Натуралист на Амазонке

Для того чтобы выдолбить дерево с нужной точностью, требуется огромная кропотливая работа и немалые способности к механике; единственный применяемый при этом инструмент — зуб-резец паки, или кутии. Две законченные половины трубки скрепляют очень плотной и тугой спиральной обмоткой из длинных плоских полосок жаситары — древесины вьющегося пальмового дерева, и все вместе промазывают черным воском, который производят пчелы Melipona. Трубка суживается к концу, откуда вылетает стрела, а на широкий.конец надевается мундштук из дерева. Зарабатана нормального размера тяжела, и пользоваться ею может только взрослый индеец, имеющий большой опыт. Мальчики учатся стрелять из маленьких и легких трубок. Когда мы с м-ром Уоллесом брали в Барре уроки пользования духовым ружьем у Жулиу, индейца племени жури, который служил в то время у м-ра Хоксуэлла, английского коллектора, собиравшего птиц, то убедились, как трудно удерживать в желательном положении длинные трубки. Стрелы вырезают из твердой коры листовых черешков некоторых пальм: тонкие полоски коры делают острыми, как игла, отесывая ножом или зубом какого-нибудь животного. Пускают их при помощи маленького овального шарика самаумового шелка (из семенных коробочек капокового дерева, Eriodendron samauma), так как хлопковая вата слишком тяжела. Самаумовый шарик должен точно подходить к каналу духового ружья; тогда, дунув, можно вытолкнуть стрелу с такой силой, что раздается звук, столь же громкий, как от детской хлопушки. Мой маленький спутник был вооружен колчаном, полным этих маленьких снарядов, и небольшое количество их, достаточное на день охоты, было снабжено наконечниками со смертельным ядом урари. Колчан был разукрашен, широкий ободок его был сделан из хорошо отполированного дерева яркого вишневого цвета (моира-пиранги — красного дерева с Япура). Корпус был изготовлен из аккуратно отщепленных полосок марантовых стеблей, а ремень, на котором колчан подвешивается к плечу, украшала хлопчатобумажная бахрома с кистями.

Мы прошли около двух миль по утоптанной тропе через высокую капуэйру (вторично выросший лес). Тут было довольно много деревьев Melastoma, на которых росли покрытые волосками желтые плоды величиной и приятным вкусом почти не отличавшиеся от нашего крыжовника. Впрочем, сезон их подходил к концу. Каждую пядь дороги окаймляла густая заросль изящных плаунов. Вряд ли искусственно рассаженным деревьям и кустам удалось бы придать столь планомерный вид, какой имела эта украшенная естественным образом аллея. Тропа заканчивалась на маниоковой плантации, самой большой из тех, какие я видел с тех пор, как покинул окрестности Пара. Она насчитывала, вероятно, акров 10 расчищенной земли, и часть ее занимали посевы кукурузы, арбузов и сахарного тростника. Дальше этого поля шла только едва различимая охотничья тропинка, которая вела в нехоженые дебри. Мой спутник сказал мне, что никогда не слыхал о существовании какого-либо населения в той стороне (на юге). Отсюда мы прошли через лес к другому расчищенному участку, значительно меньшему, а затем, по дороге домой, шли около двух миль по капуэйре различного возраста, покрывавшей места прежних плантаций. Мы принесли с прогулки лишь несколько редких насекомых и одну жапу (Cassicuscristatus) — красивую птицу с каштановым и шафрановым оперением, странствующую большими стаями по вершинам деревьев. Мой маленький спутник подбил птицу на высоте, достигавшей, на мой взгляд, 30 ярдов. Однако опытный взрослый индеец может выбрасывать стрелы из духового ружья с такой силой, что они убивают на расстоянии 50-60 ярдов. Прицел всего вернее, когда трубку держат вертикально или почти вертикально. В лесу это оружие гораздо полезнее ружья, потому что звук выстрела огнестрельного оружия спугивает всю стаю птиц или обезьян, объедающих дерево, между тем как отравленная стрела неслышно сбивает одно животное за другим, и у охотника набирается целая куча добычи. Но только бесшумно движущийся индеец может успешно пользоваться трубкой. Яд, быстро убивающий только в свежем виде, можно раздобыть лишь у индейцев, которые живут за порогами рек, текущих с севера, в том числе Риу-Негру и Япура. Главная составная часть яда — древесина Strychnos toxifera, дерева, которое не растет во влажных лесах речных равнин. Очень живописный рассказ об урари и об экспедиции в Гвиану, предпринятой в поисках дерева, приводится сэром Робертом Шомбургком.

