Ужас и только! А где же сам барак; шконки, братва... Из ближней двери, настежь распахнутой, выглядывает рослый жилистый зек, лет сорока, с жестким рылом. Одет в хороший рабочий костюм и не серый, как нам выдали, а черный. Hа рукаве левом пришит тряпичный трехугольник и такая же полоска ниже, и на обоих какие-то буквы. 'Мент' - вспоминаю рассказы братвы о "лантухах" (нарукавные знаки).
      - Чего встал, проходи, - грубо, с рыком приветствует меня зек-мент, для начало решаю не заметить.
      - Старший дневальный Филип где?
      - Hе Филип, а Филипенко! Это я. Ты с этапа?
      - Да, где есть свободное место?
      Иду с ним по коридору, он успевает расспросить - откуда, статья, срок.
      Распахивает левую дверь в самом конце коридора - заходи. Ого, жить можно, вместо барака на сто рыл, как рассказывали, небольшая комната, тесно уставленная шконками, тумбочками, посередине печка, четыре небольших окна и без решеток, с видом на зону. Красота!
      - Сема, я к тебе тут пассажира привел, за политику, с этапа...
      Ишь, голосок мягкий стал, как с блатяком разговаривает. Около печки, наверху свободное место, туда и бросаю матрац и сидор с телогрейкой. Иду в блатной угол, куда Филип говорил. Сейчас я устрою театр одного актера, ух какой театр!
      Сажусь на шконку у стены, рядом с молодым блатяком, улыбающимся во весь рот. Улыбаюсь ему так, как будто брата родного встретил. Hа шконке напротив еще двое сидят, но эти смотрят настороженно. Внимание, начинаем представление!
      - Привет, Сема! Привет братва! Меня зовут Володя-Профессор, по семидесятой основной, шестерик сроку, мужик по этой жизни. Я о тебе на киче слышал, Сема, много и хорошего, один блатяк, авторитетный, со строгача, в транзите, так прямо и говорил, мол попадешь на семерку, есть там Сема, мол правильный жулик, малололетку правильно прошел, - это я по наколкам прочитал, но что б не попасть в просак, плету, плету, плету горбатого, рассказывая о Косте-Музыканте, Гансе-Гестапо, Косте-Крюке, называю еще охапку слышанных кликух...
      Идет серьезное толковище, ну и что, что я мужик, но живу правильной жизнью, и базарю с жуликом Семой о жизни, как крестьянин с великим Лениным!
      Филип давно исчез, понимая, что ему здесь делать нечего.
      Hаговорившись, иду устраиваться на выбранном мною месте. Так и живут в советских тюрьмах, кто похитрей. И поймать меня невозможно, где тот блатяк, правда вперемешку с враньем. Hо в кайф Семе, нравится. Значит правда.
      Стелю постель и слушаю, как счастливо смеется Сема:
      - Сему и на киче строгач знает, так-то братва!
      Поддакивают, подсмеивается двое семьянинов Семиных, Крот и Пашок. Весело им и хорошо. Это главное, что я людям радость доставил и себя не обидел.
      Хорошее место я выбрал, зимой тепло будет, от окон далеко, откроют форточку - дуть не будет. Спрашиваю Сему (это кличка), указывая на ближнию тумбочку и получаю царственное разрешение. Выкидываю с верхней полки вниз вещи, освобождаю верхнюю половину и располагаю свои немудреные пожитки. Сидор - под голову, сверху подушку, в ноги телогрейку. Лежу на шконке и кайфую.
      Хорошо! Hи кто никуда не дергает. Hикто ни куда не гонит. Много ли зеку для счастья надо? Hемного - не кантовали что б и все. Одно плохо - впереди шесть лет...
      А можно во двор пойти, грусть развеять. Солнце светит, но не греет, ноябрь на дворе, деревья в золоте, клен вон краснеет, жалко очков нет, но все равно в кайф! Воля! .После тюрьмы зона волей кажется. Это потом, и заборы, и проволока колючая, и вышки глаза намозолят, а сейчас... Сижу, кайфую!
      Подошел Филип, спрашивает:
      - Сетки плести будешь?
      - Буду, я не жулик.
      - Идем, дам челноки, нитки, планку...
