— Вы — жестокий человек, полковник, но ждать от наемника чего-либо другого, наверное, просто бессмысленно.
— Судя по вашему тону, вы считаете мою профессию самой отвратительной на свете, — ответил он с нескрываемым вызовом.
— Воевать ради других за деньги, а не за собственные убеждения, не обращая внимания, кто прав, кто виноват? По-моему, вам вовсе нечем гордиться.
— И все же это достойный путь к успеху.
— Значит, вы решили сделать карьеру? На службе у иностранного короля? Это делает вас похожим на авантюриста. — Фелисити вопросительно посмотрела на него из-под опущенных ресниц, прежде чем сделать очередной выпад.
— По-вашему, это очень плохо? — На скулах полковника заходили желваки, однако он больше ничем не выдал того, что понял смысл упрека.
Девушка напустила на себя задумчивый вид.
— Почему же? Я не знаю. Вероятно, это зависит от того, по какой причине вы избрали этот путь.
— А как вы посмотрите на такие причины, как нищета и ожидавшее меня рабство?
Неужели у него хватило наглости насмехаться над нелестной оценкой собственной персоны? Об этом трудно было судить со всей определенностью, так как они снова разошлись.
— Луизиана больше чем достаточно настрадалась от людей, приезжавших сюда, чтобы как следует нажиться и убраться восвояси, вместо того чтобы остаться здесь навсегда.
Серьезный тон партнерши заставил офицера удивленно приподнять бровь.
— Вы, конечно, имеете в виду французов благородных кровей, искателей приключений?
— Они, несомненно, отличались более изысканными манерами. — Фелисити с едкой любезностью присела в реверансе, как только смолкли звуки паванны.
— Подождите, — сказал полковник Маккормак, увидев, что девушка собирается уйти, — сейчас начнется новый танец.
— Если я останусь с вами еще на один танец, полковник, вы можете оказаться прикованным ко мне навсегда. — Она ответила столь резко, потому что почувствовала в его голосе тон приказа, кроме того, ей совсем не хотелось подчиняться чужой воле. Однако, как бы то ни было, два танца подряд с одним кавалером обычно воспринимались окружающими как знак обручения.
— Это можно назвать обменом любезностями пополам с местью, не так ли? — Жесткие линии рта Маккормака скривились в усмешке. — Впрочем, О'Райли наверняка останется доволен, увидев, какие теплые отношения установились между нами.
— Не думаю, что я стала объектом его наблюдений, — колко заметила Фелисити.
— Смею вас уверить, это именно так и есть.
Слова потонули в мелодии очередного танца. Взглянув на музыкантов, Фелисити заявила твердым голосом:
— Если вы желаете, чтобы я с вами танцевала, полковник, скажите, пожалуйста, музыкантам, чтобы они сыграли какой-нибудь танец повеселей, например французский контрданс.
Ее слова прозвучали громче, чем ей хотелось, и их тут же подхватили другие пары:
— Да, да! Контрданс! Сыграйте французскую музыку! Французскую!
То ли из чувства патриотизма, то ли из-за упрямства, а может быть, просто потому, что офицеры не умели танцевать контрданс, люди в красных мундирах дружно закричали:
— Паванну! Паванну! Испанский танец! Испанский!
Гул голосов нарастал. Какой-то рассерженный француз толкнул испанца, а тот в ответ толкнул его. В толпе вскрикнула женщина. Отовсюду послышались вопли и звуки ударов, им вторил стук жезлов, призывавший к порядку. Охваченная паникой толпа хлынула сначала в одну сторону, затем в другую. Фелисити толкнул какой-то полный мужчина в атласном камзоле цвета красного вина. Из-под его парика градом катился пот. В ту же секунду она оказалась под защитой полукружья железной руки полковника Маккормака, с упреком смотревшего на нее сверху вниз изумрудными глазами.
