Черное кружево

      — Я этого не знала, — прошептала она.
      — Ты многого не знаешь обо мне, — ответил он почему-то нарочито бодрым голосом.
      — Может быть. Но, насколько я могу предположить, вы как профессиональный военный не задержитесь долго в этом доме и вообще в Луизиане. — Она попробовала заглянуть в лицо Моргана, стоявшего к ней вполоборота, однако его черты были непроницаемы, как у бронзового барельефа на фоне хмурого серого неба.
      — Почему тебе так кажется?
      — Генерал-губернатор О'Райли приложил столько сил, чтобы принудить к повиновению жителей Нового Орлеана; он переделал наши законы, разослал во все концы переписчиков населения, чтобы узнать, сколько нас здесь живет, наконец, он создал у нас целую систему испанских магистратов, так что теперь его место вполне может занять гражданский губернатор. У испанского короля наверняка найдется для него работа в другом месте, а значит — и для вас тоже.
      — Твое предположение может оказаться справедливым, но я не уверен, что отправлюсь вслед за О'Райли, когда он отсюда уедет.
      — Вы не последуете за ним? Но почему?
      — Генерал-губернатору предоставлено право давать участки целинной земли от тысячи до пяти тысяч арпанов тем, кто пожелает их расчистить и обрабатывать. Такое решение было принято, прежде чем он отплыл из Испании. Я оказался здесь в первую очередь по этой причине.
      — Он может дать землю кому угодно?
      — Да, если этот человек покажется ему достойным.
      — Иными словами, любому из его приспешников, любому испанцу, тому, у кого есть достаточно денег, чтобы подтвердить свое достоинство, так?
      — Землей нельзя будет торговать, если ты это имеешь в виду, — ответил Морган посуровевшим голосом.
      Фелисити отвернулась, чтобы скрыть свой гнев.
      — Еще бы, такая продажность возможна только при французских властях.
      — Я этого не говорил, — возразил он тихо.
      — В этом не было необходимости. Для суровых и благочестивых испанцев все французы кажутся преступниками, в первую очередь — контрабандистами и пиратами. Однако вы не желаете учесть, что такими их делают испанские законы, высокомерие испанцев, не имеющих понятия о том, что представляет собой жизнь в Луизиане.
      — Ты права.
      Замолчав на полуслове, Фелисити обернулась и уставилась на Моргана удивленным взглядом.
      — Что вы сказали?
      — Я сказал, что ты права, по крайней мере насчет контрабанды и пиратства. Испанские законы, требующие, чтобы в колониях торговали только испанскими товарами, доставленными на испанских судах, не отличаются дальновидностью. Из-за этой монополии колонисты платят большие деньги за некачественные товары и за бесценок продают меха, сырую древесину, индиго и краски для тканей. Франция проводила такую же политику, однако за ее выполнением никогда не следили слишком строго, поэтому она оставалась терпимой. В последние три или четыре года Испания тоже ослабила нажим на торговлю в других колониях, однако в Луизиане это произойдет только через некоторое время, когда положение здесь войдет в норму. А пока успех, с которым О'Райли удалось пресечь незаконную торговлю, повлек за собой усиление пиратства и контрабанды, которые всегда этому сопутствуют.
      — Вы сейчас критикуете самого великого О'Райли! Это просто невероятно. — То, что Морган повторял уже известные ей вещи, было не так важно, как сам факт, что он на это осмелился.
      — Я не критикую его действия. Как я уже говорил, он только выполняет приказы. Однако их результат меня не устраивает.
      — Единственное, что он может сделать, это предупредить дозорных, чтобы они не проявляли излишней бдительности.
      — К сожалению, это не в его правилах. Получив приказ, он считает своим долгом скорее выполнить его и по возможности полностью.
      — Это чувствуется, — сказала Фелисити с явной горечью в голосе, — и для него не имеет значения, что речь идет о человеческих жизнях.
      В гостиной повисло гнетущее молчание.
