Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Записки прокурора

ModernLib.Net / Детективы / Безуглов Анатолий Алексеевич / Записки прокурора - Чтение (стр. 9)
Автор: Безуглов Анатолий Алексеевич
Жанр: Детективы

 

 


У Павла был студенческий билет, а Валерия вообще приехала без документов... Геннадий побежал домой за деньгами. Я-то, дурочка, совсем забыла про записку. Родители, оказывается, ушли в магазин. Геннадий стал искать мой паспорт и наткнулся на письмо, что я написала Павлу... Сидим мы, разговариваем, смеемся, в купальниках... Помню, Павел хотел закурить, а спички унес Гена. Какие-то люди сидели рядом, он пошел прикурить. Лера еще сказала, что в купальных трусах неудобно. Павел надел только рубашку. И так в ней оставался до прихода брата. Это я хорошо помню... Возвращается Геннадий, подходит сразу ко мне и спрашивает: "Скажи, все, о чем ты написала, - правда?" Я так и обмерла. Слова не могу вымолвить. Брат был такой человек, что врать нельзя. А сознаться - драка будет. Сижу ни жива ни мертва. Главное, у него в руках насос от велосипеда. Я и не соображу зачем... Он говорит: "Молчишь, значит, правда?" Тут Павел вмешался. "Что с тобой, - говорит, - какая муха тебя укусила?" Он ему: "Сдается мне, что ты последняя сволочь!" Я вижу, догадался Павел, что речь о нас. Но как себя вести? И срамить меня неудобно, но как-то поговорить надо... Стал он успокаивать брата. Давай, говорит, отойдем и спокойно поговорим. Что-то в этом роде. А Лерка сидит, только глазами моргает. Не знала ведь ничего... Павел оделся, они отошли в сторонку, за кусты. Геннадий сам не свой был. У меня душа разрывается, боюсь за обоих... Мы с Лерой оделись. Какой-то мужчина пошел унимать их. А Геннадий его обругал. Я-то знаю, каким он бывает... Побежали мы за милиционером. Пока бегали, пока нашли его, время прошло. Возвращаемся на место - никого. Даже спросить не у кого. Те, что сидели неподалеку, тоже исчезли. Мы прошлись по пляжу. Ребят нигде не было. Милиционер ушел. Что делать? Валерия все допытывалась о причине ссоры, я несла какую-то чепуху. Не знаю, поверила ли... А сердце болит за Павла и Гену, сил нет... Лера говорит: ты, мол, иди домой, может, они там, а я еще тут поищу и приду... Пошла я домой - нет их. Бросилась записку искать - тоже нету... Мать с отцом вернулись, спрашивают, где гости. Я уж и не помню, что отвечала... Потом возвратился Геннадий. Один. Мокрый. Ничего не сказал, заперся в своей комнате. Я стучала, потом мать. Он долго не открывал. Отец все выспрашивал: "Где Павлик и Лера? Перессорились вы все, что ли?" Я кое-как отговорилась. Боялась, как бы брат не рассказал о записке. Нет, он промолчал. Вечером, перед отъездом, вышел из дому, ни с кем даже не простился. Я хотела проводить, он как зашипит на меня... Так и расстались. В последний раз... Но я тихонько пошла за ним. Все хотела Павла повидать на вокзале. Билет у него был куплен еще со вчерашнего дня... Но Геннадий сел в поезд один. Я подумала, что Павел сел раньше. В вагон идти побоялась... А Валерия так и не появилась. Написала из Зорянска, что искала, искала ребят... Потом ей надо было на свой поезд... Больше никого из них я не видела. Не знаю, жива ли Валерия? После войны написала ей два письма, но ответа так и не получила... Можно водички? - вдруг спросила Тришкина. Когда она пила воду судорожными глотками, я понял, что сейчас речь пойдет о самых страшных днях ее жизни, о тех, которые перевернули все. - Через несколько дней к нам пришел человек из милиции. Меня дома не было. Потом мама сказала, что пропал Павел... Я сразу все поняла. Брат своих слов никогда не бросал на ветер... Про насос почему-то подумала. Вспомнила, как он лупил мальчишек этим насосом, как говорил, что убьет любого, кто обидит меня... А как я боялась, что родители узнают о моей беременности! Ни днем, ни ночью покоя не знала. Даже удивляюсь, как я на себя руки не наложила! А когда в следующий раз к нам пришел милиционер, я увидела его, и мне стало плохо... Мама вдруг как закричит: "Тая, доченька, что с тобой?" Это я помню... А потом меня везли в больницу. В общем, отходили врачи... Когда я узнала, что Геннадий погиб при бомбежке в тюрьме, проклинала бога, зачем он оставил меня в живых... А, что и вспоминать...
