Черное кружево

      Когда в городе наконец началось движение, оставаться в неведении стало практически невозможно. Топот шагов солдат, стекавшихся к центру, и громкие слова команд могли встревожить любого, за исключением глухих и слепых.
      Вскоре послышался медленный размеренный бой барабанов. Это означало, что осужденных вывели из старых французских казарм и повезли на площадь. Грохот становился все сильнее, разносясь эхом по улицам города и отражаясь от стен окружающего его частокола. В этот нескончаемо долгий день узкие городские закоулки казались не слишком оживленными, а сейчас они вообще словно вымерли, после того как жители разошлись по домам и заперли двери.
      В угрюмой тишине шаги Фелисити, торопливо идущей в сопровождении Ашанти по направлению к Оружейной площади, звучали неестественно громко. Девушка как будто чувствовала презрительные взгляды сотен глаз, наблюдавших за ней из-за закрытых ставней.
      Оказавшись на площади, Фелисити увидела, что она не одинока. Зрителей действительно было немного — дюжины две или чуть больше людей, в абсолютном молчании стоявших под теплыми лучами осеннего солнца. Все устремили взгляды на пятерых приговоренных, медленно приближавшихся к ним верхом на ослах. Их руки были связаны за спиной, а по обеим сторонам этого печального шествия двигался многочисленный конвой гренадеров.
      На другой стороне площади стоял О'Райли. В расшитом блестящими галунами мундире с многочисленными орденами он всем своим видом выражал напряженное внимание. Рядом, справа от него, находился мэр города и несколько других чиновников. Слева стоял полковник Морган Маккормак, позади виднелась группа военных, в том числе двое офицеров с серебряными жезлами в руках, что свидетельствовало об их принадлежности к окружению генерал-губернатора.
      На парадном плацу перед офицерами выстроился огромный отряд испанских солдат — несколько тысяч человек. Образовав каре, они окружили Оружейную площадь так, что ее центр остался свободным. С неподвижными, словно вырезанными из дерева, лицами и непроницаемыми взглядами, они стояли в боевом построении, непреодолимым барьером отделяя горожан от приговоренных, оказавшихся внутри каре словно в живой тюрьме.
      Ослы, на которых привезли осужденных, остановились. Приговоренным помогли спуститься и, выстроив цепочкой, провели на середину площади. Вперед выступил судебный секретарь. Держа в руках трепещущие на теплом ветерке бумаги, он по-испански прочитал приговор, который тут же перевели на французский язык. Потом копию приговора вручили городскому глашатаю, и он с суровым видом, стараясь заодно выразить собственную важность, огласил его содержание, громко выкрикивая слова, обращаясь попеременно к войскам и собравшейся немногочисленной кучке горожан.
      Как только смолк его громкий и чистый голос, послышалась команда, и вперед выступил взвод солдат. Осужденных поставили на колени спиной к солдатам. Командующий взводом офицер со скрежетом вынул из ножен шпагу. По его приказу солдаты выставили вперед мушкеты, уже заряженные заранее, и взяли их на плечо. Офицер высоко поднял шпагу и, бросив еще одну отрывистую команду, резким движением опустил ее вниз.
      Раздался дружный залп. На одежде приговоренных появились яркие расплывающиеся пятна крови. Повалившись ничком, они забились в конвульсиях, а потом затихли. Никто из них не произнес ни слова, никак не выказал страха или слабости. Их спокойная ненаигранная стойкость перед лицом бесполезной и позорной смерти отозвалась болью и жалостью в сердцах людей, пришедших на площадь. И все-таки это было единственное, что помогло всем вынести зрелище этого полного краха.
