Миновали нижнюю оконечность Шимуни, и перед нами открылся длинный плес реки, свободный от островов: великолепная водная ширь простиралась к юго-востоку. Впрочем, левый берег здесь не материк, а часть той намывной суши, которая образует обширную и запутанную область дельты Япура. Область эта, затопляемая каждый год во время паводка, рассечена многими узкими и глубокими рукавами, которые служат стоком Япура или по крайней мере соединяются с этой рекой посредством внутренней водной системы Купийо. Эта негостеприимная полоса земли тянется на несколько сот миль; в середине ее находится бесконечное количество водоемов и озер, населенных черепахами, рыбой, аллигаторами и водяными змеями. Местом нашего назначения был пункт, расположенный на этом берегу, милях в 20 ниже Шимуни и неподалеку от устья Анана, одного из только что упомянутых протоков, соединяющихся с Япура. Мы шли три часа посередине течения, а затем направились к суше и остановились у крутого берега, сложенного рыхлой землей и состоящего из ряда ступеней, или террас, которые отмечают задержки уровня реки в процессе ее опускания. Берег на протяжении многих миль шел почти по прямой линии, и высота его в то время составляла в среднем футов 30 над уровнем реки; на верху его поднималась сплошная стена леса. Никому и в голову не пришло бы, что на этой возвышенности имеются водоемы. У подножия берега тянулась узкая полоса ровной земли. Высадившись, мы первым делом позаботились о завтраке. Пока двое молодых индейцев разводили огонь, жарили рыбу и варили кофе, остальные взобрались наверх и принялись прорезать длинными охотничьими ножами тропу через лес к озеру Анингал, находившемуся на расстоянии около полумили. После завтрака нарубили множество коротких жердей и положили их поперек тропы, а затем при помощи лиан втащили наверх три легких монтарии, которые мы захватили с собой, и покатили по жердям, чтобы спустить их в озеро. Потом выгрузили и понесли на озеро большую сеть длиной в 70 ярдов. С работой быстро справились, и когда мы с Кардозу пошли в 11 часов на озеро, то оказалось, что индейцы постарше, в том числе Педру и Даниел, уже приступили к охоте. Они взобрались на небольшие подмостки, сделанные из скрепленных лианами деревянных жердей и поперечин, так называемые мота, и стреляли из лука в черепах, когда те подходили поближе к поверхности. Индейцы, видимо, считали, что ловить животных сетью, как предлагал Кардозу, — прием незаконный, и хотели прежде часок-другой по старинке поразвлечься стрельбой из привычного оружия.

Водоем занимал площадь около 4-5 акров, и был вплотную окружен лесом, который живописным своим разнообразием и группировкой деревьев и листвы превосходил чуть ли не все, что я до тех пор видел. Болотистые берега на некотором расстоянии поросли крупными пучками красивой травы матупа. Трава во многих местах была заглушена папоротниками; за ней поднимался зеленый частокол, образованный густым рядом древовидных аронников, достигавших 15-20 футов в высоту. Еще дальше озеро опоясывали высокие лесные деревья: Сесгоpia с лапчатыми листьями; тонкие пальмы асаи вышиной в 30 футов, с редкими перистыми кронами, венчающими слегка изогнутые гладкие стволы; маленькие вееролистные пальмы; наконец, фоном для всех этих изящных форм служили обширные массивы обычных лесных деревьев со свисающими с их ветвей гирляндами, фестонами и лентами лиственных вьющихся растений. Озеро нигде не имело в глубину больше 5 футов, из которых 1 фут приходился на чрезвычайно тонкий и мягкий ил.

Мы с Кардозу целый час разъезжали по озеру. Меня изумило искусство, с которым индейцы стреляли черепах. Они не дожидаются, пока черепаха подойдет к поверхности подышать, но следят за малейшими движениями в воде, обнаруживающими присутствие животного. Эти легкие следы на воде называются сирири. Как только замечали такой след, от ближайшего охотника летела стрела и неизменно пробивала щит животного под водой. Когда черепахи были очень далеко, стрелу, разумеется, приходилось посылать довольно высоко, но меткие стрелки предпочитали дальнюю стрельбу, так как тогда стрела падала на щит более отвесно и глубже проникала в него.

