливала на постели столик с подносом, на котором был и обязательный сок, и кофе, и аппетитнейшего вида золотистая круглая булочка. Обязательно съешь пышку. Специально на заре тесто поставила, его непременно с восхода солнца замешать надо и росой сбрызнуть, тогда и силы будут, и приворотные чары...
      - Ладно, съем твою высококалорийную булочку в честь одного очень хорошего человека. - "За тебя, Максик!" - куснула Тони нежную слоеную мякоть.
      Прямо из Флоренции Антония направилась в "Каштаны". Ей необходимо было прояснить участие доктора в своей судьбе, а так же в жизни Виктории и Бейлима, ставшего ей далеко небезразличным.
      Динстлер, не предупрежденный о визите, остолбенел при виде юной красавицы, выходящей из "вольво". И уж очень подозрительно засуетился, заволновался, предлагая Антонии остаться погостить, расспрашивая о погоде на Аравийском полуострове. А услышав её твердое заявление: "Нам надо серьезно поговорить!", сразу сник и посерел.
      Разговор состоялся в кабинете. Динстлер явно нервничал и что-то скрывал, пряча глаза, отвечал невпопад, путаясь в аргумента. В конце-концов, Антония не выдержала, прямо заявив:
      - Довольно, Йохим. Мне известно все!
      Он закрыл глаза и уронил лицо в ладони, словно борясь с обмороком. Пауза показалась Антонии чересчур затянувшейся.
      - Я знаю не только русского мальчика и сделанную на замену мне копию из рыжей дурнушки. Мне известно, от чего у меня выпадали волосы, распухал нос и заплывали глаза... Мне хочется сказать вам что-то очень обидное... Но... признайтесь, Йохим, неужели вам не жалко меня? Почему, ради чего можно было решиться на такой шаг? Ведь это - убийство!
      Динстлер не проронил ни слова. Его плечи поникли, а лоб с залысинами казался особенно большим - уродливый гений злодейства.
      - Вы ничего не отрицаете? Отчего же? Двадцать четыре года мне морочат голову и лишь от чужих людей я случайно узнаю, что Остин - не мой отец, что Алиса... - Тони, не сдержавшись, горько разрыдалась. Она никак не могла произнести вслух "Алиса - не моя мать". Нет, никогда, в каком бы приюте ни подобрал её этот человек, возомнивший себя богом. - Смотрите!
      Антония достала из-под ворота медальон Фаберже, подаренный родителями к рождению сына. С фотографий, аккуратно вправленных в крошечные рамки, улыбалась Алиса и Остин.
      - Все останется так, что бы вы ни замышляли, и какой бы ни была ваша "правда"!
      Доктор вдруг поднял молящие глаза и даже воздел к ней руки:
      - Но... я был вынужден... Меня заставили предать тебя. Ведь только так я мог сохранить жизнь ребенка... Все это так запутано, Тони... Я оказался глуп и беспомощен. Прости...
      - Сделанное вами нельзя оправдать ничем. - Тони поднялась, чувствуя, что задыхается от ярости. Этот слабый, жалкий человек год за годом уродовал её лицо, скрываясь под личиной доброго дядюшки. - Я не стану заявлять в суд, не буду направлять на вас журналистов. Но простить - никогда!
      Йохим так и остался сидеть, шепча в захлопнувшуюся дверь: "Ведь я люблю... Я всегда любил тебя, Тони..."
      Сколько раз за эти годы он представлял свой разговор с дочерью, сколько раз был готов к нему, уже заикнувшись, уже открыв рот... Но какие-то незримые препятствия вставали на пути его признания. И главный аргумент - её же собственное благо. Как хотел они се уберечь Тони от психологической травмы, от ужасных сомнений и комплексов, неизбежно осаждающих человека с чужим лицом и чужой судьбой. Слава Богу, она приняла свою семью - этот медальон с фотографиями родителей - залог её покоя и благополучия. И какое, в сущности, счастье, что Тони навсегда вычеркнула из своей жизни его и Ванду. Может быть, не так уж и жесток случай, убивший жену и спасший её от самой страшной пытки презрения собственной дочери.