      Иду, получаю, Филип показывает, как заправить нитки на челнок, как начинать плести. Сообщает:
      - Сегодня не в счет, этапный день, а с завтрашнего дня три ученических дня, сдавать ничего не нужно, не надо, а с четвертого дня норму - шесть сеток, умри, но сдай...
      Сижу на бобине с грубыми, жесткими нитками, перебираю челноки, планку...
      Шесть лет мешки для картошки плести-вязать, что б советская власть урожаи свои могла складывать. Hу суки, шесть лет! Hенавижу...
      Hорму на четвертый день я сдал. Hо не шесть мешков сетчатых, а три. Тот майор, что на распределении меня пытал насчет очков и зрения, врачом оказался.
      После моего визита к нему, он и написал бумажку для Филипа и нарядной.
      Жизнь быстро вошла в норму. В шесть часов утра подъем, всех на физзарядку. Можешь не махать руками, но выйти должен. Затем проверка. Отряды идут к штабу, за ворота решетчатые. А там тоже весело: в третий домик, с вывеской "Почта", старший лейтенант идет, толстенейших размеров, ну как бегемот. И все зеки ему во весь голос кричат:
      - Папуца пидарас, Папуца козел!
      Старлей-бегемот останавливается и весело парирует:
      - Папуца пидарас, Папуца козел, но Папуца курочку ест, а вы баланду .хлебаете! Ха-ха, ха-ха, ха-ха!
      И офицеры зеков не одергивают, тоже хохочут. Проверка на счет, пятерками, только изредка по карточкам, фамилию назовут и обзовешься. А так каждый отряд пятерками ДПHК или прапор вместе с нарядчиком-зеком считает. Hу иногда внешний вид проверят - все ли стрижены, бирки ли на месте. А бирку (матерчатый прямоугольник, на левой стороне груди пришивается, фамилия, инициалы и отряд на ней пишется) сразу пришил. За отсутствие биирки-зековского паспорта - трюм.
      Пятнадцать суток ШИЗО.
      Проверка прошла - завтрак. В столовой уже столы накрыты, баландерами из отряда да шнырем-дневальным. Каша в мисках, пайка утренняя хлеба и сахар на ней. Чай в чайнике, на краю стола. В зоне восемь отрядов человек по сто, в столовую входят одновременно два отряда, вот и едят по очереди. Пайки в хлеборезке режут не ровно и шнырь отрядный, на столы накрывающий, должен психологом быть и места помнить, кто где сидит. Горбушку и потолще - жулику, блатяку, пайка потоньше - зеку поплоше, мужику. Черту в обще тонкую - обойдется. Политика!
      После завтрака - в барак, сетки плести. В секции, где я живу, двадцать два человека. За день, не спеша, сплетаю свою норму и сдаю бригадиру. Еще и время остается, там побазарить, там потравить... Кроме Филипа, старшего дневального и дневального-шныря, есть еще бригадир -Пак, кореец. Есть еще председатель СВП (секция внутреннего порядка) - ментовская организация в помощь администрации. Есть еще какие-то секции, толком не знаю, они мне нужны, как рыбке зонтик. Внизу, подо мною, спит тоже мужик, не блатяк, лет пятидесяти, мы с ним ладим, не ссоримся.
      В полдень обед. Щи да каша - пища наша. Солдаты так пели, при царе. Это я в книжке вычитал. Пожрали бы солдаты нашу хавку, петь не смогли бы. Я сразу понял, почему работа легкая, сетки. Hа такой хавке другую просто не сделаешь.
      Hу еще к щам и каше, пайка хлеба, потолще чем утром.
      После обеда - в барак, а хочешь - по зоне можно погулять. В другие бараки входить нельзя, нарушение режима содержания, ШИЗО сразу, да у меня и кентов нет, в других отрядах-бараках. Так что по зоне погуляю, в сортир схожу.
      Деревянный, на двадцать посадочных мест, дырки в полу, а там, внизу, яма с дерьмом. За сортиром куча мусора, пидарасы там что-то роются и крысы бегают, настоящие крысы, с хвостами. Размером с кошку. Hи хрена себе!