Стрела, применяемая для стрельбы по черепахам, снабжена крепким ланцетовидным стальным острием, вставленным в колышек, который вкладывают в конец стержня. Колышек крепится к стержню бечевкой из волокон ананасовых листьев, имеющей ярдов 30-40 в длину; бечевку аккуратно обматывают вокруг ствола стрелы. Когда стрела входит в панцирь, колышек выпадает, и пораженное животное опускается с ним в глубину, а стержень остается плавать на поверхности. Тогда охотник подплывает в монтарии и потихоньку вытягивает животное за бечевку, отпуская ее, когда оно ныряет; когда же черепаха снова покажется на поверхности, он поражает ее второй стрелой. Пользуясь теперь двумя бечевками, человек без труда доставляет свою добычу на сушу.

К середине дня охотники подстрелили около двух десятков почти взрослых черепах. Кардозу распорядился развернуть сеть. Болотистый, топкий характер берегов не позволял вытащить добычу сетью на берег, а потому был применен другой способ. Два индейца взяли сеть и растянули ее дугой у одного конца овального водоема, поддерживая вертикально поставленными палками, укрепленными по обоим концам; ширина сети почти достигала глубины воды, поэтому снабженный грузилами край ее лежал на дне, а другой край поплавки держали на поверхности, и, когда концы сети сводились, она превращалась в настоящую ловушку. Затем остальные охотники разошлись по болоту с другой стороны озера и принялись бить крепкими палками по густым зарослям матупа, чтобы согнать черепах в середину. Так продолжалось с час или больше, загонщики постепенно сходились все ближе и ближе, гоня перед собой целое стадо животных; над поверхностью воды то и дело показывалось множество мордочек, и это свидетельствовало о том, что все идет хорошо. Когда черепахи приблизились, к сети, люди прибавили шагу и с криком принялись рьяно колотить по воде. Затем несколько сильных охотников захватили концы сети, быстро потащили их вперед, сводя между собой, и охватили сетью добычу. После этого все люди соскочили в огороженное место, поставили лодки на якорь и стали бросать туда черепах, которых без труда удавалось схватить. Я прыгнул вовнутрь вместе с остальными, хотя незадолго до того увидел, что озеро изобилует отвратительными красными четырехугольными пиявками: несколько этих «прелестных» животных, которые иногда прицепляются к ногам рыболовов, прокладывали себе путь через щели в дне нашей монтарии; правда, нас они сегодня не потревожили. Моему другу Кардозу, который действовал в лодках, не удавалось достаточно быстро переворачивать черепах на спину, а потому очень много их выкарабкалось и снова обрело свободу. Впрочем, минут за 20 набрались три полные лодки, т.е. около 80 черепах. Тогда их вынесли на берег и каждой связали ноги лыковыми ремнями.

Мы дважды наполнили челны и, устав после трудного дня, прекратили ловлю. Почти все животные оказались молодыми, по утверждению Педру, — в возрасте от 3 до 10 лет; длина их колебалась от б до 18 дюймов, и они были очень жирные. Мы с Кардозу почти одними только ими и питались еще несколько месяцев спустя. Зажаренные в собственном щите, они представляют самое лакомое блюдо. Эти молодые черепахи никогда не переселяются вместе со старшими при спаде воды, но остаются в теплых водоемах и жиреют, питаясь упавшими плодами и, по словам туземцев, тонким питательным илом. Мы поймали несколько взрослых черепах-маток, которых можно было сразу же узнать по истертой роговой коже на грудных щитах, свидетельствовавшей о том, что в прошлом году они ползали по пескам, откладывая яйца. Они, вероятно, не ушли из озера в свое время по ошибке, так как были полны яиц, которые, как нам говорили, они в отчаянии разбросали бы по болоту еще до конца сезона. Мы нашли также несколько черепах-самцов, или капитари, как называют их туземцы. Самцов несравнимо меньше, чем самок, и они отличаются гораздо меньшей величиной, более круглой формой и более длинным и толстым хвостом. Мясо их считается вредным, особенно для людей больных, с заметными признаками воспалительного процесса. Все болезни в этих местах, равно как и средства от них, и все предметы питания, делятся жителями на «горячие» и «холодные», и мясо капитари единодушно относится к «горячим».

