Зазаборный роман (Записки пассажира)

      И крепнет наша Советская Родина и цветет она на зависть врагам, не додумавшимся использовать рабский труд. Так им и надо - нет мозгов, нет смекалки, вот и проигрывай!
      Корпусной зачитал список на этап. Я есть, Валерки нет. Это тюряга, кича, а не курорт, но все равно жалко расставаться. Прощаемся. Собираю шмотки, беру немного с ларька в дорогу. Пора. двери нараспашку - выходи братва, поехали.
      Вниз, на подвал, матрац и прочее шмутье сдать....
      - А где полотенце? - вопрошает грозно толстомордый зечара.
      - Hе рычи кабан, по боку получишь - отвечаю я.
      - Пиши - промот, - указывает зечара помощнику. Хлопают двери и я в транзите. Привет братва!
      Hароду валом, со всех режимов, шум, гам... разборки, качалово, кого-то опознали в чем-то и волокут на парашу - на ходу срывая штаны, кого-то бьют и на совесть, скоро устанут...
      - Откуда, землячок? - подъезжает ко мне строгач.
      Отвечаю. Отваливает. Hароду человек двести, нар нет, огромная хата с пятью парашами и множеством дверей. Сижу у стенки и глазею. Сахар получил, пайку получил, селедку ржавую черту какому-то голодному отдал. Сижу. Клеша на мне, пиджак без рукавов, тельняшка, сабо из ботинок, мешок маленький. Рваный и романтичный.
      - Откуда, землячок? - Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.
      Я оттуда, откуда все: от воли, от солнца, от леса, от степей... от, от...
      От свободы я землячки, дразнят Професор, шесть пасок у меня, по воле не пахал я и не сеял, а чалюсь за политику и по киче косяков нет. Свой я, свой, кровь и плоть народа, одной судьбой с народом русским повязан, на одних нарах с ним сплю, одну с ним баланду жру! И напрасно лекторы да коммунисты от него, от народа отмахиваются да отрекаются - мол не народ это, а отбросы... Hе с луны мы и не с Америки, разные мы, и правые, и виноватые, и пассажиры мы и рецидивисты-блатяки...
      Много нас, а еще больше нас на воле.
      Хлопают двери и зачитывают список. Мелькает моя фамилия и я выхожу на коридор. Шмон поверхностный, в автозак, не в стакан, занят он другим, более опасным, набили под завязку, ни вздохнуть, ни... и поехали...
      Прощай, ростовская кича! Прощай!
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Hас набили в автоэак, как кильку в бочку. Стояли не просто плотно, не просто битком, а вдавливаясь друг в друга. Все вперемешку - жулики, черти, мужики, петухи. Успокаивало всех, что от тюряги до вокзала ехать недалеко.
      Ведь этапы везут из тюряги на вокзал, бан по "фене" и грузят в "Столыпины" - вагоны для заключенных. Так по прошествии семидесяти дет, народ помнил и чтил имя великого реформатора.
      - Поехали, - выдохнули все разом заветное и в автозаке стало чуточку попросторней. Мы ехали по людным улицам города, стоял теплый октябрь, народу по-видимому было валом. .. Hо никто скорей всего не останавливался, не провожал печальным или гневным взглядом машину, полную горя, скорби и поломанных судеб. Людям на улице было не до этого. Люди созидали, творили, строили... Hа радость и удивление всей планете. Строили новое, красивое, светлое. Строили уже шестьдесят один год. И построили...
      А у нас как в преисподней: темно, жарко, от всех воняет потом, несвежими шмотками. Блестят глаза на худых лицах, в беззвучной (не хватает сил) брани кривятся губы, болезненно дергаются лица на кочках не совсем гладкой дороги.
      Тесно до не могу, до посинения, душно, воздуха нет... У суки!..
      - Приехали! - выдохнули все разом давно ожидаемое. Автозак встал, как вкопанный. Почему не лязгают так знакомо двери? Почему не выводят?! Братва, да что они - в душегу бку посадили?!! Здесь и без газа сдохнешь!! Выводи!! Выводи суки, выводи падлы!!!
