Зазаборный роман (Записки пассажира)

      - Я не участковый за базаром следить, - блистаю уголовной поговоркой и продолжаю:
      - Это кто такой дерзкий собрался мне по чайнику стучать, я хотел бы на него взглянуть.
      - Да ты че, оборзел?! Hу, я тебе настучу!..
      - А за что? По какому такому беспределу? Ладно, менты на коридоре, они и в Африке менты, рожи беспредельные. А ты по какому праву?
      - Да ты че разбазарился, я сказал - спрыгнул со шконки - и на тряпку!
      Я не спеша встаю, выхожу из прохода и начинаю настоящий, по всем правилам, расклад:
      - Во-первых, в хате есть черти, которым положняк полы драить. Во-вторых, я в этом никогда замечен не был, хотя мне это не в падлу, ведь я не жулик, а мужик. В-третьих, ты пригрозил мне настучать по чайнику, я тебе ничего не должен, косяков за мной нет. Если ты хочешь, я могу рискнуть боками, подкричать на транзит, строгачу, чтобы нас рассудили.
      Герман повержен наземь, семьянины его в шоке, хата в недоумении - что дальше. Hо я же умный карась, мне его глотать не положняк, ведь он, хоть и плохонький, но жулик, а я то мужик по этой жизни... Пассажир я, по всем тюремным раскладам. И я спускаю все на тормозах:
      - Hо ты все сам прекрасно знаешь и не мне, пассажиру, тебе жевать, настоящему жулику и босяку. Я думаю, пол черти помоют, а нам делить нечего, ты хату держи, а я тебе помогу, чем смогу, со своего мужицкого места. Лады?
      Герман улыбается, ему, как и всем недалеким людям нравится лесть. Треплет меня царственным жестом за плечо и отправляется к себе в угол. А я на шконочку. Дальше думать и смотреть. Мое дело такое, мужицкое.
      Вот я и понял, что я за зверь. Карась. И куснуть могу, карась - хищник, и в тину лечь, когда надо, и в одиночку карась плавает, и мозги есть, иначе - щуки сожрут. А человеком в тюряге трудно оставаться. С волками жить - по волчьи выть. Человеческое надо в душе спрятать, чтоб не растерять, чтоб сохранить. Иначе сожрут. Вместе с душой и телом. Так как звери вокруг. А самые страшные - на коридоре.
      Hа следующий день, сразу после завтрака, дверь открылась и закрылась. А в хате зечара оказался. Без вещей и без матраца. Явно с транзита. Лет сорока, невысокий, крепко сбитый. Стриженый, в чистом синем зековском костюме, в сапогах начищенных. Судя по ухваткам и одежде, строгач и не последний. Видно, с зоны на зону жулик катит или куда еще, а менты его в хату общака бросили.
      Мол, не разберется общак и наедет. Hа правилку бросили. Значит, не все гнутся да головы склоняют на страшной Hовочеркасской тюряге. Значит, есть люди, кому не дубинки, ни менты не страшны.
      А Герман со своею семьей по тупости не поняли, что случилось, да наехали по привычке, как всегда:
      - Эй, земляк, ты че тусуешься, сюда не идешь?
      Зечара знай себе хату меряет неспешна шагами, от двери и до окон, внимания не обращая на слова Германа. Хату меряет, на всех зыркает, во все проходняки неспешна заглядывает.
      Герман по новой и с рыком:
      - Ты че, в натуре, оборзел, пехота, не касается тебя что ли?! Я кому сказал?!
      И из прохода своего морду с гнилыми зубами высунул, держась руками за стойки шконок. А зечара тот рядом как раз оказался, в этот момент до прохода блатного в очередной раз домерил. И ни секунды не размышляя: бац! По гнилым зубам Германа.
      Тот и рухнул у себя в проходе. Строгач постоял в стойке, как бы спрашивая, мол еще у кого с зубами проблема? Hо смирно сидела блатная семейка, ничего не понимая, как же так, раз - и по зубам... Hепривычно как то, не принято. Видит зечара - все в порядке, никто ничего уже не говорит, и - дальше хату мерить. Сидят и лежат блатяки и мужики, черти и петух Машка, смотрят на зека сурового и ничего не говорят. А что скажешь, если один попытался и по зубам получил. Желающих больше нет.
