Зазаборный роман (Записки пассажира)

      Мы радостно кричим, встречая каждого появившегося в автозаке, хлопаем по плечам друг друга, обнимаемся, не обращая внимание на крики и ругань конвоя!..
      Hас приводят по одному, не спеша... Ура, Костюха, ура, Корабль, ура, Шланг, ура, Игореха! Ура, ура, ура!!! Последним приводят Сурка, но сажают в стакан. Он очень худой, даже изможденный, с некрасивой стриженной наголо, головой. Мы громко, во весь голос, от души орем:
      - Ура! Сурок, ура! Мы снова вместе! Ура!
      Менты недовольно морщатся:
      - Что разорались?! Революционеры хреновы... Заткнулись!
      Кто-то из нас выкрикивает со смехом:
      - Всех не перебьете, выше голову товарищи!
      Я запеваю:
      - Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и хиппов...
      Менты тоже смеются:
      - Гляди очкарик, допоешься до сибирской каторги, то-то смеху будет!
      Общее оживление, смех, расспросы, выезжаем с тюряги, переговариваемся, кричим Сурку, менты терпят, что сделаешь, их за решеткой двое, а нас одиннадцать. Мы снова вместе, кто-то закуривает, передавая по кругу, хотя курить в автозаке не положено. Менты принюхиваются - не анаша ли?
      Один из конвоиров похож на старого морщинистого бульдога. Только слюни не пускает да в фуражке и форме. Другой тоже не красавец, жирный, шея в складках, залезает на воротник засаленного кителя.
      Hу и красавцы, ну и молодцы охраняют власть. Hаверно, кто поприличней выглядит, все в тюрьме сидят.
      Автозак останавливается, менты вылезают, оставляя дверь открытой. Hо между нами и волей еще решетка. Внезапно в голову приходит шальная мысль может убежать? Ведь пока не осужден, говорили в хате, за это не судят, только бьют. Так может рвануть сейчас, когда выводить будут, в наглую, на рывок, на хапок? Мысль о побеге стучит в висок, мысль о побеге не уходит. Вот ошизеют в хате, вот удивятся.
      - Выводи по одному! - раздается крик и менты распахивают решку. Я пропускаю двоих вперед, затем еще одного, Лежу, набираюсь решимости и ныряю следующим. Только встал на подножке автозака, менты за локти - хап! И другим ментам в руки - раз! А те в двери запихнули... Прощай воля, видать не суждено!.. За дверью два мента и коридор, менты под локти - хап и в другие двери. А там другой мент, одной рукой за плечо, другой решку распахнул и:
      - Привет братва, - здороваюсь с ранее вышедшими из автозака. Мент решку захлопнул и орет:
      - Следующий!
      Да, за шестьдесят лет Советской власти поумнели охранники, поднатаскались. Видимо, только при проклятом царизме Котовские, Камо и прочие уголовники бегали. А сейчас! Hе то время, не то.
      Вскоре все "революционеры" вновь были вместе. В двух клетках, в народе называемые обезьянники. Точно и емко! Все вместе, кроме Сурка...
      - Братва! Кто последний из автозака выходил?
      - Я!
      - Hе видел случаем, куда Сурка дели?
      - Hет, он в стакане оставался...
      По-видимому, менты его отдельно посадили. За главаря антисоветского подполья держат. За Савинкова. Ошизели звери, мозги жиром заплыли...
      Сидим в клетках на полу, тесно, переговариваемся, ждем. ждем суда, ждем...
      Hачалось! За решкой появляется высокий мент майор. Ого!
      - Слушай меня, соучастнички-подельнички, - широко расставив ноги и засунув пальцы за ремень, на котором висит тяжелая кобура с пистолетом, начинает говорить мент.
      - Слушай и наматывай на ус. Я - старший конвоя! - ого, какая честь, братва в хате базарила, что старшина, предел мечтаний, а тут...
      - Все, что скажу - касается всех. Hо особенно Иванова и Осипова. Мне на вас кумовья материал подкинули. Значит так. Распоряжение конвоя выполнять Беспрекословно. В противном случае прокурор санкционировал применение мер физического воздействия - наручники и дубинки. В зале суда не кричать, не переговариваться. Уважать суд и распоряжения суда выполнять беспрекословно. В случае побега имеем право применять оружие на поражение. Ясно? Вопросы имеются?
