Глава XI

ЭКСКУРСИИ В ОКРЕСТНОСТЯХ ЭГИ

Река Тефе. — Прогулки в рощах на пляже. — Экскурсия к дому вождя племени пасе. — Нравы и обычаи пасе. — Первая экскурсия на песчаные острова Солимоинса. — Повадки большой речной черепахи. — Вторая экскурсия. — Ловля черепах во внутренних озерах. — Третья экскурсия, — Охотничьи походы с туземцами в лес. — Возвращение в Эгу

Теперь я перейду к рассказу о наиболее интересных из моих коротких экскурсий в окрестностях Эги. О событиях более дальних путешествий, каждое из которых заняло по нескольку месяцев, я расскажу в отдельной главе.

Поселение, как было отмечено выше, построено на полоске расчищенной земли у нижнего, или восточного, конца озера, в 6-7 милях от главного русла Амазонки, с которым озеро соединяется узким протоком. На другом берегу этой водной шири стоит маленькое селение под названием Ногейра, дома которого видны из Эги только в очень ясные дни; высокий берег, на котором расположена Ногейра, уходит в серую даль, теряясь на юго-западе. Верховья реки Тефе не посещаются населением Эги, так как по своей природе они крайне губительны для здоровья и, кроме того, бедны сарсапарилью и другими продуктами. Европейца чрезвычайно поражает то обстоятельство, что жители цивилизованного поселения, существующего 170 лет, до сих пор не знакомы с течением реки, на берегах которой стоит их родной город, как они с гордостью его называют. Для частного лица обследовать реку было бы очень трудно, так как не удалось бы достать нужного количества индейцев-гребцов. Я знал только одного человека, который поднялся по Тефе на сколько-нибудь значительное расстояние, но он не в состоянии был внятно рассказать о реке. Единственное племя, живущее, насколько известно, на ее берегах, — катауиши, которые продырявливают губы и носят в отверстия ряды гибких прутьев. Территория, занимаемая ими, лежит между Пурусом и Журуа, захватывая оба берега Тефе. С запада, в милях в 30 выше Эги, в озеро впадает большая судоходная река Бараруа; несколько ниже устья этого притока озеро сильно суживается, но снова расширяется дальше к югу и сразу же оканчивается там, где берет начало собственно Тефе, узкая река с сильным течением.

Вся страна на сотни миль покрыта живописным, но непроходимым лесом; имеются только две дороги, по которым можно совершать загородные экскурсии из Эги. Одна из них — узкая охотничья тропа длиной около 2 миль, которая идет через лес позади поселения, другая — чрезвычайно приятная тропинка вдоль пляжа к западу от города. Пройти по ней можно только в сухой сезон, когда обнажается плоская полоса белого песчаного пляжа у подножия высоких берегов озера, покрытых деревьями, которые, поскольку здесь нет подлеска, образуют просторную тенистую рощу. Каждый день в продолжение многих недель очередного сухого сезона я бродил по этой прелестной дороге. Деревья, в числе которых было много мирт и дики; гуйяв с гладкими желтыми стволами, в это время цвели, а вдоль тропинки, в прохладной тени, плескалась вода озера Уголок этот служил приютом зимородкам, зеленым и синим древолазам, пурпурноголовым танаграм и колибри. Впрочем птиц обычно бывало немного. На каждом дереве обитали цикады, производившие своими пронзительными звуками ту громкую дребезжащую музыку, которая служит обычным аккомпанементом к лесной прогулке в жарком климате. У одного очень красивого вида крылья были украшены ярко-зелеными и алыми пятнами. Вид этот был очень распространен, иногда на одном дереве сидели по две-три цикады, прицепившись, как обычно, к ветвям. Приближаясь к населенному цикадами дереву, можно увидеть ряд струек прозрачной жидкости, брызжущих откуда-то сверху. Нередко мне попадал прямо в лицо удачно направленный полный заряд; правда, жидкость безвредна, имеет сладковатый вкус и выбрасывается насекомым из анального отверстия, вероятно, для самозащиты или от страха. Численность особей и разновидностей ярко окрашенных дневных бабочек, порхавших в этой роще в солнечные дни, была столь велика, что яркие и красочные движущиеся хлопья составляли весьма своеобразную черту в общем облике этого места. Невозможно было ступить ни шагу, не спугнув стаи бабочек с сырого песка у самой воды, где они скоплялись в поисках влаги. Среди них были бабочки чуть ли не всех цветов, размеров и форм; я насчитал тут 80 видов, относящихся к 22 разным родам. Замечательно, что за очень малыми исключениями все особи этих разных видов, резвившихся на солнечных местах, оказались самцами; подруги их, отличающиеся куда более скромным убранством и несравненно менее многочисленные, не выходили за пределы лесной тени. Каждый день после полудня, когда солнце опускалось, я наблюдал, как эти ярко разодетые кавалеры — любители солнца удалялись в лес, где их встречали, должно быть, возлюбленные и жены. Самыми многочисленными после очень распространенных желтых, как сера, и оранжевых видов были Eunica — род, около дюжины крупных видов которого бросались в глаза своим блестящим темно-синим и пурпуровым нарядом. Великолепная Caltithea markli с крыльями очень тонкой текстуры, окрашенными в сапфирово-голубой и оранжевый цвета, была здесь лишь случайным гостем. В отдельные дни, когда стояла очень тихая погода, два мелких золотисто-зеленых вида (Symmachtatrochilus и colubrls), усаживаясь на песок, широко раскрывали сверкающие крылья и чуть не сплошь покрывали его ровную поверхность. Пляж заканчивается в 8 милях за Эгой, у устья одного ручья; затем характер береговой полосы меняется, и речные берега скрываются за цепью низменных островков, лежащих посреди лабиринта рукавов.