      Тришкина замолчала. Я не задавал никаких вопросов. На моих глазах человек заново пережил трагический перелом в своей жизни.
      Таисия Александровна горько усмехнулась:
      - Говорят, быльем поросло... Нет, товарищ прокурор, все в нас. Только не думаешь об этом. Жизнь требует своего... Одно могу сказать: я была бы преступницей, наверное, если бы не дала Павлику жизнь...
      - Простите, я вас не понял. Какому Павлику?
      - Ах да, вы же не знаете... Сыну. - Она грустно улыбнулась. - Отец его Павел. Павел Павлович Белоцерковец.
      - Расскажите еще о себе, - попросил я.
      - Что вы, не интересно, наверное.
      - Почему же, очень интересно.
      - Поздно ведь...
      Я посмотрел на часы. Начало двенадцатого. Время пролетело совершенно незаметно.
      - Где вы остановились, Таисия Александровна?
      Она пожала плечами:
      - Нигде... Да вы не беспокойтесь, я поищу кого-нибудь из старых знакомых. В крайнем случае - перебьюсь на вокзале.
      - Нет, так я вас отпустить не могу.
      Тришкина протестовала, но я настоял на своем. Позвонил в гостиницу. Там сказали, что, возможно, освободится один номер. Это выяснится скоро, и мне сообщат.
      - У нас есть немного времени, - сказал я Тришкиной. - Все равно ждать... Как вы попали в Чирчик?
      - О, это целая история. Как в жизни бывает: не хотелось мне жить, а судьба решила иначе... Другие дрались, цеплялись за нее, а погибли... Папу эвакуировали с заводом. Мать уехала с ним, а я потерялась. Бомбили Лосиноглебск страшно. Несколько раз в день... Мы с мамой бежали на вокзал вместе. Вдруг тревога. Она тянет в бомбоубежище, а я как полоумная бросилась бежать, сама не знаю куда... Опомнилась, когда отбомбили. Искала мать, не нашла. Побежала на вокзал, и перед самым моим носом ушел состав... Вернулась я домой, а дома нет. Яма в земле. Что делать? Люди идут куда-то, я с ними. Сегодня одни, завтра другие... В окружение я не попала... Вот, не поверите, думала: пусть лучше убьют - такая усталость, безразличие... Знаете, когда я в себя пришла? Когда Павлика по-настоящему под сердцем почувствовала. Сама голодная, оборванная, а думаю: ребеночек-то мой, грех его убивать, не родив. Горелой пшеницей питалась: наши отходили, жгли, чтобы немцам не досталась... Добралась до Ташкента. А там эвакуированных больше, чем местных... Я вот с таким животом, работать не могу... Что говорить, страшно вспомнить... Людям мы обязаны своим горем, людям же и жизнью, и счастьем... Нашелся такой человек. Махбуба Ниязова. Павлик называл ее Махбуба-биби. По-русски бабушка Махбуба. Приютила у себя, а когда сын родился, помогла устроиться в госпитале посудомойкой. Специальности ведь никакой, да еще с ребенком на руках... В госпитале я и познакомилась с мужем. Его комиссовали. Хороший человек был. Павлика усыновил... Что дальше? После войны окончила сельскохозяйственный техникум. Перебралась в Чирчик. Пыталась разыскать маму, не смогла, видимо, нет ее в живых... Муж мой, Тришкин, умер в пятьдесят шестом. Тихий, добрый такой. Без почки и селезенки жил человек... Вот, собственно, и все.
      - А Павлик?
      - Павлик на Дальнем Востоке служит. В танковых частях. Уже капитан, внучка родилась летом... - Тришкина улыбнулась.