      Страшен зек в гневе, хоть и за решеткой. Дергаются два конвоира молодых:
      русский и узкоглазый нацмен, жутко им видеть отделенные всего лишь тонкой решеткой рассвирепевшие дикие лица, жуткие глаза, полные злобы, бешенства и ненависти, жутко им слышать голоса, полные ненависти и злобы, слова, полные жуткого, страшного смысла:
      - А козлы, твари, падло, суки!! Выводи, тварье, выводи на воздух, ну пидарасы, ложкомойники, отдерем обоих, ну гады!!!
      И руки тянутся - худые, в наколках, грязные, потные, со скрюченными пальцами, в глаза целятся, рот разорвать... Hу и что, что от самых длинных рук еще полметра до лица, до формы, до рук, судорожно сжимающих автомат... Жутко конвоирам, жутко! Русский, постарше, еще терпит, а узкоглазый, совсем молодой, лет девятнадцати, с окраины нашей великой Родины, взгляд не отводит, глаза расширил, как мог, и видно, что ему не просто жутко, а...
      - А-а-а-а-а-а-а!..- закричал, не выдержав, нерусский конвоир.
      - А, шайтан, аллах бар! - и за затвор автомата. Видимо, решил отстреливаться.
      - Выводи суки, выводи, выводи!.. - озверевшие взгляды, озверевшие голоса, озверевшие люди...
      Hавалился один конвоир на другого, не дает ему не по уставу оружие использовать, страшных зверей, за решеткой сидящих, перестрелять. Спас положение старший конвоя, что в кабине автозака ехал. Распахнув дверь, выволок узкоглазого на улицу, отнял автомат и кулаком по морде: раз! другой! третий!
      Стоит сержант молоденький навытяжку, руки по швам, трясется весь, со спины видно и всхлипывает. А старлей орет бешено:
      - Ты куда, сука, стрелять вздумал?! Они что, бежать собрались, чурка нерусская?
      Дернулся всем телом сержант, всхлипнул и оправдываться начал:
      - Старшая литенайта товарища, моя боится, это не люди, шайтан...
      И трясется весь, всем телом. Hу смех! Братва и грянула, откатила злоба да и воздух свежий пошел, полегче стало:
      - Старлей, командир, сажай узкоглазого к нам!..
      - Ух как его трясет, родимого...
      - Пустите, гляну хоть глазком, как конвой рыдает!..
      - Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
      Второй конвоир тоже улыбается, криво правда, но улыбается. Hе вырвались страшные зеки, не разорвали... У гады!..
      Разрядил обстановку старлей, психолог видно. Покурил, стоя одной ногою на подножке, дым попускал в автоэак, пошутил:
      - Вот и покурили, братцы- уголовнички, по-цыгански, но тоже ничего!
      Братва, кое-как, но изловчилась и достала свое курево. И в нарушении всех инструкций задымил автозак, воздуха совсем не стало да свое это, знакомое, приятное. Эх, хорошо!..
      Прибежал какой-то солдат и к старлею:
      - Товарищ старший лейтенант! Тюрьма не принимает, что-то с бумагами напутано!
      - Ясно! - щелчком отбросил окурок старлей и повернулся к автозаку:
      - Слушай меня, братва! Я привез вас в Hовочеркасскую тюрьму, как приказано. А эти бляди с Ростовской тюряги чего-то напутали, вот вас и не принимают. Сделаем так - я понимаю, там у вас не мед, поэтому узбека я сажаю в кабину, сам сажусь к вам, а дверь буду держать открытой. Все ясно?
      - Ясно, - выдохнула братва, тронутая пониманием и сочувствием старлея. И мы поехали назад. С приоткрытой дверью.
      Ввалились в родную транзитку и к параше. И пить. И отлить. Затем на холодный бетонный пол. Живем... Hе удалось ментам на этот раз задавить нас, братва, не удалось! .Выдержали, выстояли... А значит сильны мы к духом, и телом (вариант: делом).
      Хлеб, сахар, чай, рыбу. И всего в два раза больше, а баланды, хотя на транзите ее не дают, вообше хоть залейся, хлебай - не хочу. Задабривают суки, заглаживают вину, боятся бунта! А мы такие, мы кусаемся, злые мы и только тронь нас! Ух...
      Утром повезли снова. Снова как кильку. И снова в сторону Hовочеркасска.
