Натуралист на Амазонке

Во время переправы в Камета нам пришлось ожидать прилива в протоке Энтри-ас-Ильяс между двумя островами посредине реки, и Жуан Мендис, находясь в хорошем настроении, спел нам импровизированную песню, состоявшую из большого числа строф. Матросы, лежа на палубе, слушали и хором подпевали. Некоторые строфы относились ко мне, в них говорилось о том, как я проделал весь путь из Инглатерры (т.е. Англии), чтобы свежевать обезьян и птиц и ловить насекомых — это последнее занятие, разумеется, послужило достаточным поводом для насмешек. Затем он перешел к теме о политических партиях в Камета, и тут, поскольку все слушатели происходили из этого города и понимали смысл шуток, на палубе вновь и вновь раздавались взрывы хохота — до того весело было слушателям. В Камета высоко развит партийный дух, и не только в связи с местной политикой, но и в отношении общих вопросов, например избрания членов имперского парламента и т.д. Эту политическую борьбу можно отчасти объяснить тем обстоятельством, что уроженец Камета д-р Анжелу-Кустодиу Коррейа почти на всех выборах был одним из кандидатов в представители от провинции. Мне кажется, эти неглупые, хотя и наивные, матросы ясно понимали нелепости, сопровождавшие местные распри, и отсюда проистекало их насмешливое отношение; однако они явно были сторонниками д-ра Анжелу. Выдающийся купец Жуан-Аугусту Коррейа, брат д-ра Анжелу, активно поддерживал его кандидатуру. Коррейа принадлежали к либеральной партии, или, как ее называют повсюду в Бразилии, к партии Санта-Лузиа; противной партией, во главе которой стоял некий Педру Мораис, была консервативная, или Сакуарема. У меня в памяти сохранилась одна из строф песни, в которой, впрочем, заключено немного смыслам звучала она так:

Оrа раnа, tana раnа, раnа tana,

Joao Augusto he bonito e homem pimpao,

Mas Pedro he feino e hum.grande ladrao,

(Хор) Оrа раnа и т. д.

Жуан-Аугусту красив и человек что надо,

А Педру урод и вор.

(Хор) Ога рапа и т. д.

У лодочников Амазонки много песен и хоров, которыми они обыкновенно скрашивают однообразие своих долгих путешествий и которые известны повсюду во внутренних областях.

Хоровые песни состоят из несложной мелодии, повторяющейся почти до бесконечности, и поют их обычно в унисон, хотя иногда делаются попытки гармоничного исполнения. В их мелодиях слышится какая-то дикость и печаль, которая отлично гармонирует с жизнью лодочников и порождается, собственно, обстоятельствами этой жизни — гулкими протоками, бесконечными дремучими лесами, унылыми просторами бурных вод, обрушивающимися берегами. Трудно решить, сложены ли эти песни индейцами или ввезены португальцами, поскольку обычаи низших сословий португальцев до того сходны с обычаями индейцев, что их и не отличить друг от друга.

Одна из самых распространенных песен звучит довольно необычно и приятно. Припевом в ней служат слова «Mai, mai» («Мать, мать»), причем второе слово сильно растягивается. Куплеты весьма изменчивы: самый находчивый из команды запевает стих, свободно импровизируя, а все остальные хором подтягивают. В песне поется, о тоскливой речной жизни и происшествиях в пути, о мелях, о ветре, о том, сколько еще плыть до ночлега и т.д. Звучные туземные географические названия — Гуажара, Тукумандуба и т. д. — придают еще больше прелести дикой музыке. Иногда поют о звездах:

A lua esta sahindo,

Mai, mai!

A lua esta sahindo.

Mai, mai!

A sete estrellas estao chorando,

Mai, mai!

Por s'acharem desamparados,

Mai, mai!

Луна восходит,

Мать, мать!

Луна восходит,

Мать, мать!

Семь звезд (Плеяды) плачут,

Мать, мать!

Что их покинули,

Мать, мать!

Я заснул около 10 часов, но в 4 утра Жуан Мендис разбудил меня, чтобы я полюбовался, как маленькая шхуна рассекает волны под попутным ветром. Ночь была прозрачно ясная и почти прохладная, луна четко вырисовывалась на темно-синем небе, и нос судна, разрезая воду, поднимал пенный гребень. Матросы развели в камбузе огонь, чтобы сварить чай из кислой травы erva cidreira, которую собрали на последней стоянке, и пламя весело сверкало. В такую пору года путешествие по Амазонке приносит удовольствие, и не приходится удивляться тому, что многие — и туземцы и чужестранцы — любят эту кочевую жизнь. Маленькая шхуна быстро неслась вперед с выгнувшимся рангоутом и натянутыми до предела парусами. Как раз на рассвете мы, несколько сбавив скорость, вошли в порт Камета и бросили якорь.