Внезапно раздался оглушительный залп мушкетов, гулким эхом отразившийся от стен зала. С потолка посыпались щепки, люстры со свечами закачались из стороны в сторону. В разом воцарившейся тишине раздавался лишь звон их хрустальных подвесок.
Все повернули головы в сторону кресла под балдахином, на котором восседал О'Райли. Окутанный клубами голубоватого дыма, он поднялся навстречу толпе, по обеим сторонам от него выстроились солдаты с дымящимися мушкетами.
— Вечер окончен, — твердым голосом объявил новый генерал-губернатор Луизианы, — я желаю всем спокойной ночи.
3
Рынок напоминал пчелиный рой.
Все пространство перед земляной дамбой, насколько мог видеть глаз, заполняли толпы людей. Мужчины и женщины разговаривали, жестикулировали, кричали и нараспев расхваливали свой товар, выставленный на тележках, тачках, в плетеных корзинах, клетках, бочках или развешанный на шестах. Немцы, живущие выше по побережью, торговали свежим молоком, маслом, сыром, живой птицей, корнеплодами и соленой капустой. Индианки в расшитых бисером кожаных одеждах предлагали свежую оленину, шкуры белок и кроликов, а также корзины, сплетенные из тростника или расщепленных ясеневых ветвей, и толченые корни сассафраса, используемые для загустения рагу и рыбного заливного. Недавно появившиеся здесь выходцы из бывших французских владений в Канаде, изгнанные англичанами из Новой Шотландии, торговали красивыми вышитыми вещами, резной деревянной домашней утварью — от простых ложек до тщательно отделанных колыбелей, а также свежими лягушачьими лапками, птенцами голубей, мясистыми хвостами аллигаторов, свежей зеленью, чесноком и грибами, собранными в сырых низинах, — словом, всем, что можно сделать и найти, не обладая другими средствами труда, кроме собственных рук. На рынке изобиловали инжир, груши, гранаты, которые росли в городе и его окрестностях, а также бананы и ананасы, недавно доставленные на судах из Гаваны. Раньше базар бывал завален апельсинами и лимонами, однако в позапрошлую зиму сильные заморозки уничтожили плодовые деревья, а новые еще не успели подрасти.
Фелисити равнодушно проходила мимо этого изобилия, мимо больших бочек с патокой, кувшинов с оливковым маслом в форме улитки и довольно соблазнительных на вид сладостей, которые свободные цветные женщины делали из лесных орехов пекан. Отправившись на базар за свежими дарами моря, она вместе с Ашанти с большой корзиной в руках протискивалась сквозь плотную толпу покупателей к тому месту, где рыбаки всегда раскладывали свой улов.
В одном месте Фелисити остановилась, чтобы посмотреть кружева, ленты и целые рулоны материи, которыми в открытую торговал британский моряк. Такой товар являлся контрабандой и подлежал конфискации, поскольку в рамках государственной политики Испании колонии разрешалось торговать только товарами, доставленными на испанских судах. Почти точно такие же правила существовали и во времена французского правления, однако на деле они практически не выполнялись. Ни французское, ни испанское правительство не могло обеспечить снабжение своих столь далеких владений всем необходимым по приемлемым ценам. На обмен товарами с английскими торговыми кораблями, поднимавшимися вверх по реке, чтобы доставить припасы в британское поселение Натчез, уже давно смотрели сквозь пальцы.