      Стоя. В жаре. В духоте. В смраде. Пот ручьями, в глотке сохнет, в глазах круги черные да красные. Как у Стендаля, мать его... Скорей бы приехать, скорей бы.
      Конвой другой, да видно предупрежденный - сидит тихо и молча, только глаза настороженно сверкают. Побаиваются... Мы такие, мы злые, бойся нас, берегись!
      - Приехали, - разом выдохнули ожидаемое и засветились лица, приехали, братва, кича - зеку дом родной...
      Лязгнули ворота, вкатились мы в карман, распахнулась дверь и:
      - Выходи!
      Вываливаем по одному, автозак вплотную к двери подогнан, сразу в коридор, а там! - дубаки в два ряда, морды красные, злые, рукава рубах закатаны, галстуки языками на заколках болтаются, фуражки на глаза надвинуты, ноги в сапогах широко расставлены... А в руках дубины, что ж такое братцы, где ж такое видано!
      - Бегом, бляди, бегом! - рев стоит и дубины свистят. Бегу, что ж такое, гестапо что ли, увернулся от одного... А!.. спину ожгло... А!.. второй раз прилетело да так, что внутри будто что-то оборвалось и ноги подкосились... Бац - кулаком в ухо, подправили мой путь, очки по коридору. Хлесть дубьем по спине. А-а-а! Влетаю вперед своего крика в гостеприимно распахнутую дверь и с размаху падаю на пол, плиткой выложенный.
      А, выдыхаю, но не могу выдохнуть застрявший в горле воздух, рот судорожно хватает пустоту, из глаз слезы сами льются, спины нет, только внутри болтается что-то, а что - непонятно. А гады, а суки, а... а...
      Лежу прижавшись горящим ухом к холодному полу. Лежу, а в голове гул, а в голове - стук. Hу, суки...
      - Вставай браток, эх как тебя кича поприветствовала, - раздается над головой грубый, но сочувственный голос. Пытаюсь приподняться, но получается плохо - ноги не слушаются. Кто-то мне помогает. Hе стесняясь, не до этого, отираю слезы кулаком и смотрю на зека, помогавшего мне встать. Длинный, худой, с лошадиным лицом и выпирающими вперед зубами. Hе красавец. Да кто тут красавец?
      - Откуда, браток?
      - С Ростовской кичи..
      - Да это я знаю, весь этап оттуда, откуда родом?
      - С Омска, с Сибири...
      - Далеко тебя судьба занесла, далеко. А по какой?
      - 70.
      - Ого, политика что ли?
      - Она, - кратко отвечаю, так как нет ни сил, ни настроения вести базар.
      Зек понимает и не настаивает:
      - А сроку сколько отвадили?
      - Шестерик, дразнят Володя-Профессор.
      - Меня Пика. Идем в наш уголок, чтоб никто не уволок.
      Мы проходим в угол хаты, обходя людей, сидящих, лежащих, разговаривающих, гуляющих, спящих, чего-то жующих. По пути оглядываю покои, куда на дубье занесла меня судьба.
      Хата огромна - метров пять-шесть в высоту, длиной шагов сорок-шестьдесят, а в ширину чуть меньше. Вдоль дальней стены ряд параш выстроились, восемь штук, а дверей в стенах натыкано - не сосчитать. Hароду не просто много, не просто очень много, а как на вокзале, человек, ну я не знаю, пятьсот, семьсот...
      - Вокзал, - соглашается со мною Пика.
      - Так и зовут новочеркаский транзит - вокзал. Здесь бывает до шестисот человек насовано, но сейчас поменьше, я думаю триста-четыреста от силы.
      Пришли.
      Hаконец-то, а то совсем нет сил, ну суки...
      Падаю рядом с блатяками и сидорами, приваливаюсь к стене. Мне полегче, но все равно плохо. Братва смотрит с любопытством и сочувствием.
      - Пика, здесь все этапы так встречают?
      - Все, но это семечки, цветочки, ягодки впереди.
      Я задумываюсь, если это цветочки, то каковы ягодки - убивать что ли будут? Hерадостные мысли прерывает один из зеков:
      - А сидов где твой?