      — Сегодня главный обвинитель дон Феликс дель Рей подготовил обвинительное заключение, — сообщил Морган.
      — Это означает, что суд завершился?
      — По существу, да. Судьям осталось только выслушать доводы защитников. Поскольку они будут повторять то, что говорили уже не раз, это не займет много времени. Потом суд будет совещаться и вынесет приговор.
      — Когда… когда он будет объявлен?
      — Через пару дней, самое большее, дня через три-четыре.
      — Я, наверное, могу не сомневаться, что отца признают виновным?
      — Я… — начал было Морган, но потом замолчал и коротко ответил: — Нет.
      — Что должно случиться? Я имею в виду остальных.
      Морган бросил в ее сторону быстрый взгляд, словно удивившись тому, что она, похоже, не сомневается насчет судьбы отца.
      — Это зависит от О'Райли. Он будет выносить окончательный вердикт.
      — Говорят, он распорядился их всех повесить, чтобы казнь двенадцати человек, которые ему попались, послужила назиданием другим жителям.
      — Возможно. Я не могу сказать.
      — Не можете или не хотите? — Не услышав ответа, Фелисити приблизилась к Моргану и встала с другой стороны дверного проема. Вцепившись пальцами в камчатые портьеры, она повторяла шепотом: — Почему? Почему?
      — Фелисити… — начал Морган с какой-то незнакомой неуверенностью в голосе.
      — Не говорите мне ничего! Я знаю, что вы скажете, но мне нет дела до ваших слов. Это бессмысленно, это жестоко — лишать людей жизни, судить уважаемых горожан, как обычных воров и убийц! Этого нельзя оправдать никакими причинами.
      — Нет. И тем не менее ты не осуждаешь контрабандистов и корсаров из залива потому, что они совершают преступления в силу экономических трудностей.
      — Я, конечно, не собираюсь прощать их, но будь я сейчас мужчиной, мысль о нападении на какой-нибудь испанский корабль, нагруженный награбленным в Новом Свете добром, показалась бы мне весьма привлекательной.
      — По крайней мере, ты высказалась честно.
      Веселая ирония в его голосе воодушевила Фелисити.
      — Что же касается тех, кого сейчас судят, не кажется ли вам, что король Карлос прислушается к словам О'Райли, если он сообщит, что здесь спокойно и жители города проявляют лояльность? Может, тогда он изменит прежнее распоряжение?
      — Ты хочешь, чтобы я обратился к генерал-губернатору с таким предложением?
      — Я не понимаю, почему вы не можете так поступить.
      — Это ничего не даст, — без обиняков ответил Морган.
      — Как вы можете так утверждать, если даже не пытались что-нибудь сделать?
      — Я пытался, так же как многие плачущие матери, достопочтенные купцы и обеспокоенные священники. Во всех случаях О'Райли отказывался принять к сведению такую возможность. Обычный армейский генерал не должен сомневаться в справедливости королевских приказов, хотя он однажды спас королю жизнь во время беспорядков на улицах Мадрида. Коронованные особы редко отменяют свои решения, даже если им указывают на их ошибки.
      Фелисити искоса посмотрела на Моргана тревожным взглядом. Что могло вызвать такую мягкость суждений? Неужели он стал сочувствовать жителям Луизианы благодаря стараниям Ашанти и ее собственным? Эта мысль показалась ей смешной, если учесть неприятности, которые ей пришлось пережить, однако по какой-то странной причине Фелисити думала, что она ошибалась.
      — Почему вы так говорите? — поинтересовалась девушка. — Почему вы больше не защищаете вашего начальника и его испанского господина?