      Йохим не знал, сколько просидел, глядя в навсегда разделившую с дочерью дверь. Теперь уж точно - навсегда. Умерла крошечная, совсем хиленькая надежда, открыв огромную, ничем не заполняемую пустоту. Долго он жил этой надеждой, обманывая себя и мечтая, что его безответная, душераздирающая любовь к дочери будет хотя бы понята ею, а вина прощена...
      "Ошибка, Пигмалион, ошибка!" - ему показалось, что он произнес эти слова вслух. Комната погрузилась в глубокие сумерки, а в кресле, небрежно развалясь, сидел маленький человек. Темный, с большой кудрявой головой и блестящими наглыми глазами - пародия на Мефистофеля, не до конца сбросившего личину пуделя.
      - Простите за вторжение, профессор. Служанка впустила меня с крайней неохотой. Пришлось соврать. Ну, это неважно. Не спрашиваю, как дела. Вижу без блеска... Я встретил у дверей Антонию Браун. Знаете, это не самая благодарная ваша пациентка. Она способна прикончить вас собственными руками, если бы... если бы не известные дружеские связи... - Пришелец сделал многозначительную паузу, ожидая реплики хозяина, но Динстлер молчал.
      Он уже знал наперед, что станет делать Черт, - Черт будет искушать.
      - Ай, дорогой профессор! Поверьте мне(у меня, признаюсь, огромнейший опыт!), не стоит так сокрушаться из-за вздорной девчонки. Юность вспыльчива, безжалостна, но и переменчива... Понимаю, понимаю, вы натура тонкая, артистичная, склонная к сомнениям и угрызениям совести, а также к этому неистребимому заблуждению - наделять подобными же качествами окружающих. Проявите хоть чуточку здравомыслия, посмотрите на эту историю с другой стороны...
      - Мне скучно. И мне противен ваш голос. Так говорят торговцы коврами на турецком рынке. Или очень фальшивые проповедники. Уходите, - без выражения, словно сам с собой, сказал Динстлер.
      - Уйду, непременно уйду. Только на секундочку приоткрою вам иную дорожку - покажу цветную картинку. Как в книжке с духовными наставлениями. Под названием "Путь к спасению".
      Динстлер неожиданно засмеялся. Он вспомнил брошюру "Твой ангел-хранитель", которую помогал продавать на благотворительном базаре летом 1957 года. В тот самый незабвенный август...
      - У Ангела светлые глаза и большие белые крылья Он оберегает ими людские души от греховной бездны...
      - Это уже теософская дискуссия. А по мне - светлые или черные глаза дело вкуса. И уж, простите, я обрисую перспективу на собственный лад: Вы забудете о своих тщетных и мелочных, в сущности, терзаниях, прекратите разыгрывать из себя неудачника. Пигмалион - драгоценность, которой пытаются завладеть очень состоятельные люди... Не надо убеждать меня в кризисе вашего метода и усталости души. Нам вовсе не важно, сколько продержится вылепленная вами маска, и что станет через годы с её владельцем. Одноразовыми шприцами работать куда удобнее - использовал и, - в корзину. Закон сангигиены - отсутствие следов и нежелательных последствий.
      Давайте смотреть на вещи здраво: вы ошиблись, но ещё есть время для перемен, для пересмотра... Мы готовы платить вам очень много. Вы сможете просто-напросто купить себе привязанность любой Антонии Браун...
      - Вон! - выдохнул Йохим. Воздушный поток со свистом распахнул окно, унося подхваченные с подоконника бумаги. Визитер исчез, растворился в сумерках, как и положено нечистой силе. Динстлер притворил створки, зябко запахнул ворот своей неизменной куртки и возвратился к столу.
      Значит, ему нет прощения. Волна ненависти к самому себе, какой-то судорожной брезгливости захлестнула Йохима. Он чувствовал, как превращается в жуткое насекомое, омерзительное, страшное. Все, сделанное Пигмалионом, казалось до отвращения преступным. А эксперименты с собственной дочерью недопустимым смертным грехом.