Я пробыл в Камета до 16 июля и собрал в его окрестностях порядочную коллекцию произведений природы. В 1849 г. в городе считалось около 5 тыс. жителей, но муниципальный округ, центром которого является Камета, насчитывал 20 тыс.; округ этот, впрочем, включает в себя все нижнее течение Токантинса, а это наиболее густо населенная часть провинции Пара. Продукцию округа составляют какао, каучук и бразильские орехи. Самая замечательная особенность округа с общественной точки зрения — смешанный характер всего населения: белая и индейская расы слились здесь окончательно. Некогда коренное население западного берега Токантинса было очень многочисленно, главное племя называлось камута, откуда и получил свое название город. То был развитый народ, оседлый и живший земледелием; они приняли с распростертыми объятиями белых переселенцев, которых привлекали сюда плодородие, красота природы и целебность климата. Португальские поселенцы почти все мужчины, индианки же были миловидны и оказались отличными женами; естественно, что в продолжении двух столетий обе расы полностью слились. Впрочем, в настоящее время сюда примешалась еще в значительном количестве и негритянский кровь, так как в течение последних 70 лет было ввезено несколько сот африканских рабов. Немногочисленные белые по преимуществу португальцы, хотя есть также две или три бразильские семьи чисто европейского происхождения. Город состоит из трех длинных улиц, которые, проходя параллельно реке, пересекают под прямым утлом несколько более коротких улиц. Дома очень незатейливы: они состоят, как то обычно для этой страны, из прочного каркаса, обитого глиной и отделанного сверху белой штукатуркой. В некоторых домах два или три этажа. В городе три церкви, а также маленький театр, где во время моего посещения труппа местных актеров играла с немалым вкусом и талантом легкие португальские пьесы. Жители по всей провинции пользуются репутацией энергичных и настойчивых людей, и нередко говорят, что они так же деловиты, как португальцы. Низшие сословия здесь столь же праздны и чувственны, как в других частях провинции: подобным нравам не приходитсяудивляться в стране, где царит вечное лето и людям так легко достаются предметы жизненной необходимости. Они веселы, находчивы, общительны и гостеприимны. Я встретил здесь одного местного поэта, он написал несколько недурных стихотворений, в которых восхвалял природные красоты страны; мне говорили, что бразильский первосвященник, архиепископ Баии — уроженец Камета. Представляет интерес то обстоятельство, что мамелуку обнаруживают талант и предприимчивость: это свидетельствует о том, что вырождение не является необходимым следствием смешения белой и индейской крови. Каметаанцы по праву гордятся тем, что изо всех больших городов только их город успешно сопротивлялся анархистам во время большого мятежа 1835-1836 гг. В то время как белые в Пара оказались под властью полудиких революционеров, мамелуку в Камета избрали своим вождем отважного священника по имени Пруденсиу, вооружились, укрепили город и отразили крупные силы, которые послали из Пара повстанцы, чтобы напасть на город. Камета стал не только убежищем для всех лояльных элементов, но и центром, откуда не раз делали вылазку большие отряды волонтеров, чтобы атаковать анархистов, засевших в различных крепостях.

Лес за Камета перерезают несколько широких дорог, которые проходят по холмистой местности на много миль в глубь страны. По большей части они лежат в густой тени. Кое-где путь лежит через рощи кофейных и апельсинных деревьев, душистые какаовые плантации и полосы вновь выросшего леса. Одна только узкие, орошаемые ручейком лощины, пересекающие местность, по крайней мере близ города, все еще одевал первобытный лес. Дома, расположенные вдоль этих прекрасных дорог, принадлежат главным образом семьям мамелуку, мулатов и индейцев, и у каждого дома имеется своя маленькая плантаций. Большими хозяйствами владеют немногие плантаторы, да и у тех редко бывает больше дюжины невольников. Кроме больших дорог, по лесу вьются, приводя иногда к уединенным домам, бесконечные боковые тропы. Путешественник может странствовать по ним целые дни, не выходя из тени, и повсюду ему будут встречаться приветливые, простые и гостеприимные люди.

