- Прелюд, - пояснила она. - А вот еще. Баркарола.
      Полилась грустная музыка. В комнату вошла осень. Неуютная, сырая, давящая. Одна мелодия варьировалась на разный лад. Тянулась долго, утомительно...
      Наконец, последний затухающий аккорд. Асмик Вартановна без слов взяла другой лист. Бойко забегали пальцы по клавишам. Я, кажется, узнал знакомое: казачок. Но промолчал, боясь попасть впросак.
      - Вариация на тему "Казачка", - сказала Асмик Вартановна. - Не плохо, не правда ли?
      - Угу, - согласился следователь.
      Бурназова взяла другую папку.
      - "Симфония си бемоль мажор. Опус двенадцатый. Посвящается моему учителю", - прочла она и повернулась ко мне. - Я просмотрела клавир. Серьезное произведение. - И, отложив симфонию, поставила на подставку лист из следующей стопки.
      При первых звуках Жаров оживился:
      - Мне эта штука нравится.
      - Мелодично, - согласилась Асмик Вартановна.
      Я тоже с удовольствием слушал нехитрую пьесу. Красиво и понятно. Как песня...
      - Как называется? - поинтересовался я.
      - "Песня", - ответила она, не прерываясь.
      - Да? - удивился я своей интуиции и прикрыл глаза. Звуки, аккорды, переходы уводили меня к чему-то дорогому и далекому. К тому, что осталось в памяти за чертой, именуемой "до войны". Мелодия неуловимо, но осязаемо напоминала песни предвоенных лет, сливаясь с образами смешных репродукторов-тарелок, наших школьных подружек с короткими прическами и в беретах, с аншлагами газет про папанинцев, Чкалова, Гризодубову, Стаханова...
      Асмик Вартановна повернулась к нам на крутящемся круглом стуле.
      - Еще что-нибудь сыграть?
      - По-моему, достаточно, - сказал я. - Что вы скажете о музыке?
      - В русских традициях. Но сейчас кое-кто считает это старомодным.
      Старушка получше укуталась в шаль. Армянского в ней - нос. И еще глаза. Черные, как сливы, немного навыкате.
      - Автора не знаете? - подключился Жаров.
      - Не могу ничего сказать, - покачала она головой. - Что-то напоминает. Вот симфония. Есть что-то от Калинникова. Теперь ведь сочиняют под Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна. Одну минуточку...
      Асмик Вартановна вспорхнула со своего стульчика и вышла из комнаты. Наверное, за какой-нибудь книгой по музыке.
      - Значит, - сказал задумчиво следователь, - если все это насочинял Домовой, - отстал товарищ от современной музыки на много лет... Одну из нотных тетрадей я, между прочим, послал на экспертизу. Определить, какой комбинат выпустил бумагу.
      - Хорошо... Но почему обязательно это его рукописи?
      Жаров заерзал в кресле.
      - Интуиция, - хотел отшутиться он.
      - А вдруг он прятался оттого, что украл эти творения? Докажите мне, что автор этого, - я дотронулся до папки с нотами, - и укрывающийся у Митенковой одно и то же лицо. Потом будем плясать дальше.
      Следователь вздохнул:
      - Да, простить себе не могу, как я прошляпил Митенкову.
      - Опять же чего она больше испугалась: разоблачения махинаций на заводе или чего-то другого?
      - По-моему, только из-за хищения она не стала бы на себя руки накладывать...
      - Опять одни предположения, Константин Сергеевич...
      Он хотел мне возразить, но вернулась хозяйка. С подносом. Кофейник, три чашечки, сахарница, печенье.
      - Асмик Вартановна, зачем эти хлопоты? - сказал я.
      - Полноте. Не люблю спрашивать у гостей, хотят они кофе или нет. Воспитанный гость скажет нет. А невоспитанный... Ему я и сама не предложу.
      - Мы не гости, - скромно сказал Жаров.
      - Для меня вы прежде всего гости. Я Захара Петровича знаю бог весть сколько лет, детей его учила музыке, - мне послышалась в ее голосе добродушная усмешка, - а он ни разу у меня не был...