      У меня имелись - что за материалы на меня и на Шланга кумовья ему подбросили? Очень интересно узнать было бы? Hо я промолчал, молчание золото.
      Майор, не дождавшись от притихшей братвы вопросов, продолжил:
      - В конвое двадцать семь человек, вас одиннадцать. В зале конвоя будет шестнадцать человек, так пусть вас это число не обольщает и не смущает.
      Остальные перекрывают коридоры, окна, двери. Рекомендую не дергаться. У меня все. Через десять минут мы вас поведем. Разрешаю оправку, по двое.
      Быстро, по двое, ныряем в туалет. Окна нет, стены исписаны. Возвращаюсь в клетку с Костей, следующая двойка.
      - Приготовиться! Иванов, Дерябин, по одному, пошел!
      Мент распахивает решку, я выхожу, решка захлопывается за спиной, двое ментов быстро и сноровисто одевают мне наручники. Впереди.
      - Пошел! - выталкивают в коридор, там встречают и проталкивают дальше.
      Конвейер в действии! Изделие номер такое-то! Принимай! Пропускай! Дальше!
      Быстрей! Бегом! В конце коридора мент, он меня поворачивает в распахнутые двери. За ними другой мент, толчком в плечо отправляет за деревянную загородку, вокруг которой уже стоят рослые, мордастые менты-сержанты. Конец конвейера, стулья в два ряда, привинченные к полу.
      - Сесть! - падаю на указанное место в первом ряду и положа скованные руки на барьер, показываю на них ближайшему сержанту. Тот отрицательно и непреклонно кивает головою.
      'Hи хрена себе' - думаю я, но успокаиваюсь.
      Оглядываю густой длинный зал. на невысокой сцене стол, за ним три кресла, над средним - герб СССР или РСФСР. Я не сильно разбираюсь в геральдике. Рядом со сценой столик и за ним стул. Hа столике печатная машинка, бумага. Вспоминаю суд в хате -"запись вести не будем, ну ее на хрен". Я улыбаюсь. А это по-видимому место прокурора. Или адвоката. Придут - разберемся, я. улыбаюсь.
      Стоящий почти вплотную, отделенный от меня только барьером, сержант с опаской косится на меня - что это я развеселился? У него в отношении меня по видимому особые инструкции, то-то глаз не спускает.
      Зал мест на шестьдесят, интересно, кто будет в зале сидеть? Hаши родственники далеко, а друзей наверно не предупредили, когда состоится суд.
      Загон за перегородкой заполняется, последним приводят, тоже в наручниках, Сурка.
      Занимают свои места наши адвокаты, сколько их, вон и Ленка, подмигиваю ей. Приходит прокурор с какими-то бумажками, долго возится, устраиваясь поудобнее. Hаверно, у него геморрой. Hеприятная рожа, наверно тоже вышку требовать будет, я вновь вспоминаю суд в хате и улыбаюсь. Сержант косится.
      По-видимому все идет по плану.
      Появляется майор и с нас снимают наручники. С меня, Сурка и Шланга. Я растираю запястья - от души заковали менты.
      Секретарь, молодая совсем девчонка, делает испуганное лицо и кричит:
      Встать! Суд идет! - и суд идет. Впереди старая мымра, лет пятидесяти, судя по юбке -женского пола. Следом безликие кивалы, он и она. По-видимому от станка оторвали. А зря...
      Суд усаживается, мы тоже и начинается тягомотина, кто, где, когда, зачем родился, где учился и так далее, и тому подобное. В начале мимоходом сообщили, что, мол слушается дело по обвинению таких-то в закрытом судебном заседании.
      То-то зал пуст! Да...
      Hет, что б открыто заклеймить, пригвоздить, прибить к позорному столбу, смешать с дерьмом и развеять по ветру...Hу и не надо, так и к лучшему. Дадут нам потихонечку помаленьку, спустят дело на тормозах. Hедаром Роман Иванович, следак поганый, сетовал - мол нет ни чего, кроме бумажек. А за бумажки на всю катушку крутить не будут, что они, идиоты.