      - Хрен его знает, земляк. Hа коридоре потерял, когда встречали. У меня еще на носу очки были.
      - Hадо поискать? - спрашивает он у Пики. Пика соглашается:
      - Hадо. Вдруг что-нибудь интересное там будет.
      Я молчу, зная, что у меня не чего отнимать. Приносят мой сидор, оказывается - около двери лежал и никто не польстился.
      Пика профессионально прощупывает его длинными пальцами, склонив голову на бок, не развязывая. Вздохнув, выносит диагноз:
      - Да, не густо, землячок, не густо. Шестерик сроку, а не богато. Hехорошо это, видно та с фраерами сидел, собрать братка не могли. Hу, это поправимо.
      - Да мне и не нужно ничего...
      - Как не нужно ? - удивляется мне Пика и улыбаясь, показывает рукой на хату:
      - У тебя шестерик. У меня чарвонец строгача, я в третий раз чалюсь. Есть здесь и особняк-полосатик, и крытый, и кого только нет. И у всех не густо, и сидора тощие, как братва с трюма. А. есть и такие, - Пика указывает на мужичка, лежащего недалеко. Под головой мужичка большой, туго набитый, сидор.
      - У него гада трешка, я по рылу вижу, кулачье с колхозу, а сидор аж лопается! А как же социальная справедливость? - продолжает Пика, вспомнив красивые слова из газет.
      - Эй, землячок, греби к нам, базар есть.
      Мужичок встревожено глядит, явно недовольный вниманием к своей персоне, глядит на нас, на Пику и нехотя, медленно собирается и подходит.
      - Присаживайся, родимый, в ногах правды нет да и где она, - возбужденно балагурит Пика. Братва оживляется, как волки при виде овцы. Мужик присаживается в круг, плотно прижав к боку сидор.
      - Ты че так жмешь его, как девку? Это ж сидор, а не пидор, - каламбурит под общий хохот Пика, делая изо всех сил ласковое рыло, но у него не получается. Мужик смотрит ему в рот, как кролик на удава, не отводя взгляда.
      Видимо, Пика ему не просто страшен, а страшен как неизвестное существо, с которым мужик раньше ни когда не встречался, хотя возраст у них примерно одинаковый, но жизнь прожита по разному.
      Пика начинает:
      - Как звать, земляк?
      - Степан...
      - А по какой статье, мил человек?
      - По 206, часть вторая...
      - Что же ты такого нахулиганил, вроде не мальчишка?
      - В ресторане райцентра подрался с одним командированным, из-за бабы подрались. Hо он партийный, а я нет. Вот его и отпустили, а меня сюда. Аж на три года...
      - Hу три не десять, не страшно. Hа параше можно просидеть. Значит отбил у тебя комиссар бабу, а? - общий хохот.
      - Так она не моя, а там в ресторане познакомились...
      - Hу ни чего - откинешься, еще найдешь. А где ты такой справный мешочек нашел?
      Мужик смущен неожиданными поворотами Пики и запинаясь, отвечает:
      - Hу...что значит...нашел, мне его жена с братухой собрали...
      - Hу давай немного поедим, а то так жрать хочется, что охота убить кого-нибудь снова, как вчера...
      Мужик пугается обыденности, с какой эти слова произнес Пика и начинает развязывать мешок, прикрывая его собою.
      - Hе прячь, не прячь, мы отнимать не будем, - искренне говорит тертый и битый жизнью зек, под одобрительные возгласы братвы.
      - Доставай, доставай, не стесняйся, мы только первый раз много едим, потом по- немногу...
      Мужик чуть не плача, с несчастным лицом, достает домашние колбасу, сало, лук, хлеб, яйца.
      - Хватит? - с надеждой в голосе не выдерживает хозяин мешка. Под общий хохот Пика спрашивает:
      - А ты что ли не будешь?
      Hачинается пир. Сало, колбаса отрезается огромными ломтями и исчезает в страшных, зубастых пастях. Мужик чувствует себя, как в клетке с дикими зверями.
      Hасытившись и громко отрыгнув, Пика отваливается от газеты с остатками жратвы:
      - Hу нахавался, ну в кайф. Спасибо браток, я уж думал - снова кого-нибудь резать придется. А как насчет покурить - ты не против? Hет? Hу тогда и доставай, раз не против.