      - Не приглашали, - улыбнулся я. - Разве только в школу.
      Асмик Вартановна протянула мне чашечку с кофе:
      - Я же хотела ваших детей приобщить к музыке. Володя, по-моему, имел все основания стать хорошим музыкантом. Он играет? Ну, хотя бы для себя?
      - По-моему, даже "Чижика" забыл.
      - Жаль. Вам сколько сахару? - спросила она у Жарова.
      - Три. - И, воспользовавшись тем, что хозяйка обратилась к нему, осторожно сказал: - Вы бы меня, Асмик Вартановна, взяли в ученики. Хочу освоить аккордеон по-настоящему...
      - К сожалению, у нас уехал педагог по классу аккордеона. А баян? Очень близко. Вы учились?
      - В армии, в художественной самодеятельности.
      - Зайдите в школу, поговорим.
      - А удобно? С детворой...
      - Ломоносов не постыдился, - подзадорил я следователя.
      - То ж Ломоносов... - протянул Жаров.
      - Приходите, - еще раз повторила хозяйка. - Что-нибудь придумаем. - Она налила себе кофе. - Захар Петрович, простите, я не совсем понимаю свою миссию...
      - Нам хотелось бы установить автора, - сказал Жаров.
      - Автора?
      - Да.
      - Значит, он неизвестен?
      - Имя его неизвестно, - уклончиво ответил следователь. - Вы опытный музыкант...
      - Педагог, только педагог, молодой человек.
      - Можно по произведению узнать композитора?
      - Конечно, в принципе...
      - Даже если никогда не слышали эту вещь? - уточнил я.
      - Рахманинова я бы узнала с первых нот. Скрябина, Чайковского, Моцарта, Бетховена, Берлиоза, Баха... Всех талантливых, самобытных... Пушкина ведь узнаёшь сразу.
      - Вы, наверное, знаете всех, - сказал Жаров.
      - Что вы, что вы, - запротестовала старушка, - до сих пор еще открываю для себя новое. Представьте, была в Каунасе. Попала на концерт Чурлёниса. Это удивительная музыка! Какой композитор!
      - А эти произведения вам ничего не подсказывают? - кивнул я на ноты, лежащие на пианино.
      - Впервые встречаюсь с этим композитором.
      - Но хотя бы можно предположить, когда они сочинены?
      - Я не музыковед. Боюсь ввести вас в заблуждение. Но мне кажется, что это сочинено не в наши дни. Сейчас мода на другую гармонию. Я понимаю, все усложняется. Но мне милее Бородин и Даргомыжский, Рахманинов и Танеев, Глазунов и Скрябин... Этот композитор сочинял в их традициях. Может быть, он учился у них. Или у их последователей. Молодые нередко копируют своих учителей. Первая симфония Бетховена близка венской школе - Гайдн, Моцарт...
      От Бурназовой мы ушла не скоро. Она буквально заставила нас выслушать лекцию о классической музыке, сопровождая свой рассказ игрой на пианино.
      Через несколько дней после посещения больницы Межерицкого Жаров снова пришел поговорить о Домовом.
      - Помня о том, - начал следователь, - что вы, знакомясь с материалами обыска у Митенковой, обратили внимание на отсутствие каких-либо документов о ее брате, я назначил экспертизу семейных фотографий и портрета Домового... Не сходится. Не брат.
      - А отец?
      - И не отец.
      - Эксперты утверждают это категорически?
      - Абсолютно. Как ни изменяется внешний облик, есть приметы, которые остаются совершенно такими же. Расстояние между зрачками, линия носа и прочее... Тут все ясно.
      - А красавец "люби меня, как я тебя"?
      Константин Сергеевич замялся:
      - Эту я даже не давал на экспертизу...
      - Почему?