Когда мы вернулись после полудня к дому, Кардозу все еще потягивал кауим и теперь был совсем навеселе. Стояла страшная жара; добрый малый сидел в гамаке с полной куей грога в руках, его широкое честное лицо пылало, пот струился по обнаженной груди, расстегнутая рубашка наполовину сползла с широких плеч. Педру-уасу выпил не много; он отличался, как я узнал впоследствии, воздержанностью в употреблении спиртного. Но он стоял, как и два часа назад, когда я оставил его, так же монотонно беседуя с Кардозу, и разговор, очевидно, ни на минуту не затихал. Я никогда еще не встречался с такой многоречивостью у индейцев. Вдовец уснул; суетливая старая хозяйка с дочерью готовили обед. Обед поспел вскоре после моего прихода и состоял из вареных кур с рисом, приправленных крупным зеленым перцем и лимонным соком, кучек свежей ароматной фариньи и сырых бананов. Он был подан в тарелках английского производства на тупе — большой плетеной тростниковой циновке — изделия этого рода довольно широко распространены среди туземцев на Амазонке. Тут появились еще трое или четверо индейцев и индианок средних лет и присоединились к трапезе. Мы сидели все кружком на полу; женщины согласно обычаю не приступали к еде, пока не поели мужчины. Прежде чем сесть, наш хозяин извинился в своей обычной спокойной и вежливой манере за то, что нет ножей и вилок; мы с Кардозу ели деревянными ложками, индейцы пользовались собственными пальцами. Старик подождал, пока нас всех обслужат, и только тогда сам приступил к еде. В конце обеда одна из женщин принесла нам воды в крашеной глиняной миске индейского изготовления и чистую грубую хлопчатобумажную салфетку, чтобы мы могли вымыть руки.

Группа пасе, вождем которой был Педру-уасу, в то время уже значительно сократилась в числе и насчитывала совсем мало народу. Большое опустошение в нескольких поколениях индейцев произвела болезнь, о которой шла речь в предыдущей главе; кроме того, многие поступили на службу к белым в Эге, а в последние годы участились смешанные браки с белыми, метисами и цивилизованными индейцами. Старик со слезами на глазах говорил Кардозу об участи своей расы: «Люди моего народа всегда были добрыми друзьями кариуа (белых), но не успеют мои внуки дожить до моих лет, а имя пасе будет забыто». Поскольку пасе смешиваются с европейскими иммигрантами или их потомками и становятся цивилизованными бразильскими гражданами, вряд ли есть основание сокрушаться об исчезновении их как нации, но поневоле проникаешься жалостью, когда узнаешь, как много индейцев преждевременно умирает от болезней, которые возникают как будто только от того, что они подышат одним воздухом с белыми. Первоначально племя занимало, должно быть, очень обширную территорию, так как говорят, что первые португальские колонисты встретили пасе на Риу-Негру: они населяли Барселус, старинное поселение на этой реке, в дни его основания; пасе составляют также часть коренного населения Фонти-Боа на Солимоинсе. Следовательно, их группы были рассеяны по области, имеющей 400 миль в длину с востока на запад. Возможно, однако, что колонисты приняли за пасе какое-нибудь из других соседних племен, татуирующее лицо подобным же образом. Индейцы вымершего племени юри-мауа, или соримба, от имени которых получила свое название река Солимоинс, по сохранившимся в Эге преданиям были сходны с пасе своими стройными фигурами и дружелюбным нравом. Племена эти (вместе с другими, занимавшими промежуточные районы) населяли берега главной реки и ее рукавов от устья Риу-Негру до Перу. Старожилы еще помнят, как настоящие пасе жили в своем первобытном состоянии на берегах Иса, в 240 милях к западу от Эги. Единственная большая группа пасе, сохранившаяся поныне, живет на Япура, миль за 150 от Эги; однако численность группы не превосходит, сколько я могу судить, 300-400 человек. Мне кажется весьма вероятным, что нижнее течение Япура и земли ее обширной дельты — родина этого благородного индейского племени.