      — На это есть много причин, — ответил Морган, глядя, как за балконной дверью сгущаются сумерки. — Этим людям, угодившим в капкан международных законов, следовало бы учитывать обстоятельства. Если не обращать внимания на то, как они жили, цепляясь за свою гордость и обычаи той земли, откуда они пришли и где им приходилось влачить жалкое существование, можно будет легко понять, что все эти страсти разгорелись из-за вопроса об их национальной принадлежности. Здесь, в этих краях, Европа со всей ее гордостью и цивилизованными порядками, с ее классовой организацией, со всем тем, что у нее есть и чего нет, с ее пышностью и нищетой, кажется чем-то очень далеким. Ее законы скорее всего будут душить колонию, они обескровят ее, вместо того чтобы помочь ей окрепнуть. Здесь любой титул и связанные с ним многовековые привилегии оказываются бесполезны. Человеку приходится рассчитывать только на собственную силу и разум, а также — на волю, с помощью которой он ими управляет. Здесь ему не на кого положиться, кроме себя самого. Не так уж сложно представить, что люди с подобными качествами могут объединиться во имя их блага, если появится подходящая цель. В такой новой и непонятной стране, как эта, похожей на какой-то другой мир, стремление к свободе и самоуправлению ради собственной выгоды кажется естественным, точно так же как и желание Старого Света предотвратить это. Возможно, этому маленькому восстанию теперь пришел конец, но я все время задаю себе вопрос: сколько пройдет времени, прежде чем тот же самый порыв охватит тех, кто живет здесь или в какой-нибудь другой колонии?
      — Понимаю, — кивнула она. — Вы как будущий землевладелец начинаете разбираться в проблемах, с которыми нам приходилось иметь дело долгие годы.
      — Возможно, в твоих словах есть доля истины, — согласился Морган, — но я, кроме того, стал свидетелем переживаний и страданий людей, кому дороги те… кого мы арестовали. Иногда кажется, что здешние жители только и занимаются тем, что ходят в дом губернатора просить за них. Жены, матери, дочери, сыновья, дядья, тетки, кузины и кузены, племянницы и племянники, даже крестные и крестники… Похоже, это ужасное горе объединило всю местную общину.
      — Морган… — начала Фелисити, однако он продолжал говорить, речь его лилась непрерывным потоком.
      — Мы все это понимаем, каждый солдат из засушливых и голодных испанских провинций, каждый паршивый наемник, в каком бы уголке земли он ни появился на свет… И что самое худшее — мы бессильны что-либо сделать.
      Фелисити подошла ближе и дотронулась до его руки. Повернувшись, Морган притянул ее к себе, заключив в лишенные страсти объятия, отчего она вдруг почувствовала умиротворение, словно избавившись от преследующих ее бесконечных страхов. Прижавшись головой к его крепкой груди, Фелисити закрыла глаза. Мысль о сопротивлении сейчас даже не приходила ей на ум. В полукружье его сильных рук она испытывала какую-то странную, беспокоящую ее радость.
      Спустя четыре дня, утром 24 октября 1769 года, город облетела весть, что сегодня испанский суд собирается вынести вердикт, который зачитает и подпишет О'Райли. Потом он немедленно определит приговоры, если это будет необходимо. О последнем обязательно упоминали с притворной и жалкой ссылкой на справедливость суда испанцев.
      Фелисити все утро провела на коленях в церкви святого Луи. Туда пришла не только она одна. Дрожащее пламя от зажженных молящимися свечей освещало множество склоненных голов, а щелканье четок, перебираемых в тишине дрожащими пальцами, эхом отдавалось под сводами храма. На несчастных коленопреклоненных глядели ясные глаза распятого Христа, чья вырезанная из дерева фигура находилась позади алтаря.
      Фелисити уже не раз приходила сюда, чтобы молиться до тех пор, пока у нее не заболят колени. Однако сегодня это впервые не принесло ей успокоения. Хотя доброе благословение и тихие умиротворяющие слова патера Дагобера наполнили душу благодарностью, они, казалось, все равно не могли пробиться сквозь пелену страха, окружавшего Фелисити словно стена.