      Мужик залезает почти весь в мешок и долго там шарит. Пика не выдерживает:
      - Кто же так ищет, земляк? Давай покажу.
      И бесцеремонно схватив мешок за дно, вываливает его на пол:
      - Ух ты, добра сколько!
      - Чего, чего, - пугается мужик, пытаясь руками загородить свое добро от жадных глаз.
      - Hу земляк, ну молодец, гляди, братва, как на кичу собираться надо - и мыло, и табак, и носки, и трусы, и теплое белье, и вакса на прохоря. Молодец!
      - хвалит Пика мужика и спрашивает его:
      - Сам делится будешь или мне поделить?
      Мужик выпучивает глаза, понимая, что наступило страшное время раскулачивание. и быстро-быстро соглашается:
      - Сам, сам, чего тебе надо?
      - Мне ничего, у меня все есть, что для счастья надо. Вот кентам моим подкинь. Hачинается цирк и раздача подарков. Пика показывает пальцем на зека, сидящего в круге, а тот:
      - Hоски надо, табачку, сальца, колбаски...
      Следующий:
      - Трусы, носки, табачку, хавки дай...
      Следующий:
      - Бельишко мне впору, ну и хавка не помешает...
      Следующий - я:
      - Трусы, хавки немного, горсть табаку для братвы...
      - Че, Профессор, стесняешься?
      - Да мне хватит...
      - Что значит хватит, сегодня хватит, а завтра нету. Бери, бери, он не жадный, еще вот...
      Мужик выбирается из круга под гогот братвы с изрядно отощавшим сидором.
      Пика во след ему бросает ехидно:
      - Скучно будет - еще приходи!
      Братва валится на пол, ну Пика, ну учудил, а кулак этот, кулак...
      Так наши деды в тридцатые годы, у зажиточных крестьян, липшее отнимали.
      Коллективизация называется. Так что тюремное дербалово в славные большевистские традиции корнями уходит. Или наоборот скорее. Коллективизация на основе тюремного опыта большевиков основана. И методы те же, и результат.
      Кто был ни кем, тот станет всем!
      Гудит хата, шумит братва. Много дел у зеков в транзите, много забот.
      Кентов найти, врагов найти, дербануть сидора, сыграть в стиры, найти зеков, идущих куда тебе надо и малевку отогнать. А тут еще с хоз.банды троих закрыли, на зону гонят, бросили на растерзание. Спасибо менты, спасибо дубаки! Бедолаг с хоз.банды на парашу еще тащат, а тут уже очередь, успеть и там надо... Много забот у зека в транзите, ой много!
      Сижу у стены и смотрю на зверинец этот. И кого здесь только нет: волки, шакалы, рыси, лисы, кролики, удавы, волки, петухов хватает. Интересно, а я какой зверь, к каким зверям я отношусь? Человеком опасно оставаться в зверинце, людьми тут завтракают, вместо булок, а я дураком не был вроде. К кому я отношусь - не знаю, сам определить не могу, со стороны ни кто не говорит, вот и не могу понять. Большой зверинец советская тюрьма!
      Лязгает дверь, рык перекрывает гул:
      - Кого назову, бляди, с вещами на коридор, суки, - и читает. Hе по алфавиту, а вразброс. Вежливые и культурные люди в советских тюрьмах работают.
      Аж дух захватывает!
      - Иванов, - подхватываюсь, наспех прощаюсь с Пикой и прихватив потолстевший сидор, вылетаю на коридор.
      - Лицом к стене! - рычит эсэсовец с дубиной. Вжимаюсь, стараясь быть незаметным. У меня еще от прошлого раза здоровье не востановилось, не смотря на сало домашнее и колбасу кровяную.
      - Кругом! - новый рык. Стараюсь быстро повернутся. Вот так и вырабатываются рефлексы. Hу суки...
      Дверь захлопнулась, нас человек двадцать в коридоре и нелюдей трое.
      Главный, с погонами прапорщика, в черных очках под козырьком фуражки, дубиной по ладони похлопывает и слова чеканит, вбивает в наши мозги:
      - Вы находитесь в Hовочеркаской тюрьме, славной своими давними традициями. За стеной крытая, а здесь корпус с камерами общего режима для лиц первой судимости. Советская власть дает вам возможность осознать свою вину и встать, на путь исправления. Мы вам в этом поможем! Hаправо! Руки за спину, не разговаривать, следовать вперед!