Пообедали на берегу реки незадолго до заката. С заходом солнца начали досаждать москиты, и, убедившись, что ночевать здесь будет невозможно, мы сели в лодки и переехали на песчаную отмель другого берега мили за три, где и провели ночь. Кардозу и я спали в гамаках, подвешенных между отвесными столбами, остальные же растянулись на песке вокруг огня. Мы лежали без сна, и беседа затянулась за полночь. Истинное удовольствие доставляло слушать истории, которые с воодушевлением рассказывал один пожилой человек. В рассказах речь всегда шла о борьбе с каким-нибудь трудно одолимым животным — ягуаром, ламантином или аллигатором. Рассказчик пускал в, ход много восклицаний и выразительных жестов, а под конец вдруг восклицал: «Pa! terra!» — когда животное оказывалось сраженным выстрелом или ударом. Многие таинственные истории толковали о бото — большом амазонском дельфине. В одной речь шла о том, что некогда бото имел обыкновение принимать образ прекрасной женщины с волосами до пят и разгуливать по ночам на улицах Эги, завлекая в воду молодых людей. Если кто-нибудь, пораженный красотой женщины, следовал за ней к берегу, она хватала жертву вокруг пояса и ныряла в волны с торжествующим криком. Ни одно животное в Амазонском крае не выступает персонажем стольких сказок, как бото, но сказки ведут происхождение, вероятно, не от индейцев, а от португальских колонистов. Я потратил несколько дней, убеждая рыболовов убить для меня острогой дельфинов в качестве образцов. Здесь никто этих животных не убивает, хотя жир их, как известно, дает превосходное масло для лампад. Суеверные люди считают, что употребление этого масла в лампах приводит к слепоте. Наконец, мне удалось уговорить Карепиру, предложив ему большое вознаграждение, когда у него было очень плохо с финансами; но потом он глубоко раскаивался и утверждал, что в тот день его покинуло счастье. На следующее утро мы снова обшаривали озеро. Хотя мы твердо знали, что там все еще оставалось большое число черепах, успех наш был очень невелик. Старые индейцы объясняли, это тем, что черепахи стали ladino (хитрыми) и на другой день перестали обращать внимание на хлопанье по воде. Когда сеть свели в круг и люди прыгнули вовнутрь, оказалось, что в ловушку попал аллигатор. Никто не испугался, опасались только, что пойманный зверь порвет сеть. Один охотник воскликнул: «Я дотронулся до его головы», другой крикнул: «Он оцарапал мне ногу»; один долговязый индеец-миранья был сбит с ног, и тогда не было конца хохоту и крику. Наконец, по моему совету (я стоял на берегу) юноша лет 14 схватил за хвост пресмыкающееся, предпринимавшее слабые попытки освободиться. Сеть раскрыли, и мальчик быстро протащил опасного, но трусливого зверя на сушу по мутной воде на расстояние около 100 ярдов. Тем временем я срезал с дерева крепкую палку и, как только аллигатора вытащили на твердую землю, мгновенно убил его ловким ударом по макушке головы. Это был довольно крупный экземпляр; челюсти его были длиннее фута и могли, пожалуй, перекусить человеческую ногу пополам. Он относился к виду больших кайманов, или жакаре-уасу амазонских индейцев (Jacarenigra).

На третий день мы послали наших людей в лодках ловить сетью черепах в более крупном озере, милях в 5 ниже по реке, а на четвертый день вернулись в Эгу.