      "Ты права, права, моя девочка, - бубнил он себе под нос, беспорядочно открывая ящики стола и доставая какие-то бумаги. - Я - чудовище, мразь. Ты должна была растоптать меня, стереть с лица земли... Мне нет и не может быть прощения..."
      Наконец он нашел и извлек из кобуры старый "Браунинг". Прикосновение холодного, тяжелого металла придало ему силы. Как некогда начинающий хирург-стажер, Динстлер вмиг рассчитал ход операции и почувствовал прилив сил от ясной и непростой цели.
      "Динстлер исчезнет, но прежде он должен уничтожить Пигмалиона. Необходимо, по меньшей мере, три дня, чтобы не осталось и следа от сатанинских идей Майера и деятельности его преступного последователя. Прежде всего, ликвидировать архивы, затем виварии, лаборатории. Йохим плотно задернул на окнах шторы и разжег камин. Его знобило, будто тянуло в затылок сыростью из глубокого подземелья. Протянутые к огню пальцы, пальцы дьявольского "скульптора", чуть дрожали. А прямо под окном, среди опустевшей лужайки, одиноко трепетал на ветру выгоревший полотняный зонт и наполнялся летучим, черемуховым цветом который год пустующий, поросший сорной травой, голубой бассейн.
      Уезжая из "Каштанов", Тони знала, что покидает эти места навсегда. Негодование клокотало, требуя мести. Динстлер даже не пытался отрицать обвинения, что-то мямлил про угрозу и вынужденность своего поступка. "А я? Мои бедные волосы, губы, нос? Если даже догадки Жулюноса справедливы, и Динстлер собственноручно преобразил приютскую сиротку в дитя Алисы, как мог он теперь уничтожать это лишь только потому, что получил другой "заказ"!" Антония выжимала предельную скорость, предвкушая момент, когда предъявит обвинения Остину. Господи, ведь она же так любила его и мать, так доверяла им! Ка жестоко, как опрометчиво распорядились её судьбой эти люди...
      ...На Острове, на самом причале Тони поджидал Артур.
      - С утра караулю тебя, делаю вид, что ловлю рыбу, черт бы её побрал! - он отбросил в камыш удилище и присмотрелся к Тони. - Боялся, что ты наделаешь глупостей, хотел попридержать. Но вижу - опоздал.
      - Я говорила с Динстлером. Он признался во всем. Посмотрим, что скажет на это месье Браун! - Тони рванулась вверх по ступенькам, оставив слугу с чемоданами дожидаться лифта.
      Несколько лет назад Остин построил здесь подъемник, следовавший от бухточки до парадного входа в дом целых две минуты. Этот путь показался сейчас Тони бесконечно долгим. Перескакивая через две ступеньки, она неслась вверх. Артур едва поспевал за ней, а нагнав, резко схватил за руку:
      - Постой! Успеешь ещё начать судилище. - Он тяжело дышал, торопясь убедить её. - Не стоит рубить сплеча. Мы же договорились хорошенько проверить россказни Кассио. Ведь ты не хочешь попасть в ловушку?
      Тони позволила увести себя в аллейку сада и усадить на скамейку, спрятанную в кустах олеандра. Приступ гнева утихал, но она упрямо молчала, теребя носовой платок.
      - Расскажи мне все по порядку, голубка. Что сказал тебе принц? По-видимому, он не долго упирался. - Артур говорил мягко и вкрадчиво, как опытный психотерапевт.
      - Принц действительно родился в России. Но он не преступник и не шпион. Викторию очень любит, вернее, любил - его убедили, что она давно погибла. Я не стала пока разубеждать Макса (это его европейское имя), хотя ужасно хотелось порадовать... Знаешь, он действительно, жутко влюблен... И вообще - очень милый. Хотя, конечно, мальчишка.
      - Все мы были когда-то мальчишками. Не скажу, чтобы это было плохое время. Во всех отношениях. Молодость - недостаток, который проходит сам собой.