Дело дошло до того, что эти суда стали регулярно причаливать к берегу в определенном месте неподалеку от города. Так как британские владения начинались выше Нового Орлеана, в Байю Манчаке, поездки за контрабандой в обиходе стали называть «путешествиями в Маленький Манчак». Такое положение также способствовало пиратскому разбою в заливе. Пираты, нападавшие на суда других стран, всегда могли сбыть награбленный товар в Новом Орлеане, где жители испытывали нужду во многих припасах. Торговцы не стеснялись брать все, что им предлагали, не задавая при этом неуместных вопросов. Поэтому редкий месяц проходил без новых жестоких преступлений морских разбойников — женщин и детей сажали в шлюпки и оставляли в открытом море без пищи и воды; юных девушек и монашек насиловали, а затем отвозили на укрепленные острова, служившие пиратам убежищем; юношей подвергали страшным истязаниям; мужчин связывали и по нескольку раз протягивали на веревке под килем или надолго оставляли в воде, привязав к вытравленной якорной цепи стоявшего на приколе судна. Впрочем, на такие вещи никто не обращал слишком большого внимания. В этом жестоком мире каждому нужно было что-то есть и во что-нибудь одеваться.
Жара чувствовалась все сильнее по мере того, как солнце поднималось выше над горизонтом. В воздухе стоял сильный спиртовой дух от больших бочек с ромом и бочонков с вином; запах от недоеденных фруктов и гнилых овощей, валявшихся вокруг прилавков, смешивался с неприятным запахом от невыделанных звериных шкур, связанных кипами или растянутых на ивовых дугах-правилках. Маленький мальчишка с перепачканными грязью босыми ногами, в выбившейся из штанов рубашке играл с лангустом, привязав его веревкой. Квартеронка в платье из голубого люстрина, прикрывавшая лицо от солнца огромным веером с нарисованными на нем игральными картами, прошла мимо под руку с испанским солдатом в стеганом жилете из кожи и в широкополой шляпе из бобровой шкуры с красной лентой.
Ашанти тронула Фелисити за руку.
— Если мы решили приготовить обед к тому времени, когда хозяин и мсье Валькур вернутся от губернатора, нам нужно поторопиться.
Равнодушно отнесясь к замечанию служанки, Фелисити рассеянно кивнула в ответ. Ашанти была права, в приглашении, которое мужчины получили утром, ничего не говорилось о том, что они останутся у губернатора на обед. Фелисити и Ашанти решили приготовить тушеную рыбу. Если отец с Валькуром вернутся домой, она будет очень кстати, а если нет, рыба все равно не испортится, потому что они съедят ее сами.
Они купили свежих устриц, несколько крабов, горсть креветок и двух отличных помпано . Завернув все это в свежие листья, девушки отправились домой. Фелисити задержалась в ряду, где торговали птицами, чтобы погладить шелковистые перья большого желтого попугая. В это время на другом конце рынка поднялась суматоха. Вокруг какого-то человека, пришедшего из центра города, собралась толпа. Одни кричали, не давая ему говорить, другие стояли с ошеломленным видом или смотрели на соседей с мрачным выражением на лицах.
Фелисити вдруг сделалось страшно. Взглянув на Ашанти, она увидела в темных глазах служанки отражение собственной тревоги. Подобрав юбки, они молча бросились туда, где собрались люди.
— В чем дело? Что случилось? — спросила Фелисити у одной из женщин.
— Портной Рейнар сказал, что всех, кто пришел сегодня к губернатору, арестовали у него в доме, что их специально заманили туда для этого. Говорят, испанские солдаты провели их всех по улицам под конвоем. Он видел это собственными глазами и пошел следом, чтобы узнать, что с ними сделают.
Кровь отхлынула от лица Фелисити, но сейчас ей нельзя было проявлять слабость. Когда женщина замолчала, Фелисити проговорила:
— Да, да, и что же дальше?
— Вы, кажется, дочь купца Лафарга, так? Мне вас искренне жаль, милая. Этих людей, гордость нашей колонии, лучших из лучших, отвели в старые казармы рядом с монастырем урсулинок. Что случилось с ними потом, не знает никто.
— Боже мой! — Из груди Фелисити вырвался глубокий вздох. Отец и Валькур арестованы. — Я… нам нужно идти домой. Они могли отправить нам записку.