      В черной кружевной шали, накинутой на прекрасные волосы, и с четками в руке она шла по улицам, направляясь к дому. Сегодня в городе заметно прибавилось испанских солдат. В одном месте ей наперерез прошагал военный патруль, а двое офицеров, по всей видимости решивших прогуляться, но тем не менее внимательно оглядывавшихся по сторонам, поспешно уступили ей дорогу.
      Взглянув на них, Фелисити вспомнила о Хуане Себастьяне Унсаге и о том, как он предлагал ей помощь. С тех пор она видела его лишь издалека, и ей больше не оказывал знаков внимания ни один испанский солдат, офицер или сержант. Фелисити постепенно поняла, что этим она обязана своему неофициальному положению любовницы полковника Маккормака. По мере того как О'Райли все крепче держал город в руках, а его влияние усиливалось при приближении суда над заговорщиками, значение его заместителя тоже постепенно росло. Ни один купец или его жена, ни один плантатор или мелкий торговец устрицами и крабами теперь уже не осмеливались нанести оскорбление такой важной персоне, нелестно отозвавшись о его подруге. Однако от этого Фелисити не было легче, поскольку горожане провожали ее ледяными взглядами, оставив девушку наедине с собственными опасениями, без всякой надежды на поддержку и понимание. Морган не мог защитить ее от этого, хотя по тону его голоса ей иногда казалось, что он понимает то неизбывное чувство одиночества и отчаяния, которое она сейчас испытывала.
      Вернувшись домой, Фелисити застала Ашанти на кухне. Она слышала, как служанка бранила кухарку, очевидно, пытаясь таким образом уменьшить напряжение тревожного ожидания. Тяжело ступая, Фелисити поднялась по лестнице. Толчком распахнув дверь, она вошла в гостиную и сняла шаль. Сложив ее и убрав в шкаф вместе с четками, девушка подошла к зеркалу из полированной стали, чтобы поправить несколько прядей, выбившихся из высокой прически. Не поднимая головы, она старалась заколоть непослушный локон шпилькой. Ей хотелось поскорее уйти на кухню, где сейчас находились остальные обитатели дома. Может быть, занявшись каким-нибудь делом, она не станет уделять столько внимания собственным мрачным мыслям.
      Неожиданно в проеме возникла фигура мужчины, загородившего ей дорогу. Фелисити остановилась как вкопанная, от испуга у нее перехватило дыхание. В следующее мгновение она узнала стоявшего перед ней человека, глаза ее широко раскрылись.
      — Валькур!
      — О да, это я, твой давно пропавший брат, которого ты не собираешься оплакивать. К сожалению, это не твой любовник.
      Валькур швырнул в ее сторону скомканную рубашку, которую держал в руке. Судя по большому размеру, она не могла принадлежать ему. Скользнув по лицу Фелисити, рубашка упала на пол и осталась лежать кучей мятой льняной ткани.
      Некоторое время Фелисити смотрела на брата с учащенно бьющимся сердцем. Она обратила внимание на зловещий огонек в его желтовато-карих глазах и на кривую усмешку, играющую на тонких губах. От волнения у нее пересохло во рту, и она непроизвольно облизнула губы.
      — Откуда… ты пришел, и… и зачем тебе понадобилось вот так подкрадываться ко мне?
      — Откуда я пришел, я тебе говорить не собираюсь. А что до остального, у меня нет желания встречаться с Ашанти. Эта черномазая стерва наверняка с удовольствием выдаст меня испанцам. Впрочем, хватит об этом. Я хочу знать, дорогая сестренка, почему ты решила сделаться проституткой?
      — Это вовсе не так!
      — Не так? Ты что, станешь отрицать, что живешь с этим продажным ирландским сукиным сыном? Подумать только, мне рассказал об этом первый встречный. Веселая шутка, нечего сказать! Теперь весь город считает тебя потаскухой Маккормака.