      - Как вам сказать... Чуть, понимаете ли, не оконфузился. Уже написал постановление. Потом думаю, надо еще раз выяснить у старых фотографов... Оказывается, такие снимки до войны были чуть ли не у каждой девчонки в Зорянске. Какой-то иностранный киноартист тридцатых годов. Вот и настряпали в том самом фотоателье No 4 их несколько тысяч. Бизнес... Раскупали, как сейчас Магомаева или Соломина...
      Я рассмеялся:
      - Выходит, девушки во все времена одинаковы...
      - Наверное. - Константин Сергеевич на эту тему распространяться не стал. - В общем, подпольный жилец Митенковой не является ни ее братом, ни ее отцом. Это доказано. Кто же он?
      - Он может быть кем угодно: дезертиром, рецидивистом, даже злостным неплательщиком алиментов... А у вас должны быть факты и улики только для одного. Понимаете, одного и исключающего все другие.
      - Понимаю, - кивнул Жаров. - Вот для этого я сначала и хочу исчерпать версию, что Домовой - автор нот. - Следователь улыбнулся. - Будет и мне спокойнее, и всем...
      - Спокойнее, беспокойнее... Истина безучастна к настроению. Она или есть, или ее нет... Ну ладно, у вас есть предположения?
      - Есть. Я звонил даже к Межерицкому, консультировался... Что, если Домовому показать эти произведения? Может быть, посадить за пианино... Если он автор, если он их создал, вдруг вспомнит и прояснится у него здесь? Жаров очертил пальцем круг на своем лбу. - Давайте попробуем, а? Проведем эксперимент.
      - Любопытно. Я ничего не имею против. Опять же только с согласия Бориса Матвеевича... Но пока Домовой не заговорил, вы должны заставить заговорить факты. Можно, например, узнать: как долго неизвестный прятался в доме Митенковой?
      - Да, это возможно.
      - Когда написаны ноты? По бумаге, к примеру...
      - Это тоже. Трудно, но все-таки...
      - И, конечно, основное: кто он?
      - Все это так, Захар Петрович... Поговорите с Межерицким, прошу вас... Проведем эксперимент...
      - Хорошо. Раз вы так настаиваете... - Я стал набирать номер больницы. Но эксперимент экспериментом, а проверка должна идти своим чередом...
      - Само собой, - с готовностью согласился Жаров.
      В это время ответил главврач психоневрологического диспансера.
      - Борис Матвеевич, я.
      - Слышу, Петрович. Мое почтение.
      - Тут у меня следователь Жаров...
      - Звонил он мне.
      - И как ты считаешь?
      - Можно попробовать. Есть шанс убить медведя... Шанс маленький, не увидишь и под микроскопом, но все-таки...
      Я посмотрел на Жарова. Он напряженно глядел на меня, стараясь угадать ответ врача.
      - А у вас пианино есть? - спросил я.
      - У меня нет лишнего веника. Попробуй вышиби у хозяйственников хоть одну дополнительную утку...
      - Придется привезти...
      - Утку?
      - Нет, пианино, - рассмеялся я.
      - Хорошо, что пайщик не моряк, - вздохнул Межерицкий.
      - А что?
      - Как бы я разместил в больнице море с пароходом?..
      ...На следующий день в палату к Домовому поставили наш семейный "Красный Октябрь". У нас он все равно стоял под чехлом. Жена удовлетворилась тем, что я сказал: "Надо".
      Появление в палате инструмента - крышка его намеренно была открыта - на больного не подействовало. Он продолжал лежать на кровати, подолгу глядя то в потолок, то в окно.
      Конечно, мы с Жаровым огорчились. Может быть, ноты, найденные у Митенковой, действительно не имеют к нему отношения?
      Следователь провел несколько экспертиз. Карандашом, найденным в сундуке при обыске, была записана одна из пьес. Карандаш - "кохинор", чехословацкого производства, из партии, завезенной в нашу страну в пятидесятом году. Резинка для стирания записей - тоже "кохинор". Удалось установить, что в наших магазинах такие карандаши и ластики продавались приблизительно в то же время.
      Подоспел ответ по поводу нотной тетради. Она была изготовлена на Ленинградском бумажном комбинате... в сороковом году. Правда, тетрадь могла пролежать без дела многие годы, пока не попала в руки композитора...