      Это была ее первая радостная улыбка.
      Позвонили из гостиницы. Нашелся номер. Гостиница буквально в двух шагах от прокуратуры, и я проводил Таисию Александровну до самого подъезда...
      ...У следователя Жарова Тришкина держалась спокойней. Самое тяжелое первое свидание с прошлым - она пережила при нашем ночном разговоре. Потом это становится более или менее привычным.
      Тришкина передала Жарову последнее письмо от Митенковой. Оно чудом сохранилось. Таисия Александровна пронесла его в узелке вместе с документами по дороге беженцев - от Лосиноглебска до Ташкента. Последняя весточка из мира юности...
      "Тася, здравствуй, подружка! Не зашла я к вам перед отъездом, потому что искала Гену и Павлика не только на пляже, но и в сквере имени Кирова, и на пустыре возле консервного завода, где мы, помнишь, собирали ромашки. Честно говоря, времени до отхода поезда еще оставалось много, но к вам не хотелось. Мне показалось, что ребята поругались очень серьезно, и видеть все это я не могла. Напиши мне, что они не поделили? Впрочем, сейчас это, наверное, не существенно... Нас бомбили два раза. Попали в железнодорожный клуб. Говорят, метили в станцию. Лешка наш ушел на второй день, папу не хотели брать по состоянию здоровья, но он добился своего и тоже ушел. Очень волнуюсь за маму. И надо же было уехать ей в гости! Из газет узнала, что Полоцк взяли немцы. Страшно за нее. Многие тут эвакуируются. Я решила дождаться маму. И дом не на кого оставить. Барабулины уехали. Помнишь Верку Барабулину, они сидели с Полей Штейман на четвертой парте? Так их дом сразу заняли какие-то незнакомые люди. С нашей улицы ходили в райсовет жаловаться, но ничего не добились. Что я тебе все о нас пишу? У вас, наверное, еще страшнее, вы к немцам ближе. Очень беспокоюсь за Павла и Гену. Как они? Сообщи обязательно. Пишу и не знаю, получишь ли мое письмо. Твоя Лера".
      Таисия Александровна получила письмо, когда вышла из больницы. Она ответила подруге, что Геннадий погиб. Ни об аресте, ни об исчезновении Белоцерковца не писала...
      Личность Домового по фотографии Тришкина не опознала. По ее словам, у Геннадия были густые темно-русые волосы, серые глаза, крупный, как у нее самой, рот. Павел Белоцерковец был чуть светлее, глаза неопределенного цвета - не то светло-зеленые, а под синюю рубашку отдавали чуть заметной голубизной. Роста они были почти одинакового, среднего. Павел казался стройнее. Ни у того, ни у другого татуировок или других примет она не помнит.
      Человек, прятавшийся у Митенковой, мог иметь в молодости темно-русые волосы, светло-серые или светло-зеленые глаза, быть стройным или нет. Теперь это был согбенный старец, совершенно облысевший, с глазами светлыми, цвет которых не определишь, которые постоянно слезились. Рост - действительно средний.
      Возникла мысль свести Таисию Александровну с Домовым. Может быть, по каким-то едва уловимым жестам, черточкам она сможет определить, кто же это Геннадий или Павел? Фотография - одно, а живой человек есть живой человек.
      А когда к концу следующей недели Межерицкий и Жаров решили ехать в дом творчества вместе с Тришкиной, ее в гостинице не оказалось. Уехала два дня назад. По словам женщины, с которой Тришкина жила в одном номере, она отправилась куда-то к брату.
      Межерицкий был удручен.
      - Я не хочу сейчас говорить о том, кто виноват в утечке информации... Мне кажется, главное теперь - смягчить удар, - уверял он меня по телефону.
      - Я тоже так думаю, - согласился я.
      - Если уж она с ним встретится, хорошо бы организовать так, чтобы не было особого урона ни той, ни другой стороне... Между прочим, я уже заказал междугородный разговор. Жду с минуты на минуту...
      ...Через четверть часа я снова услышал в трубке голос Бориса Матвеевича:
      - Ничего определенного сказать не могу. Вчера Тришкина пыталась увидеться с больным, но ей не разрешили... Она искала его в парке сама... Что будем делать?