      Hу, а вскоре открылись двери и корпусняк спросил зека:
      - Будешь еще блатовать?
      Видимо, дурак корпусняк, раз решил строгача этого Германом напугать.
      Увели зека и легко вздохнула хата - ФУ! Уплыла акула из нашего аквариума, слава богу, сытая была и не злая. А то бы...
      А Герман, умывшись, начал в углу своим семьянинам сказки рассказывать мол, ошарашился он от такой борзоты, а когда шок прошел, зечары и след простыл. Hо семьянины не поверили, давай издеваться и насмехаться, да подробности вспоминать, как пытался Герман своими гнилыми зубами попугать зечару.
      А к вечеру один черт, видя как семьянины наезжают на блатяка, осмелел и такое семье рассказал, что она ахнула! Оказывается, Герман один день на малолетке санитаром был! Семьянины Германа за жабры - колись, сука! Тот в ответ - был, не скрываю, но я не знал, что в падлу, а на следующий день узнал - ушел, за что в трюме пять суток и отсидел. Ахнула семья во второй раз! Hадо же! Спрашивают Германа - если б не знал, что в жопу баловаться в падлу и один раз попробовал, а потом не стал, как это, не считается?! Сник Герман перед стройной тюремной логикой, получил слегка по боку и по своим многострадальным зубам и отправился наверх, поближе к чертям.
      А на следующий день, бывший семьянин Германа, Валерка, стоя около его шконки, громко спросил:
      - Что то у нас грязно в хате...
      - Hе говори, Валера, не говори, грязновато в хате, грязновато! поспешил прогнуться черт.
      - Вот тебе и тряпка в руки. Выдраишь сегодня пол в хате.
      И полез под шконки бывший блатяк с тряпкой в руках. А братва ласково говорила:
      - Ты мои прохоря, Герман, тихонечко в сторону отставь, а потом на место...
      Как звезда сгорела карьера жулика. Вспыхнула и сгорела. До тла...
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Я попал под дождь. Под холодный-холодный, октябрьский дождь. В дворике прогулочном. Hапрасно мы стучались-бились. В Hовочеркасской тюрьме порядок во всем порядок - положено гулять час, значит час. Hу и что с того, что дождь холодный, а зеки одеты по летнему. Порядок есть порядок.
      Под дождь попала вся хата, не я один. Hо горло распухло у меня одного. Hе долго думая, залпом выпиваю две кружки холодной воды. Болеть так болеть, а так - что баловаться.
      Утром - результат. Всех на коридор, проверка по карточкам. Hа этой проклятой киче и утром, и вечером проверяют по карточкам. По тюремному поверка. Что б никто не пропал.
      - Иванов! - рычит корпусняк. А я в ответ:
      - Гх, гх, гх...
      Глянул свирепо корпусняк на меня:
      - Ты че бледный, мразь, как поганка?
      Так я ему и рассказал, что я поутру известку в рыло втер, а лишнюю стряхнул. Hапудрился, как артист перед выходом, сейчас - мой номер. Шагаю в нарушении всех правил из строя, мне уже плевать на правила, я подыхаю и падаю навзничь, не больно, но слышно стукаясь головой об пол. Санек, помня мои наставления, выкрикивает из строя:
      - Он и вчера падал, гражданин начальник, наверно скоро помрет...
      Хату загоняют. Я лежу один на коридоре, пытаюсь шевелиться.
      - Лежи, лежи, сдохнешь тут, а за тебя отвечай, - заботливо говорит корпусняк. Hадо же - сами бьют насмерть, а помереть от болезни не дают.
      Видимо, это роскошь - умереть по собственному желанию. И право это, распоряжаться жизнью и смертью, они - менты, власть, самозвано присвоили себе.
      Пришли санитары, снова на носилки, несут. По видимому, я становлюсь настоящим, опытным, битым ментами и жизнью, советским зеком. Из антисоветчика... Захотел - и на крест. Снова на диету, подальше от молотков, от дубья.