О пасе в этой стране всегда говорят, как о самой развитой изо всех индейских народностей Амазонской области. Под чьим влиянием племя это так сильно изменилось в духовном, общественном и физическом отношении, совершенно непонятно. Трудолюбивый нрав, положительный и мягкий характер пасе, их восприимчивость и, можно добавить, красота внешнего облика, особенно детей и женщин, с самого начала привлекли внимание португальских колонистов. Поэтому их сманивали в большом количестве из родных деревень в Барру и другие поселения белых. Жены губернаторов и военных офицеров из Европы всегда стремились заполучить детей пасе в число домашней прислуги; девочек учили шить, стряпать, плести гамаки, выделывать кружева для подушек и т.д. Обращались с ними обычно хорошо, особенно в образованных семействах поселений. Приятно отметить, что я ни разу не слыхал о каком-либо насильственном действии, совершенном той или другой стороной, во взаимоотношениях между европейскими поселенцами и этим благородным племенем дикарей.

Очень мало известно о первобытных обычаях пасе. Образ жизни нашего хозяина Педру-уасу немногим отличался от образа жизни цивилизованных мамелуку, только вождь и его люди проявляли большее трудолюбие и вели себя более открыто, приветливо и щедро, нежели многие метисы. Власть Педру, как и у других тушауа, проявлялась в мягкой форме. Вожди, по-видимому, вправе распоряжаться трудом своих подданных, потому что они доставляют людей по требованию бразильских властей, но ни один из них, даже в самых развитых племенах, не пользуется, кажется, своей властью для накопления собственности — служба назначается главным образом во время войны. Если бы устремления вождей некоторых из этих трудолюбивых племен обратились к приобретению богатства, мы, вероятно, встретили бы в центре Южной Америки туземные цивилизованные племена вроде тех, какие жили в Андах Перу и Мексики. Весьма вероятно, что пасе с самого начала в какой-то мере усвоили нравы белых. Рибейру, португальский чиновник, который путешествовал в этих областях в 1774-1775 гг. и написал отчет о своем путешествии, сообщает, что они хоронят покойников в больших глиняных сосудах (обычай, до сих пор наблюдаемый у других племен Верхней Амазонки), а что касается браков, то молодые люди приобретают право на невесту военными подвигами. Он отмечает также, что у пасе есть своя космогоническая теория, замечательной чертой которой является утверждение о том, что солнце — неподвижное тело, а земля обращается вокруг него. Кроме того, он говорит, что они верят в создателя всего сущего, в вознаграждение и наказание в загробной жизни и т.д. Эти понятия — существенный шаг вперед по сравнению с прочими индейскими племенами, и весьма мало вероятно, что их от начала до конца могли выработать люди, не имеющие ни письменности, ни праздного класса, поэтому нам приходится допустить, что восприимчивые пасе научились всему этому в давние времена у какого-нибудь миссионера или путешественника. Я никогда не замечал у пасе большей любознательности или большей склонности к умственной деятельности, нежели у других индейцев. У индейцев, которые мало общались с цивилизованными поселенцами, нет ни следа веры в загробную жизнь, и даже среди тех, у кого вера эта есть, лишь немногие одаренные представители расы проявляют какое-то любопытство в этом вопросе. Их неповоротливым мозгам, по-видимому, не под силу понять или почувствовать необходимость