      - По-моему, надо подождать хотя бы до завтра...
      На следующий день с утра все было спокойно. Мы вздохнули с некоторым облегчением. И напрасно. Около полудня позвонил Межерицкий:
      - Дело плохо, Захар. Наш больной сбежал...
      - Как?! - вырвалось у меня.
      - Очень просто. Мне только что сообщили, что к завтраку он не вышел. В его комнате не обнаружен ни он, ни его вещи. Впрочем, какие вещи - маленький чемодан, помнишь, с которым я обычно езжу на рыбалку... Зубная щетка, паста, моя старая электробритва, новые домашние туфли, что значатся на балансе больницы... А позвонили так поздно, потому что связи не было.
      - Как ты думаешь, куда он мог податься?
      - Не знаю. Слишком тщательное подготовление...
      - Не замешана ли сестрица... то есть Тришкина?
      - В каком-то смысле, по-моему, да.
      - Он может быть буйным, агрессивным?
      - Исключено.
      - А что-нибудь сделать с собой?
      - Вполне возможно.
      - Вот дьявол, проворонили!
      - Теперь, наверное, дело за вами.
      - Да, я тут же звоню Жарову... А Домовой ужинал вчера?
      - Ужинал. Но это ничего не значит. Ужин у них рано.
      - Значит, он мог уйти еще вчера...
      ...Константин Сергеевич позвонил мне прежде, чем я набрал его номер. Он сообщил мне то же, что и Межерицкий. Сведения были получены от "композитора", который вел наблюдение за Домовым.
      Надо же было случиться, что именно сегодня утром он впервые покинул на несколько часов подопечного из-за сильной зубной боли. В доме творчества стоматологического кабинета не было... Разумеется, потом вся местная милиция была поднята на ноги. Но поздно.
      В два часа я выехал с проверкой по общему надзору на объединенную автобазу. Дело не терпело отлагательств: мы уже получили несколько тревожных сигналов о нарушении правил по технике безопасности со стороны руководства базы.
      В три часа меня разыскала по телефону Вероника Савельевна. Обычно невозмутимая, на этот раз она взволнованно спросила:
      - Захар Петрович, вы не можете срочно приехать в прокуратуру?
      - Что, звонил Жаров?
      - Нет. Но вас хочет видеть странный посетитель. Старичок... Говорит, что он убил двух людей...
      - Он в своем уме?
      - По-моему, да...
      - Хорошо, еду. На всякий случай не спускайте с него глаз.
      - Разумеется...
      ...Когда я вошел в приемную, со стула поднялся... Комаров-Белоцерковец, как он был записан в путевке в дом творчества. Тут же, в уголке, стоял чемоданчик Межерицкого, на вешалке - пальто и ондатровая шапка, тоже Бориса Матвеевича.
      Это было как сон.
      - Проходите, - волнуясь, предложил я и открыл дверь в свой кабинет.
      Я разделся, все еще не веря своим глазам, сел за стол.
      - Присаживайтесь, - предложил я ему.
      Он устало опустился на стул.
      Я сразу подумал, что надо сообщить в милицию и Межерицкому. Я вызвал Веронику Савельевну и отдал ей записку: "Сообщите Жарову и Межерицкому, что Домовой у меня".
      А он болезненно потер виски, провел рукой по лысому черепу, словно ему было трудно подыскивать слова, однако четко, хоть и шепеляво, сказал:
      - Гражданин прокурор, я хочу сделать официальное заявление. Я, Белоцерковец Павел Павлович, совершил убийство своего друга Геннадия Комарова 15 июня 1941 года в городе Лосиноглебске... Я также виновен в доведении до самоубийства своей гражданской жены Митенковой Валерии Кирилловны. Дату ее смерти не знаю. Вы не поверите, но я действительно не знал, какое тогда было число... Но это не все мои преступления. Я также виновен в совращении несовершеннолетней Комаровой Таисии Александровны. Первого мая 1941 года... Простите, почему вы не записываете?
      - Погодите, Павел Павлович... Как вы сюда добрались?
      - Самолетом. Я прилетел еще утром. Но долго искал вас... Знаете, город незнакомый, хотя я и прожил здесь безвыездно больше половины своей жизни... Вы не удивлены?