Вскоре после приезда меня представили самому видному гражданину города, д-ру Анжелу-Кустодиу Коррейе, о котором я уже упоминал. Этого превосходного человека можно считать блестящим представителем высшего класса коренных бразильцев. Он получил образование в Европе, состоял теперь членом бразильского парламента и дважды бывал президентом своей родной провинции. Манеры у него были менее церемонны, а доброжелательность — более искренней, чем то обыкновенно бывает у бразильцев. У меня была возможность убедиться, какое восхищение и любовь питал он ко всему Амазонскому краю. В 1855 г. он пожертвовал жизнью для своих сограждан, когда Камета опустошала холера: почти все видные горожане бежали из города, а он еще с несколькими героями остался в городе, чтобы помогать больным и руководить погребением мертвых. После того как он сделал все, что мог, и уже сел на пароход, чтобы ехать в Пара, холера сразила его самого, и он скончался на борту, не достигнув центра провинции. Д-р Анжелу принял меня с тем обычным радушием, которое он выказывал ко всем чужестранцам. Хоть я и не просил об этом, он предложил мне бесплатно поселиться в.прелестном загородном доме, нанял для меня слугу-мулата и тем избавил меня от многих хлопот, связанных с первым прибытием в захолустный город, где даже не знают, что такое гостиница. Росинья, отданная мне под жилье, принадлежала его другу сеньору Жозе-Раимунду Фуртаду, коренастому румянолицему господину, каких ежедневно встречаешь в английских провинциальных городах. Сеньору Фуртаду я очень обязан за любезное отношение, которое он проявил ко мне.

Росинья была расположена близ широкой, поросшей травой дороги, которая шла через высокий лес к деревне Алдее, за 2 мили от Камета. По этой дороге я совершал свои первые прогулки. От нее отходит другая, похожая на нее, но более живописная дорога, которая ведет к Курима и Пакажа двум маленьким селениям, лежащим за несколько миль в глубине леса. Дорога в Курима чрезвычайно красива. На расстоянии около полумили от дома, где я жил, она пересекает ручей, который течет в глубокой лощине; через лощину переброшен кое-как сколоченный длинный деревянный мост. Девственный лес остался здесь нетронутым; многочисленные группы стройных пальм, смешиваясь с высокими деревьями, увитыми лазящими и паразитными растениями, заполняют тенистую долину и склоняются над мостом, составляя одну из самых живописных картин, какие только можно себе представить. Неподалеку за мостом находилась обширная роща апельсинных и других деревьев, где я собрал богатый урожай. Дорога в Алдею идет параллельно реке, полоса между дорогой и берегом Токантинса представляет собой длинный склон, который также густо порос лесом; склон этот был изрезан многочисленными тенистыми тропами и изобиловал прекрасными насекомыми и птицами. На противоположном, т. е. южном, конце города проходила широкая дорога, называемая Эстрада-да-Вакария; она шла вдоль, берега Токантинса на некотором расстоянии от реки и протянулась миль на 15 по холмам и долинам, через бамбуковые заросли и пальмовые болота.