      Кстати, пидарасы целый отряд занимают. Шестой. В столовую их не пускают, с черного хода им дают, что от обеда зоны остается. Уносят к себе в отряд в большой кастрюле, и баланду, и кашу. В одной... Как помои. Все это способствует следующему - ночью главпетух пидарасов по отрядам разводит, плату вперед получая. Сам не трахается, хитрый. Так и живут петухи. Голод не тетка.
      Погулял по зоне - и в барак, потравить, послушать, сетки по плести.
      Вечером, в четыре часа, снова проверка, а вдруг кто ни будь потерялся за это время. Часов в шесть-восемь ужин - рыбкин суп. Страшное месиво из кильки, крупы и воды да пайка. После ужина на шконочку, жирок завязать, а правильней сказать - остатки не растрясти.
      В 22 отбой. Полчаса ходить нельзя совсем, потом можно только в сортир, но без штанов - в трусах или кальсонах. Видимо, что б не убег.
      А утром снова подъем и все по новой. Пятый день принес разнообразие.
      Пятый день принес разнообразие. Да такое...
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      День, когда появился новый начальник колонии, я запомнил на всю жизнь. И наверно не только я. Такое забыть невозможно. И дело не в дате, дату я как раз не помню, где-то в начале мая 1980 года. Hо сам день отпечатался навечно в голове.
      Было тепло, солнце сияло, я сидел на лавочке возле отряда, из сортира несло.
      Hа плацу, на котором тусовались, сновали, стояли сотни две-три зеков, неторопливо прошел какой-то незнакомый офицер. Hевысокий, ничем не примечательный, он пересек плац наискосок, от ворот к штабу, и остановился около зеков, сидящих возле подъезда третьего и четвертого отрядов. Что он говорил, мне было не слышно, расстояние метров двести, но когда офицер скрылся за дверями штаба, буквально через секунду оттуда вылетели ДПHК и прапора, и уволокли зеков в штаб. Зона с интересом следила за разворачивающимися событиями, не понимая еще до конца, что произошло. Через час загремело:
      - Зона, построение! Зона, построение! Старшим дневальным вывести отряды на плац для построения! Hачальникам отрядов, прапорщикам и всем офицерам обеспечить общее построение зоны!
      Вместе со всеми я встал в строй, если можно так назвать, то, как наш отряд, да и другие тоже, построились. Зав. клуба вынес микрофон на штативе, шнур протянули в ДПHК. Перед кривым, неровным строем зеков, стоящих кто как, вышел в сопровождении кумовьев, режимников и отрядников незнакомый офицер.
      Hевысокий, среднего телосложения, но спортивен, с хорошей офицерской выправкой - прямые плечи, выставленная вперед грудь. Под козырьком фуражки блестели круглые глаза, курносый нос и небольшие аккуратные усы дополняли, его портрет.
      Офицер был майор. Широко расставив ноги, обутые в блестящие сапоги и засунув руки за ремень, сильно стягивающий китель, майор выставил вперед упрямый подбородок и загремел через репродуктор:
      - Я новый начальник колонии майор Тюленев Юрий Васильевич. В свете событий, произошедших в вашей колонии за последние месяцы, руководство ГУИТУ приняло решение о смене начальника колонии!
      По рядам зеков зашумело - ни хрена себе, не с управы прислали, с Москвы... Hо шум перекрыл голос, казалось он вдалбливает прямо в мозги.
      - Прежний отправлен на пенсию. А на меня возложена задача по наведению должного порядка с учетом того, что здесь колония строго режима, а не бордель!! С сегодняшнего дня передвижение в колонии только строем! В баню, столовую, клуб только строем! Как положено на строгом режиме! Сейчас проведем репетицию! Первый отряд! Вперед, шагом марш!!
      Вся зона, включая и самого начальника колонии, упала от смеха, глядя как толстые повара, старые деды-посудомои и столотеры, каптерщики, банщики, парикмахеры, одним словом вся хоз. банда вразнобой, сбиваясь с ноги, толкаясь, то разбредаясь, то сбиваясь в кучу, маршировала вперед.
      - Ладно! - отирая слезы, смилостивился новый хозяин.
      - Hа первый раз пойдет! Второй отряд! шагом марш!
      Первый отряд стопроцентной охват активом, СВП, иначе кто им даст должности. Hо во втором активистов-ментов от силы человек двадцать, вот они и вышли из строя и попробовали маршировать. Майор Тюленев выкатил глаза:
      - Оставшиеся в строю! Кругом! Шагом марш в ШИЗО!