      Валькур положил руку на эфес шпаги и погладил его так, как женщина прикасается к любимому колье. С тех пор как Фелисити видела брата в последний раз, он похудел и теперь обходился без пудры и мушек на лице. Без этих украшений рябая кожа лица казалась коричневой с желтоватым оттенком, почти не отличаясь от цвета глаз. Вероятно, Валькуру пришлось проводить немало времени на солнце. Голос его сделался еще резче, если такое было вообще возможно, его тон казался более оскорбительным. Однако этим перемены не ограничивались. Поверх парика с косичкой он носил черную шляпу с пером на тулье и с полем, заколотым красивой булавкой. На нем был камзол из темно-зеленого бархата, густо расшитый серебряными галунами. Под камзолом виднелась сорочка с кружевными манжетами, однако без галстука и без жилета. Узкую талию стягивал золотистый кушак, бриджи были заправлены в выцветшие зеленые сапоги из мягкой козловой кожи.
      — Пока ты не обозвал меня другими словами, которые я не заслужила, — сказала Фелисити, подняв голову, — и не оскорбил остальных ни в чем не повинных людей, мне, наверное, придется напомнить, что я оказалась в таком положении по твоей милости.
      — По моей? — сквозь зубы переспросил Валькур. Глаза его злобно сузились. — Почему?
      — Если бы ты был не настолько глуп, чтобы попытаться убить Моргана здесь, в этом самом доме, мне не пришлось бы впутываться в эту историю. Морган не счел бы меня участницей покушения и не стал бы вторгаться в мой дом, в мою комнату и мою постель.
      — Ты его защищаешь? — презрительно спросил Валькур.
      — Нет! Но я не собираюсь прощать тебе ту часть вины, которая лежит на твоей совести.
      Валькур не обратил внимания на слова сестры.
      — Похоже, ты подготовила почву для своего сегодняшнего положения еще до того, как я скрестил шпаги с этим ирландцем. Я помню ваш уговор: твое общество в обмен на жизнь отца.
      Фелисити неожиданно заметила, что за те годы, которые Оливье Лафарг называл Валькура сыном, ее приемный брат ни разу не обратился к нему со словом «отец», всегда говоря о нем только как об отце Фелисити, кем он, безусловно, являлся. Она с досадой отмахнулась от этой раздражающей догадки.
      — И что же дальше?
      — Мне ясно, что твой драгоценный Морган с самого начала собирался сделать тебя той, кем ты теперь стала — своей вещью, игрушкой для постели, своей… девочкой для развлечений.
      Валькур окинул взглядом ее фигуру, задержавшись на высокой груди. При этом он явно не пытался скрывать неприличные предположения. Фелисити почувствовала, как ее отвращение к брату становится все сильнее.
      — Это неправда!
      — Как ты можешь это отрицать? Ведь ясно как Божий день, что он даже не пытался помочь твоему отцу, а лишь хотел попользоваться твоим мягким белым телом, чтобы насытить свою страсть, ничего не давая взамен. Чтобы убедиться в моей правоте, достаточно знать то, что случилось сегодня. Ведь всех заговорщиков, всех до одного, признали виновными.
      — Что? — прошептала Фелисити.
      — Разве ты не слышала? — Валькур постарался, чтобы его голос звучал как можно более невинно.
      — А как же приговоры? Какой приговор получил отец?
      — Откуда мне знать? Одних приговорили к повешению, других — к пожизненному заключению, а третьим назначили наказания поменьше. Тот, кто мне об этом рассказал, не назвал имен.
      — Срок, который получит отец, будет не слишком велик. Ты скоро в этом убедишься, — проговорила Фелисити с отчаянием в голосе.
      — Какое доверие! — бросил с насмешкой Валькур. — По-моему, это может означать только одно: ты влюбилась в этого наемного вояку, лишившего тебя невинности. Как же низко ты пала! И какой дикой страстью к нему ты воспылаешь, если твоему отцу на самом деле дадут меньше, чем другим?