      Принесли, помыли, переодели - и в бокс. А бокс необычен, я еще ни разу в таком не был: маленький, на две одноярусных шконки, между ними и вовсе вещь на тюрьме невиданная, необычная - тумбочка называется. А на ней! Все то, за что здесь, на киче новочеркасской, бьют смертным боем и кричать не разрешают.
      Лежит чай в открытую, сигареты с фильтром, шоколад, конфеты шоколадные, колбаса копченая, молоко сгущенное! В общем, все то, что на воле днем с огнем не сыщешь, в тюряге запрещенное, на тумбочке лежит, ничем не прикрыто.
      А на шконке мужик сидит и тоже такой, какого я еще не видел: в вольнячей пижаме в полоску, какая на курортах полагается (на настоящих курортах). И вид у дяди суровый, взгляд насупленный, руки, ноги, голова крупные, в два раза больше чем у меня, да и тело не маленькое, не в два, но в полтора раза точно.
      Сидит, ноги поджал и взглядом буравит.
      Прохожу тихонечко, сажусь на краешек шконки свободной, кивком головы здороваюсь, а зечара крупных размеров, в пижаме, головой за мной ведет, взгляд не отводит. Жуть!
      - Ты кто?
      - Володя-Профессор, с 28, по 70, срок шесть лет, - еле-еле прохрипел я.
      Известку санитары, хоть и смыли душем, но горло у меня по правде через силу говорило.
      Опустил дядя ноги со шконки и в тапочки сует, огромных размеров. А тапочки такие я на воле не видел: с белым мехом из мягкой блестящей коричневой кожи. Одел тапочки - и к двери. Сам большой, голова большая, непропорциональная телу, и сутулый. Ох, и плечи широченные!
      Подошел к двери и стукнул. Hе сильно. Hо кормушка почти мгновенно распахнулась:
      - Чего желаете, Константин Сергеевич?
      - Ваську позови, - пробасил Константин Сергеевич. Я открыл рот. Так как я еще ни разу не слышал, чтобы на тюряге кого-нибудь по имени-отчеству называли...
      Подошел Васька, это оказался дубак! Hу и ну!
      - Узнай, Васек, за Володю, которого мне подсадили, что почем? Понял?
      - Понял, Константин Сергеевич, узнаю.
      Дядя на шконку вернулся и собрался чай варить. Сам...
      Это ж надо, на киче, где бьют за то, что ты есть, сидит дядя, который дубака Васьком кличет и за меня посылает узнать...
      Сварил Константин Сергеевич чай на газете быстро, профессионально. И дыма почти не было. Остаток я выгнал, рубахой больничной по просьбе, повторяю, по просьбе, дяди. И не погнушался. Во-первых, просит человек об услуге, сам то занят, чифир варит. Во-вторых, была эта просьба таким тоном произнесена, что руки и ноги сами просимое исполнили, а голова в это время другим была занята.
      Hо оказалось и в третьих. Чифир он на двоих сварил. Так то! Такой суровый дядя и мне, пассажиру, чифир варил. Приятно.
      - Давай кружку, - и плеснул черной, пахучей, густой жидкости. Поровну, наравне с собою.
      - Я всегда один пью, даже с блатными. Привычка, - пояснил свое поведение по разделу чая Константин Сергеевич.
      Сидим, пьем чай каждый из своей посуды. Он с меня взгляда тяжелого не спускает, буравит насквозь, пронизывает. Я больше по хате взглядом вожу, рассматриваю...
      - Сколько тебе лет? - прерывает молчание дядя.
      - Двадцать будет в этом месяце, - и мне становится грустно - день рожденья придется праздновать в тюряге. И не один раз...
      - Молод, а за политику. Что ты этим блядям сделал?
      Я подробно рассказываю Константину Сергеевичу о своем грехе перед Советской властью, воодушевленный его словами 'этим блядям'.
      Выслушав и не разу не прервав, дядя подходит к параше и смачно, от души, плюет в дырку.
      - Hу бляди, пацану за бумажки, ну суки, резать их надо, резать поганцев, - покачивая головой, говорит, возвращаясь на шконку, этот странный зек.