Девушки поспешили по внезапно опустевшим улицам. Отовсюду доносился стук закрывающихся дверей и ставней и тревожные голоса, заставляющие детей замолчать. Дом из грубо отесанных бревен с нависающим над входом балконом встретил их тишиной. Во время их отсутствия сюда никто не приходил и не приносил никаких записок. Фелисити с пристрастием допросила молоденькую горничную, пока та не расплакалась. Дон, лакей Валькура, куда-то исчез, словно провалился сквозь землю. Хозяин послал его по каким-то делам, и он до сих пор не вернулся.
Часы тянулись томительно медленно. Продукты, купленные на рынке, отправили на кухню на заднем дворе. Вскоре по всему дому распространился аппетитный аромат рыбного супа, смешанный с запахом длинных хрустящих булок, которые подают к обеду. Обеденное время прошло, однако никаких известии по-прежнему не поступало. Фелисити попробовала поесть, но у нее совершенно пропал аппетит. Отодвинув тарелку, она невидящим взглядом смотрела на жужжащую рядом муху.
Наконец ближе к вечеру терпение Фелисити иссякло. Она послала Ашанти в казармы узнать, известно ли что-нибудь насчет арестованных. Скоро служанка вернулась обратно. Казармы усиленно охранялись, и туда никого но пускали ни под каким предлогом. Записок тоже пока не принимали и не разрешали арестованным передавать их. Никто точно не знал, сколько людей задержали в доме губернатора, однако было известно, что еще несколько человек взяли прямо в их домах, в том числе владельца типографии Брода и старшего поверенного Лафреньера. Поскольку в казармах, и без того переполненных испанскими солдатами, не хватило места для всех арестованных, некоторых из них доставили в шлюпках на испанский фрегат, стоявший на якоре на виду у всего города, тот самый, на котором прибыл О'Райли.
На городские улицы спустилась ночная тьма. Однако в домах еще долго горели свечи из миртового воска. Соседи потихоньку заходили друг к другу, чтобы шепотом сообщить очередной слух. Вильере, плантатор, живущий неподалеку, получил приглашение коменданта Обри приехать в город, где его заковали в цепи, едва он добрался до ворот в окружавшем Новый Орлеан частоколе. Жена, услышав о его аресте, тоже поспешила в город. Узнав, что мужа держат на фрегате, она наняла лодку и, отправившись туда, попросила позволить ей увидеться с супругом. Вильере, услышав ее голос, попытался вырваться к ней, опасаясь, как бы ее не оскорбили грубые матросы. В схватке с охранниками его искололи штыками, а окровавленную рубашку бросили в лодку мадам Вильере, со смехом добавив, что она теперь вдова. Другие распространяли не менее пугающие истории о том, что арестованных якобы подвергают пыткам во время допросов, подвешивают на дыбе и зажимают пальцы в тиски.
В доме никто не мог уснуть. Фелисити и Ашанти заперли двери и ставни и потушили все свечи, оставив только одну в спальне Фелисити. Девушка приготовилась ко сну: сняла одежду, умылась, надела ночную рубашку и халат, а потом попросила Ашанти расчесать длинные блестящие пряди волос. Однако она никак не могла заставить себя лечь. До этого Фелисити еще ни разу не приходилось оставаться ночью одной в доме без мужчин. Правда, иногда Валькур и отец задерживались где-нибудь допоздна, но мсье Лафарг, по крайней мере, всегда возвращался домой, прежде чем его дочь ложилась спать.
Чтобы скоротать время, Фелисити занялась починкой белья, прошивая мелкими стежками манжеты сорочки отца и закрывая аккуратной штопкой треугольную дырку в скатерти. Этому искусству она научилась в монастыре урсулинок и овладела им настолько, что теперь шитье не требовало от нее слишком большого внимания. Ашанти тоже сидела с иголкой в руке напротив хозяйки, однако за это время они обе не произнесли и полудюжины слов.