в какой-то теории души и отношения человека к остальной природе или к создателю. Но разве не так же обстоит дело с совершенно необразованными и обособленно живущими людьми даже в наиболее цивилизованных частях света? Хорошие черты свойственны нравственной стороне характера пасе: они ведут непритязательную и мирную жизнь, спокойное, размеренное существование в кругу семьи, нарушаемое лишь изредка попойками да летними экскурсиями. Они не так хитры, энергичны и искусны в ремеслах, как мундуруку, зато они легче перенимают новшества, поскольку нрав у них более податливый, чем у мундуруку и других племен. Мы пустились в обратный путь в Эгу в половине пятого пополудни. Наши щедрые хозяева нагрузили нас подарками. Для нас почти не осталось места в челноке, так как мы получили десять больших вязанок сахарного тростника, четыре корзины с фариньей, три кедровые доски, корзинку с кофе и две тяжелые грозди бананов. Когда мы уже сели в лодку, пришла старая хозяйка с прощальным подарком для меня — огромной дымящейся чашкой горячей банановой каши. Я должен был есть ее по пути, «чтобы держать желудок в тепле». Пока мы отчаливали, старик и старуха стояли на берегу и прощались с нами: «Икуана тупана эйрума» («Ступайте с богом»), — форма приветствия, которой их некогда выучили миссионеры-иезуиты. Плавание сопровождалось рядом досадных происшествий, так как Кардозу был совсем пьян и не присутствовал при загрузке лодки. Груз положили слишком близко к носу и, к довершению неприятностей, мой захмелевший друг упрямо настаивал на своем желании сесть наверху всей груды, вместо того чтобы занять место у кормы; пока мы быстро неслись между деревьями, он сидел верхом и распевал какую-то чрезвычайно непристойную любовную песню, не желая утруждать себя и то и дело пригибаться, чтобы не задеть веток свисающих сипо. Челн давал течь, но сначала она не внушала опасения. Задолго до захода солнца мрак в угрюмой чаще сгустился, и наш рулевой поневоле то и дело направлял лодку в заросли. Когда это случилось в первый раз, отломался кусок от прямоугольного носа (роделы); во второй раз мы застряли между двумя деревьями. Вскоре после этого, сидя у кормы и держа ноги на дне лодки, я довольно неожиданно почувствовал прикосновение холодной воды выше лодыжек. Еще несколько минут, и мы утонули бы, так как впереди, под грудой сахарного тростника, открылась щель. Двое из нас принялись вычерпывать воду и ценой самых напряженных усилий добились того, что мы удержались на поверхности, не выбросив за борт груза. Индейцам приходилось грести крайне медленно, чтобы челн не зачерпнул воду, так как верхняя кромка носа находилась почти на уровне поверхности воды, но теперь удалось убедить Кардозу поменять место. Солнце село, быстро миновали сумерки, и вскоре луна замерцала сквозь густой полог листвы. Перспектива утопить лодку в этой отвратительной глуши мне нисколько не улыбалась; правда, я рассчитывал, что мне удалось бы подплыть к дереву и найти приют в основании какого-нибудь большого сука, где я и провел бы ночь. Наконец, после четырех часов утомительного продвижения вперед мы вдруг вышли в открытую реку, где лунный свет сверкал широкими дорожками на плавно струящейся воде. Теперь грести нужно было еще осторожнее. Индейцы с величайшей точностью размеряли удары; вскоре за черной стеной леса показались огни Эги (масляные лампады в домах), и через короткое время мы благополучно выскочили на берег.