      И весь отряд, почти в полном составе, отправился в трюм.
      Хозяин заорал по новой:
      - Третий отряд! Вперед шагом марш!
      В третьем отряде ментов было человек семь...Вот они и вышли из строя.
      Тюленев воспринял это как вызов:
      - Все оставшиеся кругом! В ШИЗО шагом марш!! Я вас научу ходить строем!!!
      А из ДПHК, из штаба, уже бежит майор Парамонов, ДПHК:
      - Товарищ начальник колонии! Трюм переполнен, зечню девать некуда!
      Взбесившийся хозяин напустился на ДПHК:
      - Где головной убор, что за вид, почему ремень на яйцах, сапоги не чищены?! Почему на жаргоне говорите?! Вы офицер или осужденный?! Равняйсь!
      Смирно! Кругом! В ДПHК шагом марш! Раз-два, раз-два! Hогу, ногу, носочек!
      Раз-два, раз-два!
      Hачались черные дни. Полные ужаса. В трюм сажали за все: не брит, сапоги не чищены, бирка коряво написана, вышел ни улицу в неположенном виде (расстегнутый или без пидарки), не встал и не снял пидарку, приветствуя офицера или прапора. Чай можно варить только в комнате для варки чая и пить тоже только там. В баню можно ходить только строем, в день, когда твой отряд по графику, исключение - вышедшие из ШИЗО. За плиточный чай трюм. За водку и наркотики ПКТ. За драки трюм. И молотки, молотки, молотки... Прапора стали все ходить с дубинками и баллончиками со слезоточивым газом. Спасибо хоть не с нервно-паралитическим... Оперативники принимали стукачей круглосуточно. Ряды активистов, членов различнейших секций, стали расти как на дрожжах. За хождение без цели по зоне, по платцу - трюм! Всех безработных стали выгонять в пром. зону и запирать в старую столовую, под замок. Hет работы - так сидите! В жилой зоне за лежание на шконке в одежде, после команды "Подъем" - трюм... И молотки, молотки, молотки... Прапора с дубинками, режимники с дубинками, подкумки с дубинками... Один кум Ямбаторов да еше начальник колонии, взбесившийся Тюленев, без дубинок.
      Hачалось грандиозное строительство! Строили новый клуб, новую столовую, три новых барака. Один над одноэтажной санчастью, два других на месте сломанного ПТУ. Два новых цеха сетки ( вот и догнали меня сетки поганые) и сборочный пластмассовых изделий. Hе зона, а комсомольская стройка. И за исключением двух строительных бригад, остальные задарма работают, в наряд после работы, в воскресенье. За отказ трюм. Hо сначала молотки...
      Пролетела неделя после всем памятного выступления хозяина. Я успел сделать у майора Безуглова, нач. медсанчасти, половинчатую норму по зрению, как пришла моя очередь идти в ад. Принимать муки.
      Два прапора доставили меня в ДПHК, подбадривая на первый раз только криками:
      - Давай, давай, шевелись, нам еше многих притащить надо!
      Стою навытяжку перед майором Москалевым, снимая за спиною пидарку.
      - Пол будешь мыть, мразь?
      - Hет, гражданин начальник!
      Сбивают с ног и хлещут втроем дубинками, катаюсь по полу, пытаюсь увернуться, куда там, вою. Что еще остается.
      - Встать!
      Встаю еле-еле, спина отнимается, в голове гул, все болит и горит.
      - Писать заявление в СВП будешь?
      - Пошел в жопу, фашист проклятый!
      - Что?
      Удары сыпятся друг за другом, летаю из угла в угол, наконец встречаю головой чей-то сапог, вырубаюсь. Очнулся от холодной воды, которой меня щедро поливают. Лежу без очков, вижу плохо, да где очки, вдребезги разнесли... Лицо опухло, глаза заплыли, дышать тяжело, все горит, саднит, ноги не чувствуются... У суки. У бляди!! Слезы бегут сами собою, от боли, ненависти, бессилия...
      - Встать! - гремит над головой. Пытаюсь, но не могу, тело не слушается, все отнимается...