Служанка и Фелисити были ровесницами, они даже родились в один и тот же месяц. Мать Ашанти прислуживала матери Фелисити, которая получила ее как часть свадебного приданого. Две девочки росли вместе: вместе играли, учились, ели и даже спали в одной комнате, пока Фелисити не отправили учиться в монастырь. Они относились друг к другу теплее, чем родные сестры, и Фелисити иногда переживала из-за того, что Ашанти не видит в жизни ничего, кроме обязанностей по дому. Впрочем, саму Ашанти это, похоже, не слишком огорчало. Она переняла от матери такие вещи, каким та, как ей самой казалось, не могла научить Фелисити. Она владела тайнами природы и земли, которые ее мать унаследовала от своих африканских предков или узнала во время долгого путешествия в Новый Свет с остановкой на тропическом острове Санто-Доминго. Словом, Ашанти вполне устраивала ее жизнь.
Отношения между девочками изменились после смерти матери Ашанти. Это случилось, когда они были еще подростками. Именно с тех пор на плечи Фелисити легли обязанности хозяйки дома и отношения подруг сменились отношениями госпожи и служанки. Однако Фелисити по-прежнему во многом зависела от Ашанти, от ее спокойной рассудительности и силы. Если бы не помощь служанки, дела в доме никогда бы не шли так гладко, как сейчас.
Фелисити помнила только один случай, когда Ашанти потеряла обычное самообладание. В течение последних нескольких лет служанка спала на первом этаже, в маленькой комнате с окном во двор. Два года назад, жаркой летней ночью, Валькур вернулся очень поздно после того, как провел вечер в компании друзей. Страдая от похмелья, он вышел во двор выпить воды из глиняного кувшина, чтобы хоть немного освежить отчаянно болевшую голову. Увидев, что дверь в комнату Ашанти открыта, он не смог удержаться от любопытства. Заглянув туда, Валькур увидел служанку, спящую на соломенной циновке в одной коротенькой рубашке.
Что случилось дальше, так и не удалось выяснить до конца. По словам Ашанти, Валькур набросился на нее, чтобы овладеть ею силой, и это ему наверняка удалось бы, если бы она не отразила нападение, вспомнив, чему учила ее мать, и не заставила Валькура, согнувшегося от боли пополам, убраться вон. Если же верить Валькуру, служанка, проснувшись, увидела, как он проходил мимо при свете луны, и закричала. А когда он приблизился, чтобы сказать, кто он такой и что ей нечего бояться, то вдруг споткнулся и упал прямо на ее постель, после чего с Ашанти сделалась истерика и она нанесла ему жестокий удар.
Независимо от того, кто из них был прав, их взаимная неприязнь с тех пор переросла в ненависть. Валькур относился к служанке с ядовитым презрением, в то время как Ашанти старалась избегать его, оставаясь с ним в одной комнате только в присутствии Фелисити. Она не обращала внимания на его приказы, если только их не передавала ей госпожа, что само по себе уже являлось немалой дерзостью, учитывая повиновение и страх, в каком Валькур держал остальных слуг. Ашанти, казалось, нисколько не боялась его, однако ее недоверие к нему было очевидным. Она всегда держалась настороженно в его присутствии, исподтишка бросая в его сторону презрительный взгляд своих черных глаз.
Услышав на улице какой-то негромкий звук неподалеку от дома, Фелисити подняла голову и вопросительно посмотрела на служанку. Отложив шитье, Ашанти вышла из спальни. Через несколько минут она вернулась и сообщила, что пришел Дон. Он ничего не знал об арестованных. Валькур послал его с запиской по какому-то совсем другому делу. Впрочем, Дон даже не пытался с помощью своих обычных жестов назвать имя человека, к которому он ходил.
Вздохнув, Фелисити потерла ладонью уставшие глаза и тряхнула головой. Волосы рассыпались по плечам густой блестящей волной.
— Ложись спать, Ашанти. Тебе больше незачем здесь сидеть. Мы вряд ли что-нибудь узнаем до утра.