      ...Прошло несколько дней с начала нашего эксперимента Неожиданно позвонила Асмик Вартановна:
      - Захар Петрович, я хочу к вам зайти. По делу.
      - Ради бога, пожалуйста.
      Она вскоре появилась в моем кабинете со свертком в руках. Это был альбом с фотографиями в сафьяновом переплете.
      Бурназова перелистала его. Виньетка. Какие хранятся, наверное, у каждого. Школьный или институтский выпуск. Сверху - каре руководителей Ленинградской консерватории в овальных рамочках, пониже - профессора, доценты, преподаватели. Дальше - молодые лица. Выпускники.
      Под одной из фотографий надпись: "Бурназова А.В."
      - Молодость - как это уже само по себе очаровательно, - сказала старушка, но без печали. Она остановила свой сухой сильный пальчик на портрете в ряду педагогов. - Вот профессор Стогний Афанасий Прокофьевич. Вел курс композиции. Ученик Римского-Корсакова, друг Глазунова. У меня сохранилось несколько его этюдов. Они чем-то напоминают музыку, с которой вы познакомили меня... Я все время думала. Перелистала все ноты. Просмотрела фотографии, письма. Не знаю, может быть, это заблуждение... И вас собью с толку...
      - Да нет, спасибо большое, Асмик Вартановна. Нам любая ниточка может пригодиться.
      Я вгляделся в фотографию профессора. Бородка, усы, стоячий воротничок, галстук бабочкой. Пышные волосы.
      - Вы не знаете, он жив?
      - Не думаю, - грустно ответила Асмик Вартановна. - Я была молоденькой студенткой, а он уже солидным мужчиной...
      Да, вряд ли профессор Стогний жив. Впрочем, девяносто лет, как уверяют врачи, вполне реальный возраст для любого человека. Во всяком случае теоретически. А практически? Надо проверить.
      Константин Сергеевич решил выехать в Ленинград. Он вез с собой рукописи, найденные у Митенковой, и портрет Домового для опознания. Может быть, автор нот - действительно ученик профессора Стогния?
      Больного сфотографировали в разных ракурсах. Одетый в костюм, он, по-моему, мог сойти за старого деятеля художественного фронта. Печальные, уставшие глаза... Межерицкий сказал: "Обыкновенные глаза психопата. Правда, Ламброзо считал, что все гении безумны...".
      Жаров уехал. Отбыл из Зорянска и я. В область, на совещание. А когда вернулся, Константин Сергеевич уже возвратился из командировки. Доложил он мне буквально по пунктам.
      Профессор Афанасий Прокофьевич Стогний умер во время блокады от истощения. Но супруга его, Капитолина Аркадьевна проживала в той же квартире, где потеряла мужа. Это была глубокая старуха, прикованная к постели. Фотография неизвестного ничего ей не говорила. Насчет учеников ее покойного мужа разговор был и вовсе короткий: за долгую преподавательскую деятельность в консерватории Стогний вывел в музыкальную жизнь десятки способных молодых людей. Вдова профессора всех их уже и не упомнит. Тем более Жаров не знал ни имени, ни фамилии того, кого искал.
      По поводу произведений. По заключению музыковеда, доктора наук, они скорее всего написаны в двадцатые-тридцатые годы (было у нас предположение, что это несколько авторов) одним композитором. Жаров побывал, помимо консерватории, на радио, телевидении, в филармонии. Хотел попасть к самому Мравинскому, но тот уехал на гастроли за границу.
      Никто представленные произведения никогда не слышал и не видел.
      Фотография осталась неопознанной. Но Жаров не падал духом.
      - Надо будет - в Москву, в Киев съезжу, в Минск. Хоть по всем консерваториям и филармониям страны. А раскопаю...
      Время шло... Положение больного оставалось все таким же. Он до сих пор ничего не помнил и не говорил.
      Через несколько дней после того, как в работу включился инспектор уголовного розыска Коршунов, я пригласил их вместе с Жаровым.