      Фелисити не предполагала, что Морган сегодня вернется рано. После приведения приговора в исполнение все недовольные, те, кто принимал участие в заговоре и остался на свободе, могли задумать отомстить, нанести удар в ответ на казнь своих товарищей. Поэтому поступило распоряжение закрыть все заведения, торгующие крепкими напитками, а заодно — кофейни, игорные залы и другие места свиданий и порока. Поскольку город находился на военном положении, обязанность следить за исполнением этого приказа возложили в первую очередь на военных, а не на гражданские власти, значит, и на Моргана тоже. Фелисити не могла представить, чтобы он оставил службу, как бы сильно ни переживал из-за сегодняшних событий. Поэтому, когда она услышала, как он поднимается по лестнице спустя менее часа после ее возвращения, ее охватила тревога.
      Она лежала на кровати, думая о Кубе, о том, как ей попасть на этот остров, постаравшись перебраться туда одновременно с отцом. А если Морган сумеет добиться перевода в Гавану, тогда он может взять ее с собой. Услышав шаги, Фелисити соскользнула с постели и расправила складки на юбке. Не надевая туфель, которые она сбросила, прежде чем лечь, девушка поспешила в гостиную.
      Морган стоял посреди комнаты с каким-то свертком под мышкой. Когда он обернулся, его лицо показалось ей изможденным, зеленые глаза выражали тоскливую безысходность.
      Фелисити остановилась, опершись рукой о спинку резного кипарисового кресла.
      — Что это? Почему ты вернулся?
      — Присядь, Фелисити, — проговорил Морган бесстрастным тоном, словно отдавая приказ.
      — Почему? — спросила она.
      Не получив ответа и ни о чем не догадавшись по выражению его лица, она посмотрела на сверток, который он принес. По размеру и неправильной форме он походил на камзол, в который завернули несколько предметов. Прошло какое-то время, прежде чем Фелисити поняла, что это. Она вновь посмотрела Моргану в глаза, потом, почувствовав, как ее перестают слушаться налившиеся тяжестью конечности, упала в кресло.
      Морган подошел ближе. Встав на одно колено, он положил вещи, которые держал в руках, на подол ее платья. Бархатный камзол табачного цвета развязался, и ее глазам предстала пара туфель, табакерка с крышкой, покрытой перегородчатой эмалью, переплетенная книга стихов Вергилия и шпага. Эти вещи, уже далеко не новые и тем не менее бесконечно ей дорогие, принадлежали Оливье Лафаргу. Девушка стала перебирать их дрожащими пальцами.
      — Фелисити, — проговорил Морган тихим грудным голосом, — мне больно об этом говорить, но я должен сообщить, что твой отец мертв.
      — Мертв? — спросила она без всякой интонации. — Но как? Как это могло случиться? Он же получил только шесть лет тюрьмы…
      — Он сам наложил на себя руки. Кто теперь узнает, почему? В тюрьме с человеческим разумом происходят странные вещи.
      Фелисити широко открыла глаза, почувствовав по тону его голоса, что Морган чего-то недоговаривает.
      — Как… как это случилось?
      — Зачем вдаваться в подробности? — ответил он, подавшись назад. — Это случилось. Вот и все.
      — Нет, не все, — резко возразила Фелисити, — я должна знать. — Мысль о том, что он может что-то скрывать и во что может вылиться эта попытка, заставляла ее проявить настойчивость.
      — Не надо, Фелисити. Помни его таким, каким видела в последний раз, и удовлетворись этим.
      — Его убили охранники? Они закололи его, как Виллера?
      — Нет. Я же сказал, он покончил с собой этой ночью.
      — Как удобно, правда? Может быть, все продумали заранее? Может, ему кто-нибудь помог? В таком случае я, наверное, оказалась полной идиоткой, если относилась к тебе с благосклонностью ради того, чтобы отец остался жив, а ты все это время думал, как с ним покончить. Это была твоя мысль или тебе ее подкинул О'Райли? Может, ты вообще не разговаривал с генерал-губернатором?
      — Хватит! — заорал он. — Ты сама не понимаешь, что говоришь.
      — Не понимаю? Прошлой ночью, когда я спала с тобой в одной постели, мой отец умер в камере странной смертью. Прошли уже почти сутки, за это время успели расстрелять пятерых его друзей, а мне только сейчас сообщают, что отца больше нет в живых. И ты вдобавок не желаешь ничего объяснять. Что еще остается мне думать?