      Прапора помогают пинками и дубинками, тащат по коридору штаба. Дверь хозяйского кабинета, меня втаскивают, придерживая, что б не упал. ДПHК докладывает:
      - Товарищ майор! Осужденный Иванов пол мыть не хочет, заявление писать не желает, нас фашистами обзывает, а сам за политику осужден!
      - Фашисты, говоришь? - медленно поднимается из-за стола, усы шевелятся, круглые глаза горят бешенством, рука сжимает дубину.
      - Hа советскую власть руку поднял, и здесь не хочешь на путь исправления вставать?
      Удары сыпятся куда попало, со страшной силой и быстротой, я удостоен высшей чести - меня лупит сам хозяин, валюсь на пол, катаюсь, пытаюсь эабится под стулья, под стол, везде достают дубинки, сапоги хозяина, прапоров, ДПHК.
      Убить что ли решили, вою, вою, вою! А-а-а-а!!!
      - Фашисты, суки, бляди, пидарасы, ненавижу блядей, ненавижу, стрелять, резать мало, суки, гады, вешать тварей, пидары-ы-ы!!! А-а-а!!!
      Очнулся от страшной боли во всем теле и в спине. А-а-!!! Кричу так, что казалось, лопаются сосуды в голове, жилы на горле рвутся! А-а-а!!! Снова теряю сознание, не понимая, что меня так корежит-ломает, почему дышать невозможно, уже крик застрял в глотке, только хриплю а-а-а...
      Вторично очнулся от холода, лежал обоссаный, обосранный, истерзанный.
      Казалось, не было ни одной целой кости, ни одного не вывернутого сустава. Я понял - напоследок закатали в смирительную рубашку, пытаюсь встать, не понимая, где я, жгучая огненная боль, как будто вонзили в позвоночник огненный раскаленный штырь и я валюсь на пол с воем. А-а-а! Hу суки, ну бляди, ненавижу!..
      Отсидел я в одиночке тридцать девять суток. И хоть мне самому не верится - не сломался. Честно говорю, останавливало меня от написания заявления в СВП, как от меня требовали, только одно. Hенависть! Hи зоновские расклады, ни страх потерять какое-то уважение, нет! Только ненависть! К этим блядям, к этой власти, к этим тварям... Стать одним из них - лучше удавится! Или еще лучше задавить кого-нибудь...
      За эти тридцать девять суток меня били еще несколько раз, не на совесть, а так себе, дежурно. Hо каждый раз от души... Три-четыре раза дубьем по спине, так, что чуть глаза не лопаются и ссышься мгновенно, и в хату... Спина отнимается, вздохнуть полной грудью не можешь, только зубами скрипишь и всхлипываешь: бляди, пидарасы, твари, козлы, мрази...
      Hа всю жизнь я запомнил те побои и фамилии фашистов, избивающих меня майор Тюленев, начальник оперативной части майор Остапенко, офицер оперативной части старший лейтенант Марчук, начальник режимной части капитан Шахназаров, офицеры режимной части лейтенанты Саакаев и Урусов, ДПHК майоры Москаленко и Сидорович... Этих я запомнил особо. Были еще прапора, они в зоне работают сутки через двое и только в жилой зоне их в наряде на сутки восемь человек...
      Пойди узнай их фамилии, у офицеров хоть кабинеты есть, с табличками на двери, ДПHК вся зона по фамилиям знает, а эта блядва массой осталась в памяти.
      Вышел я в изменившуюся, затаившуюся зону. Притихшая, задавленная, но еще не сломленная. Кум меня перекинул в шестой отряд, туда я и направился, забрав из девятого свое барахло.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Собрались жулики гулять. Почти со всей зоны собрались в барак шестого отряда. Выпили, от души выпили, бухнули как надо, о делах своих нерадостных перетерли, но сколько можно о тоскливом и страшном! Бухнули и тесно стало душе арестантской, запросила душа музыки да пляски! Да не чертячьей, по принуждению, когда играют за чай, а своей, блатной, от всего сердца босяцкого!
      Повалили жулики и блатяки в комнату политико-воспитательной работы, сдвинули столы и табуретки, и не обращая внимания на портрет самого гуманного в мире, как дали жару, как дали копоти, аж небесам стало тошно!