— Если только вы тоже попробуете отдохнуть, мадемуазель.
— Я постараюсь.
Сделав последний стежок, Фелисити ловко завязала узел и оборвала нитку. Воткнув иголку в подушечку, она умелыми движениями сложила ткань и встала, отложив рукоделие. Ашанти помогла ей снять халат, затем повесила его в шкаф. Когда служанка открыла резную дверцу, спальня тут же наполнилась ароматом лепестков роз и ветивера .
Фелисити подошла к кровати и вскарабкалась на перину. Стоя на коленях, она старательно расправила москитную сетку, свисавшую с крючка на потолке, плотно соединив ее края, чтобы ей не досаждали кровожадные насекомые. Ашанти, пожелав госпоже спокойной ночи, взяла свечу и вышла из комнаты.
Фелисити легла в постель и попыталась заснуть, но сон не приходил. Лежа в темноте с открытыми глазами, она вспоминала события нескольких последних дней. После ареста отца и брата ее охватил страх, с которым она не могла справиться. Что, если ее стычка с полковником Морганом Маккормаком, когда она, сама того не ожидая, взяла на себя вину за случай с ночным горшком, оскорбившим достоинство испанских солдат, ее подстрекательство людей на балу к неповиновению, не говоря уже об истории с танцевальной музыкой, послужили основанием для того, чтобы взять их под стражу?
Да, горшок приказал вылить Валькур, однако он, по-видимому, рассчитывал, что ему это легко сойдет с рук — в крайнем случае, кого-нибудь из слуг в доме слегка накажут за неосторожность. Он наверняка не хотел, чтобы это истолковали как намеренное оскорбление, обвинив в нем сестру, отца и его самого. То же самое на балу: Фелисити сделала замечание насчет музыки вовсе не для того, чтобы испортить вечер и дать повод к применению силы, как случилось потом. Просто собравшиеся восприняли ее слова с такой ядовитой злобой, что там едва не начался беспорядок. Фелисити точно помнила, как Валькур и еще несколько горячих голов вместе с городскими юнцами громко возмущались тем, что француженка танцует с испанским офицером.
С другой стороны, все стычки с Маккормаком произошли только по его собственной вине. Он вел себя с высокомерной назойливостью, подчеркивая свое превосходство в силе, в том числе и физической. Дело не меняло и то обстоятельство, что Маккормак не отдавал себе отчета в своих действиях. То, как он использовал заведомое превосходство своего положения, чтобы шантажировать Фелисити, до сих пор вызывало у нее приступы бурного негодования. В то же время она понимала, что переживает сейчас именно из-за угрозы, которую полковник отпустил как бы невзначай.
Сквозь ставни уже пробивался серо-голубой свет зари, когда Фелисити погрузилась наконец в легкую дрему. Проснувшись поздним утром, она накинула халат из хлопковой ткани и повязала шею батистовым кружевным платком, прежде чем выйти из спальни.
Фелисити решила отнести в казармы корзину с продуктами, так как арестантов всегда кормили на редкость плохо. Кроме того, там она могла узнать какие-нибудь новости насчет отца и Валькура, выяснить, почему их арестовали.
Мсье Лафарг, отец Фелисити, был торговцем. Его дом, как и многие другие в Новом Орлеане, сложенный из бревен, проконопаченных мхом пополам с оленьей шерстью и покрытых глиняной штукатуркой, напоминал жилища в сельской средневековой Франции. На нижнем этаже с окнами на улицу размещался магазин тканей и склад, а в маленьких задних комнатах с выходом во двор обретались слуги и находились прачечная и кладовые. Семья мсье Лафарга жила на верхнем этаже. Попасть туда можно было через узкий портал, напоминавший тоннель и выводивший прямо во двор, к лестнице, пристроенной к задней стене. На втором этаже находилось несколько довольно удобных комнат, четыре спальни и большой зал, примыкавший к лестнице, который использовали как столовую.