Через несколько месяцев после экскурсии, о которой я только что рассказал, мне довелось сопровождать Кардозу в нескольких прогулках по Солимоинсу: мы посетили праии (песчаные острова), черепаховые озерца в лесах, рукава и озера громадной, пустынной реки. Главной целью Кардозу. был надзор за раскопкой черепашьих яиц на песчаных отмелях, так как муниципальный совет Эги избрал его на год команданти praia real (королевского песчаного острова) Шимуни, ближайшего к Эге. В округе Эги (на расстоянии 150 миль от города) находится четыре таких королевских праии, и все они ежегодно посещаются населением Эги, которое собирает там яйца и извлекает из желтка масло. На каждом острове есть свой начальник на котором лежит обязанность принимать меры к тому, чтобы жители имели равные возможности собирать яйца; с этой целью прежде всего выставляют стражей, чтобы оберегать черепах, кладущих яйца. Черепахи спускаются из внутренних озер в главную реку в июле и августе, до того, как пересыхают стоки, и бесчисленными стадами разыскивают свои любимые песчаные острова, потому что из огромного числа существующих праий они предпочитают всего несколько островов. Молодые животные остаются в озерцах весь сухой сезон. Эти места размножения черепах лежат тогда футах в 30 над уровнем реки или еще выше, и добраться туда можно только по просекам в густом лесу.

Мы выехали из Эги 26 сентября, чтобы навестить стражей, расставленных на время откладывания черепахами яиц: Наша крепко сколоченная игарите была рассчитана на десяток гребцов; на корме помещалось большое сводчатое толду (хижина), в котором можно было весьма удобно спать втроем. Выйдя из Тефе, мы спустились на быстром течении Солимоинса к нижней, юго-западной оконечности большого лесистого острова Бариа, который делит здесь реку на два больших протока. Затем мы пошли на веслах поперек течения к Шимуни, расположенному в середине северо-восточного протока, и достигли начала праии за час до захода солнца. Собственно остров имеет около 3 миль в длину и полмили в ширину; лес, которым он покрыт, достигает огромной и повсюду одинаковой высоты, снаружи стена леса со всех сторон плотна и непроницаема. Там и сям среди растительного массива бросалось в глаза своеобразное дерево nay -мулату (дерево мулата) с блестящим темно-зеленым стволом. Песчаная отмель, расположенная у верхней оконечности острова, простирается на несколько миль и имеет неправильную, а в некоторых местах сильно холмистую поверхность, пересекаемую глубокими ложбинами и гребнями. На праии охватывает такое чувство, словно находишься на безбрежном песчаном просторе: в юго-восточном направлении, где поле зрения не ограничено полосой леса, белая волнистая равнина тянется до самого горизонта. Северо-восточный проток, расположенный между песками и дальним берегом реки, имеет не меньше 2 миль в ширину, средний же между двумя островами, Шимуни и Бариа, — немногим больше мили.

Мы нашли двух стражей; они расположились в том углу праии, где она начинается у подножия высокой лесной стены острова, и построили себе маленькое раншу, поставив столбы и покрыв их пальмовым листом. Чтобы не потревожить пугливых черепах, которые, прежде чем выползти на берег, собираются большими стадами напротив песчаной отмели, приходится прибегать к большим предосторожностям. Стражи в это время стараются не показываться и предупреждают всех рыболовов, чтобы они проплывали подальше от праии. Огонь они разводят в глубокой ложбине у опушки леса, чтобы не был виден дым. Лодка ли проплывет по мелководью, где собрались животные, увидят ли они человека или огонь на песчаной отмели — все равно в эту ночь они уже не выйдут из воды класть яйца; если же тревога повторится еще раз или два, они отказываются от этой праии и ищут другое место поспокойнее. Вскоре после нашего приезда мы послали наших людей наловить сетью рыбы на ужин. Через полчаса они принесли четыре или пять полных корзин акари. Солнце село вскоре после того, как был готов ужин; тогда нам пришлось погасить огонь и захватить ужин к месту ночлега — на песчаную косу на расстоянии мили: этот поход был необходим из-за, москитов, которыми изобилует по ночам опушка леса.