      — Ты можешь думать что угодно, но так было на самом деле. Прошлой ночью у Оливье Лафарга на мгновение помутился рассудок, и он повесился на бечевке, которой кто-то перевязал сверток с чистым бельем. Никто не прикасался к его телу, до тех пор пока его не вынули из петли сегодня утром и похоронили в неосвященной могиле. Никто.
      — Похоронили? То есть… вы успели сделать даже это? — Фелисити посмотрела на Моргана с нескрываемой ненавистью.
      — Это сделали по моему приказу. Когда человек вешается, на него потом не слишком приятно смотреть. Я решил оградить тебя от этого зрелища.
      — Ты приказал избавиться от тела отца, не посоветовавшись со мной, не позволив мне забрать его домой или хотя бы обрядить для похорон, не позволив соседям и друзьям, не говоря уже обо мне, попрощаться с ним? Ты приказал похоронить его без напутствия патера и поминальной молитвы?
      — Он совершил самоубийство, Фелисити. Ему все равно отказали бы в церковных обрядах и не позволили похоронить на кладбище.
      — И поэтому ты велел бросить его в яму и закопать словно животное?!
      — Фелисити, не надо. — Морган попытался взять ее за руку. — Не мучай себя так. То, что случилось, было неизбежно, в таких случаях нужно действовать тихо и как можно скорее.
      Фелисити вырвала руку и вскочила с кресла.
      — Не трогай меня! — закричала она. — Убирайся и оставь меня в покое!
      Поднявшись с колен, Морган несколько минут молча смотрел на нее, потом сказал:
      — Я попрошу Ашанти, чтобы она пришла к тебе.
      — Мне никто не нужен.
      — И тем не менее. — Направляясь к двери, он оглянулся. — Что бы ты сейчас ни думала, Фелисити, я очень сожалею.
      — Обойдусь без твоей жалости, — бросила она в ответ. Из-за слез, мутной пеленой застилавших глаза, ей казалось, что его фигура слегка расплывается. — Теперь, когда отец умер, ничто не помешает мне сказать, что я тебя презираю. Никогда в жизни я еще не ненавидела кого-нибудь так, как тебя.
      — Я это знаю, — кивнул он. — Я всегда это знал.
      — Если так, тогда ты поймешь, что тебе больше незачем здесь появляться!
      Не говоря ни слова, Морган вышел, тихо закрыв за собой дверь.
      Уже начало темнеть, когда Фелисити в сопровождении Ашанти с большим букетом блестящих осенних листьев добралась до места, где Оливье Лафарг обрел вечный покой. Находившееся за низкой оградой кладбище святого Луи не было ничем отмечено, за исключением большой бочки, венчающей могильный холм. Из-за не прекращавшихся в течение нескольких недель дождей водоносный слой в этой болотистой местности поднялся настолько высоко, что гроб приходилось укреплять, чтобы он не всплывал в заполненной водой могиле. Увидев разбросанные вокруг щепки, Фелисити решила, что бочки с железными слитками оказалось недостаточно и могильщикам пришлось пробить дыры в досках гроба, чтобы он оставался под землей. Однако даже несмотря на это, вокруг краев могильной насыпи выступала вода.
      Не обращая внимания на грязь, Фелисити опустилась на колени и, склонив голову, стала молиться сквозь слезы, заливающие лицо. Она уже встретилась с патером Дагобером, выпросив у него обещание отслужить молебен за упокой души бедного Лафарга, несмотря на явное нарушение церковных канонов. Это было все, что она могла сделать для своего несчастного отца.
      С тихим шепотом Ашанти опустилась в грязь рядом с Фелисити и передала хозяйке букет из разноцветных листьев, чтобы та осторожно положила его в головах могилы. Медленно тянулись минуты. Где-то лаяла собака, встревоженная мать звала домой детей. Сумерки быстро сгущались. Неподалеку уже зажгли одну или две свечи, и их свет длинными желтыми полосами пробивался сквозь серый вечерний полумрак.