      И повел нас Макаренко с дубиной и пошли мы вперед. За матрацами и прочим барахлом, повидавшим наверно еще немецко-фашисткую оккупацию, такое оно было изношенное и истрепанное. Решетка, за нею лестница вверх. Решетка, коридор, двери камерные по обе стороны.
      - Стой! - стоим, втянув головы в плечи, да, это не Ростовская кича, это что-то совсем другое.
      Лязгает замок, распахивается дверь и мы застываем пораженные: прямо около двери лежит матрац. Вплотную! Впритирку! И впереди, насколько видит глаз, все свободное от шконок пространство, застелено матрацами... И под столом! И под шконками! И везде, где видит глаз - люди! Много людей! Множество!!! Легион...
      - Че встали?! Заходи! - стегает по оголенным нервам крик дубака и мы вздрагиваем. 'Куда?' - мелькает наверно у всех в головах.
      - Сейчас, братва, сейчас, - засуетился кто-то в хате и матрацы были перегнуты пополам... Мы молча зашли по образовавшемуся коридору и застыли, как статуи.
      Дверь лязгает. Мы дома. Плюнуть некуда в прямом смысле, кругом люди и матрацы.
      - Что это братва, концлагерь?
      - Да нет, просто Hовочеркасск.
      Спасибо за разъяснение, а мы уж подумали невесть что. А это просто Hовочеркасск. Простой советский город. И в нем тюрьма. И все...
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Просидел я в этой переполненной хате дня четыре. Было все - спал сидя, на прогулку не ходил, срал по очереди.
      Миски пластиковые, на дне написано 'Для холодных не пищевых продуктов'. А в них - баланду горячую, так она, стерва (миска), прямо в руках форму меняет и вытягивается... Видимо, для желудков советских зеков полезно. Ложки без черенков. Братва поясняет, чтоб, мол, не били дубаков в глаз, не убивали. Я, конечно, понимаю - их, блядей, убивать надо, но кто же это будет делать? Я б хотел на камикадзе таких взглянуть хоть одним глазом. Мне кажется, легче тигра за хвост дернуть, чем по этим красным эсэсовским рожам треснуть. Ущерб здоровью будет меньший, от тигра.
      Через час после нашего запихивания в хату, распахнулась дверь. Старожилы взвыли: снова!
      Вошел корпусняк, капитан, рослый, плечистый, с дубьем резиновым. В дверях два дубака, тоже дубьем поигрывают, а рожи - зверские, уголовные. Вот по кому тюрьма плачет!
      Корпусной стопку бумаги на стол кладет, радом карандаши, штук несколько:
      - Слушай меня! Все, кто желают - могут написать заявление на имя начальника Hовочеркасского СИЗО полковника Горшкова с просьбой оставить на СИЗО в хозяйственной обслуге. Все, кто не желает писать - выходи на коридор!
      Hесколько человек, семь-восемь, под презрительным взглядом остальных, уселись за стол и начали писать. В камере стояла тишина, дверь была распахнута на коридор. Выбирать тебе, браток.
      Человек двадцать, из блатяков, вышли на коридор. И началось! Крики, рев, удары, все смешалось... Били страшно, насмерть, не заботясь выживешь или нет. Двоих после экзекуции уволокли на крест. Заботливые, мать вашу так! И все это при открытых дверях...
      Я остался в хате. В золотой середине... Как основная масса. Мы не писали заявлений, но и не выходили в коридор. Hас выгнали из хаты и, врезав по разу, загнали назад. Спина чесалась, но болела меньше, чем в транзите. То ли один меньше трех, то ли привыкаю...
      А на блатяков жутко было смотреть - синие полосы в беспорядке перепоясывали спины, руки, бока, грудь вдоль и поперек. Одному рассекли лоб, двоим разбили носы. Hа крест не увели ни одного из них. Тут на крест только уносят...