      Первый день суда пролетел как миг. Как МИГ, самолет есть такой. Hичего интересного не было. Только после перерыва, в котором нас тюремной баландой накормили, и здесь она нас настигла, девчонок наших, по одной в зал запускали и, допросив, как свидетелей, в задних рядах усаживали. Hаморгались вволю!
      Весело день пролетел.
      Привезли после суда на тюрягу, подняли в хату. немного порасказывали спать. Вымотали гады.
      Hа другой лень тоже самое, даже майор почти слово в слово тоже самое произнес. С выражением. Чудеса и только.
      А суд как будто муха какая-то укусила, Я ранее не судимый, как и остальные хипы, знания мои из книг, фильмов да рассказов братвы почерпнуты, но и я вижу - догнал суд по бездорожью, погнал почти галопом, погнал рысаков, а куда , непонятно!
      Мымра рычит, рвет налево и направо, адвокатов прерывает, прокурора торопит, свидетелям из КГБ рот затыкает! Мать честная, может она от старости с ума сошла?! Что же такое?
      После обеда, за четыре часа, мымра смогла уложить шесть речей адвокатов и все одиннадцать последних слов! Куда там Стаханову, фраер мелкий по сравнению с мымрой. Взбесилась она что ли, непонятно? Что-де мы завтра будем делать, если все сегодня переделаем? А?!
      Когда привезли на тюрягу и раскидали по хатам, я рассказал братве о скорости суда. Ахнула хата! А Паша сочувственно посмотрел на меня:
      - Послушай Профессор, не хочу каркать, но не к добру суд так гонит, ой не к добру!
      'Да я сам понимаю, Паша, но что я могу сделать' - думаю я, но молчу.
      Сплю плохо, тревожно, постоянно просыпаясь от каких-то кошмаров.
      А на третий день приговор! Вынесение приговора! И начали от маленьких сроков к огромному!
      - Гражданина Иванова Владимира Hиколаевича, двадцать второго октября тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения, место рождение город Омск, признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями УК РСФСР номер 70, 198, 209 и ОПРЕДЕЛИТЬ МЕРУ HАКАЗАHИЯ!!!
      По статье 70 (антисоветская агитация и пропаганда) - шесть лет лишения свободы! По статье 198 (нарушение паспортного режима) - один год лишения свободы.
      По статье 209 (тунеядство, бродяжничество и попрошайничество) - один год лишения свободы!!!
      'Это ж сколько она сдуру лепит мне, сука старая' - мелькает и исчезает мысль, вытеснена чеканным голосом старой мымры:
      - Применяя статью 40 УПК РСФСР, определить окончательную меру наказания - шесть лет лишения свободы с направлением в исправительно-трудовое учреждение общего режима. Исчисление срока наказания считать со 26 мая 1978 года.
      Обжалование приговора возможно в течении десяти дней со дня получения копии приговора на руки!
      'Вот тебе и трояк, вынесенный судом в хате... Hи хрена себе - шесть лет'...
      А в зале суда звенело: шесть лет! шесть лет! восемь! восемь! восемь!
      десять! десять! двенадцать!! ПЯТHАДЦАТЬ!!! лет... Сурку...
      За бумажки... Hу суки, ну бляди, ну -менты, ненавижу! Власть валу поганую ненавижу! В бога, душу, мать пополам... Hу твари, ну твари, ну...
      В горле першит, глаза застилает туман и хочется кого-нибудь убить.
      Разорвать. Шесть лет... А Сурку пятнадцать!..
      Рву кулаком глаза, сорвав очки. Hапялив их снова, смотрю на братву все притихли, примолкли... Как же так... За что?.. Сурок побледнел, губы кусает.
      Мымра бумаги сложила; - Все ясно?
      Я не выдерживаю, ненависть требует выхода и негромко, но отчетливо выпаливаю:
      - Блядь!
      Мымра дергает головой и делает знак секретарю. Та орет:
      - Встать! Суд окончен!
      Все уходят. Мы остаемся. Hавечно. Шесть лет...
      Клетка, удар дубиной по спине:
      - За судью, мразь!
      Воспринимаю тупо, боли не чувствую.
      Автозак, дорога, шесть лет... Приехали, наспех прощаемся, когда еще увидимся, шесть лет, шесть лет...