      - Нет. Продолжайте, пожалуйста.
      Он совсем старчески, наверное, привычным для него жестом вытер мокрые глаза.
      - Вы бы знали, как жутко жить только ночью... Не разговаривать ни с кем... Ведь Лерочка была почти глухая и боялась соседей... - Последние слова он произнес шепотом и показал пальцем на боковую стенку. У меня возникло подозрение, что Белоцерковец все еще не в своем уме. Но он печально усмехнулся: - Мне трудно передать все, что я хочу сказать... Я композитор. Почти всю жизнь там, - он снова показал пальцем куда-то, - писал музыку. Она звучала только здесь. - Павел Павлович приложил морщинистую руку к темени. Потом я понял, что и музыка уходит от меня. Потому что ушла надежда... Я пытался писать светло, легко, чтобы заглушить свое преступление, свою трусость, свое ничтожество... Но она не заглушала. Музыка ушла, и я остался один на один с двумя дорогими и страшными для меня людьми - с Геной и Тасей... Вы не подумайте, что я сумасшедший. Что-то со мной случилось недавно, когда Лерочка покончила с собой, а потом, в доме творчества, я увидел женщину, которая мне очень напомнила Тасю... Я гулял в парке, она подошла ко мне и долго смотрела. И заплакала. Это было удивительно. Плачет незнакомая женщина, и вы не знаете, чем ей помочь. Не помню, что я говорил ей. Но я говорил о себе. У меня возникло непреодолимое желание уехать оттуда... Женщина исчезла неожиданно, а в руках моих откуда-то появились деньги... Мысль о том, что я должен ехать сюда, именно к вам, оформилась после, когда я остался в своей комнате. Совсем один... Вот почему я здесь. Надо было прийти сюда давным-давно...
      Он сидел передо мной жалкий, больной, погубивший себя, своего друга, разбивший жизнь двум женщинам. И оставивший сиротой сына...
      - Я понимаю, - тихо прошамкал Белоцерковец беззубым ртом, - мой приход не может считаться явкой с повинной... Вы меня нашли сами...
      - Вас обнаружили у Митенковой случайно, - сказал я.
      Он посмотрел на меня долгим взглядом. В нем было смятение, недоверие, растерянность...
      Все стало на свои места на следующий день, когда Белоцерковец подробно поведал свою историю в присутствии следователя и врача. Его рассказ был записан на магнитофонную ленту, что дает возможность воспроизвести его дословно.
      - "...Когда Комаров вернулся на пляж, я не мог даже предположить, что он узнал о том, что произошло между мной и Тасей 1 мая 1941 года. Я это понял, как только Геннадий обратился к своей сестре с вопросом: "Правда ли то, что написано в записке?" Никакой записки я от Таисии Комаровой не получал. Я пытался избежать скандала, хотел объясниться с Комаровым, в конце концов пообещал жениться на Тасе. Мы отошли в сторонку за кусты, к самой реке. Вы бы видели его лицо! В руке он сжимал велосипедный насос, зачем-то прихваченный из дома... Комаров спросил:
      - У вас действительно было с Тасей? Говори честно, сволочь, все равно узнаю - убью. - И схватил меня за рубашку. Она треснула.
      Я сказал "да". Пытался успокоить его, стал уверять, что женюсь на его сестре. Он сказал:
      - Ей же нет еще восемнадцати! Что ты, гад, думал? Мне после всего этого противно, что я вместе с тобой ел один хлеб, что моя мать тебя, подлец, встречала и кормила, как родного...