В Камета мне удалось проверить один факт, касающийся повадок крупного волосатого паука из рода Mygale, и стоит рассказать, каким образом это произошло. Паук принадлежал к виду М. avieularia или очень близкому к нему; длина туловища встреченного мной экземпляра, составляла почти 2 дюйма, но ноги вытянулись на 7 дюймов, причем все туловище и ноги были покрыты крупными серыми и красноватыми волосками. Мое внимание было привлечено движением чудовища по стволу дерева; паук находился как раз под глубокой расщелиной в дереве, по которой растянул свою плотную белую паутину. Нижняя часть паутины была разодрана, и в клочьях ее запутались птички — два вьюрка; величиной они были примерно с английского чижа, и, насколько я мог судить, это были самец и самка. Одна из птичек была мертва, а другая, еще живая, лежала под туловищем паука, обмазанная отвратительной жидкостью, быть может, слюной, которую выделяло чудовище. Я отогнал паука прочь и взял птичек, но и вторая вскоре умерла. Тот факт, что виды Mygale совершают ночью вылазки, забираются на деревья и высасывают соки из молодых колибри и содержимое из яиц, был уже давно отмечен госпожой Мериан и Пализо-де-Бовуа, но ввиду отсутствия какого-либо подтверждения в него перестали верить. Судя по тому, как излагается этот факт, явствовало, что источником сведений послужили рассказы туземцев, а не личные наблюдения авторов. Граф Лангсдорф в своей «Экспедиции во Внутреннюю Бразилию», замечает, что совершенно не верит этому рассказу. Я обнаружил, что обстоятельство это для окрестных жителей является полнейшей новостью. Mygale — довольно распространенные насекомые[14]; одни виды устраивают свои гнезда под камнями, другие строят в земле искусные туннели, третьи располагают свои логова в тростниковых крышах домов. Туземцы называют их aranhas carangueijeiras, т. е. пауками-крабами. Волосы, которыми покрыт паук, если их тронуть, выпадают и вызывают особое и почти непереносимое раздражение. С первым экземпляром, убитым и препарированным мной, я обращался неосторожно и затем три дня жестоко страдал. По-моему, раздражение вызывается не каким-либо ядом, содержащимся в волосах, а тем, что короткие и жесткие волоски проникают в мелкие складки кожи. Некоторые Mygale достигают огромного размера. Однажды я видел, как дети из индейской семьи, помогавшей мне собирать коллекции, обвязали вокруг «талии» одного из этих чудовищ веревку и водили его по дому, как собаку.

Рис. Паук-птицелов (Mygale avicularia), нападающий на вьюрков.

Из обезьян я наблюдал в Камета только кошиу (Pitheciasatanas) — крупный вид, покрытый длинной буровато-черной шерстью, и крохотного Midas argentatus. У кошиу толстый пушистый хвост, а шерсть на голове выглядит так, будто её тщательно причесали, и напоминает парик. Обитает эта обезьяна лишь в самых глухих местах леса, на terra firma [материке], и мне не удалось наблюдать ее образ жизни. Маленький Midas argentatus — одна из самых редких американских обезьян; действительно, я не слыхал, чтобы она встречалась где-нибудь еще, за исключением окрестностей Камета, где я однажды видал, как три эти обезьяны, очень напоминающие котят, перебегали по ветке в какаовой роще; движения их были точь-в-точь, как у Midas ursulus, описанного выше. Впоследствии я видел ручную обезьянку этого вида и слыхал, что многих из них держат в домах и ценят высоко. Та, которую я видел, была взрослым животным, хотя длина ее туловища составляла только 7 дюймов. Она была покрыта длинной белой шелковистой шерстью, хвост имела черноватый, а лицо почти голое и телесного цвета. Это было самое робкое и чувствительное созданьице. Женщина, которой принадлежала обезьянка, постоянно носила ее у себя за пазухой и ни за какие деньги не рассталась бы со своей любимицей. Она называла обезьянку Мику. Животное ело изо рта хозяйки и позволяло ей сколько угодно ласкать себя, но нервная обезьяна не давала даже прикоснуться к себе постороннему. Если кто-нибудь пробовал протянуть к обезьянке руку, она отскакивала назад, трясясь всем телом от страха и стуча зубами, издавала трепетные жалобные звуки. Выражением физиономии она походила на более сильного своего собрата — Midas ursulus; черные глаза ее были полны любопытства и недоверия и всегда устремлены на того, кто хотел подойти к ней.

В апельсинных рощах и в других местах во множестве встречались колибри, но я заметил не больше трех видов. Однажды я увидал, как одна крошка, принадлежащая к роду Phaetomis умывалась в ручье: она сидела на тонкой веточке, один конец которой находился под водой. Птичка окуналась, затем взмахивала крылышками и чистила перья наслаждаясь, по-видимому, уединением в облюбованном ею тенистом уголке, под сенью широких листьев папоротников и Heliconia (род банановых). Наблюдая за ней, я думал, что поэтам ни к чему сочинять эльфов и гномов, когда Природа уже создала для нас столь дивных крошечных эльфов.

На обратном пути в Пара случилось несколько происшествий, характерных для плавания по Амазонке. Я покинул Камета 16 июля. Багаж мой был погружен утром на «Санта-Розу» — судно того вида, который называется кубертой, т.е. крытым челном. Куберта находит на этих реках очень широкое применение. Палубы у нее нет, но спереди борта приподняты и сходятся кверху, позволяя сложить груз высоко над ватерлинией. На корме расположена недурная прямоугольная каюта, также приподнятая, а на узкой полосе между каютой и крытой передней частью настлана палуба, на которой помещается кухня. Эту палубу называют томбадильей, т. е. шканцами, и когда челн тяжело нагружен и кренится под ветром, томбадилья оказывается под водой. На судне две мачты, оснащенные косыми парусами. Кроме того, на фок-мачте часто имеется топсель. Носовая часть обшита сверху досками, и на этой приподнятой палубе работает команда, которая, когда нет ветра, приводит судно в движение, гребя описанными выше длинными веслами.