Во всех прочих направлениях мои весьма многочисленные экскурсии совершались по воде; в пределах ближайшей окрестности самые интересные экскурсии я совершил к домам индейцев на берегах глухих протоков; достаточно будет рассказать об одной такой экскурсии.

23 мая 1850 г. я посетил в сопровождении делегаду Антониу Кардозу семейство из племени пасе, жившее близ истоков Игарапё, который течет с юга и впадает в Тефе около Эги. Близ города проток имеет больше четверти мили в ширину, но несколькими милями дальше он постепенно суживается, пока не превращается в ручей, текущий по широкой ложбине в лесу. Когда река поднимается, она заполняет ложбину: стволы высоких деревьев уходят тогда на много футов под воду и маленькие челноки могут в течение целого дня плыть под их сенью; среди ветвей и низких деревьев прорубаются постоянные пути, или аллеи. Таков общий характер страны Верхней Амазонки, слегка возвышенной и очень холмистой: лощины в сухие месяцы образуют узкие долины, а во влажные — глубокие судоходные протоки. В глухих уголках на берегах этих тенистых речек все еще влачит жалкое, почти первобытное существование несколько семейств или мелких групп коренных жителей — остатков некогда многочисленных племен. Во главе семьи, которую мы собирались посетить в эту поездку, стоял Педру-уасу (Петр Великий, или Высокий Петр), старый вождь, или тушауа, племени.

Мы отплыли на заре в маленькой игарите с шестью молодыми индейцами-гребцами. Пройдя около 3 миль по широкой части протока, которая, будучи окружена лесом, имеет вид озера, мы вышли к месту, где путь наш как будто преградила непроходимая изгородь из деревьев и кустарников. Мы потратили некоторое время, чтобы найти вход, а когда оказались в самом лесу, перед нами открылась замечательная картина. Я в первый раз попал на этот своеобразный водный путь. Узкая и довольно прямая аллея простиралась перед нами, уходя вдаль: по обе стороны располагались верхушки кустарников и молодых деревьев, образуя своего рода границу дороги, а стволы высоких лесных деревьев через неравномерные промежутки поднимались из воды, и кроны их смыкались высоко над нашей головой, отбрасывая густую тень. Тонкие воздушные корни висели пучками, а свернутые в петли сипо свешивались с нижних веток; там, где ответвлялись большие сучья, росли пучки травы, Tillandsia и папоротники, а около воды к стволам деревьев прилипли круглые высохшие массы пресноводных губок. Течение не ощущалось, и, хотя вода была окрашена в темный оливково-коричневый цвет, погруженные в нее стволы можно было проследить до большой глубины. Мы быстро продвигались по этой тенистой дороге в продолжение трех часов — расстояние от Эги до жилища Педру составляет около 20 миль. Когда гребцы на какое-то время останавливались, тишина и уныние действовали угнетающе: голоса наши, когда мы разговаривали, будили глухое эхо, а звук, который производили рыбы, изредка рассекавшие поверхность воды, просто пугал. Холодный, сырой, какой-то липкий воздух наполнял этот лишенный солнечных лучей полумрак.