      Я почувствовал несправедливость в его словах. Чтобы не оставаться в долгу, я снял с руки часы и сунул ему в карман. Он крикнул: "Откупиться хочешь, гад!" - И ударил меня кулаком в лицо. Помню, у меня из носа потекла кровь. Он ударил меня еще несколько раз и при этом приговаривал: "Это тебе за Таську, это за Лерку..." Потом на мою голову обрушился сильный удар. Я совершенно инстинктивно ответил Комарову и, видимо, попал в висок. Помню, он покачнулся и упал в воду. Я бросился бежать. Боялся, что он догонит и снова будет бить... Не знаю, сколько я бежал. Стал задыхаться. Оглянулся Геннадий меня не преследовал. Я умылся, напился. Снял рубашку, вернее то, что от нее осталось, забросил, кажется, в кусты. Так и остался в одной майке... Куда идти, что делать, не знаю, нос распух, губа разбита, на голове шишка. В таком виде показываться на людях стыдно. Так я и просидел до самого вечера. Разные мысли приходили мне в голову. К Комаровым идти - значит, во всем признаться. Тогда Генка прибьет окончательно. Если не прибьет, то уж в милицию донесет обязательно. Меня посадили бы, ведь Тася была несовершеннолетняя... Положение отчаянное. Стемнело. Часов у меня не было, я их сунул Комарову в карман. У меня лишь билет на поезд. Ладно, думаю, проверю, как у Комаровых. Может, решусь зайти, если все тихо. Закоулками пробрался на их улицу. В доме горел свет. Смотрю, к их калитке приближается милиционер. Выходит, сообщили в милицию. Я, хоронясь, двинулся к вокзалу. До отхода поезда оставалось еще минут двадцать. Я решил перед самым отходом вскочить в последний вагон. А пока спрятался между двумя киосками и стал всматриваться, когда сядет Комаров. Вдруг слышу, кто-то неподалеку переговаривается. Оказывается, рядом, возле того же киоска, сидели несколько ребят. Курят, ругаются матом. "Шпана", - подумал я... А что мне? Я сам походил на уголовника с разбитой физиономией. Стал невольно прислушиваться. Один из них говорит: "Шнырь, о чем это ты трепался с легавым?" Тот отвечает: "Закрой поддувало, фраер". И называет какую-то украинскую фамилию - не то Торба, не то Труба. "Торба, - говорит, - знакомый мужик. Он-то и рассказал, что утопленник на пляже не сам упал в воду. Ему кто-то здорово врезал"... О чем они дальше переговаривались, помню смутно. Одно мне стало ясно: Геннадий утонул. По моей вине. Вот почему возле их дома я встретил милиционера... Последние мои сомнения исчезли, когда я увидел Тасю. Она пряталась за столбом, кого-то высматривала среди пассажиров. В руке у нее был платочек, который она непрестанно подносила к глазам. Я подумал: Тася пришла тайком, чтобы рассказать мне о случившемся. Но я уже все знал. И подойти к ней ни за что бы не решился. Потому что ничего не мог сказать в свое оправдание...
      Переночевал я где-то в овраге, на окраине города. Говорят, утро вечера мудренее. Неправда. Это было страшное утро. Я не знал, что делать. В голове билась одна и та же мысль: "Посадят, посадят, посадят"... Когда я увидел человека - это была женщина - я бросился бежать от испуга. Добежал до леса... В кармане у меня был железнодорожный билет, я разорвал его на мелкие кусочки. Хотелось курить. В пачке оставалось несколько папирос, но не было спичек. Я побрел куда глаза глядят. Без цели, без определенного направления. Потом пришли голод и жажда. Набрел на родник. Потом вышел на опушку, увидел деревеньку в несколько домов. Но подойти близко не решился... К вечеру есть захотелось с такой силой, что за черствую корку я отдал бы полжизни... Мне удалось найти несколько сыроежек. Я буквально проглотил их...
      Так шел я несколько дней, сторонясь людского жилья, питаясь грибами, ночуя в прошлогодних листьях. Если с водой как-то обходился, то с пищей было очень плохо. Помню, нарвался на какую-то кислую травку, рвал ее руками, зубами, запихивал в рот. А через полчаса валялся на земле от жгучей, нестерпимой боли в желудке...
      И тогда я дошел до того, что стал воровать. Прокрался в деревню днем, когда редко кто оставался дома: работали. Мне удалось стащить кусок сала и ломоть хлеба. Это был царский пир. Потом я научился узнавать, где посеяна картошка. И по ночам выкапывал ее. В одной из деревень я украл спички, и пек картошку в костре. Чем я только не промышлял на огородах: лук, морковка, совсем еще незрелый горох, свекольная ботва...