Как я уже сказал, багаж мой погрузили утром. Мне сказали, что мы отплывем с отливом после полудня, а потому я полагал, что у меня есть время засвидетельствовать свое почтение д-ру Анжелу и другим друзьям, благодаря любезности которых мое пребывание в Камета оказалось столь приятным. После обеда гости по обычаю дома Коррейа вышли на прохладную веранду, обращенную к реке, и тут мы увидели «Санта-Розу» — пятнышко вдалеке, за целые мили от нас: она поворачивала вниз по реке, подгоняемая попутным ветром. Я не знал, что и делать, так как пытаться догнать куберту было бесполезно, да и волнение было слишком сильно для монтарии. Тут только мне сказали, что мне следовало явиться на борт за несколько часов до срока, назначенного для отплытия, потому что, когда поднимается ветер, судно отплывает до того, как прилив изменит направление: приливное течение в последний час не очень сильно. Все мои драгоценные коллекции, мое платье и другие необходимые вещи находились на борту, и я теперь никак не мог попасть, в Пара до того, как вещи мои будут выгружены. Я попробовал нанять монтарию и лодочников, но мне сказали, что было бы безумием переправляться через реку в такой ветер в маленькой лодке. Зайдя к другому моему каметаанскому другу — сеньору Лароки, я нашел выход из затруднения: я встретил у него одного англичанина — м-ра Патчетта из Пернамбуку, который по пути в Англию заезжал в Пара и его окрестности; в полночь он собирался отплыть обратно в Пара в маленькой четырехвесельной лодке и любезно предложил провезти меня. Вечером, с 7 до 10 часов, была сильная буря. Около 7 стало совершенно темно, и налетел жестокий шквал, кое-где сбросивший черепицу с крыш домов; затем последовали молния и страшные удары грома — и то и другое почти одновременно. В прошлом месяце мы были свидетелями нескольких таких коротких и сильных бурь. В полночь, когда мы сели в лодку, все было так тихо, как будто ни малейшее дуновение никогда не тревожило ни воздуха, ни леса, ни реки. Лодка помчалась, как стрела, под ритмичными ударами весел четырех наших крепких молодцов, которые оживляли плавание своими дикими песнями… Мы с м-ром Патчеттом попробовали немного поспать, но каюта была до того мала и завалена ящиками, заткнутыми во все утлы, что уснуть оказалось невозможно. Я только-только задремал, когда забрезжил день, и первое, что я увидел, проснувшись, была «Санта-Роза», стоявшая на якоре у зеленого острова посреди реки. Я предпочел проехать остаток пути вместе с моими коллекциями, а потому распростился с м-ром Патчеттом. Владелец «Санта-Роза» сеньор Жасинту Машаду, с которым я до того не встречался, взял меня на борт и извинился, что отплыл без меня. Он был белый плантатор и теперь отвозил свой годовой сбор какао, около 20 т, в Пара. Лодка была очень тяжело нагружена, и я немало встревожился, увидев, что она со всех сторон пропускает воду. Матросы все были в воде: они ныряли, нащупывали дыры и заделывали их тряпьем и глиной, а один старый негр вычерпывал воду из трюма. Ну и приятное же плавание ожидало меня в продолжение трех дней! Между тем сеньор Машаду смотрел на все это, как на самое обычное дело: «От него давно можно было ждать течи, потому что это старое судно, которое бросили как негодное на сухом берегу, а я очень дешево купил его».