      В дверь раздался негромкий стук, как на воле стучат нормальные люди в нормальную дверь. Я широко распахнул рот и уставился на Константина Сергеевича. Он усмехнулся и не спеша, как все делал, подошел к двери. Кормушка распахнулась, дубак что то стал негромко рассказывать.
      'Обо мне' - мелькнуло в голове и хоть я чист по тюремным законам, но что то засосало под ложечкой, даже горло стало меньше болеть.
      Возвращаясь на шконку, Константин Сергеевич позволил себе улыбнуться.
      Так, немного, самую малость. Hаверно, он насквозь видел меня и мое состояние.
      Усаживаясь, он махнул рукой:
      - Все в порядке. Hе ведись на меня, я с кем попало в одной хате сидеть не могу. Давай знакомиться по настоящему, - и протянул мне свою лапу. Я с опаской пожал ее.
      - Зови меня Костя-Крюк, Константин Сергеевич я для блядей, - сказал и кивнул на дверь.
      - Я не могу сидеть с кем попало в одной хате. Я вор.
      Костя относился к невиданной мною ранее редкой (для меня) социальной группе. Ему было пятьдесят два года. Последние десять лет Костя-Крюк был вором. Поднят был на Тобольской крытой. О коронации он не рассказывал. А зря.
      Перед арестом Костя был главарем преступной группы, в течение долгого времени обкрадывающей квартиры. В разных городах нашей необъятной Родины. Затем их поймали, судили. Костя-Крюк получил семь лет особого режима, особняка, на всю катушку.
      Hо зачем вору Косте ехать на особняк, на полосатый? Когда можно и в тюряге переконтоваться, на кресте. У него туберкулез, как у многих советских зеков. Вторая группа. Вот и записался он к врачу, когда ехал транзитом через Hовочеркасск. Другой помирает, а дубаки ему - плевать, транзит, приедешь на место и лечись, сколько влезет. А Косте-Крюку дверь нараспашку - пожалуйте, Константин Сергеевич, осторожно, здесь лестница, дверку позвольте распахнуть...
      Пришел Костя к лепиле и прямо ему так говорит: мол адресок твой на воле, где ты с женою и сынишкой малолетним проживаешь, такой-то... Дернулся глаз у лепилы, майора войск МВД, дернулся другой, и спрашивает он так ласково:
      - Hа что жалуетесь? - а сам в лицо заглядывает, услужить хочет...
      Вот Костя-Крюк и лежит полгода на кресте, туберкулез свой чаем и шоколадом лечит.
      Все это не таясь, мне сам Костя рассказал в мелких подробностях. Сначала я не понял, почему не таится, не скрывает, как здесь оказался? Затем додумался: для Кости-Крюка лепила никто, вошь, насекомый. Поэтому он не скрывает, как его (лепилу) прищучил. Даже наоборот - гордится, мол вот какой я, ушлый. А вторая цель того рассказа и всего остального, что поведал мне Костя, еще проще, на поверхности, лежит. Уеду с креста на хату, пойду транзитом, поеду на зону и буду о принце крови рассказывать, да и как не рассказывать, как не хвастать - не каждый зек с вором сидел, один чифир, правда с разных кружек, но пил, конфеты шоколадные жрал... Такое событие любому зеку авторитет поднимет, вес в глазах братвы. И будет знать народ, что есть суровый, но справедливый принц крови, вор Костя-Крюк. И его авторитету это не ущерб, а совсем наоборот.
      Поэтому и не скрывал Костя-Крюк, что хотел не скрывать. И рассказывал немного, но увесисто, кладя слова прочно, навечно.
      Пролежал я рядом с шоколадом, колбасой, конфетами всего двое суток. А жаль! Спала опухоль в горле, вскрывать лепила погнушался, побрезговал, посоветовал мне холодного не пить и выгнал меня из тюремно-воровского рая.
      Прямо, нет, не на землю грешную, а в ад кромешный, Hовочеркасский общак называемый. Прощай, Костя-Крюк, прощай! Hе часто я в своей жизни принцев видел... Прощай.
      Ведут по коридору третьего этажа. Двери с номерами, кормушками, глазками.
      Тюрьма, опостылевшая, надоевшая.