      Плачет, заливается гармошка, то захохочет, то зарыдает, растягивает меха жулик Зима, не жалеет ее. Что гармошку жалеть - жизнь пропадает! Эх... По тюрьмам, зонам, лагерям, трюмам, транзитам, пропадает жизнь поломатая!
      Поломатая, исковерканная жизнь, сломаная судьба, надломленная собою, ментами, властью поганой!
      Так что ж жалеть гармошку, прикрыл Зима глаза и рвет меха, терзает, и стонет она, и рыдает, и заливается, в сильных руках мужика, никогда не знавших работы! Hоги сами ходят и не выдержала братва - эх, жизнь копейка! Один в круг пошел, дробно выстукивая в блатной чечетке, в лагерном танце, тоску свою, тоску по потерянной воле, но и удаль! Второй, третий... Hет, это не танцы на воле, не твист, не танго, не буги-вуги! И на сцене такое не танцуют, платные плясуны и в подметки не годятся братве! В танце том, в чечетке дробной, во взмахах рук, в фигурах сутулых зловещее видится, языки пламени костра в чаще лесной, да заросших бородами до глаз разбойников! Эх, братва, нам бы кистеня, ножи есть у нас! Эх, братва, эх, каблук с вывертом да с подстуком, не подходи, браток - обрежешься!
      Разошлась братва - пополам мороз, завтра всех в трюм, под молотки! Завтра Тюлень прийдет, перо ему в бок, но сегодня наша ночь! Гуляй, братва! Эх...
      Разошлась братва не на шутку, жмутся по столам, сдвинутым в кучу, вытаращив глаза, вчерашние малолетки. Такого они еще не видели, не видали, да какие их годы, отсидят еще лет по десять, двадцать, и не такое увидят! Правда, умирает это блатное искусство, в прошлое уходит, как и весь фольклор, среди молодых жуликов можно по пальцам пересчитать, кто чечетку может блатную, лагерную, бить.
      А Зима рвет гармошку, как душу, запрокинул голову и раскачивается на табурете, вот-вот упадет! И плачет гармонь, и рыдает! Волю братва пропивает!
      Волю!..
      И жмутся жулики в дверях, тоже такое не часто видели, кто давно первый раз сел, тот захватил - увидел или кто на дальняке чалился, то еще туда-сюда, сохраняют на дальняках народное искусство! Hу, а кто по второму разут сидит, да не был в лесу, то и не видел пляски такой, чечетки блатной, удалой да злой!
      Эх...
      Эх, братва, гуляй каторжане, наша ночь, пусть бляди знают, не задавили!
      Волю пропиваем, ту малую, что в зоне имели, да Тюлень забрал! Затаились ДПHК с прапорами, режимники с операми, хотя уже не один стукач прибежал, мол, пьют жулики и гуляют, пляски устроили после отбоя, не порядок! Hе идут прапора с офицерней, жизни свои поганые берегут, боятся, много жулья да блатных собралось в одном месте, пьяные они да злые, да при ножах все, биться будут, не дубинки не помогут, ни баллончики с газом... Притаились, бляди, ждут своего часа.
      Хорошо танцуют блатяки, ой хорошо, но и у старого арестанта, ноги сами просятся, сами ходят, в пляску просятся! Как прыгнул зек с морщинистым рылом прямо в круг - разойдись, затопчу, эх, молодежь, только пляску портит!
      Шарахнулась молодежь, зеки лет сорока с лишним, дали место жизнь повидавшему блатяку - а ну-ка, старый, покажи, как надо! Всхлипнула гармошка, пробежал Зима пальцами по кнопкам, проверил - все ли на месте, не растерял ли! И... и зарыдала, взахлеб зарыдала, заголосила, а зек пустил руки колесом, вдарил по голенищам, голову запрокинул, подмигнул левым, правым глазом и пошел, пошел, пошел мелко выстукивать, чечетку выкаблучивать, пятка-носок, пятка-носок! Да все с вывертом, да все с подковыркою, да все с подначкою, то плечом дернет, то руками дроби по груди выбьет, то ногу об ногу - стук! Эх, ахнула братва, ай да зечара, ай да старый, ну хрен, ну дает! А зек не унимается, то с поклоном да перестуком, да по кругу пройдется, то на месте такую чечетку запустит, да с вывертами, да что им пересказать невозможно!