Когда течь остановили, мы отправились дальше и ночью достигли устья Анапу. Я завернулся в старый парус и уснул на приподнятой палубе. На следующий день мы следовали по Игарапемириму и 19-го спустились вниз по Можу. Мы с сеньором Машаду к этому времени подружились. В каждом интересном месте на берегах Можу он снаряжал маленькую лодку и доставлял меня на берег. На этой реке много больших домов, к которым прежде примыкали большие и цветущие плантации, но после революции 1835-1836 гг., они пришли в упадок. Два очень больших дома были сооружены иезуитами в начале прошлого столетия. Нам рассказывали, что прежде на берегах Можу было 11 больших сахарных мельниц, а теперь их только 3. В Буружубе есть большой разрушенный монастырь: впрочем, в одной части здания все же живет бразильская семья. Стены имеют 4 фута в толщину. Длинные темные коридоры и мрачные своды поразили меня своим несоответствием этой молодой и лучезарной природе. Они были бы уместнее где-нибудь на поросшем вереском пустыре в северной Европе, нежели здесь, среди вечного лета. За излучиной реки ниже Буружубы показался город Пара. Ветер теперь дул нам навстречу, и мы вынуждены были сделать поворот оверштаг[15]. К вечеру ветер усилился, судно очень сильно накренилось, и тут только сеньора Машаду охватили опасения за сохранность его груза: когда до берега оставалось еще 2 мили, снова появилась течь. Он приказал поднять еще один парус, чтобы быстрее добраться до порт, но вскоре вслед за тем ветер подул еще сильнее, старое судно угрожающе накренилось, снасти не выдержали, и мачты вместе с парусами с грохотом обрушились на нас. Тут нам пришлось прибегнуть к веслам, и, как только мы приблизились к берегу, я, опасаясь, что утлое судно утонет, не достигнув порта, попросил сеньора Машаду отправить меня в лодке на берег с более ценными из моих коллекций.

Глава V

КАРИПИ И ЗАЛИВ МАРАЖО

Река Пара и залив Маражо. — Поездка в Карипи. — Празднование Рождества у негров. — Немецкое семейство. — Летучие мыши. — Муравьеды. — Колибри. -Экскурсия в Мурукупи. — Домашний уклад жителей. — Охотничья экскурсия с индейцами. — Белые муравьи

Та часть реки Пара, у которой расположен город, образует, как я уже говорил, узкий проток, отделенный от основной части эстуария группой островов. Проток имеет около 2 миль в ширину и составляет часть малого эстуария Гуажара, в который изливают свои воды три реки: Гуама, Можу и Акара. Главное русло Пара проходит за 10 миль от города; здесь, после того как кончаются острова, взору открывается водное пространство шириной в 10-12 миль; противоположный берег — остров Маражо — виден только в ясную погоду, да и то лишь как прерывистая линия верхушек деревьев на горизонте. Несколько выше, на юго-западе, виднеется правый, восточный берег, который называется Карнапижо; он каменист, покрыт бесконечным лесом, а береговая линия, окаймленная широкими песчаными пляжами, описывает слегка вогнутую кривую. Широкий плес Пара перед этим берегом называется баией, т.е. заливом, Маражо. Берег и местность, расположенная в глубине, населены цивилизованными индейцами и мамелуку, а кое-где так же свободными неграми и мулатами. Жители бедны, так как воды здесь не изобилуют рыбой. Источником существования для них служат маленькие плантации, правда, они еще охотятся на скудную дичь, которая изредка встречается в лесу. Некогда этот округ был населен различными индейскими племенами, из коих главными были тупинамба и ненгаиба. Как и все прибрежные племена, будь то обитатели берегов Амазонки или морского побережья между Пара и Баией, они были куда более цивилизованы, чем орды, рассеянные внутри страны между Амазонкой и Ла-Платой: из последних некоторые до сих пор пребывают в диком состоянии. На берегу Карнапижо расположены три деревни и несколько плантаторских домов, бывших когда-то центрами цветущих поместий, которые теперь заросли лесом, придя в упадок из-за отсутствия рабочей силы и общего хозяйственного спада. Одно из самых крупных таких хозяйств — Карипи; в те время, о котором я рассказываю, оно принадлежало шотландцу м-ру Камбеллу, который женился на дочери крупного бразильского землевладельца. Большинство англичан и американцев, изредка посещающих Пара, проводят некоторое время в Карипи — место это прославилось многочисленностью и красотой тамошних птиц и насекомых, поэтому я попросил разрешения провести там два-три месяца. Согласие было получено. Расстояние туда от Пара составляло около 23 миль вокруг северной оконечности Илья-дас-Онсас (острова Тигров), расположенного против города. Я сторговался о проезде с кабу одного маленького торгового судна, которое шло мимо Карипи, и отплыл 7 декабря 1848 г.