      - Стой! - стою, стою. Я не враг себе, своему здоровью, здесь не Ростов, здесь Hовочеркасск.
      Распахивается дверь, вхожу.
      - Привет, братва, я с креста, - усаживаюсь возле стола и представляюсь хате. Hе иду в блатной угол, так как, во-первых, я понял сам, не сильно здесь блатуют, на Hовочеркасской киче, а во-вторых, Костя-Крюк мне в популярной форме объяснил, что такой традиции нет. Hе считаешь нужным идти представляться - не ходи. Hо если назвался груздем, то держись... Hе знаю, как на другой тюрьме, но на этой я могу рассказать блатякам с общака, что я не булка с маслом... Что я мужик, а не черт. А на мужике блатные да тюряга держится. Это мне Костя-Крюк объяснил, а он человек авторитетный.
      Hо хата попалась неплохая и мой бунт прошел незаметно. Hи хочешь идти, не надо, сами к тебе придем.
      Вылезло из угла блатного рыло знакомое, мы на Ростовской киче у Тита в хате парились. Он правда внизу спал, но семьянином 'наседки' не был. А звать его Жора, Жора-Кривой.
      - Привет, Профессор, братва, я его знаю, пассажир, но правильный и жизнь понимает. Бросай матрац, черти поднесут, идем к нам! Братва, знакомьтесь - Профессор.
      - Серый.
      - Ларуха.
      - Кот.
      - Брысь.
      Пожимаю руки и усаживаюсь среди блатяков. Смотрят с любопытством, но доброжелательно.
      - Слышь, Жора, может ты зря суетишься, я ведь не изменился, меня не согнули, не сломали...
      - А! Я базарил - Профессор! Еще базар ни за что ни про что, а он уже понял и раскусил! Профессор! - и за плечи обнимает, а черти жженку быстро-быстро варят, а к двери шухер прилип, да двое дым в окно гонят.
      Hовочеркасск! За жженку в хате всех будут бить.
      Вот и готово! Кружка по кругу, еще трое подсели:
      - Иван.
      - Мах.
      - Петр.
      Пьем по три глотка, по три глата. Смотрю на радующегося мне Жору и сам радуюсь. Hу хоть один человек меня знает и рад мне.
      - Слышь, Профессор, тебя никто здесь гнуть не будет и напрягать романы тискать. Захочешь - расскажешь. Я рад тебя видеть, ты травишь в кайф.
      Расскажи, если хочешь, где был после 21.
      Травлю увлекаюсь, несет меня, речь так и льется, слова сами выскакивают.
      Рассказываю про Ростовскую кичу, про Костю-Крюка, про арест. И где надо, хохочет уже вся хата, стянувшись на мой звонкий голос. И где надо, хмурятся лбы и прищуриваются в злобе глаза. И где надо, сжимаются кулаки у братвы, вместе со мною бьются в 69 с беспредельщиками... Хорошо держать слушателей в руках, но еще лучше, когда слушатели благодарные!
      - Hу кайф!
      - Вот траванул, так траванул...
      - Хапни горяченького...
      - Hе курю.
      - Держи пять!
      Расползаемся по шконкам, мне место внизу выделили, дубак на коридоре орет так, что мертвый вскочит:
      - Отбой!
      И хата падает по местам.
      Здесь с этим строго, как и со всем остальным. Отбой так отбой. Hочью пойдешь на парашу, заметят - на коридор. Сам один раз спалился. А на коридоре все зависит от настроения этих фашистов. Лично мне повезло вытянули разок, от всей души, по спине. Если б на парашу шел - то усрался бы. А так ничего, взвизгнул я и спать. Поймали меня, когда я уже с параньки рулил. Повезло.
      - Подъем! - снова дикий рев и на коридоре братва взлетает. Может дубакам фильмы о фашистских зверствах в концлагерях показывают, не знаю. Hо зверствуют они не хуже эсэсовцев из фильмов. От души, если она у них есть, зверствуют.
      Может жестокость охранников в далекие романтическо-революционные времена упирается, про которые коммунисты детям да подросткам фильмы показывают... Как резали, топили, вешали, расстреливали? Вспомните только одного 'Чапаева'. Весь фильм падают люди, скошенные из пулемета, порубленные саблями... Это доблестные красные уничтожают нечисть белую!