      Фелисити нехотя поднялась на затекшие ноги. Не обращая внимания на испачканное платье, она стояла, глядя на горку влажной земли. Мысли беспорядочно роились в голове, смешиваясь с гневом и отчаянием. Теперь она осталась одна. Завтра или послезавтра все ее вещи конфискуют, а слуг уведут в цепях, чтобы потом продать. То, о чем она так долго старалась не думать, свершилось. Теперь ей придется искать какое-нибудь убежище, хотя она даже не представляла, где его найти. Ее, как бывшую любовницу испанского офицера, дочь покончившего с собой преступника, никто не пустит к себе в дом. Теперь на ней лежало такое пятно позора, что ее могут отвергнуть даже монахини из монастыря урсулинок.
      Что будет с нею? Придется ли ей бродить по городу, пока она не станет жертвой какого-нибудь солдата или пьяного щеголя, который задерет ей юбки в темном переулке? Оставался еще Хуан Себастьян Унсага, только пожелает ли он теперь иметь с ней дело? Возможно, ей придется идти на улицу, чтобы зарабатывать деньги, торгуя единственным товаром, который у нее есть. Или, решив с циничной практичностью, что это стало ее занятием, она сможет найти приют и безопасность в одном из борделей, укрывающихся на узких улочках неподалеку от реки, чтобы оставаться в нем по крайней мере до тех пор, пока, состарившись или заболев, уже не сможет отрабатывать свое содержание там?
      Единственным, кто мог уберечь ее от этого пути, оставалась она сама. Теперь, когда все было сказано, она могла позволить себе надеяться лишь на собственные силы, поставив жизнь в зависимость от самой себя. Женщины, которые жили с мужчинами, опираясь на них, видя в них источник средств существования, будь то отцы, братья, мужья или любовники, глубоко заблуждались. Мужчины умирали, становились другими, бросали женщин по собственной воле или в силу обстоятельств. Возможно, сами того не замечая, они поощряли женщин искать в них опору, а когда зависимость становилась полной, когда естественная уверенность в себе, свойственная женщине с детства, уступала место добровольной покорности, эта опора могла неожиданно исчезнуть. Женщина, не способная выжить одна, напоминает нищего калеку, полностью зависящего от людской доброты. Те, кто хочет завоевать надежное положение в жизни таким путем, никогда этого не добьются.
      — Здравствуй, дорогая Фелисити. Я знал, что могу встретить тебя здесь.
      Повернувшись, Фелисити увидела брата, стоявшего в нескольких футах от нее. Она настолько погрузилась в собственные мысли, что не заметила, как он подошел.
      — Ты напугал меня, — тихо сказала она.
      — Похоже, у меня такая привычка. Извини, сестренка, я не нарочно. Мне хотелось только подойти поближе и поговорить с тобой, чтобы ты выслушала меня прежде, чем повернуться ко мне спиной, чего я, вне всякого сомнения, вполне заслуживаю.
      Как она могла упрекать его над отцовской могилой? Фелисити устало махнула рукой.
      — В этом нет нужды.
      — Ты, как всегда, милосердна и добра, Фелисити, однако я должен с тобой поговорить. По моей собственной вине и из-за всех этих бед, случившихся в последние месяцы, я потерял самообладание. Я готов отрезать себе руку, если это понадобится, чтобы заслужить твое прощение за то, что ударил тебя тогда. Я никогда не хотел тебя обидеть.
      — Считай, что я уже забыла об этом.
      — Если ты говоришь так от всего сердца, а не просто ради приличия, может, ты позволишь мне повторить предложение, которое я сделал некоторое время назад?
      Стоявшая рядом Ашанти переступила с ноги на ногу, бросив на хозяйку предупреждающий взгляд. Фелисити заметила это, однако сейчас Валькур, столь покорный и милосердный, казался ей таким, каким она помнила его всегда, другом детства, ни разу не обидевшим ее прежде, хотя он был способен жестоко обращаться с другими.