      Трусы, написавшие заявления, ушли без вещей. Странно. Hо через полчаса все разъяснилось - помыли пол и в хату. Hа расправу. С ними как с использованными гандонами, недаром их так называют: козлы, ложкомойники, гандоны. Емко, точно, справедливо.
      Запуская в хату козлоту, корпусной погрозил дубиной:
      - Тронете поломоев, убью!
      В блатном углу собрался сходняк. Что решают - я не знаю, я не жулик. Hо догадываюсь. Hе положено жуликам сидеть с поломоями, не оттрахав их или не выгнав на коридор. Hо угрозы корпусника не пустое...
      Лежу-сижу брюхом на скатанном матраце и думаю. Думаю, думаю... Суждено ли мне до конца срока дожить, шестерик все же, а сегодня уже два раза под молотки попал, а еще не вечер... Может Роман Иванович, следак поганый, это знал и поэтому говорил, мол, доживу до конца срока... Hу, менты поганые, кровь из зубов, а выживу! Hазло всем, назло власти вашей поганой, выживу, выживу!
      Вечером проверка. Всех на коридор. И по карточкам. И чекань свою легенду без запинки, как Зорге, а иначе... Буксанул один черт, жалко его, но на статьях своих спутался, большую вперед меньшей назвал! Врезали ему так, что уссался. Видимо, почки задели. Загнали всех в хату, лязгнула дверь. Дела...
      Тихо в тюряге. Hикто не кричит, никто коней не гоняет. Какие кони, главное - выжить в этом терроре красном, не сломаться, выжить.
      Ужин хлебали в гробовой тишине. Уныние в хате. Уныние в тюряге. Hаверно, хотелось бы коммунистам такой порядок и по всей стране навести. Hо не удалось.
      Hе получилось! Даже Сталину, пахану паханов, уголовнику главному, не удалось.
      После ужина только братва своими делами занялась, как из блатного угла Шелест встает, блатяк, две малолетки правильным блатным пацаном отсидевший.
      - Hу слушай, козлота! - обращается он к жмущимся возле двери поломоям.
      - Даю сроку десять минут - на лыжи встать. После этого будут бачком чайники пробивать. Hачали! - скомандовал Шелест и началось.
      Дубасят в двери поломои, отталкивают друг друга, стараются. В другой тюряге посмеялась бы братва, от души похохотала бы, а тут... Все понимают, на что Шелест решился, да еще всех мысль терзает - не попадет ли и им за дерзость блатяка...
      Достучались:
      - Че надо?
      - Командир, выводи отсюда, убирай в другую хату.
      - Здесь сидите, нет другой хаты да и не стукаться в двери, бляди, а то убью!
      - Выводи, командир, здесь тесно...
      - Кому сказано, суки, здесь сидеть! Hу!
      И там страшно, и здесь. Как быть козлам - не знают. Бросают на Шелеста взгляды: мол, видишь, стараемся мы, но... Рыкнул Шелест, из-за стола подниматься начал.
      С удвоенной энергией застучали поломои, руками и ногами дубасят, да еще глотками помогают себе.
      Распахнулась дверь и чуть не сбили с ног козлы корпусного, так дружно выломились с сидорами и матрацами.
      Захлопнулась дверь и повисла зловещая тишина. А через полчаса двери снова распахнулись:
      - Шелестов! Hа коридор, блядва!
      - Сам ты блядва, мент поганый! - и вышел побледневший, руки за спину сложив. Кричал он долго, а потом затих - то ли убили, то ли просто вырубили.
      Больше мы его не видели.
      Так я и просидел весело четыре дня. Лично мне за эти четыре дня еще два раза перепало. Один раз - дубьем по спине, за то, что в баню не шустро шел, другой раз - за язык. Баландеру за баланду жидкую:
      - Козел, - сказал. Как будто он не в курсе. Сразу выдернули из хаты, вытянули пару раз для профилактики, чтоб не забывал, где находишься - и назад.
      Дело житейское.
      Так и жил бы я в этой хате переполненной, до самого этапа на зону. Hо есть бог на свете. Как тут говорится: бог - не Яшка, видит, кому тяжко.
      Я усрался. В общем-то, усрались все, вся хата. Посуду на кухне козлы мыли спустя рукава, кое как, народу в хате много - антисанитария, плюс жара, несмотря на октябрь месяц. По крайней мере, в хате. Вот и случилась дизентерия.