Здесь уместно сообщить еще некоторые сведения о большом каймане; то, что я расскажу, как и только что изложенный случай, наглядно покажет, как коварно, трусливо и свирепо это пресмыкающееся.

До сих пор я не слишком часто упоминал об аллигаторах, несмотря на то что в водах Верхней Амазонки они водятся мириадами. Туземцы говорят о многих различных видах. Я видел только три вида, два из них встречаются довольно часто: один — жакаре-тинга, мелкий вид (5 футов в длину во взрослом состоянии), с длинной тонкой мордой и черными полосами на хвосте, другой — жакаре-уасу, к которому и относятся главным образом эти заметки, и третий — жакаре-куруа, упоминавшиеся в одной из предыдущих глав. Жакаре-уасу, или большой кайман, достигает 18-20 футов в длину и громадного веса.

Подобно черепахам, аллигаторы тоже ежегодно совершают миграции: во влажный сезон они уходят во внутренние озера и затопленные леса, а в сухой сезон спускаются к главной реке. Поэтому в месяцы паводка аллигаторы почти не встречаются в главной реке. В средней части Нижней Амазонки, у Обидуса и Вила-Новы, где многие озера вместе с протоками, соединяющими их с основным руслом, пересыхают в месяцы ясной погоды, аллигатор зарывается в ил и впадает в спячку до возвращения сезона дождей. На Верхней Амазонке, где сухой сезон всегда носит умеренный характер, у животного этой привычки нет, и оно бодрствует круглый год. Можно почти без преувеличения сказать, что воды Солимоинса так же изобилуют большими аллигаторами в сухой сезон, как в Англии летом канава — головастиками. Как-то раз в ноябре я в течение пяти дней плыл на пароходе по Верхней Амазонке, и аллигаторы виднелись на берегу чуть ли не на каждом шагу; пассажиры с утра до ночи развлекались, паля по ним из винтовок. Их было очень много в тихих бухтах, где они сбивались в беспорядочные кучи и поднимали настоящий грохот своими кольчугами, когда проходил пароход.

Туземцы презирают и в то же время боятся большого каймана. Однажды я провел месяц в Каисаре, деревушке полуцивилизованных индейцев, милях в 20 к западу от Эги. Мой хозяин сеньор Иносенсиу Алвис Фариа, единственный белый в селении и один из лучших и самых верных моих друзей, предложил однажды отправиться на полдня ловить рыбу сетью в озере — расширенном русле небольшой реки, на которой расположена деревня. Мы выехали в открытой лодке с шестью индейцами и двумя детьми Иносенсиу. Вода стояла так низко, что индейцам пришлось забросить сеть в самую середину озера, откуда с первого же раза на сушу были вытащены два средней величины аллигатора. Их высвободили из сети и с полнейшей беззаботностью пустили обратно в воду, хотя там, всего в нескольких ярдах, играли двое детей. Мы продолжали рыбную ловлю (Иносенсиу и я помогали) и всякий раз вытаскивали по нескольку пресмыкающихся различного возраста и размера, в иных случаях даже жакаре-тинга: озеро действительно изобиловало аллигаторами. Наловив огромное количество рыбы, мы приготовились в обратный путь, и индейцы по моему предложению поймали одного аллигатора, с тем чтобы выпустить его потом в деревне среди своры собак. Мы выбрали экземпляр длиной около 8 футов; один человек держал его за голову, другой за хвост, а третий, взяв куски гибкой лианы, осторожно замотал челюсти и ноги. Связанное таким образом животное положили поперек банок лодки, на которых мы сидели в продолжение полуторачасового перехода к поселению. Сидеть пришлось довольно тесно, но наш милый пассажир не доставил нам никаких хлопот во время перевозки.