      Как-то среди ночи слышу страшный гул. Вдалеке заухали взрывы. Я вылез из-под листьев, в которые зарылся с вечера, и не понимал, что происходит. Это был ад! Мне показалось, что я схожу с ума...
      В Зорянск я попал случайно. Вышел к железной дороге. Прошел поезд с табличками на вагонах Ленинград-Зорянск. Я вспомнил о Лере Митенковой. Адрес ее знал наизусть.
      У нас с ней были сложные взаимоотношения. Встретились мы за год до того, когда я приехал первый раз в гости к Комаровым. Она мне понравилась. Я ей, кажется, тоже. Во всяком случае, стали переписываться. Хотя я догадывался, что у них было что-то с Геннадием, но мне показалось, что это детская дружба. И она проходила. Лера написала мне как-то очень нежное письмо. А когда они приехали с Тасей в Ленинград, то призналась, что любит меня. Она просила не говорить об этом Геннадию. Мне было жалко ее, хотя я разрывался тогда между Лерой и Тасей. Я знал, что в Лосиноглебск Митенкова приезжала из-за меня. Я хотел признаться Лере, что люблю все-таки Тасю, а не ее, но так и не решился...
      Лерин дом я нашел ночью. Почему решился постучать к ней? Поймите мое состояние: я был полоумным от голода, от одиночества, от страхов, которые преследовали меня неотступно. И я хотел узнать, наконец, что происходит на белом свете. Я догадывался, что это могла быть война. Но видел в небе только самолеты с фашистской свастикой.
      Лера узнала меня с трудом. А узнав, обрадовалась. Оказывается, она ничего не знала о трагедии на пляже. Я колебался: сказать ей всю правду или нет... Но прежде я узнал, что она одна-одинешенька, отец и брат ушли на фронт, а мать в Полоцке, занятом немцами... Лера была в отчаянии: она боялась эвакуироваться, боялась и остаться. Ждала мать...
      Мы были два растерянных, испуганных человека. Она любила меня. И у меня к ней сохранилось все-таки какое-то чувство. Теперь оно переросло в любовь. Наверное, от необходимости держаться вместе. Я рассказал ей про Геннадия. Про Тасю и ее беременность - не решился. По моей просьбе она написала в Лосиноглебск письмо. Для разведки. Ищут ли меня... Ответа мы не получили. Вскоре пришли немцы...
      Первое время я жил в подвале. Но там было сыро и холодно. Потом приспособили под мое убежище старый сундук. Днем я спал, а ночью бодрствовал. Лере удалось достать нотную бумагу, и я стал писать музыку, чтобы хоть чем-то заняться. Я по памяти записал свои прежние произведения. Сочинял и новые. Иногда ночью украдкой выходил во двор и смотрел на звезды. Боже мой, как мне был дорог каждый миг, проведенный под открытым небом! Но я вскоре перестал выходить. Лера приносила домой немецкие приказы. Если бы меня обнаружили, посчитали бы за партизана и расстреляли бы. Благо еще, что немцы не трогали Вербный поселок. Обысков не было. Мы кое-как перебивались с продуктами. Спасал Лерин огородик. Хоть Лера и работала на хлебозаводе, того, что ей удавалось получать или уносить тайком, едва хватало бы одному человеку, чтобы не умереть с голоду...
      И вот пришли наши. Я не знал, радоваться мне или нет. Перед своими я оставался тем же уголовником. К этому прибавилась еще одна вина: дезертир. Я окончательно понял, что не могу объявиться людям, когда Лера рассказала, что на главной площади города по приговору суда публично казнили предателей, служивших при немцах полицаями и погубивших немало советских людей... Хоть я и не был предателем, но имел тяжкую вину перед нашим законом...
      Потянулись годы. К нашим мучениям прибавилось еще одно. Мы постепенно теряли возможность общаться. Чтобы не иметь ребенка, Лера пила всякие лекарства - хину, акрихин и еще что-то. От этого, а возможно, по другой причине она постепенно глохла. Если раньше мы как-то переговаривались шепотом, то теперь и такая возможность пропала. Это был страшный удар. У меня разрушались зубы, любая болезнь протекала мучительно и долго, так как я не имел права обратиться к врачу. Я терял зрение, но что это все по сравнению с безмолвием, воцарившимся в доме!