      Юрий Александрович Коршунов говорил размеренно, не повышая голоса. И мало. На службе отличается невероятной скрупулезностью и точностью. Зная эту черту Коршунова, его порекомендовали в помощь Жарову.
      - Прежде всего, Захар Петрович, мы решили проверить, сколько лет неизвестный скрывался у Митенковой, - начал Жаров.
      - Так. Ну и что удалось установить? - поинтересовался я.
      - Первое. Восемнадцать лет он у нее был, не меньше... Помните, около развилки при въезде в Вербный поселок есть табачная лавка? Продавец там работает восемнадцать лет, Митенкова покупала у него почти ежедневно, сколько он ее помнит, одну-две пачки сигарет "Прима" и один раз в две недели - двадцать пачек "Беломора". Если "Беломора" не было, то столько же папирос "Лайнер", они почти такие же. Сама Митенкова курила сигареты. Значит, "Беломор" - для Домового. Кстати, при обыске обнаружены три пачки нераспечатанных папирос "Беломор" и одна наполовину пустая.
      - До этого продавца кто торговал в лавке? - спросил я Жарова.
      Но ответил Коршунов:
      - К сожалению, прежний продавец уехал из города и следы найти трудно.
      - Жаль, конечно. Но восемнадцать лет - это точно. Спору нет, уже хорошо. А карандаши "кохинор" продавались у нас в культтоварах лет двадцать назад, кажется, так? - вспомнил я информацию Жарова.
      - Так точно, товарищ прокурор, - негромко сказал инспектор уголовного розыска. - Эксперты утверждают, что запись всех нотных знаков сделана одной и той же рукой. В том числе и "кохинором". Значит, автор один. Но вот кто именно?
      Следователь развел руками, а затем, вспомнив что-то, обратился ко мне:
      - Захар Петрович, Юрий Александрович тут подсчет произвел любопытный. Как вы считаете, может один человек, тем более немолодая уже женщина, съедать за два дня килограмм мяса?
      - Это зависит от аппетита, - шутя ответил я. Вот уж никогда не считал, хотя частенько закупки делаю сам. А Жаров продолжал: - Понимаете, Митенкова в основном отоваривалась в гастрономе около завода. В свой обеденный перерыв или сразу после работы. Ее там хорошо знают. В среднем она покупала килограмм мяса на два дня. По двести пятьдесят грамм на человека в день немного. По полкило - многовато... Кроме того, Захар Петрович, соседи всегда удивлялись: зачем это одинокая Митенкова таскает домой столько продуктов. Если брала колбасу, к примеру, то сразу килограмм-полтора, не меньше... Ладно, колбасу, предположим, можно и про запас взять. Но вот какая штука: в столовой она никогда не брала рыбные блюда, а по четвергам - в рыбный день даже не ходила в столовую, сидела на бутербродах. Но когда выбрасывали в магазине свежую рыбу, то могла выстоять в очереди целый час... Выходит, рыбку любил ее подпольный жилец. - Жаров замолчал, довольный.
      - Она и мороженую частенько покупала, - уточнил Коршунов.
      - Да, по поводу рыбы, - опять заговорил следователь. - Через два дома от Митенковой живет мужик. Так она, еще когда он был мальчишкой, покупала у него и других пацанов рыбу, наловленную ими в нашей Зоре. Это сразу после войны...
      - Значит, Константин Сергеевич, вы хотите сказать, что неизвестный начал скрываться в сундуке по крайней мере сразу после войны? - задал я вопрос следователю.
      - Похоже, что так, - кивнул Жаров.
      - Ну что же, пожалуй, доводы убедительные.
      - И музыку сочинил он, - сказал Жаров. - Все записи идентичны. Карандашом мог пользоваться только Домовой. Не прятала же Митенкова еще кого-нибудь.
      - Листовки с немецкими приказами... - сказал Коршунов, и мы со следователем повернулись к нему. - Не зря их принесла в дом Митенкова. В одном говорится о явке в жилуправление мужчин, в другом - о наказании за сокрытие партизан, евреев, партийцев, советских работников и членов их семей...