      — Твои слова настолько нелепы и оскорбительны, что я не стану тебе отвечать! Но Морган по крайней мере поступил, как подобает настоящему мужчине. Выполнив свою часть уговора, он хотя бы старался помочь отцу. А ты наверняка даже не пытался этого сделать, Валькур Мюрат. Ты только сбежал и спрятался, продав слугу, который
      по закону принадлежал не тебе, и словно жалкий трус украл ночью последнее золото, остававшееся у отца. Как ты мог лишить его тех удобств, которыми ему могли бы позволить пользоваться за деньги, когда он гнил в тюрьме все эти долгие недели, пока ты, вместо того чтобы находиться там вместе с ним, сбежал и наслаждался свободой?!
      Покраснев от ярости, Валькур хлестнул Фелисити ладонью по лицу. Она стремительно отвернулась, почувствовав, как из глаз потекли слезы, во рту появился привкус крови — вероятно, от удара зубы поранили щеку.
      Валькур вплотную приблизился к ней и, брызгая слюной, прошипел:
      — Шлюха! Я заставлю тебя пожалеть об этих словах. Ты будешь рыдать, сокрушаясь о том, что раздвинула ноги перед Морганом Маккормаком, что появилась на свет женщиной, что ты дочь своего отца. Когда-нибудь ты станешь проклинать себя за то, что испытывала даже самые ничтожные чувства к любому другому мужчине…
      Послышался звук удаляющихся шагов, с силой хлопнула дверь. Валькур ушел, однако прошло немало времени, прежде чем Фелисити перестала зажимать рукою рот, чтобы никто в доме не услышал ее безумных криков, отдававшихся в ушах словно заклятия.

10

      Немного позже, когда вернулся Морган, Фелисити кое-как сумела вернуть себе самообладание. К этому времени имена пятерых французов, приговоренных к повешению, уже передавались шепотом из дома в дом, о них слуги узнавали заодно с хозяевами, и вскоре в Новом Орлеане не осталось ни единого человека, который бы не произнес этих имен.
      Лафреньер, Нойан, Каресс, Марки, Милье-младший.
      Едва Морган вошел, Фелисити поднялась ему навстречу с вопрошающим взглядом бархатисто-карих глаз. Голос ее звучал сипло, когда она сдержанно спросила:
      — Значит, это правда?
      — В зависимости от того, что ты имеешь в виду. Увы, судьи признали их виновными.
      — К чему их приговорили?
      — Пятерых отвезут на ослах на площадь, чтобы там повесить. Собирались казнить шестерых, но после того как Виллера хватил апоплексический удар, их стало на одного меньше.
      — Говорят, его заколола штыками охрана.
      — По официальной версии, он умер от апоплексии, — поправил ее Морган с жестокой иронией. — Между прочим, суд предал его память вечному поруганию. Можешь себе вообразить, этого покойника представлял на суде специальный поверенный, чтобы оспаривать обвинения, выдвинутые против памяти о нем.
      Чем могла быть вызвана такая нелепая мера? Мелочной злобой или стремлением оставаться «справедливыми» даже в мелочах — этого не мог определить никто. Но сейчас Фелисити беспокоили вопросы поважнее причины смерти Виллера и того, как к ней отнеслись.
      — А что будет с остальными?
      Морган, избегая ее взгляда, пробормотал:
      — Из оставшихся семерых одного приговорили к пожизненному заключению, двоим дали по десять лет, а четверым — по шесть. Кроме того, всех приговорили к конфискации имущества в пользу короля и вечной высылке из испанских владений. Все остальные жители колонии получили полное помилование с целью положить конец этой истории.
      — А что… что будет с отцом?
      — Его приговорили к шести годам заключения в крепости эль Морро на острове Куба.
      У Фелисити перехватило дыхание, из груди вырвался непроизвольный стон. Шесть лет! Сможет ли Оливье Лафарг с его не слишком крепким здоровьем выдержать так долго?
      — Эль Морро? Но это место мало чем отличается от подземной темницы.
      — Да, это место не назовешь приятным, но в тюрьмах просто не может быть иначе. — Морган отвернулся, освобождаясь от камзола. — По крайней мере он останется жив, чтобы просить о снисхождении, чего не скажешь о тех пятерых, кого повесят завтра.