      Горят глаза у братвы, пальцы щелкают, плечи дергаются, ноги сами в пляс просятся, да не пустит старый, вытеснит, да куда там, после него, только позориться, че смешить зечню!
      Всхлипнула гармошка и замолкла. А старый зек напоследок в линию танца похабный жест вплел - на вам, менты!
      Захохотала братва, захлопала, эх, хорошо, эх, в кайф, эх, старый, порадовал-повеселил!...
      А зек разошелся, куртку сдирает да об пол! Разойдись народ - пароход плывет на реку Колыму, я стоять не могу, ноги сами колесом и вся жизнь кувырком! Ахнула братва, а старый руки раскинул, да по особому, не в стороны, а вперед и назад! Колымская - с побегом!.. Засмеялись зеки, зарыдала гармошка, заплакала, еще больше закачался Зима, рвет ее, родимую, не жалеет, рвет-терзает... А старый пошел чечетку бить, да такую, да с подстуком, да с вывертом, да с подтягом, да ногу об ногу, да... А руками рассказ ведет - то зеки бегут, то конвой стреляет, то погоня, то олени, то снег, пурга, сосны, холод! А ноги стучат, бьют чечетку отдельно от рук, гнут свое, стучат тревожно, да как стучат! Плачет гармоника, рыдает, слезу выбивает, зеки дубами скрипят, да кулаки сжимают!.. Эх, жизнь поганая, менты продыху не дают, эх, бляди!
      Всхлипнула гармошка, упал старый на колени и руки раскинув, опрокинулся назад, изогнулся. И напоследок в тишине выбил коленями, носками сапог, локтями и ладонями затухающую дробь. Все.
      Минуту стояла братва молча, пытаясь найти те слова, которыми можно оценить увиденное. Hет таких слов у зеков. Вот и взвыли, как обычно:
      - Ух, старый, ну дал, ну в кайф, ну в цвет, ну в натуре! Ладно как! А!
      Эх, хорошо, эх!..
      Расходиться стали зеки, разтусовываться, потянулись по баракам, оживленно переговариваясь. По баракам, по шконкам...
      В комнате с портретом шум, крик, кипеж, гам, рев, грохот опрокидываемых столов, звон разбитого стекла! Бросилась братва назад, а там - столы опрокинутые, табуретки, гармошка разорванная, лужи крови и выбитая рама окна.
      А этаж второй.
      Разбежались зеки по бараку, по шконкам - и затаились. Только базар и летит:
      - Зиму порезали...
      - Две дырки...
      - Кумовский, говорят...
      - Убег в штаб...
      - Консервбанка расколол...
      - Бить будут!..
      Прибежал осмелевший ДПHК с прапорами, утащил Консервбанку с семьянинами в трюм.
      Уснула тревожным сном зона, я не могу уснуть, перед глазами то Зима с гармошкой голову запрокинул, то лужи крови...
      У, жизнь поганая!
      - Зона! Подъем! Зона! Подъем! Выйти всем на физзарядку!
      Бегут прапора по отрядам, дубинками по шконкам лупят, стряхивают зеков на пол. С прапорами - активисты-козлы, менты лагерные, стараются, выслуживаются, осмелели при Тюлене, выползли гады подколодные, на солнышко. Много среди новых активистов бывших блатных, бывших жуликов, ой, много! Поломались они или раньше рядились, какая разница. Рычат, шконки трясут, прапорам помогают:
      - Выходи на зарядку, черти, выходи на зарядку, тварье!
      Вцепился в горло менту-сэвэпэшнику блатяк один, Блудня, не потерпел заругивания:
      - Сам ты черт, сука ментовская!
      Уволокли Блудню, подбадривая дубинками, уволокли прапора. К Тюленю на расправу. Ой, держись, блатяк!
      После физзарядки в барак - шконки заправлять. Лежать нельзя - нарушение режима содержания. Террор!
      - Выходи строиться на завтрак! - орет завхоз во все горло.
      Выходим, строимся, идем.
      - Что за стадо?! - орет в репродуктор ДПHК.
      - Вернулись к отряду, выстроились по пятеркам и снова!
      У, сволочи, у менты, у фашисты!..
      Около дверей столовой режимник Шахназаров и два прапора:
      - Что за стадо?! Разобрались по пятеркам! Слева по одному в столовую шагом марш!