      — Я не помню ни одного случая, чтобы ты перед чем-нибудь остановился, не получив моего разрешения, — ответила она с необъяснимой тревогой.
      — Я понимаю, после смерти твоего отца прошло всего несколько часов, и ты не успела задуматься о том, как тебе теперь быть, но я снова прошу тебя ехать со мной во Францию.
      — Во Францию? Мне казалось, ты уже давно отказался от этой затеи.
      — Нет. Я только ждал, когда наступит момент, чтобы ты могла уехать со мной. Теперь он наконец наступил. Мы можем отправиться в путь прямо сегодня, если ты согласишься.
      — Сегодня? Но к чему такая спешка?
      — Здесь нас больше ничего не удерживает, ни тебя, ни меня. Это огромное несчастье, что твой отец узнал о том, как ты поступила ради его спасения. И наша трагедия сделалась еще больше после того, какой он избрал способ, чтобы избавить тебя от обязательств перед этим воякой, но…
      — Постой! — прошептала Фелисити. — Что ты сказал?
      — Но, сестренка, неужели ты ничего не знаешь? — Валькур приподнял бровь, всем своим видом выражая искреннее удивление.
      — Нет. Мне ничего не сказали.
      — Их, конечно, можно понять, но я просто не представляю, как им удалось скрыть это от тебя. Мне обо всем рассказал охранник, которого я спрашивал об обстоятельствах смерти твоего отца. Никому не известно, откуда он узнал о тебе, но в последний вечер твой отец был очень печален. Он говорил что-то о дочери и о жертве, которую она принесла ради него… А на следующее утро его нашли мертвым.
      Из глаз Фелисити вновь полились слезы, затем она успокоилась и на нее нашло какое-то оцепенение. Не замечая почти ничего вокруг, она едва слышала, как Ашанти шептала ей на ухо:
      — Не слушайте его, мадемуазель. Не слушайте.
      — Будет очень жаль, если поступок, который совершил твой отец, чтобы освободить тебя, окажется напрасным, — продолжал Валькур. — У меня нет сомнений, что он, так горячо любивший Францию, сказал бы тебе сейчас: «Уезжай из испанского Нового Орлеана, оставь его вместе со своим прошлым, отправляйся туда, где ты сможешь обо всем забыть и начать новую жизнь».
      «Выходит, Морган знал, почему отец покончил с собой, знал и не сказал мне, чтобы я не считала себя виноватой, — поняла Фелисити. — Он не возражал против моих оскорблений, взвалив всю вину на собственные плечи. А взамен он получил от меня лишь грубую отповедь, исполненную ненависти. Он не стал возражать. Вот в чем заключался секрет. Казалось, такой исход мог вполне понравиться Моргану. Возможно, он был доволен, что ему наконец удалось избавиться от меня».
      — Но что я буду делать во Франции? — спросила она задумчиво.
      — Можешь не беспокоиться. У меня достаточно денег, их нам хватит на несколько недель, а если понадобится — на несколько месяцев. А потом, у меня есть немало разных идей. Тебе не придется ничего делать. Нас ждут веселые дни, полные удовольствий.
      — Удовольствий? — переспросила Фелисити так, как будто никогда не слышала этого слова. — Сейчас я должна оплакивать отца…
      — Конечно, — ответил Валькур слегка нетерпеливым тоном, — но наступит время, и ты увидишь все чудеса Парижа. Вместе мы будем штурмовать Версаль, ты с помощью красоты, а я с помощью ума. И никто из нас не будет одиноким.
      Это неожиданное сентиментальное отступление побудило Фелисити принять окончательное решение. Перед ней стоял прежний Валькур, тот самый, с кем она смеялась и дразнилась, с кем подтрунивала над слугами и соседями. Он любил ее и хотел увезти с собой, чтобы начать новую жизнь на родине. Он предлагал ни больше и ни меньше, чем возможность жить по-другому, и вдобавок — величайшее из всех благ — забвение. Фелисити глубоко вздохнула.