Один страж был молчаливый, мрачный на вид, но трезвый и честный индеец по имени Даниел; второй был хорошо известная в Эге личность — маленький сухощавый мамелуку по имени Карепира (Скопа), знаменитый своими шалостями, приверженностью к крепким напиткам и размерами долга эгским лавочникам. Оба были бесстрашные додочники и охотники и оба чувствовали себя как дома повсюду в этих диких лесных и водных пустынях. Вместе с Карепирой находился его сын, тихий мальчик лет девяти. Эти люди за несколько минут соорудили небольшой навес из четырех отвесных кольев и листьев злака Gynerium, и мы с Кардозу подвесили там наши гамаки. Впрочем, спать мы не ложились до полуночи: покончив с ужином, мы разлеглись на песке и с флягой рома коротали тихие часы, слушая россказни Карепиры.

Я поднялся с гамака с рассветом, дрожа от холода; ночью песок сильно излучал тепло, и к рассвету праия стала самым холодным местом, какое только можно отыскать в этом климате. Кардозу и его люди уже были на ногах и следили за черепахами. Стражи взобрались на высокое дерево неподалеку от лагеря, на вышину около 5 футов, по лестнице, кое-как сооруженной из деревянистых лиан. Наблюдая за черепахами с такой дозорной вышки, стражи могут определить, когда именно откладывают друг за другом животные свои яйца, и тем самым снабдить команданти сведениями, на основании которых тот назначает срок, когда можно пригласить, все население Эги. Черепахи кладут яйца ночью: если их ничто не тревожит, они огромными стадами выползают из воды и выбираются к центральной, самой высокой части праии. Места эти, разумеется, последними уходят под воду, даже в наиболее влажные сезоны, когда река поднимается прежде, чем черепашки вылупятся из яиц под действием тепла, излучаемого песком. Это могло бы, пожалуй, навести на мысль, что животные проявляют предусмотрительность в выборе места; между тем мы встречаемся здесь просто с одним из примеров, когда бессознательная привычка приводит у животных к тому же результату, что и сознательное предвидение. В часы между полуночью и рассветом черепахи особенно деятельны. Своими широкими перепончатыми лапами они выкапывают в мелком песке глубокие норы; первая черепаха всегда роет яму около 3 футов глубиной, кладет яйца (числом около 120) и прикрывает их песком; следующая кладет яйца поверх тех, что положила ее предшественница, и так далее, пока все ямы не заполнятся. Вся масса черепах на праии кончает класть яйца лишь через 14-15 дней, даже если кладка идет без перерыва. Когда все окончено, поле, где рыли черепахи (называемое бразильцами табулейру), отличается от остальной праии только небольшими неровностями на поверхности песка.

Проснувшись, я пошел к моим друзьям. Не многие воспоминания о моих амазонских странствиях живее и приятнее, чем впечатления от прогулки по белому морю песка в это прохладное утро. Небо было безоблачно; только что поднявшееся солнце еще скрывалось за темным лесным массивом Шимуни, но к западу, на Бариа, длинная полоса леса с перистыми узорами пальм уже озарялась его желтыми горизонтальными лучами. Едва внятный хор певчих птиц доносился до нашего слуха через водный простор, а стаи чаек и ржанок жалобно кричали над волнистыми отмелями праии, где в гнездах, устроенных в небольших углублениях на песке, лежали их яйца. На гладкой белой поверхности праии виднелись следы отдельных черепах. Животные, отбивающиеся от основной массы, считаются законной добычей стражей: двух таких черепах поймали перед восходом солнца, и одну из них мы ели за завтраком. По пути я спугнул несколько пар диких гусей шоколадного и желтовато-серого цвета (Anserjubatus): они бросились бежать от меня вдоль самой воды. Удовольствие, которое доставляет прогулка по этим свободным, открытым пространствам, без сомнения, еще усиливается новизной пейзажа — уж очень велика перемена по сравнению с однообразным лесным ландшафтом, господствующим повсюду в других местах страны.