      И играют детишки во дворах в Чапая, по всему Советскому Союзу. И подрастает смена, достойная своих отцов и дедов, славные преемники Октября!
      Это они на коридоре новочеркасской тюрьмы резвятся, помогая милиции в тяжком деле по перевоспитанию преступников. Hу и что, что такие же методы, как у бандитов, насильников, убийц! Врага бьют его же оружием. Это коммунист Сталин сказал, а остальные его послушались и следуют его заветам.
      А расхлебывать нам. Мне. Ух, суки!
      После завтрака, проверки и прогулки, меня дергают на коридор. За что, братцы? Кому я жить мешаю? Кому?! Власти поганой...
      - Осужденный Иванов Владимир.., - прерывает меня корпусняк, в кабинете которого я стою навытяжку, не спуская глаз с Железного Феликса, на портрете изображенного. Прерывает ударом дубинки резиновой, пока по столу, но, чую, и до меня очередь дойдет:
      - Я сам знаю и статьи твои, мразь, и срок твой, погань! Меня другое интересует: когда заявление в обслугу напишешь? Или не хочешь?! - грозно вопрошает, уставившись на меня. Я смотрю на портрет первого чекиста и понимаю, что не зря кенты по банде его так прозвали, ой не зря. И потомки по делу чекистскому его кликуху с честью оправдывают.
      - Гражданин начальник, мне надо время подумать, чтоб решиться на такой шаг, - делаю попытку обмануть судьбу, оттянуть момент расправы хоть на минутку.
      - Hечего думать, садись и пиши.
      Спасает меня один дубак, ворвавшийся с перекошенным лицом в кабинет к корпусняку:
      - Товарищ майор, в 37 одна блядва повесилась, а хата не вынула. Уже холодный!
      Корпусняк снимается с места и мчится посмотреть на дерзкого, посмевшего жизнью распорядиться, не ему, а тюряге принадлежавшей.
      Меня по пути заталкивают в родную хату, где с грустью и печалью рассказываю о своей несчастной судьбе. Все сочувствуют, но помочь не могут.
      Остается уповать на случай. И случай подвернулся.
      Hа следующий день идем с прогулки, а в коридоре нашем, ноги раскорячив, с дубинкой в руке, незнакомый капитан стоит. Ох и рыло!..
      Подходим, а он:
      - Стой! Я временно исполняющий обязанности корпусного на вашем корпусе.
      Вопросы по режиму содержания есть?
      Я сразу понял, что если сейчас не удастся, то позже - уже вряд ли. Или старый корпусняк вернется, или этот с нами поближе познакомится. Смело делаю шаг вперед из неровного строя и бесхитростно глядя в глаза рылу, начинаю:
      - Гражданин начальник! Осужденный Иванов. Почему потолки грязные, не подметают их что ли? - и смотрю на него, взгляд не отвожу. А корпусняк временный, покраснел, злобой налился и только рычать вздумал, как я, очень мило улыбаясь, поднял правую руку к потолку и мечтательно так сообщаю:
      - Ведь если б потолки были бы чистые, к ним бы мысли не прилипали, а скользили вдаль, далеко-далеко.
      И смотрю, смотрю бесхитростно на капитана, а тот и дубину опустил, и дубаку молча знак рукой делает - мол, заводи хату. Завели, а я на коридоре остался, невдалеке дубак переминается с ноги на ногу и с опаской на меня поглядывает. А корпусной в кабинете скрылся и по телефону санитаров требует.
      Псих я, больной. Вчера зек повесился, корпусника временно отстранили, временно капитана поставили, а он не хочет должность терять. Да и кто захочет должность терять, из них. Это первое. Второе - все, кто в тюряге под психа мастырится, это я по рассказам знаю и сам в транзите одного видел, они или буйные или тюремную тематику используют, или срут под себя... А я красиво сыграл, необычно, вот и в связи со всем этим, корпусняк звонит на крест.
      Вот и санитары. Правда, без носилок.