      - Так что не исключено: неизвестный находился в подполье еще раньше, до прихода немцев, - подхватил Жаров.
      - Очень может быть, - согласился я. - Но если Домовой спрятался у Митенковой еще до прихода в Зорянск немецких войск, то почему он не вышел из своего подполья при немцах? А если он спрятался от фашистов, то почему не объявился, когда наши войска освободили Зорянск? Кстати, сколько времени продолжалась оккупация Зорянска?
      - Немцы вошли в город в конце августа сорок первого, а наши освободили его окончательно в январе сорок четвертого, - ответил Жаров.
      - Почему окончательно?
      - В сорок третьем город два раза переходил из рук в руки...
      - Понятно. Давайте теперь порассуждаем. Допустим, неизвестный прячется с начала войны. И немецкие листовки Митенкова принесла домой не случайно, а чтобы, так сказать, информировать жильца. Если он прятался от немцев как окруженец (они называли их бродягами), или как партизан-бандит (по их выражению), или партиец, советский работник, или член семьи таковых, или же еврей, то ему сам бог велел выйти на свет божий с приходом советских войск. Так? Более того. Советская власть - самая дорогая для него. Но он продолжает прятаться. Почему?
      - Мало ли, - сказал Жаров. - Утерял документы, боялся, что сочтут за дезертира. А может, и впрямь дезертир.
      - Что же тогда, по-вашему, означают предсмертные слова Митенковой, что виновата она? В чем виновата? Что прятала у себя человека столько лет? Во-первых, это не предмет, а взрослый самостоятельный мужчина. Без его согласия, даже желания удержать взаперти невозможно... Но все-таки за ее признанием скрывается какой-то смысл. Во-вторых, выходит, какая-то вина лежит и на ней, покойнице.
      - У страха, как говорится, глаза велики, - вставил Коршунов. - Известны случаи, когда дезертиры проживали в подвалах десятилетия. По трусости.
      - Верно. Но тогда при чем здесь Митенкова? В чем ее вина?
      Эти вопросы ставили в тупик моих собеседников. Они молчали. Я решил перейти к анализу других доказательств.
      - Что вы скажете о найденных письмах? - обратился я к Жарову.
      - Оба письма, по данным экспертизы, выполнены на мелованной бумаге, изготовленной на Ленинградском бумажном комбинате. По технологии, которая существовала на нем до сорок первого года.
      - Опять Ленинград, - заметил я. - И опять бог знает сколько времени назад... Значит, бумага совершенно одинаковая?
      - Да, представленные образцы совершенно идентичны. Как будто из одной пачки. У меня возникает даже мысль: может быть, Геннадий Икс и Павел Игрек знали друг друга? Во всяком случае, жили в одном городе. И оба были влюблены в Митенкову.
      - Одновременно? - спросил я.
      - По-моему, да, - ответил Жаров. - Бумага, на которой исполнены письма, время написания. Не позже сорок первого. О войне - ни слова. Только какая-то бабка предсказывала...
      - А кому Митенкова, по-вашему, отдавала предпочтение?
      - По-моему, Геннадию, - заявил Жаров. - И вот почему. Помните, Геннадий отвечает Митенковой на письмо, где она, вероятно, высказала сомнение: любит он ее или нет. Больной у нее этот вопрос. А уж если сама девушка откровенно спрашивает и ждет уверений... Ясно, товарищ прокурор.
      Юрий Александрович хмыкнул.
      - Вы не разделяете точку зрения Константина Сергеевича? поинтересовался я.
      - Да вы посмотрите, как уверенно говорит о любви этот самый Павел. О снах, о землянике, о совместном счастье... Без повода так не открываются. Повод, выходит, Митенкова дала ему основательный. И подпись какая: "крепко целую, твой Павел". Так, кажется? - Следователь хотел что-то возразить, но Коршунов не дал. - Опять же, может быть, девушка, то бишь Митенкова, в своем письме просто проверяла Геннадия... И вообще девки любят иметь ухажера про запас...