Достигнув опушки леса, я взобрался на наблюдательный пост стражей как раз вовремя: черепахи, закончив класть яйца, отходили к воде с противоположной стороны песчаной отмели. Зрелище стоило того, чтобы ради него подниматься по шаткой лестнице. Черепахи ушли уже за целую милю, но поверхность песков чернела от полчищ животных, которые, переваливаясь, стремились к реке; край праии был довольно крут, и они, по-видимому, бросались вниз головой с откоса, в воду.

Утро 27-го я потратил на собирание насекомых в лесу Шимуни, а после полудня помогал моему другу, который решил обшарить одно озеро в поисках тракажа: Кардозу хотелось набрать их для своего домашнего стола. Озеро имело почти милю в длину и тянулось по одной стороне острова, между лесом и песчаной отмелью. Вокруг берегов этих обособленных водоемов весьма своеобразно громоздятся пески; здесь они образовали крутой склон от 5 до 8 футов высотой. Я не представляю себе, что могло послужить причиной такого образования. В водоемах этих всегда имеется некоторое количество оказавшейся в заточении рыбы, черепах, тракажа и аиюса. Черепахи и аиюса сами выползают оттуда в течение нескольких дней и уходят к главной реке, но тракажа остаются и оказываются легкой добычей туземцев. Обычный способ их ловли состоит в том, что воду в продолжение нескольких часов в течение дня повсюду рассекают прутьями, выгоняя животных наружу. Они, однако, ждут наступления ночи, прежде чем начать исход. Индейцы наши много часов посвятили этому делу, а когда настала ночь, они со стражами расположились на некотором расстоянии друг от друга у края воды, готовые перехватить беглецов. После ужина мы с Кардозу тоже пошли и заняли свой пост у одного конца озера.

Несмотря на все хлопоты, нам не удалось поймать большое количество тракажа. Отчасти это объяснялось густым мраком ночи, отчасти же, без сомнения, тем, что стражи уже почти опустошили озеро, несмотря на их уверения в обратном. Поджидая животных, нужно было хранить молчание всю ночь — времяпрепровождение отнюдь не из приятных, говорили мы только шепотом, и нам пришлось обходиться без огня, хотя к нам мог подкрасться ягуар. Мы с Кардозу сидели на песчаном склоне с заряженными ружьями, но было так темно, что мы едва могли видеть друг друга. К полуночи на нас стала надвигаться буря. Легкий ветер, веявший с воды с момента захода солнца, стих; заклубившиеся густые тучи закрыли звезды, и среди черных громад замелькали вспышки зарницы. Я намекнул Кардозу, что, по-моему, караулить больше не стоит, и предложил ему сигарету. В этот самый миг на песках послышался быстрый топот, и мы оба, схватив ружья, вскочили на ноги. Что бы то ни было, оно как будто двигалось мимо нас; несколько мгновений спустя показался темный предмет, двигавшийся в другом направлении по противоположному склону того песчаного оврага, в котором мы лежали. Мы приготовились стрелять, но, к счастью, на всякий случай спросили: «Quem vai la?» («Кто идет?»). Оказалось, что это был наш молчаливый страж Даниел; он тихо спросил нас, не слыхали ли мы, как прошла рапоза. Рапоза — порода дикой собаки с очень длинной и острой мордой и пятнистой черно-белой шерстью. Даниел умел различать все виды животных в темноте по их шагам. Тут загремел гром, и наша позиция могла оказаться очень неудобной. Наших индейцев Даниел не видел, а дальнейшее ожидание тракажа считал бесполезным, поэтому мы послали его созвать остальных, а сами поспешили к челну. Сквернее всего провели мы остаток ночи, как, впрочем, и многие другие ночи на Солимоинсе. Подул страшный ветер; он срывал брезент и циновки, которые мы натянули в челне по концам нашего сводчатого навеса для защиты от непогоды, и дождь лил прямо под навес, где мы спали. Мы с Кардозу лежали там, прижавшись друг к другу, насквозь промокшие, и ожидали наступления утра.