      — Завтра! Но почему вдруг такая спешка? — Фелисити последовала за Морганом в спальню, где он в сердцах швырнул камзол на кровать.
      — Чем скорее это сделают, тем быстрее все закончится. Это может пойти нам на пользу, если мы взялись наводить порядок в колонии твердой рукой.
      — И О'Райли больше не придется выслушивать мольбы жителей Нового Орлеана?
      — И это тоже.
      — Боже мой! — воскликнула Фелисити, с трудом сдерживая охватившее ее неистовство. Сделав несколько быстрых шагов, она подошла к окну и глубоко вдохнула вечерний воздух.
      Послышался тихий шорох одежды, Морган приблизился и встал позади нее.
      — Тебе этого мало? Ты надеялась, что твоего отца отпустят на свободу?
      — Вы выполнили вашу часть договора, — ответила она с напряжением в голосе.
      — К черту этот договор! — Он взял ее за руку и повернул к себе. — Сейчас я беспокоюсь о тебе.
      — И напрасно. Я это переживу, как все остальные.
      — Но сейчас? Когда твои надежды не оправдались и ты упала духом? Фелисити…
      О том, что он собирался сказать дальше, оставалось только догадываться, ибо в эту минуту в дверях появился Пепе. Однако потом они оба испытывали какое-то неясное и в то же время томительное желание. Этого оказалось достаточно, чтобы ночью, когда они лежали в постели, Фелисити протянула руку через разделяющее их пространство и ласково провела пальцами по груди Моргана, как будто желая привлечь его к себе.
      Он затих. Фелисити ощущала ладонью биение его сердца, но при этом не могла понять, дышит он сейчас или нет. Она заскользила рукой по волосам на груди, по твердому и плоскому животу. Наконец Морган медленно и глубоко вздохнул. Этим порывом чувств Фелисити двигала благодарность и сознание необходимости исполнить долг чести, но в то же время она ощущала, как внутри ее быстро нарастает предвкушение удовольствия. Она придвинулась ближе к Моргану, приподнявшись на локте, так что золотистое покрывало из шелковистых душистых волос накрыло их обоих. Фелисити прикоснулась к его губам, в то время как ее пальцы дотронулись до теплой и напряженной мужской плоти.
      Подняв руку, Морган запустил пальцы в ее волосы, а другой обнял, проводя ладонью по бедрам. Сладостная и трепетная истома охватила их обоих, когда они крепко прижались друг к другу в темноте этой ненастной ночи. Их вздохи, казалось, слились воедино, когда они с какой-то непонятной осторожностью постепенно привыкали к этому слепому ощущению, пока его тепло и тайна не проникли в их кровь. Сжимая Фелисити в объятиях, Морган вошел в нее, связывая их обоих цепью наслаждения. Их тела двигались вместе до тех пор, пока не достигли томного безумного экстаза. Порывы становились все неистовей, а руки Моргана теперь сжимали Фелисити словно два стальных обруча. Он перевернулся, оказавшись сверху, и вошел в нее еще глубже, заставив каждый ее нерв затрепетать от острого наслаждения, накатывающегося волнами.
      Фелисити ощущала, как экстаз все сильнее охватывает ее, словно бурный темный поток. Он поднимался все выше, постепенно приближая ее плоть к невидимому взрыву. Он наполнял ее, окружал со всех сторон, затягивал в напряженную пучину, черную как ночь. Она вцепилась Моргану в плечи, обхватила ногами его изборожденную шрамами спину, и единственное, что позволяло ей благополучно преодолеть эту бездонную пропасть, было ощущение того, что она сейчас не одинока.
      Потом они лежали в той же позе, в которой им довелось испытать блаженство, прислушиваясь к собственному тяжелому дыханию. Широко открыв невидящие глаза, Фелисити чувствовала, как ее исподволь охватывает тревога. Каким простым представляла она раньше соединение мужчины и женщины.