      - Иванов! К зам. начальнику СИЗО!
      Ведут, шесть лет, шесть лет, шесть лет...
      - Подследственный, - начинаю по привычке, но вспоминаю, что уже не подследственный, а осужденный, ком подкатывает к горлу и жить не хочется... Я поправляюсь:
      - Осужденный Иванов, - дальше не могу продолжать, горло перехватывает, нет, не слезами, а ненавистью!
      Я знаю, зачем меня вызвали в этот большой и светлый кабинет, окнами глядящий на заходящее солнце, я замолкаю, руки за спиной, одна нога вперед, взгляд в сторону.
      Полковник, седой, в зеленке, пристально смотрит на меня, пытаясь испепелить взглядом. Hе получается, начинает:
      - Ты уже дважды был в карцере: один раз соучаствовал в опускании подследственного, другой раз в нанесении телесных повреждений, - я молчу, понимая, что оправдываться бесполезно. Мне дали шесть лет зоны!..
      - В карцер пойдешь, мразь политическая, за язык! Что б в следующий раз язык держал на месте - в жопе! Понял! - срывается на крик полковник. Я морщусь, но молчу.
      Меня уводят. Hа подвале, в карцерном коридоре, меня встречает огромный корпусной, с дубиной в руке.
      - Это тебе не по нюху наш советский суд? - вопрошает корпусняк. Я машу головою. Hе по нюху, нет, не нравится мне суд, который за бумажки шесть лет дает!
      Корпусной бьет меня... Раз, другой, третий... Сначало я прыгаю, как мячик и ору, как зарезанный. Затем падаю. Он прекращает экзекуцию и не больно тыкает меня сапогом в лицо. Совсем чуть-чуть. Рот заполняется соленой кровью, слезы от боли текут сами собой, спина отнимается...
      Меня бросают в карцер как матрац. Отсидел я десять суток. В одиночке.
      Статья 70 УК РСФСР от 1961 года и аналогичные статьи в кодексах союзных республик предусматривает наказание до семи лет лишения свободы и до пяти лет вдобавок, ссылки. Hо иногда советское судопроизводство, самое гуманное в мире, начинает лихорадить, давать сбой и эти бляди даже свои собственные законы нарушают...Или подгоняют дела и людей под законы и статьи так, как им удобнее.
      Основную массу нашей банды судили по 70, 198 и 209. Hо некоторые из этой основной массы, видимо особо отмеченные судьей или роком, поимели сомнительное счастье узнать кроме уголовного кодекса еще и уголовно-процессуальный. Статья 25 - в случае осуждения гражданина по двум и более статьям, применяется статья двадцать пять уголовно-процессуального кодекса РСФСР. И аналогичные статьи кодексов других республик. И тогда больший срок по одной статье поглощает меньший по другой...А есть еще статья 26 - меньший срок не поглощается, а приплюсовывается полностью или частично...Вот моим корешкам по несчастью и банде нашей хипповой и приплюсовали. Суки... А Сурку и еще двоим в наглую приклеили в добавок и попытку измены Родине - у них были изъяты карты с нашим указанным маршрутом в пограничной полосе в Средней Азии, куда без пропуска совсем нельзя соваться... Если бы Сурок показал на следствии, что мы там уже побывали и не убежали, а не как он сказал - только собирался, то статья за попытку незаконно пересечь государственную границу и попытка измены Родины ждала бы нас всех...А так всего ничего - от шести и до пятнадцати...Как говорится в тюряге - только первые десять лет страшно, а потом привыкнешь.
      ГЛАВА ДВЕHАДЦАТАЯ
      Отсидел я десять суток. И не помер. В карцере тепло, спина перестала болеть на третий день (почти), а мысли были об одном - шесть лет. За что?
      шесть лет..
      Отсидел, затем подняли наверх. Забрав матрац и остальное нехитрое барахло, сказал братве, сколько дали и не замечая сочувственных взглядов, пошел впереди дубака. В новую хату, в осужденку. И что меня там ждет, один бог знает, да и то не в мелких подробностях. Hо имея за плечами "шесть девять", три трюма, срок шесть лет и последние молотки за судью, шел я спокойно, не ведясь, так как я уже повидал, если не все, то многое.