      - Философствуешь, как домохозяйка, начитавшаяся популярных журналов... А Динстлер не отрицал, что вредил мне. Правда, говорил, что его вынудили к этому какие-то мрачные силы. К тому же он знает, что Остин - не мой отец... И граф Бенцони тоже. Это я уже сама проверила, заехала во Флоренцию, не терпелось начать дознание...Там ещё беседовала с одним давним другом матери, так тот вообще утверждает, что я - сирота!
      Артур недоуменно нахохлился:
      - Как это, "вообще"?
      - Убеждал, что Алиса не могла иметь детей и Динстлер, по уши в неё влюбленный, "вылепил" меня из какой-то беспризорной девчонки. Вот так-то, Артур. Понял, наконец, с кем имеешь дело?
      - Кажется, понимаю... Кое-что все-таки сходится. Не нравился мне всегда этот хлипкий докторишко. Скользкий какой-то, кого-то или чего-то боится, все время темнит... - Артур задумался.
      Сообщение о Динстлере взволновало его куда больше, чем он позволил себе показать Тони. Уж если этот "скульптор" так легко распоряжается человеческими жизнями, что стоит ему навредить девушке, которая является помехой в его игре?. Оберегать и мстить - это мужское дело. Теперь-то Артур не станет тратить лишних слов и постарается не промахнуться. А Тони надо успокоить и попридержать.
      - Глупости, детка. Ты вовсе не сирота, у тебя есть я, - попробовал пошутить Артур. - Но мне кажется, тебе лучше отложить разговор с отцом ведь Остин был им и будет независимо от биологического факта. Господину Брауну в эти дни сильно нездоровится. Опять плохо с сердцем. Известия о событиях в Венеции и твой неожиданный отъезд с принцем очень встревожили его. Не знаешь, почему он так прореагировал на дружбу с Дали Шахом?
      - Как почему? Именно по той причине, что и я - Остин беспокоится, что я выйду на след Виктории и докопаюсь до подлинной роли в этом деле Динстлера.
      - Ах, нет! Голубка, ты просто свихнулась, у тебя мания преследования. Остин не враг тебе! Он и Алиса всей душой любят тебя - это же ясно, как божий день!
      Артур поднял с дорожки плоский камешек, рассмотрел его со всех сторон и с силой метнул в сторону моря.
      - Не долетел... Но ведь что-то скрывается за всем этим! Хотелось бы знать, что! Прошу тебя, девочка, не поднимай шум. Побеседуй потихоньку с матерью. Алиса не станет лгать. Я почему-то уверен, что в ближайшие дни многое прояснится. - Глаза Артура блеснули сталью. Он обаятельно улыбнулся и бодро поднялся. - А вот как раз и твой багаж прибыл!
      Слуга старательно выносил из лифта набор дорожных сумок Антонии со скромным значком "Кристиан Диор".
      Перепоручив Антонию мадам Алисе, Артур спешно отбыл в Париж улаживать дела А. Б. с летними контрактами. Он и вправду занялся делами, но прежде пригласил к себе невзрачного человека, предпочитающего одеваться в серое, пользоваться отмычками и надеяться на свою память.
      Покидая через час Шнайдера, серый человек механически твердил неуклюжее имя Йохим-Готтлиб Динстлер и вполне простой адрес "Каштаны".
      Динстлер рассчитал с щедрыми "отпускными" научных сотрудников, дал наставления заместителю по поводу текущих дел в клинике, объяснив, что собирается отдохнуть у сестры Изабеллы.
      Правда, он избегал смотреть в глаза прислуге, а камин в кабинете горел целую ночь. К тому же увез в неизвестном направлении здоровых обезьян, а три трупа павианов были сожжены садовником на хозяйственных задворках.
      Пока пылали в камине личные бумаги, Йохим вновь перелистал серую папку секретного архива специального научного отдела "третьего Рейха" под кодовым названием "Крысолов". С нее-то все и началось, если не считать ту ночь в приюте св. Прасковеи, когда глаза девятнадцатилетнего Йохима встретились с последним взглядом умирающего Майера. Вот тут-то, наверно, и пометила его судьба. Вирус фантастической авантюры проник в юную, доверчиво распахнутую душу, чтобы через десять лет пробудиться и полностью завладеть ею.