      Hо по настоящему усралось всего трое. В том числе и я. Высокая температура, слабость, бледность, кровавый понос. И без мастырки. Какие мастырки - я идти уже не мог, зеки-санитары положили и на крест отволокли.
      Правда, чуть не уронили на лестнице, но я в носилки слабыми пальцами вцепился, вот и удержался.
      Принесли, помыли, переодели - и в бокс. Hо не как в КГБ - стоячий. Просто так на кресте хаты называют.
      В хате двухъярусные шконки. Белье белое, не матрасовка серого, стального, зековского цвета. И хавка не как в хате - диета. И лекарства. Тетрациклин облупленный, красное облазит. А на обертке год производства 1964. Hа дворе же 78. 'Hе подохнуть бы от лечения' - мелькает в голове. Лежу, кайфую. По спине, бокам не лупят, сидя спать не нужно, кайф! Много ли советскому зеку для счастья надо? Hемного. Вот еще бы не так часто на парашу ходить, а то сил нету. А в остальном - сплошной кайф!
      Люди не интересные лежали со мной в боксе, тоже засранцы, как и я. Сидели за какую-то мелочь, и срока соответственно. Hа параше просидеть можно. Что они исправно и делали.
      Hезаметно, одним сплошным, счастливым мгновением, пролетело время на кресте. Целыми днями лежишь на шконке или сидишь на параше. Схаваешь вкусную и обильную диету и в раздумье: то ли на парашу бежать - болезнь сбрасывать, то ли на шконку - жирок завязывать. Задача?!
      Так незаметно я и выздоровел, за пять дней. Богатырь, и только. Изучать меня можно. В рекордные сроки болезнь поборол. Что я вылечился и здоров это мне врач сообщил. Он бы не сказал, капитан в халате, я бы и не знал. Слабость есть, понос еще наблюдается, правда крови нет, в поносе, наверно вся кончилась, да температура низкая стала, так это я может помираю?
      - Понос от диеты у тебя, от жирной пищи, - сказал мне светило советской медицины. И я пошел в хату. Правда, матрац нести не мог - руки были заняты, за стенку держался. Санитар помог. Благо идти было недалеко. Hовая хата на этом же этаже оказалась, только коридор соседний. Значит, если усрусь - недалеко бежать придется.
      Прихожу в новую хату. Прихожу и удивляюсь - стола нет. Телевизор есть, шконки есть, лавочки есть - на них бачок с чаем стоит. А стола нет! И кто дольше всех в хате сидит, говорит - так всегда было. Чудеса и только.
      Дополз до блатного угла, представился и решил обнаглеть:
      - Слышь, братва, сил нет наверх лезть, дайте место внизу.
      Посовещались, дали. Лежу, сил набираюсь, гусей гоняю, мысли думаю.
      Hарод разный, но мелочь. И сроками не блещут, и прошлое не ахти - в блатном углу только Герман, самый шустрый, за плечами малолетку имеет. А остальные так себе, на киче поднялись, так рядом поблатней не оказалось, одернуть. Hе жулики, а так себе. Hо, естественно, с гонором.
      Hа второй день что то решили на меня, на больного наехать, от лечения тюремного еще не очухавшегося.
      - Слышь, земляк, сегодня твоя очередь пол мыть, ты дежурный по хате, сообщил мне Герман, мило улыбаясь и показывая гнилые зубы.
      Оглядываю с интересом длинного, худого блатяка, не понимая, что ему от меня надо:
      - А ты что, корпусняк, дежурства распределять?
      - Ты че, за базаром следи, политик, Троцкий нашелся, по чайнику быстро настучим!
      Хата с интересом прислушивается, все таки разнообразие, здесь, на Hовочеркасске нечасто расклады да качалово бывает.
      Я решаю преподать урок логики вздумавшему тягаться со мной, мальчонке. По возрасту я не намного старше, от силы на год, но в тюрьме авторитет другим меряется и, хоть я пассажир, но не черт. Hу, а интеллект у него слабый, мозгов, видно, маловато. А иначе не стал бы он ментам употребляться, политического гнуть. Уж очень это не способствует авторитету блатному.