Приехав в деревню, мы перенесли животное на середину лужайки перед церковью, где собрались собаки, и там освободили; двое из нас вооружились длинными палками, чтобы перехватить его, если оно вздумает пойти к воде, а остальные науськивали собак. Аллигатор пришел в неимоверный ужас, хотя собакам и не удавалось к нему подступиться, и устремился к воде, переваливаясь, как утка. Мы пробовали погнать его обратно палками, но он осмелел, схватил зубами конец той палки, которую я держал, и вырвал ее из моих рук. Наконец, нам пришлось убить его, чтобы он не убежал.

Эти мелкие происшествия свидетельствуют о робости или трусости аллигатора. Он никогда не нападает на человека, если намеченная им жертва следит за ним; но он достаточно хитер и знает, когда это можно сделать безнаказанно — тому мы были свидетелями в Каисаре несколько дней спустя. Река опустилась до очень низкого уровня, так что гавань и пляж селения лежали теперь у подножия длинного отлогого склона, и в эту пору в мелкой и мутной воде появился большой кайман. Всем нам приходилось проявлять большую осторожность при купании; люди по большей части просто наполняли водой тыквенную бутылку и обливались, стоя на краю берега. В это время пришел большой торговый челн, принадлежавший купцу из Барры, по имени Суарис, и индейцы команды, как обычно, проводили первые день-два после прихода в гавань, пьянствуя и бесчинствуя на берегу. Одному из матросов, находившемуся в пьяном состоянии, взбрело в голову отправиться в одиночку купаться в самое знойное время дня — после полудня, когда почти все жители дремали. Его видел только жуис-ди-пас, дряхлый старик, лежавший в гамаке на открытой веранде позади своего дома, стоявшего над береговым обрывом; он закричал потерявшему голову индейцу, чтобы тот поостерегся аллигатора. Но не успел он повторить свое предостережение, как индеец оступился, и широко разинутая пасть, показавшаяся вдруг над водой, схватила беднягу поперек пояса и потащила под воду. Раздался крик агонии: «Ai Iesus! [О боже]», — и несчастная жертва исчезла. Деревня проснулась; молодые люди с похвальной готовностью схватились за остроги и поспешили на берег, но было, разумеется, слишком поздно: извилистая полоска крови на поверхности — вот и все, что можно было увидеть. Однако люди решили отомстить; они сели в монтарии, выследили чудовище и, когда через некоторое время оно с торчавшей из пасти человеческой ногой выплыло передохнуть, убили его, злобно проклиная.

Последняя из моих небольших экскурсий (на этот раз снова с сеньором Кардозу, а также с его экономкой сеньорой Фелипой) происходила в то время года, когда все население деревень выезжает на праии рыть черепашьи яйца и гулять.

На дверях церкви в Эге были вывешены афиши, извещавшие о том, что раскопки на Шимуни начнутся 17 октября, а на Катуа, в 60 милях ниже Шимуни, — 25-го. Мы выехали 16-го и в своей игарите с хорошо подобранной командой обогнали по пути множество мужчин, женщин и детей в челнах всех размеров, ехавших словно на большое праздничное гулянье. К утру 17-го на берегах песчаной отмели собралось около 400 человек; каждая семья воздвигла незамысловатый временный навес из столбиков и пальмовых листьев для защиты от солнца и дождя. На песке валялись большие медные котлы для приготовления масла и сотни красных глиняных кувшинов.

На раскопки табулейру, сбор яиц и очистку масла ушло четыре дня. Все работы выполнялись по порядку, установленному прежними португальскими губернаторами, вероятно, более 100 лет назад. Сперва команданти записывал имена всех глав семейств и отмечал, сколько человек каждый из них собирался использовать на раскопках; затем он взимал по 140 рейсов (около 4 пенсов) с человека для оплаты расходов стражей. После этого всем разрешалось идти к табулейру. Люди выстроились кольцом (причем каждый был вооружен гребком, который должен был служить лопатой) и начали рыть по сигналу — барабанному бою, который давали по распоряжению команданти. Весело было смотреть на широкий круг соперников, энергично выбрасывавших целые тучи песка и сходящихся постепенно к центру кольца. В знойные полуденные часы был устроен короткий отдых, а вечером яйца в корзинах отнесли к хижинам. К концу второго дня табулейру было исчерпано, а у каждой хижины виднелись большие горки из яиц, иные в 4-5 футов вышиной, — результат трудов семейства.