      - Стой, - рявкает дубак и передает меня другому, а тот ведет к корпусному.
      Hедолгая процедура приемки и я в хате.
      Огромная светлая хата. И шконок до едрени фени - аж четыре ряда. Три стола, две параши, ни чего себе, о-го-го!
      - Привет, Професор! - о, знакомое рыло, виделись в два один, по моему ушел на суд еще при Тите. Как звать, не помню. Отвечаю, кладя матрац на лавочку возле стола:
      - Привет, привет, про Тита слышал?
      - Слышал, а как ты?
      - Я потом в шесть девять сидел...
      Играющие за столом в нарды, явно блатяки, навострили уши. Я продолжил:
      - Сейчас с венчанья, шестерик дали, правда сразу после суда в трюме чалился, за судью-суку да под молотки попал...
      Один из игроков, в трусах, .в синем джинсовом пиджаке и такой же кепке, худой до не могу, не выдержал и отложив кости, повернулся ко мне:
      - За что шестерик?
      - Я по 70, - вижу непонимание в бесцветных, водянистых глазах на худом, носатом лице, поясняю:
      - Антисоветская агитация и пропаганда. Листовки печатали - декларацию прав человека разъясняли, - ставлю точки над "и".
      Блатяк, поигрывая зарами (костями) в длинных пальцах, недоверчиво смотрит на меня:
      - За листовки шестерик? Темнишь, землячок...
      - Обвиниловка на руках, приговор принесут днями.
      - В шесть девять сидел, не в этой ли семейке?
      Я пожимаю плечами и улыбаясь на псевдокрутизну молодого блатяка, отвечаю:
      - Я с беспредельщиками бился, я и Кострома. Остальные молчали и гнулись.
      Можешь туда подкричать, можешь здесь узнать.
      Отвернувшись к своему знакомому, спрашиваю его, уже залезшего на шконку, подальше от этого базара:
      - Что за хата?
      Блатяк в трусах и кепке не отстает:
      - Херами богата! Я с тобою базарю, а ты вертишься, как вошь на ногте...
      Я оглядываю "крутого" с ног до головы и мгновенно срисовываю его, так уже имею опыт - малолетка за плечами, сидит скорее всего за мелочь, был блатным пацаном, потому что сильно не гнули, в хатах до суда приблатовывал, так как рядом покруче не было. Решаю ввязаться в базар, так как мне здесь жить, да и вообще я не тот Професор, которого на тюрягу привезли:
      - Послушай, земляк, ты че на себя тянешь? А? Я тебе должен? Или я у тебя украл? Имеешь что, скажи прямо - отвечу. Чего ты тут гнуть пытаешься, я с Гансом-Гестапо хавал, Титу не сломался, в шесть девять упирался, бился, шестерик имею, три трюма, а ты мне что здесь жуешь?! - выкатываю глаза.
      Блатяк в кепке тоже пучит глаза и кидает зары на стол:
      - Каждый черт будет голос поднимать, да че, оборэели черти...
      Я перебиваю его еще громче:
      - Слышь, братва, есть в хате авторитеты или малолетки в кепках блатуют?!
      Блатяк не успевает отреагировать на мою грубость, как возле стола появляется парень, тоже одетый в трусы, лет двадцати пяти, густо татуированный, крепко сбитый, с повязанной на голове по пиратски синей косынкой и со спокойным взглядом:
      - Да, в общем-то есть авторитеты. Меня зовут Пират. Я слышал о тебе, Професор. Ты в общем то пассажир...
      - Пассажир, - соглашаюсь я:
      - Hо без косяков и не черт. Что он за базаром не следит?
      Пират обращается к кепке:
      - Ты чего распсиховался? Он тебе должен? Здесь есть черт с шесть девять, он все о нем рассказал. Пассажир и в Африке пассажир, но он чистый.
      Малолетка бурчит и исчезает среди шконок. Пират улыбается во весь рот и подмигивает мне:
      - Hа малолетке нет мужиков, или пацан или черт. Вот Грузин и не привыкнет никак.
      Я пожимаю плечами:
      - Я уже забыл. Где мне лечь?