      Я хотел слышать свою музыку и не мог. Я хотел видеть небо и боялся выйти на улицу. Я хотел иметь детей, хоть одного ребеночка, и не должен был иметь их... Да мало ли чего я хотел!
      Потом появилось отчаяние! Я стал умолять Леру - писал на бумаге, чтобы она разрешила мне пойти и открыться. Потому что я чувствовал: от меня уходит последняя надежда. А без нее уйдет и жизнь.
      Лера просила не делать этого, говорила, что боится за меня. И, видимо, за себя тоже. Она осталась бы совсем одинока. Без времени состарившаяся, глухая, положившая на меня всю свою жизнь. Она так и написала: "Если ты это сделаешь, я наложу на себя руки"... И я окончательно смирился. Уже не думал ни о чем, перестал писать музыку. Даже не вспоминал о Геннадии и Тасе... Я доживал отпущенное мне время есть, дышать, спать... Мое бытие превратилось в зыбкую однообразную дремоту без света, без звуков, без каких-либо желаний...
      И вдруг неожиданно я услышал голоса людей. В дом пришло несколько человек. Сначала я не понял, в чем дело. Потом догадался: пришли, наконец, за мной... Я лежал в сундуке ни жив, ни мертв. И когда я услышал слова: "Митенкова скончалась", из всех пор моего сознания поднялся годами накопленный страх. Его вспышка и погасила мой разум..."
      ВСТАТЬ! СУД ИДЕТ!
      В четверг, возвращаясь с работы домой, я встретил Николая Максимовича Чернышева, председателя народного суда. Стоял сентябрь, были чудесные солнечные дни. Правда, они становились все короче и короче, и сейчас, хотя и было всего восемь часов вечера, почти во всех окнах уже горели огни.
      - Здравствуйте, Николай Максимович, - обратился я к судье, который шел, никого не замечая вокруг.
      - Здравствуйте, здравствуйте, - как бы оправдываясь за свою невнимательность, ответил Николай Максимович.
      - Вы в кино? Сегодня новый фильм...
      - Нет, нет. Я после судебного заседания и немного устал. Вот завтра, пожалуй, можно.
      Но тут же Николай Максимович вспомнил, что завтра пятница.
      У Николая Максимовича не было родственников. Жена и восьмилетняя дочка Наташа погибли во время войны. Жил один. Он всегда с нетерпением ждал субботы, чтобы поехать за город, на дачу к своему фронтовому другу. К нему там относились, как к родному.
      В пятницу Николай Максимович кончал работу ровно в восемнадцать часов и сразу же отправлялся на вокзал. И, видимо, поэтому он обычно не назначал на этот день слушания сложных дел.
      - Завтра мы встречаемся, - сказал он, имея в виду дело Козлова, которое должно было рассматриваться с участием прокурора.
      ...Николай Максимович пришел на работу без пятнадцати девять и застал уже на месте адвоката Вильнянского и меня.
      Через несколько минут пришли народные заседатели: воспитательница детского сада Валентина Эдуардовна Ромова и мастер мебельной фабрики Иван Иванович Шевелев.
      - Ну, что же, - сказал Николай Максимович, взглянув на часы, - скоро девять, все в сборе, можно начинать заседание...
      - Встать! Суд идет!
      Судьи заняли места.
      Николай Максимович окинул взглядом зал. Там сидели человек двадцать: родственники и знакомые подсудимого, несколько пенсионеров, регулярно посещавших почти все судебные заседания.
      Чернышев знал, что на это заседание вызваны потерпевшая и два свидетеля, и поэтому удивился, когда секретарь доложила, что явились потерпевшая и один свидетель, но тут же вспомнил, что на повестке, посланной второму свидетелю, значилось: "Кошелев уехал в командировку, вернется 15 октября".
      После выполнения ряда процессуальных действий судья начал читать обвинительное заключение:
      - "...Козлов Петр Григорьевич в 1972 году за мошенничество был осужден к трем годам лишения свободы. Освободившись из заключения в январе 1975 года, возвратился в город Зорянск, где проживают его родители. Козлов не захотел заниматься общественно полезным трудом. Нигде не работая, он начал систематически пьянствовать.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21