В спешке раскопок некоторые, более глубокие гнезда оказывались пропущенными; чтобы найти их, люди расхаживали, вооружившись длинной железной или деревянной палкой, и по тому, как легко входил этот вертел в песок, определяли, есть ли там яйца. Когда поиски закончены, яйца начинают давить. Яйцо черепахи немного крупнее куриного, совершенно круглое и имеет упругую кожистую скорлупу. Всю кучу швыряют в пустую лодку и давят деревянными вилами, однако иногда в кучу прыгают голые индейцы и дети и топчут ее, перемазываясь желтком и разводя вокруг совершенно невообразимую гадость. Покончив с этим, в лодку вливают воду и оставляют жирную болтушку на несколько часов греться на солнце, под лучами которого масло отделяется и поднимается на поверхность. Плавающее масло снимают длинными ложками (их делают, привязывая крупную двустворчатую раковину к концу палки) и очищают над огнем в медных котлах.

Такими действиями ежегодно уничтожается колоссальное количество черепашьих яиц. За год по меньшей мере с Верхней Амазонки и Мадейры в Пара вывозится 6 тыс. кувшинов по 3 галлона масла в каждом. Масло употребляют на освещение, жарят на нем рыбу и используют для других нужд. Пожалуй, еще около 2 тыс. кувшинов потребляется самими жителями селений на реке. На изготовление же одного кувшина масла описанным выше расточительным способом уходит по меньшей мере 12 корзин яиц, или около 6 тыс. штук. Следовательно, общее число ежегодно уничтожаемых яиц достигает 48 млн. А поскольку каждая черепаха кладет около 120 яиц, таким образом, истребляется годовой приплод 400 тыс. черепах. Тем не менее огромное число яиц остается необнаруженным, и их, вероятно, было бы достаточно для поддержания численности черепашьего населения на этих реках, если бы народ здесь не следовал губительному обычаю собирать только что вылупившихся молодых животных для еды: их нежное мясо и остатки желтка во внутренностях считаются большим лакомством. Главные естественные враги черепах — грифы и аллигаторы, пожирающие только что вылупившихся молодых животных, когда те косяками спускаются к воде. Хищники эти, до того как европейские поселенцы стали присваивать черепашьи яйца, губили, должно быть, несколько больше черепах, нежели теперь. Неясно, задерживало ли прирост числа черепах это естественное преследование так же эффективно, как ныне искусственное уничтожение. Однако если верить индейским преданиям, то это не так: они утверждают, что некогда вода изобиловала черепахами в такой же мере, в какой кишит теперь воздух москитами. Общее мнение поселенцев на Верхней Амазонке таково, что черепахи очень сильно сократились в числе и продолжают сокращаться с каждым годом.

Мы покинули Шимуни 20-го с целой флотилией челнов и спустились по реке к Катуа, пройдя туда за 11 часов на веслах и по течению. Катуа имеет миль 6 в длину и почти весь окружен праией. Черепахи выбрали для кладки яиц часть песчаной отмели, возвышавшейся в то время по крайней мере на 20 футов над уровнем реки; чтобы добраться туда, животным нужно было ползти вверх по склону. Когда мы приближались к острову, в небольшой мелководной бухте виднелось множество черепах, которые поднимались на поверхность, чтобы подышать. Те, у кого были легкие монтарии, поспешили вперед, чтобы пострелять в черепах из лука. Карепира был впереди всех: он одолжил у Кардозу маленькую и очень неустойчивую лодку и пересел в нее со своим малолетним сыном. Он уже убил двух черепах и вытаскивал третью, когда потерял равновесие; лодка опрокинулась за милю от суши, и ему с ребенком пришлось плыть, спасая свою жизнь, среди многочисленных аллигаторов. В продолжение нескольких дней после этой неудачи старику приходилось сносить жестокий огонь острот своих товарищей. Подобные случаи вызывают только смех у этого чуть ли не земноводного народа.