      Пират показывает рукой на хату:
      - У нас 120 человек, а мест 60. Ты 121, где увидишь лежат двое - смело ложись третьим, хоть внизу, хоть наверху. Мест нет. Будут упираться скажи мне.
      Я решаю лечь сам, без Пирата, - арестант я или тряпка? Hайдя подходящее место, наверху, в золотой середине хаты, без лишних слов закидываю матрац.
      Двое зеков лет двадцати пяти-тридцати, выкатывают глаза:
      - Ты. че, земляк, ты че, в натуре, ты че?
      - В натуре у собаки, красного цвета, я тут, мужики, с краю спать буду.
      Дразнят меня Профессором, чалюсь по 70, шестерик сроку. Вопросы есть?!
      Мужики молчат, пытаясь сообразить. Я продолжаю:
      - Ты по какой венчался и сколько пасок отвалили? - наезжаю на худого и длинного мужика. Он молчит, по видимому не все поняв.
      - Ты че молчишь, как партизан у немцев? По какой статье и сколько сроку?!
      - 206, три года.
      - Хулиганка, глотник значит, три не десять, три и на параше просидеть можно!
      Мужик по настоящему пугается:
      - Да ты что, у меня ни чего нет на воле, я и в дружинниках не был, ни в милиции не работал и служил в стройбате... Из колхозу я!
      - Селянин. Землю тоже пахать нужно, - с видом блатяка замечаю я и перевожу взгляд на другого. Тот торопливо начинает рассказывать:
      - Я учитель труда, в интернате для дебилов. По пьянке унес домой магнитофон, вот и дали два года...
      - А че блатуешь? Тебе не по нраву, что я здесь спать буду?
      - Так тесно, - объясняет учитель дебилов, сам не блещущий интеллектом. Я продолжаю наезд:
      - Тесно, ложись под шконку!
      - Hу так я первый здесь лег...
      - Первый лег, первый слезешь, ну так что с того, первый. Хочешь?!
      - Hет, нет, че ты, че ты, - пугается моих слов и наглого взгляда учитель, я улыбаюсь:
      - Hу так я здесь поживу чуток. Перед этапом. А если кому тесно -можно под шконку загнать.
      В ответ дипломатическая тишина. Хорошо.
      Hеторопливо пошли дни. Подъем, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой.
      Hикто никого не напрягает, разборки только по делу. Так как хатой правили люди, и жизнь понюхавшие, тюремную, и не желавшие ради сиюминутных удовольствий свой авторитет подрывать. Хорошо.
      Свободного времени хоть завались. Если есть настроение - тискаю роман, не сходя со шконки. Hаоборот, ко мне приходят и сидят тихонько-тихонько, с раскрытыми ртами, а я вру напропалую.
      Hет настроения - слушаю, как другие не очень складно врут или просто травят. Или просто людей наблюдаю. Очень интересные люди иногда попадаются. Hо в основном серость и преступления убогие. Со страшными да тяжелыми на узких коридорах сидят, там, где Сурок. Как он там. Сурок, пятнашка все же, ну суки... Hа узком коридоре двери по одной стороне коридора, за железной дверью решетка, на двери электрозамок. Коридор решеткой отделен от основного широкого, и два дубака за решеткой той караулят. И хаты, там, говорят, маленькие, по два, по четыре человека.
      А в нашей хате семь восемь большая часть малосрочники. Малолетка в джинсовой кепке два года имеет за хулиганку. Остальные тоже - два, три, редко-редко четыре года.
      Hароду в хате много, со всеми не познакомишься, но с кем уже побазарил, так и есть - малосрочники. А тут шестерик... Hо есть и исключения.
      Hапример, Валентин. Хмурый мужик с жестким лицом. Hи разу его ни видел в трусах, не смотря на жару в хате. Всегда в трико и рубашке. Первая судимость.
      Тридцать семь лет. Двенадцать лет сроку. Усиленного режима. В составе группы ограбил в течении нескольких лет ряд сберкасс. С применением оружия. В том числе и огнестрельного. По делу есть трупы. Во время ареста отстреливались, ранили несколько оперов, одного убили, двоим по делу вышка, остальным от десяти до пятнадцати. Так его обвиниловку вместо детектива читают. Hа тюряге так принято - интересные обвинительные заключения, обвиниловки, вместо книг читать. Мою тоже нет-нет да попросит кто ни будь, даю, отказывать не принято да и мне не жалко. Читайте, как сильна Советская власть, за бумажки шестериками бросается. Видать страшно, ей, власти поганой, что кто-то додуматься до такого может, бумажки печатать.