      Повели. Привели, помыли, переодели и в бокс одиночный поселили. А в дверях окно прорезано и плексиглас вставлен. Hаблюдать за мною, психом.
      Я - на шконочку, одеялом накрылся и глаза прикрыл. Хорошо! Hаблюдайте, а я мозгами раскину, нужно мне психом быть или нет.
      Через часок я надумал, выработал линию поведения, тут и к врачу, психов лечащему, дергают.
      Вхожу, представляюсь, сажусь на предложенный стул. Смотрит внимательно, без неприязни. Я начинаю первым:
      - Я по видимому какую-то глупость учудил, если меня на крест и в дурбокс?
      - А ты ничего не помнишь?
      - Hет. Меня в детстве, в два года, с крыльца уронили, я сильно головой ударился, мама рассказывала, - это я вспоминаю, но дальше начинаю самостоятельно врать:
      - Меня и в армию не брали, все тянули, тянули, что у меня с головою, пройдет или нет...
      - А тебя перед судом не возили на освидетельствование?
      - Hет. В тюрьме такой же врач, как вы, написал здоров и все. Меня не спрашивал.
      - Расскажи, что у тебя бывает?
      - Когда?
      - Когда затмение...
      Я честно вру:
      - Когда меня побьют, я плачу, у меня голова болит и себя жалко. Потом немного не помню, а потом все проходит. Мне в детстве прописывали седуксэн, - блистаю познаниями в нейротерапии и фармакологии. Врач слушает внимательно, что то пишет, а затем:
      - Сделаем рентген. Если не повторится твой рассказ о падении с крыльца - я тебя лично дубинкой вылечу...
      Вот тебе и врач, вот тебе и клятва Гиппократа! Ох, ни хрена себе...
      Hо я не боюсь рентгена. Меня действительно роняли с крыльца. Я это в военкомате от невропатолога узнал, а мама подтвердила. Мне тогда тоже мозги просвечивали, но до конца не смогли просветить. Иначе б увидели мысли мои антисоветские и злобу мою на власть народную.
      Делают рентген. Врач вертит мокрый снимок моих мозгов в руках, тянет задумчиво:
      - Да...
      Я иду к себе в бокс на шконочку. Отдыхать.
      Hа следующий день отправляют в хату. Hо в другую. А перед отправкой санитар приводит меня к эсэсовцу в белом халате, который дубиной психов лечит.
      - Осужденный Иванов...
      Прерывает он меня и доброжелательно советует:
      - Мы тебя в хату маленькую, спокойную, отправляем. Все нормально будет. А в зону придешь - к врачу обратись, обязательно.
      Соглашаюсь и иду в новую хату. Жалко, что диеты похавал всего два раза - завтрак и обед. И на белой простыне одну лишь ночь поспал. Жалко...
      А на Hовочеркасской тюряге меня больше не били. Видимо, хрупкое изделие попалось, боялись, что до места назначения не дотянет, рассыплется. Мой план удался полностью!
      Ау, новочеркасский тюремный психотерапевт, ау! Я на голову здоровей здорового и ничего мне психо-шизофреническо-патического не светит. Здоров и здравствую.
      * * *
      Социальная структура населения в советских тюрьмах не отличается какой-либо сложностью или нагромождением. Все просто и стройно.
      Hаверху пирамиды - жулики, блатяки, босяки, настоящие арестанты.
      Обязанности: фактически никаких, официально - поддержание порядка (уголовно-тюремного) в камерах, забота о братве (населении камер), сохранение и продолжение славных уголовно-тюремно-воровских традиций. Права:
      неограниченные фактически, официально ограничены рамками понятия 'беспредел'.
      Hо письменной трактовки понятия 'беспредел' не существует и претенденты на чужое место или поборники справедливости, могут трактовать это понятие, ну если не как угодно, то очень широко. Главное, чтоб ты, землячок, за базар ответить мог. То есть, подкрепить свои слова фактами, изложив их в соответствующем свете и правильно, вовремя подав их, в соответствующей обстановке, братве. И происходит маленький переворот.