Людей на Катуа собралось гораздо больше, чем на Шимуни, потому что здесь добавилось население с берегов нескольких соседних озер. Цепь хижин и навесов растянулась на полмили, а у берега бросило якорь несколько больших парусных судов. Команданти был сеньор Маседу, упоминавшийся выше индеец — кузнец из Эги; он поддерживал превосходный порядок в течение всех 14 дней, пока шли раскопки и готовилось масло.

Тут присутствовало также много первобытных индейцев с соседних рек, среди них одно семейство шумана, добродушных, безобидных людей с Нижней Япура. У всех шумана была татуировка вокруг рта, синеватый тон окаймлял губы и с обеих сторон тянулся по щеке к уху. Они были не так стройны, как пасе из семейства Педру-уасу, но черты лица их в такой же мере, как и у пасе, отклонялись от обычного индейского типа. Они отличались сравнительно небольшим ртом, заостренным подбородком, тонкими губами и узким высоким носом. Одна из дочерей, молодая девушка лет 17, была настоящая красавица. Цвет ее кожи приближался к смугловатому оттенку женщин-мамелуку; фигура была почти безукоризненна, а синий рот не обезображивал, но придавал какую-то прелестную законченность ее облику. Шея, запястья и лодыжки были украшены нитками синих бус. Но она была крайне застенчива, никогда не решалась взглянуть в лицо постороннему и ни разу не отходила надолго от отца и матери. Это семейство бесстыдно надул на другой праии какой-то мошенник-купец, и, когда мы приехали, они явились рассказать об этом сеньору Кардозу как делегаду полиции округа. Старик излагал свою жалобу на плохом языке тупи так мягко, без следа гнева, что мы совершенно расположились в его пользу. Но Кардозу ничего не мог поправить; впрочем, он пригласил семейство устроить раншу рядом с нашими, а под конец заплатил старику по самой высокой цене за добытое масло.

На Катуа не только трудились, пожалуй, там даже больше гуляли. Люди пользовались случаем устроить нечто вроде праздника. Каждую погожую ночь на песках собирались группы молодых людей; танцы и игры длились часами. Но оживление, необходимое для этих забав, никогда не возникало без изрядной предварительной выпивки. Девушки были до того застенчивы, что молодые люди не могли раздобыть достаточного числа партнерш, не сопроводив приглашение несколькими бутылками спасительной кашасы. Холодность робких девушек — индианок и мамелуку — неизменно исчезала после небольшой порции крепкого напитка, но поразительно, как много могли они выпить в течение вечера. Застенчивость здесь не всегда признак невинности, потому что женщины-метиски на Верхней Амазонке ведут себя по большей части несколько вольно до того как выходят замуж и начинают.правильную семейную жизнь. Мужчины, по-видимому, не слишком возражают против того, что невесты их родят до замужества ребенка или двух от разных отцов. Замужние женщины блюдут свою репутацию, а если какая-нибудь уж очень распустится, ее весьма строго осуждает общественное мнение. Распущенность, однако, встречается редко, и за каждой женщиной нужно хоть немного да поухаживать, прежде чем она сдастся. Я не наблюдал (хотя довольно долго вращался среди молодежи) какого-либо нарушения пристойности на праиях. Гулянье происходит около раншу, где более солидные жители Эги, мужья с женами и молодыми дочерьми, сидят в гамаках, чинно покуривая длинные трубки, и наслаждаются общим весельем. Ближе к полуночи мы нередко слышали в перерывах между шутками и смехом хриплый рев ягуаров, бродящих по джунглям в середине праии. Среди молодых людей было несколько гитаристов и один заядлый скрипач, так что музыки было вдоволь.