      "Прощай, Майер! Прощайте, мечты и надежды! Прощай, Йохим "собиратель красоты". И будь проклята твоя одержимость, твоя неукротимая страсть к совершенству".
      Серая папка полетела в огонь, но долго не хотела гореть. Языки пламени лизали твердый картон, обходя металлические уголки, застежки и словно не решаясь завладеть её содержимым. Наконец, огонь победил сопротивление, оставив после жаркой расправы горстку седого пепла. Йохи задумчиво развеял его кочергой - все, пустота, никаких следов. И так будет со всем, что живет, радуется, мечтает, плодоносит... Со всеми, кто подличает и убивает - все равны перед Вечностью. Но нет прощения погрязшим в гордыне.
      Покончив с архивом и личными бумагами, Динстлер окончательно проверил пустые ящики письменного стола, затем на убранном поле зеленого сукна появился листок бумаги, странно одинокий и беспомощный, последний. Порывшись в книжном шкафу, он достал фотографию и стерев ладонью пыль, поставил перед собой. Полуторагодовалая крошка - лысая, большеротая, таращила безбровые светлые глазенки. Тони, рожденная Вандой. Дочь, которую он не смог, не сумел полюбить...
      Обращаясь к ней, Йохим начал писать завещание. Он часто прерывался, рассматривая чужое детское лицо и понимая: здесь, в этой самой точке начался путь преступлений и бед. Не дерзкие фантазии Майера, а гордыня Пигмалиона завела в тупик любимых им людей.
      Ах, как бы теперь радовала его девочка, выросшая в точную копию Ванды! И ничего бы не было, ничего! Ни тайн, ни угрызений совести, ни потерь... Лишь майский вечер с тучками мошкары над бассейном, столик под белым зонтиком и две яркие блондинки в шезлонгах - мать и дочь, Ванда и Тони... Господи, за что? Почему?
      Йохим готовил себя в последний путь и путь этот пролегал рядом с Богом. Увы, он не стал верующим, не проникся светом понимания высшей истины. Как хотелось бы, как очень хотелось бы... Он так и остался стоять где-то совсем рядом, не осененный всемилостивой дланью - неугодный пасынок, плохой ученик. Йохим не испытывал потребности в покаянии и формальном отпущении грехов. Вмешательство церкви в финальной сцене научало и отвращало. Но он знал, что должен ещё раз увидеть монастырь, Изу, и... Тори. Остин сказал, что Виктория была в опасности, а теперь надежно спрятана, а значит - она там.
      Странным образом, окольным путем, невостребованная отеческая любовь стремилась к излиянию, а мастер-Пигмалион, приговоренный Динстлером, молил если и не понимания, то снисхождения. Виктория - его лучшее создание. Она же - Тони, Алиса, Юлия. Она - то, что должно существовать вечно - Красота, которой отдал свою нелепую жизнь Йохим-Готтлиб Динстлер.
      Придавив исписанные листы рамкой с детским портретом, Йохим запер кабинет. Слуга, поджидавший его визу у голубого "опеля-седана", вопросительно осмотрел на хозяина. "Вы свободны, Гуго. А багаж мне не потребуется... Да...". - Йохим уже завел мотор и хотел что-то сказать бестолково моргавшему толстяку, проработавшему у него двадцать пять лет... Вспомнил: "Будь добр, старина, проследи, чтобы к июню бассейн был в полном порядке".
      Гуго кивнул, жалобно смотря вслед уносящемуся навсегда автомобилю. Он так и не сумел сформулировать чертову прорву крутящихся в голове дурацких вопросов.
      "Боже мой, Боже мой, Боже! Ты создал все это для нас. Но чтобы не ослепить, чтобы не убить сразу разгадкой, ты лишь приоткрыл нам дверь понимания, предоставив свободу делам и помыслам... Боже великий, прости меня, грешного, не знающего смирения..."