Сначала ширина лесной долины не превышала полумили, и сквозь беспорядочную колоннаду деревьев открывалась довольно далекая перспектива по обе стороны от водного пути. От главной дороги в этом месте отходят вправо и влево и другие пути, ведущие к рассеянным в глубине местности домам индейцев. Лощина к истоку ручья постепенно суживается, и лес становится гуще; водный путь тоже уменьшается в ширине и становится более извилистым, потому что деревья растут теснее. Сучья некоторых деревьев выступают на уровне не выше человеческого роста, и видно, как они обременены эпифитами; особенное внимание я обратил на одну орхидею, ярко-желтые цветы которой росли на конце цветоножки в несколько футов длиной. Некоторые стволы, особенно у пальм, были до самых крон одеты толстым покровом из блестящих щитовидных растений Pothos, смешавшихся с папоротниками. Здесь мы находились в самом сердце девственного леса. Мы не слышали никаких звуков, издаваемых древесными животными, и видели только одну птицу — лазоревую котингу, одиноко сидевшую высоко на ветке. В одном месте растительность внизу была до того густой, что путь проходил под сводчатой галереей из листвы: ветви были вырублены лишь настолько, чтобы мог пройти маленький челнок. Эти чащи состоят преимущественно из бамбука, тонкая листва и изогнутые стебли которого образуют изящные, перистые беседки; но другие общественные (т.е. растущие большими сообществами) растения, вьющиеся, с тонкими зелеными стеблями, снабженными усиками, до того рьяно стремятся ухватиться за верхние сучья, что кажется, будто они наделены чуть ли не животной энергией; какие-то низкорослые деревья с листьями, изящно испещренными жилками, делают эти джунгли еще гуще. Иногда мы натыкались на упавшее дерево, лежавшее поперек дороги. Его массивная крона все еще держалась на тонких канатах сипо, связывавших ее со стоявшими деревьями; приходилось делать большой крюк, и иногда трудно было снова отыскать правильную дорогу.

Наконец мы добрались до цели нашего путешествия — очень густой и сумрачной части леса. Впрочем, по обе стороны протока виднелась суша, а справа находилось небольшое освещенное солнцем открытое пространство — место высадки на пути к туземным жилищам. Вода оставалась глубокой до самого берега; от тенистой гавани к строениям, до которых было около фурлонга, вела расчищенная тропинка. Мой друг Кардозу был крестным отцом одного внука Педру-уасу, дочь которого была замужем за индейцем, поселившимся в Эге. Он предупредил старика, что собирается к нему с визитом, и потому нас ожидали.

Когда мы высадились, Педру-уасу сам спустился к гавани, чтобы встретить нас: о нашем прибытии возвестил лай собак. Это был высокий и худой старик с серьезным, но мягким выражением лица и манерами, в большей степени свободными от застенчивости и недоверия, чем то обычно бывает у индейцев. Одет он был в рубашку из грубой хлопчатобумажной ткани, окрашенной муриши, и штаны из той же материи, подвернутые до колен. Лицо его было очерчено резкими линиями — более резкими, чем у всех индейцев, каких я видел до тех пор; губы были тонкие, нос довольно высокий и приплюснутый. Большое прямоугольное сине-черное татуированное пятно занимало середину лица, которое, как и другие открытые части его тела, было светлого красновато-коричневого цвета, а не медно-бурого, как обычно. Он шел прямой неторопливой походкой и, подойдя к нам, приветствовал Кардозу с видом человека, который желает дать понять, что имеет дело с равным. Мой друг представил меня, и вождь меня приветствовал в той же степенной, церемонной манере. Он, по-видимому, собирался задать много вопросов, но относились они главным образом к сеньоре Фелипе, индианке, экономке Кардозу в Эге, и задавал он их из чистой вежливости. Эта нарочитая любезность свойственна индейцам развитых земледельческих племен. Разговор шел на языке тупи, и только на нем и говорили весь день. Следует иметь в виду, что Педру-уасу никогда не общался много с белыми: хотя и крещенный, он оставался первобытным индейцем, который провел жизнь в глуши; на обряд крещения он согласился, как то по большей части происходит с коренными обитателями, просто из желания иметь хорошие отношения с белыми.