Любимой забавой была пира-пурасея, или рыбья пляска, — первобытная индейская игра, теперь, вероятно, несколько видоизмененная. Молодые мужчины и женщины вперемежку становились кольцом, а один из играющих, стоя в центре, изображал рыбу. Затем все, в том числе и музыканты, шагали гуськом по кругу и пели монотонную, но довольно приятную хоровую песню, слова которой сочинял (по определенной форме) ведущий. Затем все брались за руки и спрашивали того, кто стоял посредине, что он (или она) за рыба, а тот отвечал. Под конец стоявший в середине бросался к кольцу, и если ему удавалось убежать, тот, кто упустил его, становился на его место; потом снова заводили марш и хор, и так игра продолжалась часами. Чаще всего пользовались языком тупи, но иногда пели и разговаривали по-португальски. Детали танца часто менялись: каждому, занявшему место в центре, давали название какого-нибудь животного, цветка или другого предмета. Тут открывалось широкое поле для остроумия в выдумке прозвищ, и некоторые особенно удачные предложения нередко встречались взрывами хохота. Так, например, одного долговязого молодого человека назвали магуари, т.е. серым аистом; какого-то потного сероглазого человека, в профиль до смешного похожего на рыбу, окрестили жараки (вид рыбы), и все приняли это как очень удачную остроту; девочке-мамелуку со светлыми глазами и каштановыми волосами дали галантное имя Роза Бранка, т.е. белая роза; парнишку, недавно опалившего брови при взрыве фейерверка, нарекли Педру Кеймаду (Горелым Петром); короче, каждый получил прозвище, и всякий раз это прозвище вводилось в слова хора, пока все маршировали по кругу.

У нас было большое раншу, сооруженное на одной линии с остальными, около края песчаной отмели, которая довольно круто спускалась к воде. В первую неделю людям в той или иной степени докучали аллигаторы. С полдюжины взрослых пресмыкающихся плавало в лениво текущей мутной воде напротив праии. С тех пор как мы покинули Шимуни, погода становилась все более сухой, течение ослабело, и зной в середине дня был почти непереносим. Но стоило человеку пойти купаться, как к нему тотчас устремлялось одно из голодных чудовищ. Здесь в реку кидали много отбросов, и это, разумеется, привлекало сюда животных. Однажды я развлекался тем, что, набрав за линией раншу полную корзинку мясных остатков, приманивал к себе аллигаторов. Они вели себя совсем как собаки, когда тех кормят: хватали громадными челюстями кости, которые я швырял им, подходили все ближе и с каждым новым куском выказывали еще больше жадности. Их огромная пасть, кроваво-красная внутри и окаймленная длинной бахромой зубов, их неуклюжие формы тела — все это являло картину самого отталкивающего уродства. Раз или два я пустил в аллигаторов хороший заряд дроби, целясь в уязвимую часть их тела — небольшое пространство позади глаз, но это привело лишь к тому, что они хрипло захрюкали и задрожали, а затем тут же бросились ловить новую кость, которую я им швырнул.

С каждым днем эти гости все больше смелели; наконец, они стали до того бесстыдны, что терпеть дальше стало невозможно. У Кардозу был пудель, по имени Карлиту; его прислал из Рио-де-Жанейро какой-то благодарный путешественник, которому Кардозу когда-то помог. Кардозу очень гордился собакой, регулярно стриг ее и поддерживал белый цвет ее шерсти в той мере, в какой это удавалось при помощи мыла и воды. Мы спали в нашем раншу в гамаках, подвешенных между наружными столбами; в середине был разведен большой костер (мы жгли один вид дерева, которого много на берегах реки и которое горит целую ночь), а у огня на маленькой циновке спал Карлиту. Однажды ночью меня разбудил сильный шум. Это Кардозу с громкими проклятиями швырял горящие головни в громадного каймана, который выбрался на берег и полз под моим гамаком (ближайшим к воде) к тому месту, где лежал Карлиту.