      Йохим стоял на самом краю площадки, высоко в горах, с острой болью в груди и набухающими слезой глазами, пораженный внезапным взрывом почти непереносимого восторга. Он с силой сжимал ладони, стараясь не закричать, и чувствуя, как распрямляется, крепнет и наливается блаженством полета его нелепое, отяжелевшее тело. И потертая замша обвисшей куртки, и мягкий шелк парадной белой рубашки, с тоской, казалось, отбывавших свой срок на его покатых, сутулых плечах, друг заиграли в легком ветерке, словно дождавшись своего звездного часа - слияния высшей Гармонией...
      9 часов свежего апрельского утра на западном склоне Альп, дорога с топографической меткой М3 в сторону от туристических трасс и жилья, одна тысяча метров над уровнем моря, - центр мироздания.
      Гигантский купол нежно-голубого пространства, то спускающегося к горизонту, где в молочной дымке дышало далекое море, то опирающийся на зеленые холмы и каменистые взгорья, покрытые в вышине сверкающим снегом, заключал в себе мириады драгоценных, сопряженных друг с другом миров. И все это, в упаковке весеннего нежного воздуха, насыщенного щебетом птиц, ароматами цветения и юного счастья, подобно дарам волхвов, было брошено к его, косолапящим с детства, ногам.
      Йохим, стоящий на цыпочках с распахнутыми, как для объятий, руками, знал, что в эти мгновения, данные свыше его ожесточенному, стиснутому, как челюсти боксера, сердцу, он должен понять нечто мучительно-важное. И ждал подсказку, но Слово не прозвучало. Тогда он медленно закрыл глаза, глубоко, торжественно, будто принимая присягу, вдохнул в легкие этот всезнающий воздух и, резко повернувшись, направился к машине. Через час он вернется, чтобы остаться здесь навсегда.
      Голубой опель-седан мягко огибал витки "серпантина", то касаясь правым боком нежно зеленеющих кустов акаций, то приближаясь к оцеплению полосатых столбиков, отделявших левую кромку дорогу от падающей вниз крутизны. Водитель выжимал газ, будто боясь упустить из вида манящий его за каждым поворотом перст судьбы.
      Ворота монастыря открылись, как только прибывший назвал свое имя и прежде, чем оставить машину, он быстро, не глядя, сунул в карман прохладный гладкий металл, зная, что в нужную минуту его никогда не стрелявшая рука послушно охватит рукоятку и пальцы не колеблясь нажмут курок.
      Матушка Стефания встречала его в начале аллеи, ведущей к храму, и два ряда темных кипарисов почтительно замерли за её спиной, отбрасывая пеструю тень на влажную гравийную дорожку. Было тихо и торжественно, как бывает всегда, когда время останавливается хотя бы для одного из живущих. Он охватил взглядом все целиком: черную фигуру в обрамлении гордых деревьев, светлую зелень стриженных лужаек по сторонам с праздничным цветением кустов, прохладное, темное нутро храма, мерцающее свечами за распахнутой дверью.
      Он прямо посмотрел в это знакомое лицо, с наслаждением открытия "читая" его заново. Пристальный взгляд, подобно пальцам слепца, вновь и вновь пробегал по дряблой тонкой коже с красноватыми прожилками у мясистого носа, по черноватой усталости вокруг глаз, по каким-то бородавчатым наростам у сухих морщинистых губ. Он раз за разом, как начинающий ученик, трогал клавиши, собирая в единую мелодию эти разрозненные ноты бытия, обращенного к нему с вопросом - цветы и лужайки, набрякшие веки женщины, небо и свечи, цветение и увядание. И мелодия вдруг зазвучала - озарение снизошло, осенив его пониманием: "Смирение, Ехи, смирение! И ты обретешь покой. Самоубийство - искушение все той же гордыни, не умеющей смириться с поражением... Нежность, жалость, любовь. И больше ничего. Все, что плюс и минус, красота и безобразие, добро и зло, входят в Высший замысел, ни нарушить, ни изменить который ты не в праве.