      Возможно, это действительно было так для некоторых людей. При других обстоятельствах, с другим мужчиной и в другое время она, может быть, не пережила бы ничего подобного. Однако сейчас, рядом с этим ирландским наемником испанцев Морганом Маккормаком, желание плоти стало поистине опустошающим. Мысль о том, что она сама заставила считать это наслаждение пороком, который необходимо терпеть, не приносила ей облегчения. Конечно, она могла найти и другие оправдания. Негодование тоже сыграло свою роль, так же как ненависть и страх. Только что они могли изменить? Да и изменится ли вообще что-нибудь?
      Фелисити долго лежала неподвижно, пытаясь уснуть, но сон не приходил. Даже когда ей это наконец удалось, она так и не смогла отдохнуть, потому что ее все время преследовали опустошающие и изнуряющие кошмары. Поэтому, увидев, как в комнату начал пробиваться утренний свет, она испытала чувство, близкое к облегчению. Судя по тому, с какой преувеличенной энергией Морган соскочил с кровати и стал надевать мундир, он пережил этой ночью те же самые ощущения.
      Вопреки установившейся традиции он надел шпагу, не успев позавтракать.
      — Ты уже уходишь? Так рано? — тихо спросила она.
      — Ничего не поделаешь. О'Райли приказал всем явиться на службу. Сегодня в городе усилят патрули, а к казармам, где держат арестованных, и на Оружейную площадь пошлют несколько специальных нарядов.
      Фелисити села на кровати, прикрыв грудь покрывалом.
      — Он, конечно, не ожидает, что жители поднимут восстание?
      — Такую возможность никогда нельзя сбрасывать со счетов. Арестованным сочувствуют даже некоторые испанские офицеры, оставшиеся здесь после бегства Уллоа: Наварро, Гайарре и Лойола.
      — Неужели… казнь будет публичной?
      Морган поправил шпагу и взял камзол.
      — Как еще можно показать людям, что не следует бросать вызов испанской короне?
      — О да, конечно. Для устрашения казнь следует устроить в тот час, когда на площади соберется как можно больше людей.
      — Время еще не назначено. Негр, который обычно исполняет обязанности палача, на сей раз отказался, поэтому придется искать кого-нибудь еще. Ты, конечно, не собираешься туда идти?
      — Почему же? Эти люди — друзья моего отца.
      — Такое зрелище вряд ли доставит удовольствие женщине.
      Она наградила Моргана холодным взглядом.
      — Если я туда пойду, так это вовсе не ради зрелища, а по той же причине, почему люди сидят у постели умирающего, чтобы он не оставался одиноким.
      — Как тебе будет угодно. — Морган потянулся за треуголкой, висевшей на гвозде. Потом он несколько минут вертел ее в руках, с задумчивым выражением лица глядя на колышущуюся золотую бахрому.
      Если он обдумывал, как еще ее предупредить, он нашел неплохой способ. Приблизившись к кровати, Морган горячо поцеловал Фелисити в губы и, быстро повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.
      В этот день время, казалось, тянулось невероятно медленно. Фелисити несколько раз посылала горничную Мари узнать, что происходит на площади перед церковью. Всякий раз девушка возвращалась с одним и тем же ответом: ничего, никаких признаков деятельности. Казнь пришлось отложить из-за поисков нового палача. Поскольку исполнить его работу никто так и не согласился, незадолго до полудня было принято решение заменить повешение расстрелом, и О'Райли сразу подписал необходимые распоряжения.
      Мари вернулась с очередной новостью. Говорили, что О'Райли, потому ли, что его стала мучить совесть, или ему, возможно, захотелось показать себя гуманным человеком, дал понять, что не слишком огорчится, если Нойан, племянник Бьенвилля, исчезнет из камеры. Однако Жан Батист Нойан как настоящий герой отказался принять столь бесчестное освобождение в то время, как его земляки останутся в неволе. Он предпочел умереть вместе с друзьями.