Чашка крепкого и горячего кофе на заре подбодрила нас, но дождь все еще шел, перейдя в монотонную изморось. Наши люди вернулись с озера и принесли только четырех тракажа. Дела, приведшие сюда Кардозу, были теперь окончены, и мы пустились в обратный путь к Эге, снова оставив стражей в одиночестве среди песков. Мы шли обратно по редко посещаемому северо-восточному протоку Солимоинса, через который течет часть вод из крупного его притока Япура. В течение пяти часов мы продвигались вдоль пустынного расчлененного берега Бариа, загроможденного стволами деревьев. Проток этот огромной ширины, на другом берегу его виднелась лишь длинная и низкая полоса леса. В 3 часа пополудни мы обогнули верхнюю оконечность острова, а затем направились наперерез течению к устью Тефе по широкому поперечному рукаву, который протекает между Бариа и островом Куанару. Это небольшая песчаная отмель около мыса Жакаре на северо-западе Бариа; мы остановились здесь пообедать, а затем ловили рыбу сетью. Мелкий дождик шел по-прежнему. Нам достался богатый улов: за три раза мы вытащили рыбы больше, чем могли увезти в лодке, не жертвуя удобствами. В сеть попалось всего два вида — сурубим и пирапиеуа (виды Pimelodus) — очень красивые рыбы по 4 фута в длину с плоской лопастеобразной головой и прелестно испещренной пятнами и полосками кожей.

Рис. Сурубим (Pimelodus tigrinus)

По дороге от Жакаре к устью Тефе у нас произошло маленькое приключение с черным тигром, или ягуаром. Мы быстро шли на веслах мимо длинного пляжа, сложенного высохшей глиной, как вдруг индейцы встрепенулись и закричали: «Eeui Jauarete; Jauaripixuna!» («Вот ягуар, черный ягуар!»). Поглядев вперед, мы увидали животное, которое спокойно пило у самого края воды. Кардозу приказал рулевому сразу же идти к берегу. Пока мы высадились, тигр увидал нас и направился обратно в лес. Повинуясь мгновенному порыву и не задумавшись над своими поступками, мы схватили ружья (у меня была двустволка, в одном стволе оказался заряд дроби ВВ[41], а в другом — самой мелкой дроби) и бросились за зверем. Животное ускорило шаги и, достигнув лесной опушки, нырнуло в густой массив широколистной травы, которая росла перед самым лесом. Мы заглянули в раздвинутую зверем чащу, но отвага наша к этому времени уже остыла, и мы сочли неблагоразумным идти дальше. Черный тигр встречается в окрестностях Эги, по-видимому, чаще, чем пятнистая форма ягуара. Самый верный способ отыскать тигра — это травить его в узких рестингах — полосах сухой земли в лесу, которые оказываются изолированными после того как все вокруг затопит водой во влажный сезон; травля заключается в том, что индейцы, продвигаясь цепью, кричат и гонят зверя все дальше и дальше. Мы добрались до Эги в 8 часов вечера.

6 октября мы отправились во вторую экскурсию из Эги; главной целью Кардозу на этот раз были поиски молодых черепах в лесных озерах. Точное местонахождение этих укрытых водоемов известно только немногим опытным охотникам; мы захватили с собой из Эги одного из таких людей — мамелуку по имени Педру, а по пути зашли на Шимуни за Даниелом — вторым проводником. Мы отошли от праии на заре 7-ю в двух челнах, вмещавших 23 человека, 19 из них были индейцы. Стояло облачное и прохладное утро, с нижнего течения реки дул свежий ветер, против которого нам пришлось изо всех сил работать гребками, несмотря на помогавшее нам течение; лодки немилосердно швыряло и заливало водой.