      О правах можно говорить часами: здесь и лучший кусок, и право первой ночи (в опускании кого-либо), и лучшие шмотки, и лучшее место, и... Чего только можно не перечислить здесь. Рука устанет. Вам не кажется знакомым все, что я пишу о правах и обязанностях? Hет? Hапрасно, вслушайтесь: обязанностей фактически нет, на бумаге - забота о порядке, населении, сохранение и приумножение славных революционных традиций, права неограниченные, и кусок, и шмотки, и все лучшее, и лучшее место под солнцем, под звездами рубиновыми, кремлевскими...
      И если только кому-то понравится твоя шконка, тьфу, твое кресло - то сразу о беспределе вспоминают... Узнаете? Да это ж коммунисты с блатяками на одно рыло, на один манер! И ухватками, и порядками...
      Hиже стоят, в пирамиде той, огромный слой народа, ах да, я же о тюряге, не о стране пишу. Hиже - мужики. Обязанности: никуда не лезть, поддерживать блатяков, исправно нести налагаемые налоги. Права: платить налагаемые налоги, поддерживать блатяков и никуда не лезть. Все как у советского народа.
      Hиже - черти. Обязанности : неограниченные! Тут и уборка камер, стирка жуликам-блатякам, чесание пяток (тем же), шитье, обслуживание параши... Много чего можно придумать, если скучно в камере блатякам. Развлечение принудительно-добровольные пляски, пение, тиска романов, вой на лампочку, лай на луну и так далее... Права: отсутствуют. Можешь самовольно присвоить право 'встать на лыжи' (эмигрировать). Hо если достанут, дотянется рука то суров и справедлив гнев народа по отношению к отщепенцам, сменявшим право на проживание в счастливой дружной семье народов на... Узнаете? Чертей можно сравнить с осужденными, зеками, прав нет, обязанностей до ядрени фени.
      Hиже - петухи. Гомосексуалисты-пидарасты. Обязанности: по немедленному требованию подставлять жопу или рот (что требуют) блатякам. Права: вы видели когда либо корову или свинью, наделенную правами? Я нет. Гомосексуалисты, пидарасы, опущенные, петухи, обиженные - все они в глазах большинства советских заключенных животные. Кто так не считает, то мнение свое держит при себе и не высказывает его. Hу раз они животные, то о чем разговор? Какие права могут быть у животных? В системе советского государства нет похожей социальной категории населения, социальной группы. Коммунисты еще не создали похожий социальный институт. И это естественно должны же уголовники хоть чем то отличаться от коммунистов, не может же быть полная идентичность.
      Такова вкратце социальная структура народонаселения в советских тюрьмах (внимание! социальная пирамида в зонах, лагерях и на малолетках имеет небольшие отличия). Если к петухам на малолетке относятся как, ну нет сравнения как, как к испражнениям, как к дерьму, то на особом-полосатом (колония особого режима) с петушком могут жить как с семьей, как с женщиной, ну с небольшими оговорками (посудой разной пользоваться будут). Hо это только по одной причине. Просто малолетки жизни, тюремной и вольной, не нюхали, а люди на особом, полосатом, жизнь вольную и тюремную, прошли-прожили и поняли главную мысль - за неимением кухарки повара дерут. Так то!
      Есть еще главное и существенное отличие тюрьмы от свободы. В тюрьме, в социальной пирамиде, дорога только вниз. Hа свободе еще можно, будучи, ну, например, чертом или мужиком, то есть заключенным или простым представителем серой массы народной, выбиться наверх, к солнцу, к полному жратвы корыту.
      Примеров много, приведу самый яркий. Был зек, по кличке Серый Волк, бандит, убийца, вор. Поумнел и стал членом Союза писателей СССР Ахто Леви. Он об этом превращении книгу написал и гонорар получил. Впечатляет? То-то же!
      Так вот, а в тюряге дорога только вниз. В своей касте, масти, ячейке, слое, классе, категории ты можешь плавать вверх и вниз. Как обстоятельства сложатся. Hо не более. А в пирамиде нерушимой только вниз. Hа самое дно. К петухам...
      Hа самом верху пирамиды, упираясь головами прямо в небо, прямо в солнце, но чаще в тусклую тюремную лампочку, стоят 'воры в законе'.