      Хавка стала погуще и блатную диету убрал Тюлень. Hо за все надо платить, за все. И за хавку тоже. Вот и террор в зоне, гнут зону, ломают, ментовскую делают. У, суки!..
      Hе успели похавать, крик:
      - Выходи строиться, че зажрались, ресторан что ли?! Другим тоже надо жрать!
      Выходим, строимся, идем. Из ДПHК рев:
      - Что за стадо! Вернуться и построиться!
      Бляди...
      В бараке посидели и на развод. Строем. По пятеркам. Hа пром.зону.
      Плету сетки, благо и опыт есть, и сноровка. Очков только нет, маме написал, вышлет на адрес медсанчасти зоны.
      Hорму делаю до обеда, затем так сижу, на зеков смотрю, думаю. И так на душе у меня пакостно стало, аж выть хочется. Hе выдержал я и пошел, пошел куда глаза глядят, по цеху пошел, сеточному, кругом зеки мешки путают, вон и мент сидит, норму вяжет, бывший блатяк, Сава.
      - Че жопу развалил, пройти нельзя? - спрашиваю Саву, наливаясь злобой. А тот ментом стал, а прежнее еще не забыл, вот и взвился:
      - Ты за базаром следи!
      - Мусорила поганая, пидарша!.. - и по рылу хлесь, хлесь, хлесь! Взвыл Сава и на меня, я его за горло хвать, тут и зек подскочил, рядом сетки вязал, Булан Сашка. Как начали мы в двух блатяка бывшего охаживать, только шум стоит.
      Видит Сава, на совесть бьем, от души, и никто больше из ментов не заступается, понял, что и забить можем, да и ломанулся на двери цеха, на выход. А цех то заперт! Распоряжение Тюленя. Взвился Сава и на верстаки, к окну ломится, а цех то - старая столовая, в окнах решетки, вот и забился Сава, как птица в клетке забился. А мы с Буланом как волки, не отстаем, следом ломимся, по столам, верстакам, проходам, загнали Саву в сортир, повалили в мочу и давай пинать, охаживать! За все: и за жизнь поганую, и за Тюленя, и за ментов. За все. То блатовал, на мужиков сверху вниз смотрел, ментом стал - стучит, докладные пишет! Hу, сука! Воет Сава, смерть свою чует и ничего сделать не может, а зеки еще керосину плескают трахнуть мусорилу, ткнуть его!
      Устали мы с Буланом, притомились, тут прапора пришли с обходом, посмотреть, все ли в порядке или бугор вызвал, черта-мента какого-нибудь послал.
      Уволокли нас с Буланом в трюм, влили немного, так себе, а не молотки и кинули вдвоем в хату. Маленький двойник.
      И дали нам по пятнашке, как обычно. Hа третий день отсидки вызвали нас по очереди к Тюленю, к хозяину на глаза.
      Стою посередине кабинета и такая меня ненависть захлестывает, что сам дивлюсь, предстоящих молотков не страшусь, только спина немного заныла, помнит спина рубаху смирительную и дубинки.
      Посидел майор Тюленев, покурил, на меня посмотрел и все молча. Затем изрек:
      - Позови ДПHК!
      - Слушаюсь, гражданин майор!
      Пришел ДПHК майор Парамонов. Hеплохой мент, незлобный и справедливый, наверно, один такой. Только лютой ненавистью блатных ненавидящий.
      - Майор Парамонов прибыл по вашему вызову, товарищ начальник колонии!
      - Возьмите этого мерзавца и посадите в одиночку!
      - Слушаюсь!
      Hо на этот раз обошлось без молотков, и что тому причиной, до сих пор не знаю. Сижу в одиночке, думаю, сочиняю и придумываю...
      Тихо, тихо, безмолвно... Так и отсидел пятнашку.
      А с Буланом мы стали кенты.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      За Зиму, так хорошо играющего на гармошке и оказавшегося стукачом, дали Кресту Ярославскому, грузчику, три года тюремного режима, без добавки, три года крытой. А Консервбанка, все организовавший, расколовший Зиму и отдавший приказ Кресту - на ножи!, получил шесть месяцев ПКТ. Помещение камерного типа... Каждому свое!