      - Здравствуй, Йохи. Рада видеть тебя.
      - Здравствуй, Иза. Такое чудесное утро.
      - Ты останешься к обеду или погостишь у себя?
      - Я должен срочно вернуться домой, - он даже слегка попятился, словно боясь, что не найдет в себе сил уехать. - Ты прекрасно выглядишь... А эта девушка... Анна - тут?
      - Меня давно уже не навещали твои племянницы, - впервые матушка Стефания позволила намек на то, что знала больше, чем считала нужным показать.
      - Спасибо, сестра. За твое сердце и все это, - он махнул головой окрест, как бы забирая в "раму" раскинувшуюся перед ним картину. - Спасибо.
      - Я всегда жду тебя здесь, Йохим.
      В то время, как звучали слова настоятельницы он уже удалялся, размашист шагая к воротам. А позже, вспоминая этот день, матушка Стефания могла поклясться, что видела подошвы светлых ботинок Йохима, не касавшиеся гравия.
      "Нежность, жалость, любовь. И больше ничего. Ничего." - Он стремительно шел к машине, стараясь не расплескать дарованного ему вдруг Понимания. И не заметил, как метнулась к изгороди серая неприметная тень...
      Машина рванулась с места и понеслась вниз, радостно рассекая весну. Он достал из кармана ненужный теперь металл и далеко метнул его в бездну сильным изящным движением. Пружина, до предела напряженная, вдруг ослабла. Покойная, блаженная радость опустилась в душу. И вместе с ней зазвучала музыка.
      Торжественная и веселая, любимая - живущая рядом и незамеченная, прошедшая мимо: Битлы и органные мессы, оперные арии и серенады, напевы бродяжек, фокстроты, вальсы и симфонии - все это, собранное воедино, сейчас звучало в полную мощь, празднуя победу. Преисполненный всепонимания и всепрощения, он стал прекрасным и сильным, а примирившийся с ним мир - его миром, послушным, понятным, преданным. В установившейся гармонии не срабатывало одно совсем маленькое, несущественное звено - тормоз "седана", не желающий подчиняться...
      Музыка ещё звучала в его голове, когда он понял, что летит в голубом воздухе над изумрудными равнинами и пробуждающимися полями, оставив на дороге кучку поверженных столбиков. Понял, но не удивился и почему-то - не испугался.
      Антония задержалась на Острове, чтобы немного побыть с матерью. Остина срочно увезли в клинику с подозрением на повторный инфаркт и Алиса не находила себе места, оставшись по просьбе мужа в пустом доме. "Мне кажется, тебе пора поговорить с дочерью", - сказал он на прощание и значительно сжал её руку. Санитары погрузили носилки в салон вертолета, серая букашка взвилась, подняв вихрь песка и сухих листьев.
      Алиса не слышала, как сзади подошла Тони, обняв за плечи. Она резко обернулась, льдисто-голубые и крыжовенно-зеленые глаза встретились, сверкнув тревогой и болью.
      - Почему ты не вышла проводить отца?
      - Я не смогла... Наверно, сейчас не время, но мне так нужна правда, мама. Просто для того, чтобы жить дальше...
      Алиса привела Антонию в кабинет Остина - она уже привыкла, что все значительные моменты в х жизни обсуждались именно здесь. Но за письменный стол не села, предложив Тони расположиться на диване. А сама подошла к окну, тщетно пытаясь различить в пасмурном небе исчезающую летучую точку. "Благослови меня, Остин!", - подумала она и решительно села рядом с Тони.
      - Девочка, мы уже давно, лет шесть-семь, готовили с Остином это признание... Но ты не представляешь, как это трудно решиться сказать себе: пора! Все время находишь предлог, чтобы избежать боль, стараешься обойти гиблое место... Вот ты даже не спросила меня, как Готтлиб - малыш мало занимает тебя. И я, верно, была в твоем возрасте такой же... Но потом, повзрослев, став женой и хозяйкой, я страстно захотела стать матерью... Помнишь, мы заговорили с тобой о попытке самоубийства... Я была совсем молоденькой и очень любила парня, а он нелепо погиб. Мне было девятнадцать, я приняла таблетки, включила газ...И даже не подумала о ребенке, которого уже носила. Меня спасли, но вместе с нерожденным ребенком я потеряла и способность к материнству...