Когда мы подошли к дому, нас встретила жена Педру, худощавая, морщинистая и бодрая старуха, татуированная точно так же, как ее муж. Лицо и у нее отличалось резкостью черт, но манеры были сердечнее и живее, чем у мужа: она много говорила, сообщая голосу разнообразные интонации, тогда как речь старика была, пожалуй, тягучей и как будто ворчливой. Одежду ее составляли длинная юбка из толстой бумажной ткани и очень короткая блузка, не доходившая и до пояса. Я был весьма удивлен, найдя землю вокруг дома в лучшем порядке, чем в любом ситиу, какое я встречал до сих пор на Верхней Амазонке; запас посуды и хозяйственной утвари всех видов был больше, а свидетельства регулярного труда и изобилия многочисленнее, чем обычно замечаешь на фермах у цивилизованных индейцев и белых. Строения имели такую же конструкцию, как и во всех прочих местах страны у небогатых поселенцев. Семья жила под большим продолговатым открытым навесом, выстроенным. под сенью деревьев. В двух меньших постройках, отделенных от навеса и имевших глинобитные стенки с низкими дверными проемами, находились, очевидно, спальные помещения многочисленных домочадцев. Маленькая мельница для растирания сахарного тростника с двумя жерновами из зазубренного твердого дерева, деревянные корыта и котлы, в которых варят гуарапу (тростниковый сок) для получения патоки, стояли под отдельным навесом; рядом находилось большое закрытое глинобитное помещение для домашней птицы. Неподалеку стояли еще одна хижина и навес, где жила семья, состоявшая в зависимости от Педру; узкая тропинка вела через великолепный лес к другим жилищам такого же рода. Вокруг росло много плодовых деревьев, в том числе неизменный банан с длинными и широкими мягкими зелеными листовыми пластинами и группы взрослых пупуний, или персиковых пальм. Тут было также большое количество капоковых и кофейных деревьев. Среди утвари я заметил корзины различной формы, сделанные из расплющенных марантовых стеблей и окрашенные в разные цвета. Изготовление этих корзин — оригинальное искусство пасе, но, мне кажется, им владеют и другие племена, потому что я видел несколько таких корзин в домах у полуцивилизованных индейцев на Тапажосе.

Кроме четы стариков, в доме было еще только три человека, остальные отсутствовали; некоторые, впрочем, пришли в течение дня. Это были дочь Педру (у нее надо ртом было вытатуировано овальное пятно), юный внук и зять из Эги, компадри Кардозу. Старуха, когда мы вошли, занималась перегонкой спиртного напитка из кара, съедобного корня, похожего на картофель, в глиняном кубе ее собственного производства. Напиток имел красноватый цвет и был не слишком приятен на вкус. Впрочем, после долгого пути я с удовольствием выпил чашку теплого напитка прямо из перегонного куба. Кардозу питье тоже понравилось, он осушил чашку и вскоре снова наполнил ее. Старая хозяйка оказалась очень болтливой и от всей души старалась угодить гостям. Мы сидели в тукумовом гамаке, подвешенном между отвесными столбами навеса. Молодая женщина с синим ртом, которая, несмотря на свое замужество, оставалась такой же застенчивой, как любая девушка ее расы, вскоре принялась ошпаривать и ощипывать на обед кур у огня, разведенного на земле в другом конце помещения. Тут зять, Педру-уасу и Кардозу приступили к долгой беседе об их покойной жене, дочери и комадри [куме]. Кажется, она умерла от чахотки, или тизики, как они называли болезнь, — слово, заимствованное индейцами из португальского языка. Вдовец вновь и вновь почти в одних и тех же словах повторял свой рассказ о ее болезни, Педру вторил ему, точно хор, а Кардозу изрекал нравоучения и соболезнования. Я полагаю, что кауим (грог) оказал изрядное действие на ход беседы и теплоту чувств всех троих ее участников; вдовец пил и причитал, пока не захмелел, и, наконец, уснул.

Рис. Духовое ружье и стрелы

Я оставил их беседовать и предпринял далекую прогулку по лесу; Педру послал своего внука, благовоспитанного, неизменно улыбавшегося паренька лет 14, показать мне тропы, и мой спутник захватил с собой зарабатану (духовое ружье). Инструмент этот применяется всеми индейскими племенами на Верхней Амазонке. Ружье обыкновенно имеет 9-10 футов в длину и делается из двух отдельных кусков дерева, каждый из которых выдалбливается таким образом, чтобы получилась половинка трубы.