Спускаясь по лестнице, чтобы направиться на кухню во дворе, Фелисити услышала стук каблуков по насыпи. Она затаила дыхание и тут же увидела худощавого человека в треуголке, украшенной огромным плюмажем, ниспадавшим на плечо. В руке у него была трость с набалдашником, обвитым лентами.
— Валькур! — крикнула она, бросившись навстречу.
— Собственной персоной, — ответил он с мрачной развязностью, слегка поклонившись в знак приветствия и сдернув с головы шляпу.
— Где отец?
Лицо Валькура сразу сделалось угрюмым.
— К сожалению, он до сих пор остается в гостях у наших испанских хозяев.
— Значит, его так и не отпустили? Но тогда почему ты оказался на свободе?
— Почему? — переспросил Валькур нарочито дурашливым тоном, прикрыв глаза ресницами. — Потому, милая Фелисити, что такой праздный тип, как я, слишком пустоголов и глуп для того, чтобы устраивать революцию. Эти идеи буржуа кажутся мне слишком скучными. Допустим, меня видели на паре собраний, которые были весьма популярны в Новом Орлеане, но я с таким же успехом мог бы оказаться где угодно.
— И они поверили тебе?
— Я умею прикидываться легкомысленным дурачком, если это доставляет мне удовольствие, — ответил Валькур, тряхнув головой. — Возможно, наш полковник Маккормак и не поверил мне до конца, однако выражение сурового неодобрения, появившееся на его милом лице, навело меня на мысль о том, что я, по его мнению, не представляю для властей никакой опасности.
— Он был там? — Фелисити с трудом произнесла эти слова из-за подступившего к горлу кома.
— Да, вчера утром. Похоже, он здесь второй человек после О'Райли и подчиняется только ему одному. Его не было на месте, когда меня сегодня отпустили, но я об этом нисколько не сожалею.
По тону Валькура, с трудом сдерживавшего гнев, чувствовалось, с какой злобой он отнесся к допросу, устроенному испанцами, и что в таком настроении ему лучше не попадаться под горячую руку.
— Если ты решил подняться наверх и переодеться, — сказала Фелисити, — я распоряжусь принести туда рогалики и шоколад для нас обоих.
— Я глубоко тронут твоей заботой, — ответил он, скривив тонкие губы в неком подобии улыбки. — Мне сейчас больше всего на свете хочется поскорей избавиться от тюремной вони. Сделай одолжение, пришли ко мне заодно и Дона, и как можно скорей.
За чашкой шоколада с теплыми хрустящими булочками Валькур рассказал сестре, что произошло позавчера в доме генерал-губернатора. Приглашенных на прием к О'Райли приветствовали в его резиденции очень тепло. Спустя некоторое время после того, как подали прохладительные напитки, их всех попросили пройти в смежный зал, где к ним в очень резких выражениях обратился сам О'Райли, в то время как комендант Обри стоял рядом с покрасневшим от волнения лицом. Ирландец заявил, что жители Луизианы проявили неуважение к Испании, что король Карлос крайне недоволен недавними беспорядками в провинциях и оскорблениями, нанесенными губернатору Уллоа, его чиновникам и военным. Его величество разгневан прокламациями, унизительными для его правительства и великой испанской нации. В этой связи, сказал О'Райли, он получил приказ короля арестовать зачинщиков сих возмутительных действии и судить их по законам королевства.
Затем генерал-губернатор прочитал указ его католического величества, предписывающий совершить действия, о которых он только что объявил, после чего добавил от себя:
— Господа, вы обвиняетесь в организации недавнего восстания. Именем короля я заключаю вас под стражу.
Во время чтения указа в зале появились несколько испанских офицеров. Как только О'Райли закончил и объявил, что в соответствии с испанским законом о государственных преступниках их имущество будет описано и конфисковано, французов окружил целый отряд гренадеров с ружьями с примкнутыми штыками. Если их признают виновными, имущество будет продано, а вырученные деньги после уплаты долгов кредиторам и отчисления сумм в пользу жен и детей перейдут в собственность государства.