      - Как потеряла? А я? - поправила её Тони.
      Алиса посмотрела в глаза дочери и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, цепляясь за звуки, как за спасение, раздельно произнесла: "Ты не моя дочь".
      Они сидели рядом на диване, как провинившиеся ученицы, не смея поднять головы и нарушить молчание, похожие друг на друга так, как могут быть похожи лишь мать и дочь.
      - Мама, ты сказала сейчас что-то... что-то невероятное. Может быть, мне принесли зеркало?! - вскипела Антония.
      - Мы очень похожи, я знаю. И все-таки - ты рождена другой женщиной, детка. Я лишь любила тебя, как могла. Как могла бы любить самое родное и дорогое мне существо...
      - Господи! Я ведь подозревала, что у меня другой отец. Но про тебя! Мамочка, ну зачем, зачем это все знать мне... Я ничего не понимаю и не хочу понимать. - Тони была готова захныкать, как капризничала в детстве, когда ей предлагали сделать что-то неинтересное. - Ну зачем мне эти ваши головоломные тайны. Не хочу никого больше называть матерью...
      - Этого тебе не придется делать. Твоя родная мать погибла шесть лет назад. Так и не сумев назвать тебя дочерью...
      - Значит, отец... отец любил ее?
      - Остин Браун не твой отец... Тони, девочка, Остап - самый лучший человек на свете. Нам повезло с тобой заполучить в своей жизни клад! И вся эта чушь с биологическим родством не имела бы никакого значения, если бы...
      - Что, что, мама?
      - Если бы не обстоятельства твоего появления. И не человек, который подарил тебя мне...
      - Я ничего не понимаю. Как можно дарить детей? Да говори, говори теперь уж до конца. Я никогда не перестану называть тебя матерью, а отца отцом. Ничего не изменится, понимаешь? Не плачь, мамочка... - она прижала Алисину голову к своей груди и с интонациями Остина сказала, - Все будет хорошо.
      - Это так тяжело, детка. Так тяжело быть преступницей, воровкой... Невероятно тяжко принять такой дар... Ведь он... твой отец - несчастен, одинок, замучен. Замучен виной перед всеми нами, кого запутал игрой своего гения... Он фанатик и святой... Этот человек рожден для добра, но наделен невероятным могуществом, некоторое, увы, почти неизбежно имеет и обратную сторону...
      Последняя фраза Алисы заставила Тони насторожиться. Молнией мелькнула догадка, поражающая абсурдностью дурной шутки.
      - Мама, три дня назад, перед тем, как приехать сюда, я побывала у доктора Динстлера. Он признался о всех своих авантюрах, ничтожество... Я ненавижу его... - она спешила рассказать о признаниях Йохима, пытаясь опровергнуть страшное предположение.
      - Он сказал тебе все?!
      - Да-а... - неуверенно протянула Тони.
      - А вот это? - Алиса достала старую библию на славянском языке и раскрыв страницу с посвящением, протянула дочери. "Йохим-Готтлиб Динстлер. Тебе. Апрель 1973 года."
      - Что это значит? В 1973 мне было три года. Чья эта книга?
      - Эту библию подарила моя бабушка доктору Динстлеру после того, как он спас меня от уродства. А весной 1973 года Йохим Динстлер отдал мне свою дочь. Дочь, которую он безумно любил.
      - Мама, мамочка, так нельзя! - взмолилась Тони. - Я предполагала какой-то авантюрный сюжет, а открыла целую шекспировскую трагедию. За полчаса разрушилась вся моя сказочно счастливая семья.
      - Давай уж закончим все сразу, Тони... Сядь - ведь самое невероятное в моем рассказе ещё впереди...