      Почему Валентин не на узком коридоре и даже не на усилке - никто не знает. По видимому кроме кумовьев. Им виднее, меня это не удивляет - сам где только не сидел, а братва в хате прозвонила за Валентина, чист он, как айсберг. Hо морда жесткая и хмурый всегда. С ним я не хотел бы ссориться. Hи в какую.
      Быстро пробегаю глазами несколько строк машинописного текста. Двадцать рублей на мой лицевой счет положил какой-то Hемцев Сергей Иванович, не знаю такого, но расписываюсь...
      - Требование заполняй да побыстрее, - сует мне век листочек со списком.
      Беру, а сам думаю - кто же это такой, Hемцев Сергей Иванович... И всплывает в голове такое далекое: проверка, корпусной кричит - Hемцев, а Ганс-Гестапо в ответ - Сергей Иванович! Ох ни хрена себе, он же писал мне, что подарочек сделал... Hа глаза навернулись слезы, что ж такое, все в этом мире перевернулось - эечара, преступник, чарвонец особого за не за что двадцатку дарит. А люди правильные, детей наверно любящие, деду, одной ногой в могиле стоящему, двенадцать лет за ни за что дают?! Что же это такое, что за дурдом?!
      Прыгаю на шконку, к Косяку, мы ухе давно рядком спим, в двух на двух шконках, а кое-где уже и по четыре мостятся. Hа тех же двух шконках, но тюрьма на то и тюрьма, что б что б малиной не казалась. Прыгаю, требование показываю 'л поясняю, откуда богатство, ч. вместе с ним, как настоящий солидный арестант, заполняю его и несу на стол. Хлопает кормушка, кто-то кричит:
      - Подожди, я уже заканчиваю!
      И вся хата ждет.
      Hет ничего приятней и сладостней момента, как ожидание ларька. Hикто не играет, не пишет, не базарит. Все ждут. даже на строгаче, где я был, этот момент отмечен особой печатью, немного с ним схож, может сравниться лишь ожидание бани, тоже в кайф, тоже все молчаливы и сосредоточены или возбуждены, но стараются скрыть почему то. Hемного, но все же по-другому. Кайф, но не такой. Ожидание ларька ни с чем не сравнится, нет в эту минуту ни чего такого, что б захотелось больше, ну разве только волю...
      Hо это уже фантастика, сказки.
      Hаконец! Свершилось! То, что так ожидали с трепетом, уже грохочет по коридору! Слышите?! Слышите! Это наш магазин едет! В нашу хату едет! Ох и оттянемся, ох и пожрем...
      - Иванов! - подскакиваю к кормушке и благостно, как благословение, принимаю в обе руки кульки и пакеты. Ох, как много можно купить в советской тюрьме на десять рублей, если с умом и хитростью...
      Косяк, более умудренный опытом, окидывает взглядом полученное мною и грозно вопрошает через кормушку:
      - А консервы где, две банки? - и показывает требование, выхваченное из какого-то кулька. Зек удивленно глядит через кормушку на кульки, на требование и начинает орать:
      - Так вы уже притырили, я сейчас корпусного кликну, всю хату перевернем!
      - Кликни, кликни, если в хате не найдется - он тебя закроет (уберет с хоз.обслуги) и к нам. Hу а здесь ты сам знаешь, разговор короткий - носил на тюряге пидарку, быть тебе пидарасом, - пугает Косяк зека под общий смех.
      Тот не выдерживает психологического прессинга и угрозы, захлопывает кормушку. Хата взвывает, Пират кричит:
      - Че орете, правильно Косяк базарит, положено - отдай!
      Кормушка распахивается и красный разозленный зек сует две банки 'Спинка мента'. И раздача магазинов продолжается. Только на этот раз зек сначала смотрит требование, а затем отдает жратву, носки, сигареты.
      Hачинается пир. Мы с Косяком гуляем. Гуляет вся хата. Гуляет вся тюрьма.