— Ты хочешь сказать, что наш дом конфискуют? — ужаснулась Фелисити.
— И вдобавок всю мебель, все украшения, каждую тряпку и туфли, которые ты носишь, каждую безделушку, застежку от башмаков и все кружева до последнего дюйма.
— Они не посмеют этого сделать!
— Посмеют, еще как посмеют. — Валькур допил шоколад и поставил на блюдце фарфоровую чашку, расписанную розами и фиалками.
— Я не могу в это поверить, — прошептала Фелисити. Беда обрушилась слишком внезапно, когда казалось, что все неприятности уже позади, поэтому трудно было представить ее масштабы.
— Я тоже не могу, — с мрачным видом согласился Валькур. — Когда человека просят, точнее, ему приказывают отдать шпагу и направляют на него тупые, но от этого не менее опасные штыки… Мне бы не хотелось испытать это снова.
— Еще бы. Скажи, Валькур, в казармах с вами обращались жестоко?
— Нет, рукоприкладством они не занимались, если ты это имеешь в виду, — ответил он, — но испанская стража смотрела на нас как на обреченных.
— О'Райли, кажется, сказал, что вас будут судить.
— Девочка моя, испанское правосудие — это просто издевательство. Король Карлос потребовал удовлетворения за оскорбление, нанесенное ему и его королевству, решив наказать людей, осмелившихся бросить вызов могуществу его католического величества, в назидание жителям остальных заморских провинций Испании. Вот в чем все дело. Такой чести удостоились двенадцать человек: двое офицеров французской армии, двое адвокатов, четверо плантаторов и четверо торговцев.
Фелисити удивленно посмотрела на брата.
— О чем ты говоришь?
— Так к нам обращалась испанская охрана. Они называли нас не по именам, а по роду наших занятий. Мы для них не более чем представители населения колонии. Кто мы такие и какую роль сыграли в восстании против их короля, не имеет ни малейшего значения.
— Это ужасно. Значит, суд над ними будет простым фарсом, и О'Райли уже заранее признал всех арестованных виновными?
— Совершенно верно. А так как я не принадлежу ни к одной из перечисленных категорий и не похож на пламенного революционера, меня решили пощадить.
— Но отец…
Валькур стиснул руку девушки так крепко, что его пальцы побелели.
— Твой отец Лафарг — торговец, известный человек и вольнодумец, вдобавок он один из самых богатых людей в городе. Поэтому испанцы считают, что он виноват больше остальных.
Глаза Фелисити наполнились слезами. Высвободив руку, она поднесла дрожащие пальцы к губам. Слова Валькура обнажили ее страхи настолько, что в душе у нее все затрепетало.
— Фелисити, — проговорил Валькур с потемневшим от волнения лицом, — прости, если я был слишком резок и заставил тебя переживать, но следует смотреть правде в глаза.
Девушка глубоко вздохнула, стараясь взять себя в руки.
— По-моему… По-моему, ты уже успел свыкнуться с этой мыслью. А я — еще нет.
— Мне не следовало заявлять об этом так открыто. Однако у меня много дел и наверняка слишком мало времени, чтобы успеть их сделать.
Фелисити почти не обратила внимания на напыщенный тон последних слов брата.
— Мы обязательно должны что-нибудь придумать, чтобы спасти отца. Я не могу отделаться от мысли, что его арестовали из-за меня, из-за того, что я невежливо обошлась с полковником. Может, если бы я пошла к О'Райли и все ему объяснила или хотя бы поговорила с самим полковником…
— Нет! Это бесполезно. О'Райли уже и так осаждают женщины, умоляющие пощадить их мужей.
— Этот Маккормак, наверное, очень влиятельный человек. Если найти к нему правильный подход, его можно убедить воспользоваться своим влиянием.