На борту у нас было 13 человек: кабу, его хорошенькая жена-мулатка, лоцман и пятеро матросов-индейцев, трое молодых мамелуку (плотники-подмастерья, совершавшие прогулку в Камета), беглый невольник в кандалах и я. Молодые мамелуку были приятные, воспитанные ребята: они умели читать и писать и развлекались в пути чтением книги с описанием чужеземных стран и статистическими сведениями о них, и все это, по-видимому, очень их интересовало — один читал, а остальные слушали. Около Уирапиранги, маленького острова за Илья-дас-Онсас, нам пришлось ненадолго остановиться, чтобы взять на борт несколько бочек кашасы с плантации сахарного тростника. Кабу выехал в монтарии с двумя матросами; бочки вкатили в воду и подвели вплавь к челну, матросы захватили их веревками и потянули на буксире по волнам реки. Здесь мы переночевали и на следующее утро, продолжая свой путь, вошли в узкий проток, пересекающий область Карнапижо. Из этого рукава, называемого Аититуба, или Аррозал, мы вышли в 2 часа дня в широкую баию и тут увидали в 2— 3 милях слева, среди лесов на берегах прелестной бухточки, красную черепицу дома Карипи.

Вода около берега очень мелкая, и, когда дует ветер, поднимается опасная мертвая зыбь. Несколько лет до моего приезда сюда английский натуралист-любитель мистер Грэм проплывал здесь в тяжелогруженой монтарии вместе с женой и ребенком. Лодка опрокинулась, и все семейство утонуло. Памятуя о его участи, я с некоторой тревогой думал о том, что мне придется доставлять весь мой багаж на берег за один рейс в худой лодчонке. Груды ящиков, двое индейцев и я сам — всего этого оказалось достаточным, чтобы монтария осела почти до уровня воды. Я всю дорогу усердно вычерпывал воду. Индейцы правят челнами в таких условиях с поразительным искусством: они точнейшим образом сохраняют равновесие и гребут так плавно, что не чувствуется ни малейшего сотрясения. На берегу старая негритянка по имени Флоринда, фейтора (домоправительница) поместья (которое теперь использовалось лишь как птичья ферма и больница для невольников) вручила мне ключи, и я тотчас же вступил во владение нужными мне помещениями.

Я провел здесь девять недель, до 12 февраля 1849 г. Дом был очень большой и довольно прочный, но состоял всего из одного этажа. Мне говорили, что он был выстроен иезуитами более века тому назад. Веранды с фасада не было, двери открывались на слегка возвышенную террасу, отстоящую ярдов на 100 от широкого песчаного пляжа. Вокруг жилища было расчищено 2— 3 акра земли и посажёны плодовые деревья. Протоптанные тропы вели через лес к небольшим поселениям туземцев на берегах глухих протоков и речек в глубине местности. Я вел здесь одинокую, но не лишенную приятности жизнь: в уединенности этого места было много прелести! Зыбь реки разбивалась о наклонный берег с непрекращающимся рокотом, который убаюкивал меня по ночам и звучал вполне уместной музыкой в те полдневные часы, когда вся природа замирала без движения под отвесными лучами солнца. Здесь я провел свое первое Рождество на чужбине. Негры праздновали Рождество по собственному почину и на весьма привлекательный манер. Помещение по соседству с тем, которое я выбрал для себя, представляло собой капеллу, или часовню. Там имелся небольшой, весьма искусно устроенный алтарь, а под потолком висела великолепная медная люстра.

Весь день 24 декабря в капелле хлопотали мужчины, женщины и дети, украшая алтарь цветами и засыпая пол апельсинными листьями. Они пригласили к вечерней молитве соседей, и, когда за час до полуночи начался этот простой обряд, капелла была заполнена людьми. Им пришлось обойтись без мессы, так как священника у них не было, поэтому служба состояла лишь из длинной литании и нескольких гимнов. На алтарь была поставлена небольшая статуэтка младенца Христа, «Menino Deos», как называли они его, т.е. бога-дитяти, с длинной лентой, свисавшей с пояса. Один старый седой негр начинал читать литанию, а остальные хором отвечали. По окончании службы все один за другим поднимались к алтарю и целовали конец ленты. Вся церемония отличалась степенностью и серьезностью. Некоторые гимны были очень просты и красивы, особенно один, начинавшийся словами «Virgem soberana» [«Дева пресвятая»]; обрывки его мелодии встают в моей памяти при воспоминании о сказочном уединении в Карипи.