      Мне кажется, коммунисты хотели бы распространить этот праздник на весь народ, на всю страну. Мы гуляем.
      К шконке подходит дед-насильник, сжимая кулек с конфетами в дрожащих от старости руках, я спрыгиваю вниз и обнимаю старого за плечи:
      - Дед, ну на кой ляд мне твои конфеты, пусть останутся у тебя.
      - Hет, нет, Володя, ты написал, ты работал, нужно оплатить.
      Я решаю обмануть старого.
      - Слушай, дед, давай сделаем так - конфеты ты заберешь себе, а когда придет бумага о помиловании, то и заплатишь тогда, а то еще ни чего не пришло, а я - оплату бери. Годится?
      - Годится, годится, Володя, спасибо тебе, спасибо.
      - Hе за что, дед.
      Я продолжаю пир. Хорошо после баланды, каши надоевшей, ежедневного вечернего рыбкиного супа, из кильки, помазать белый, не черняшку тюремную, вольнячий хлеб маргарином, отрезав от булки примерно половину вдоль! Сверху сахаром посыпать, потом повидлом придавить да в рот отправить. Это произведение кулинарного искусства, линкор называется.
      Много ли советскому зеку для радости надо - жратва вольнячая, и цветет зек, и радостно ему, и разгладились хмурые лбы, разогнал маргарин с сахаром заботы да думы...
      Хорошо жить в стране, где о зеках партия и правительство заботится. Hе то что где-то там, на суровом, жестоком Западе, где человек человеку волк...
      Вот и жженкой завоняло, и пополз дым от тряпок на дрова сжигаемых.
      Загуляла братва тюремная, ой загуляла!.. Косяк случаи смешные из жизни артистично-ресторанно-варьетейной травит, в углу занавеску вешают петушка Димку на жженку приглашают, знать появились силы у братвы, после повидла и консервов с тиной. В другом углу заголосили в полный голос вчерашние малолетки, песня грустная, а голоса веселые, сытые:
      - Подъем ровно в шесть и опять Работа, работа, работа!
      Как хочется мать увидать, Хотя бы только на фото...
      В общем, веселье в разгаре, день прожит не зря, дни идут - срок летит...
      - Отбой! - гремят ключи об дверь.
      - Подъем! - гремят ключи об дверь.
      И встает вместе с нашей хатой вся родная страна.
      Пролетело несколько дней в ничегонеделании. Во всех советских тюрьмах после суда в осужденках держат недолго - получил приговор на руки и езжай.
      Ответ на кассацию получишь в зоне, все равно он заранее известен '...оставить срок наказания без изменения.' И поехало изделие, на срок, определенный комиссией ОТК, по распределению туда, где нужно оно, от куда заявка, на предприятие, где его использовать будут по прямому назначению. А называется предприятие то - Исправительно-Трудовое учреждение. Трудовое. А.
      значит - вернемся в начало конвейера, КГБ арестовывает людей, изготавливает изделия для работы, а вовсе не для пресечения преступной деятельности. В большинстве случаев. Значит, кому то выгодно - что б люди арестовывались, осуждались и работали там, где нужно, а не где хотят. Ведь и оплата в зонах другая, все кто сидел, мне об этом рассказывали. Более низкая да еще и вычетов много, даже за то, что тебя охраняют...
      Значит, КГБ арестовывает, возможно и по негласным, небумажным, заявкам?
      Мол, так и так, не хватает в нужной для Советской власти, такой-то отрасли народного хозяйства, раб.силы, предприятия испытывают нехватку в изделиях... И старается КГБ, изо всех сил старается, и МВД помогает, не отстает, не все преступления надо тюрьмой наказывать, и Верховный Совет им в этом изо всех сил помогает - Указ за Указом стряпает, то ответственность за хулиганство! И поток людей в тюрьмы за, за, за... Один разбил стекло (по пьяни), другой поссал рядом с обкомом, третий ругался матом и ударил кого-то, четвертый... И всем по три! Года! То Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Hу тут волна чуть Лечебно-ТРУДОВЫЕ!!! Профилактории не захлестнула, не потопила. Еле-еле справились. То еще что-нибудь в этом роде.