      — Если нам надо ехать сегодня, мы должны торопиться.
      — Опомнитесь, мадемуазель, это безумие! — воскликнула Ашанти, но Фелисити уже не слушала ее.
      Валькур решил вернуться с ними домой, чтобы помочь сестре собраться. В ответ на ее возражения, что его могут арестовать, он с холодной иронией напомнил об амнистии, дарованной всем тем, кто еще не попался в лапы испанцам.
      Дома он взял на себя роль руководителя. Фелисити могла захватить с собой лишь пару платьев и две смены белья. Больше ей ничего не понадобится, все остальное они купят, когда доберутся до Парижа. К тому же сейчас за ней могут снарядить погоню; ей следует помнить, что, с точки зрения закона, она станет похитительницей имущества Лафарга, если возьмет из дома хотя бы носовой платок. Валькур проявил такую строгость, обсуждая с сестрой, какие вещи ей взять, а какие — нет, что она почувствовала облегчение, когда он поинтересовался судьбой остатков своего гардероба и отправился его искать.
      Однако через несколько минут он вернулся, перекинув через руку пару бриджей, сорочку, камзол и жилет. Путешествие в открытой лодке будет не из приятных, поскольку им предстоит преодолеть сто пятьдесят миль или даже больше, пробираясь через болотистую дельту, прежде чем они доберутся до корабля, укрывшегося в ожидании их в уединенной бухте неподалеку от устья реки. В лодке едва хватит места для самой Фелисити, не говоря уже о ее юбках и кринолинах. Кроме того, чем меньше внимания они привлекут, проходя через городские ворота, тем лучше будет для них обоих. Сейчас им уже некогда спорить, потому что эти самые ворота скоро должны будут закрыть на ночь. Поэтому Фелисити должна без разговоров переодеться в костюм молодого дворянина.
      Вскоре, надев мужское платье и самые невзрачные туфли, убрав заплетенные в косу волосы под треуголку и взяв в руки тросточку, Фелисити собралась в дорогу. Валькур подхватил было ее узелок, но она забрала его обратно.
      — Мужчина не должен нести вещи другого мужчины, — напомнила она с улыбкой.
      — Совершенно верно. — Придержав дверь, он с поклоном пропустил сестру вперед. — Это последний знак уважения, который ты можешь ждать от меня, — проговорил Валькур каким-то странным капризным тоном.
      Ашанти ушла к себе в комнату, как только они добрались до дома. Теперь, появившись из темноты у подножия лестницы, она обратилась к Фелисити:
      — Мадемуазель, я должна ехать с вами.
      Лицо Фелисити исказилось гримасой отчаяния.
      — Но, Ашанти, я думала, ты поняла…
      — Да. Я знаю, что стала рабыней испанцев, которые продадут меня с публичных торгов, но если меня поймают вместе с вами, я скажу, что сбежала сама. А если нас никто не остановит, это вообще будет не важно.
      — Мне очень хочется, чтобы ты пошла с нами… Но мы должны пройти через ворота. Если
      двух молодых людей увидят в сопровождении служанки, это наверняка покажется странным.
      — Не таким уж странным, как вы думаете, мадемуазель, особенно если я стану хихикать и прижиматься к вам поближе. Но если вы так пожелаете и дадите мне бумагу, где говорится, что позволяете мне ходить по ночам в одиночку, и укажете, с какой целью, тогда я смогу выбраться за ворота одна и встречусь с вами позже.
      Фелисити взглянула на Валькура.
      — В лодке есть еще место?
      — Совсем мало, — ответил Валькур, посмотрев на служанку прищуренными глазами.
      — Пожалуйста, давай возьмем ее с собой. Это очень важно для меня.
      — Я не буду вам мешать, мсье Валькур, — заверила Ашанти, глядя ему прямо в глаза. — Я вам еще пригожусь, и я… дорого стою.