      Жаров готов был броситься в спор, но я опередил его вопросом:
      - А если допустить, что письма написаны с разницей во времени?
      Следователь помолчал, потом тряхнул головой:
      - Значит соперничества не было. Одного разлюбила, другого полюбила...
      - Кого разлюбила, кого полюбила? - продолжал я.
      - Об этом можно только гадать, - сказал Жаров. И признался: - Да, плаваем мы пока что. Без фактов... Опросили бог знает сколько зорянских жителей - соседей, сверстников и сослуживцев Митенковой - и никакого просвета. Давно было, а главное - Митенкова всячески сторонилась людей...
      Поговорить с Межерицким я поехал один, без Жарова. Следователь выехал в командировку.
      Опять знакомый парк при диспансере. В опавших листьях. Расчищены только асфальтированные дорожки, по которым разгуливали больные, одетые весьма живописно: из-под пальто, фуфаек, курток выглядывают длинные халаты.
      Зима запаздывала. И неприбранная снегом земля, и серые домики, а главное, сознание, что это за лечебное заведение, производили тягостное впечатление.
      Борис Матвеевич только вернулся с обхода. Был чем-то недоволен, раздражен. Таким я его видел очень редко. Он распек одну из санитарок, кому-то сделал выговор по телефону. И когда, наконец, завершил самые неотложные дела, сказал, оправдываясь:
      - По горячим следам. Не скажешь сегодня, завтра забудется... Ты, конечно, по поводу вашего пайщика?
      - Да, Борис, потолковать надо. - Наедине мы обходились с ним без отчества. - Скажу откровенно: у нас пока достижений мало...
      - У нас не больше, - вздохнул врач. - Мне самому еще не совсем все ясно. Понимаешь, двигательные рефлексы у него более или менее в норме. Он двигает ручками и ножками, как мы с тобой... Выходит, у него расстройство мышления. В принципе говорить он может. Но не говорит, потому что амнезия. Есть амнезия, когда выпадают из памяти события, предшествующие расстройству сознания. Есть такая, когда забывается то, что произошло после заболевания. А наш пайщик не помнит ни до, ни после. Плюс амнестическая афазий. Что это значит? Отвечу. Из-за потери памяти он не может назвать предметы, ощущения и вообще ничего. Если заболевание пайщика в результате органического поражения головного мозга - дело наше с тобой дрянь. Во всяком случае - надолго. Будем надеяться, что расстройство функционального порядка.
      - Это можно лечить? - спросил я.
      - Можно. Сейчас мы даем ему психотропные средства. Смешанного действия. Успокаивающие и возбуждающие одновременно... Что ты улыбаешься?
      - Да так. Парадоксально - и успокаивающие, и возбуждающие.
      - У нас еще не то на вооружении. - Борис Матвеевич прошелся пальцами по редким волосам вокруг плеши. - Воздействуем мы на пайщика и гипнозом. Не думай, что это как в цирке - человек висит в воздухе. Лечебный гипноз. Внушение... Так что со своей стороны мы пробуем все доступные методы.
      - А недоступные?
      - Таких не знаю. Может, подскажешь?
      - Ну, какие-нибудь эксперименты...
      - Один эксперимент уже стоит у него в палате, - усмехнулся психиатр.
      - А если ему поиграть произведения, как предлагал Жаров?
      - Об этом мы еще потом поговорим. Сейчас только скажу: когда ты подарил нам такой прекрасный инструмент...
      - Передал во временное пользование, - погрозил я шутливо пальцем.
      - А я уже хотел оприходовать... Так вот, пайщик тогда не был готов к активному воздействию на психику... Понял?
      - Да. Продолжай о его заболевании. Ты говорил, что это может быть не от заболевания мозга. Тогда от чего?
      - Возможно, испуг, сильное душевное волнение, потрясение... Представь себе, что он испытал, когда его обнаружили! И потом он ведь все слышал обыск, самоубийство... Об этом ведь говорилось вслух, не так ли?
      - Конечно, - согласился я.
      - Сколько лет он жил, ожидая и опасаясь разоблачения! Но такое стечение обстоятельств потрясло его очень сильно.
      - Во всяком случае не меньше тридцати лет прятался.
      - Вот видишь!
      - А может, и больше.
      - В войну, выходит, засел?
      - Есть такое предположение...
      Межерицкий некоторое время сидел молча, потом заговорил:
      - Допустим, ты перенервничал. Какая обстановка возвращает тебе спокойствие?
      - Дом. Рыбалка.
      - То есть ты автоматически, без обдумывания, точно стремишься отдохнуть - домой, а еще лучше на рыбалку... Это уже твердо выработанный стереотип. Теперь пойдем дальше. Тут уже чистый Павлов. Первая и вторая сигнальные системы. Как ты знаешь, первая - это восприятие раздражителей посредством органов чувств. Вторая - через слово. Она дана только человеку. На основании учения о взаимодействии двух систем было выделено три человеческих типа: художественный, с преобладанием первой; мыслительный, с преобладанием второй, и средний, с гармонией двух... Ты понимаешь, о чем я говорю?
      - Учил еще в институте...
      - Домовой, как вы его называете, может скорее всего принадлежать к художественной группе. Как композитор. Чтобы вывести его из состояния застоя, сдвинуть с точки, на которой споткнулось его сознание, надо воздействовать на него через первую сигнальную систему... Что может возбудить в нем какие-то переживания, ассоциации, картины?
      - По-моему, музыка...
      - Да, по-моему, тоже. Здесь еще и психология творчества. Я посмотрел несколько книжек по этому вопросу. Мы ведь давали ему возможность слушать музыку. Но он на чужие сочинения не реагирует. Понимаешь, это переживания других. Мы можем сопереживать вместе с композитором, создавшим то или иное произведение, но никогда не возникнет в нас то, что заставило создателя переложить свои чувства в звуки. Только у него одного появляется конкретная картина, предмет, человек, обстановка, которые родили данное сочинение...
      - Я улавливаю. Ты подвел к тому, с чего мы начали: надо проиграть Домовому найденные при обыске произведения?
      - Да, по физическому состоянию он к этому теперь готов. - Борис Матвеевич потрогал волосы на затылке. - Но как это осуществить? Кого пригласить? Нужен хороший музыкант...
      - Есть такой человек, - сказал я и назвал Асмик Вартановну.
      - Хорошо, - согласился Межерицкий.
      - Еще один вопрос. А симуляция со стороны Домового не исключена?
      - Исключена. Полностью. Проверяли. Можно обмануть другого человека, а свои рефлексы - никогда... В общем, так и быть, попробуем... Но предупреждаю: все может лопнуть...
      - Я читал где-то, как один мальчик лишился речи от какого-то потрясения. Он очень любил танцевать и мечтал стать знаменитым танцором. Однажды родители, которые тщетно показывали его самым известным врачам, повели сына на концерт Махмуда Эсамбаева. И на этом концерте мальчик неожиданно заговорил. Так подействовало на него выступление артиста. Наверное, потому, что он очень страстно любил танцы...
      - Вполне допускаю, - кивнул Межерицкий. - Испуг, увлечение - все это из одной области. Эмоциональная сфера. Кто это сказал, что страсти правят миром?
      - Не помню.
      - Я тоже. - Борис Матвеевич улыбнулся. - Плохо, если они выходят из-под контроля.
      Я поднялся.
      - Желаю тебе, Захар, удачи в переговорах с Асмик Вартановной...
      ...На следующий же день я после работы заглянул к Бурназовой домой. Она сварила кофе. Мы пили, говорили о том о сем, а я все тянул со своей просьбой. Знал почти наверняка, что Асмик Вартановна не откажет, и от этого становилось еще больше неловко. В те годы иметь нагрузку, какая может замотать и молодого, - директор, педагог, концертмейстер, а тут еще поездки в психоневрологический диспансер...