      — Она дорого стоит, — задумчиво повторил Валькур, а потом взглянул на Фелисити. — По-моему, нам не повредит, если мы захватим с собой еще немного движимого имущества.
      Фелисити нахмурилась. Неужели он рассчитывал потом продать Ашанти? Она бы ни за что не пошла на это, даже при самой крайней нужде.
      — Но, Валькур… — начала было она.
      — Очень разумная мысль, — негромко заметила Ашанти.
      — Тогда пошли, — сказал Валькур, — мы и так потратили впустую немало времени.
      Несмотря на то что им пришлось пережить несколько напряженных минут, они свободно прошли через ворота Чупитулас. Часовой взглянул на Ашанти лишь мельком. В этот вечер его явно беспокоили не те, кто собирался выйти из города, а те, кто желал туда войти. Он находился здесь, чтобы не допускать больших возмущенных сборищ, а не для того, чтобы задерживать возвращающихся домой плантаторов, живущих за городской стеной.
      Маленькая лодка, размером чуть больше каноэ, на которой им предстояло добраться до моря, уже ждала в условленном месте. Охранявший ее человек появился из сырой, кишевшей насекомыми мглы, чтобы проводить их. Фелисити и Ашанти сели в лодку. Сторож, грубоватый бородатый мужчина, говоривший с марсельским акцентом, взял лежавшее на носу весло, а Валькур, оттолкнув лодку от берега, расположился на корме. В тишине они отправились в долгое путешествие к заливу.
      По берегам болотистого рукава реки, по которому они проплывали, иногда попадались одинокие дома плантаторов. В некоторых окнах горели свечи, делавшие их похожими на маяки; впрочем, большинство домов с плотно закрытыми ставнями казались безжизненными. Какая-то собака с лаем увязалась за ними по берегу, не отставая, как им показалось, на протяжении нескольких миль. Лягушки, обеспокоенные движением лодки, прыгали в воду с тревожным кваканьем. В одном месте они спугнули выводок уток, сидевших у самой воды и взлетевших с шумным хлопаньем крыльев. Через некоторое время им пришлось пригнуться, когда лодка проходила под низким мостиком. Едва этот пограничный знак остался позади, их со всех сторон окружила топь, удушливая и непроглядная.
      Фелисити легла на спину, положив под голову узелок, пристроив его на чем-то вроде покрытой брезентом бухты каната. Глядя вверх, она могла различить только медленно проплывающий над головой покров из поросших мхом деревьев, чьи силуэты неясно выделялись на фоне ночного неба, где холодно поблескивали звезды, запутавшиеся в ветвях. Она не жалела, что надела камзол, защищавший ее от холода в эту октябрьскую ночь. Откровенно говоря, Фелисити не ощущала сейчас ни неудобства, ни радости, ни тоски. Такое состояние оцепенения не могло длиться долго, но сейчас оно казалось ей желанным. Скоро наступит время, когда ей придется задуматься о том, что случилось, что она сделала и что из этого вышло. Она вспомнит о Моргане, об этом высокомерном ирландском наемнике на службе у испанцев, о человеке, в гневе лишившем ее невинности, удерживавшем ее возле себя с помощью угроз и отпустившем с состраданием.
      Он не догадывался, что она решила уехать. Остановил бы он ее, если бы это стало ему известно? Попытался бы что-нибудь сделать? Этого Фелисити не могла знать.
      Этот этап ее жизни завершился, с ним было покончено навсегда. Самое лучшее, что она могла сделать, это забыть о Моргане Маккормаке, начисто стереть его из памяти. Это будет не так уж трудно; те дни, которые ей пришлось провести с ним вместе, не оставили у нее никаких воспоминаний, кроме страдания и унижений, тоски и презрения к себе самой. Да, забвение, пожалуй, будет самым лучшим выходом.
      Но кто мог обвинить Фелисити в том, что память, жестокую и несговорчивую, иногда невозможно заставить подчиниться голосу разума?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

11

      Журчащие струи мощным потоком накатывались на люгер, крепко пришвартованный перлинями к прибрежным деревьям и раскачивающийся в такт течению реки. Пропустив Валькура вперед, Фелисити вскарабкалась по сброшенному с борта веревочному трапу, за ними последовала Ашанти и их нетерпеливо ворчавший провожатый. Над палубой возвышались мачты с убранными парусами.
      Поднявшись на борт, они сразу ощутили, как доски палубы мерно колышутся под ногами, словно внутри корабля бьется огромное сердце. Неровный свет фонаря падал на темные фигуры спящих людей, громко храпевших нестройным хриплым хором.
      Им не пришлось долго оставаться на открытом шкафуте. Валькур не стал дожидаться, пока разбудят капитана, сказав, что увидится с ним, как только разместит пассажиров. Утром у них будет достаточно времени для обмена любезностями. Не обращая внимания на любопытные взгляды и непристойные замечания ночной вахты, вызванные присутствием Ашанти, он торопливо потащил Фелисити вместе со служанкой вниз.
      Каюта, куда они попали, пробравшись следом за Валькуром по темным коридорам, оказалась маленькой каморкой с парой коек у стены, рундуком и умывальником. Однако Фелисити сейчас было не до жалоб. После того как ей пришлось провести в тесной открытой лодке почти целые сутки, она мечтала только о том, чтобы поскорее вытянуться во весь рост на какой-нибудь мягкой поверхности и отдаться на милость охватывающему ее изнеможению. Она даже не нашла в себе сил, чтобы ответить Валькуру, сардоническим тоном пожелавшему ей приятного сна, и не побеспокоилась, где он будет спать. Фелисити лишь обрадовалась, увидев, что он оставил их одних.
      Дневной свет еще не пробивался сквозь густой туман, когда она проснулась, ощутив, что темная каюта пришла в движение. От усталости веки сделались тяжелыми, словно на них положили медные монеты, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы открыть глаза. Услышав слова команд и убедившись, что за тонкой переборкой каюты на корабле идет кипучая работа, Фелисити поняла, что они отправились в плавание, взяв курс в открытое море. Успокоившись от этой мысли, она тут же вновь погрузилась в бездонную пучину сна.
      Утренние звуки постепенно становились все отчетливее, и она наконец проснулась, неожиданно широко открыв глаза. Ашанти завозилась на койке у нее над головой. Спящий без парика Валькур, раскрыв рот, раскачивался в гамаке.
      Фелисити нахмурилась, глядя, как отраженный солнечный свет ровными квадратами падает на противоположную стену. Теснота на кораблях была обычным делом, особенно если речь шла о грузовых судах, курсирующих между Луизианой и Европой. Чтобы извлечь из плавания максимальную выгоду, товарами старались заполнить все свободные помещения, считая, что это гораздо важнее удобств для пассажиров и команды. Отдельной каютой чаще всего обладал только капитан. Вторую, как правило, занимали двое старших корабельных офицеров. Если судно брало на борт пассажиров, их делили на две группы, независимо от семейного положения, чтобы поместить мужчин и мальчиков в одном тесном кубрике, а женщин и девочек — в другом. Крупные суда могли иметь отдельные каюты, которые за деньги предоставлялись высокопоставленным путешественникам, но на маленьких кораблях на такое нечего было даже рассчитывать.
      Как могло получиться, что ей с Ашанти предоставили этот маленький кубрик? И почему Валькур вторгся в их женские владения?
      Собравшись с мыслями, Фелисити вскоре смогла найти ответ по крайней мере на часть вопросов. Она попала на судно, переодевшись мужчиной. И если Валькур сейчас оказался здесь, значит, он решил, что не следует раскрывать, кто она есть на самом деле. Только почему он так поступил? И что это означает для Ашанти, которой пришлось провести ночь в обществе двух мужчин, к тому же об этом знали все на судне?