Один из моих товарищей был костлявым юнцом лет двадцати. Он был неплохим бойцом — точным и быстрым в движениях, знающим немало атак и защит, но не имел ни малейшего понятия о тактике и совсем никакой выносливости. После второго нашего боя он задыхался и еле передвигал ноги. Восемь дней в пустыне и ужас ошейников, разумеется, подкосили всех нас. Я и сам рано почувствовал тяжесть в руках. И ноги были в отвратительном состоянии — изодранные, они кровоточили все время, пока мы тренировались.
      Второй мой товарищ был приблизительно моих лет, невысокий, крепкий парень с кустистыми бровями. У него не было никаких умений, только грубая сила и такой страх, что он едва не обезумел во время нашей схватки.
      — Успокойся же! — прорычал я ему в ухо, пока мы катались по земле. — Живи.
      Мне хватило нескольких мгновений, чтобы скрутить его. Он зажмурил глаза, слезы градом катились по его щекам. Когда я встал и протянул ему руку, чтобы помочь подняться, он отчаянно вцепился в нее.
      К закату мы так устали, что не могли и пошевельнуться. Синнегар ничего не сказал по поводу наших успехов. Он разогнал нас по отдельным камерам, устроенным наподобие стойл в конюшне, и выдал каждому по корзинке серого хлеба и бурдюку с водой.
      — Стучите по прутьям, если еще понадобится. Может, кто придет, а может, и нет.
      Он показал нам, как просить позволения говорить. Нужно было прижать тыльную сторону ладони к губам и резко отдернуть.
      Даже после того, как Синнегар оставил нас одних, мы молчали. Хотя никакой охраны поблизости видно не было, я не хотел рисковать своим языком, произнося, что бы то ни было.
      Опустившись на солому, я вытащил краюху хлеба из корзинки. Еда — это последнее, чего мне хотелось сейчас, но я заставил себя. Дальше легче не станет, подозревал я, а желания умирать у меня не было. Опершись на прутья клетки и уставившись на второй неаппетитный кусок, я краем глаза отметил движение в соседней камере. Старший из моих товарищей поднял свой кусок хлеба, приветствуя меня. Я ответил ему тем же жестом, и так мы вместе, кусок за куском, ломоть за ломтем, справились с нашим кисловатым ужином.
      С каждым глотком ошейник напоминал о себе. Неужели кто-то может к этому привыкнуть? Полоса металла была достаточно широкой, чтобы ограничить подвижность шеи, и это нужно было учитывать во время поединка. Зидам это известно. Кроме того, он сидел очень плотно, насколько это было возможно без удушения, достаточно, чтобы постоянно держать человека на грани паники, чтобы постоянно напоминать о себе. В порядке опыта я дотронулся до этой штуковины. О боги… Вывернув наружу все съеденное и на целый час, с головой окунувшись в пучину отчаяния, я, опустошенный и дрожащий, впал в забытье. Но позже, проснувшись среди ночи, я снова заставил себя поесть. Я должен был выжить. Это не подлежало сомнению. Я только представить себе не мог, почему это было необходимо.
      Прошла неделя, мы тренировались каждый день под пристальным надзором Синнегара или одного из его подручных. Занятия были долгими, изматывающими на невыносимой жаре, но мы все же справлялись. С каждым днем я становился немного крепче, главной моей заботой оставались ступни. Распухшие и гноящиеся, они стали такими чувствительными, что даже спокойно стоять казалось мне пыткой.
      В конце недели надсмотрщик пришел понаблюдать за тренировками.
      — Вы уже решили насчет распределения? — спросил он Синнегара.
      — Этот останется здесь. — Рыжеволосый зид показал на старшего из моих товарищей. — Может участвовать в тренировочном сражении, назначенном на следующую неделю. Он — посредственность, в лучшем случае. Больше одного-двух поединков ему не выдержать. У младшего стало получше с выносливостью, но он никогда не станет чем-то особенным. Как бы то ни было, он может послужить для тренировок низшего уровня. У Ньимеро в отряде на прошлой неделе погиб один раб, этот сможет заменить его. Ну а тот, — его бледные глаза остановились на мне, — уже поинтереснее. Если б у него было не так плохо с ногами, он, возможно, мог бы начать работать в тренировочном подразделении для командования. Фехтование в особенности. Он может неплохо справиться.
      — Я слышал, что у тебя острый глаз, смотритель Синнегар. Поскольку я не так давно на этом посту, я положусь на твое мнение. Все будет так, как ты советуешь.
      Синнегар поклонился надсмотрщику, а затем вернул нас в барак. Младшего забрали тем же вечером. Он кивнул каждому из нас, пока его связывали и выводили из барака. Вслед за тем один из подручных Синнегара пришел за мной, связал по рукам и ногам и прикрепил к ошейнику цепь. Второй мой товарищ в последний раз приветствовал меня, подняв кусок хлеба, и остался в бараке в одиночестве, в то время как меня увели прочь.
      Надзиратель провел меня через огромный лагерь к другой «конюшне» с черными прутьями — длинной клетке, примыкавшей к кирпичному зданию.
      — Еще одного забирают, — сказал он воину, стоявшему у открытого проема в кирпичной стене и прихлебывавшему из металлической кружки. — Первое распределение. Только семь дней как прибыл.
      Охранник, парень с приплюснутым носом и глубокими морщинами, перечеркивавшими лоб, выплеснул из кружки остатки напитка, забрызгав грязными каплями мои ноги. Прицепив кружку к поясу, он взял из рук надзирателя мой поводок и окинул меня презрительным взглядом с ног до головы.
      — Крупный парень.
      Он накрутил поводок на руку так, что мы оказались с ним нос к носу; бездушные серые глаза, не мигая, смотрели на меня. Потом провел мясистым пальцем по моему плечу. Когда палец коснулся ошейника, меня передернуло. Он ухмыльнулся — ненормальной, пугающей ухмылкой проклятого зида, но всего лишь постучал по металлической поверхности, не спустив на меня заклятие.
      — Посмотрим, долго ли он протянет.
      — Пойду, схожу за Горагом, — сказал надзиратель. — Смотритель говорит, надо посмотреть, что у него с ногами.
      Когда мой сопровождающий скрылся в ночи, охранник размотал поводок и втащил меня в дверь.
      Мы оказались в маленьком открытом закутке, образованном кирпичной стеной позади и справа от нас и кирпичным же забором слева. Зид кивнул в сторону двух проемов слева.
      — Склад припасов и каморка лекаря. Сюда. — Он указал на угол справа от нас, где стояла прямоугольная каменная лоханка, наполовину заполненная отвратительно выглядевшей водой. — Здесь будешь мыться перед поединком. Наши командиры не любят сражаться с грязными рабами.
      Прямо перед нами была решетка из знакомых частых черных прутьев. Сняв висящий над лоханкой фонарь и отперев дверцу в решетке, охранник, повел меня по проходу между камерами — всего, кажется, их было около двенадцати. Светильник был довольно тусклым, так что я не мог разглядеть ничего, кроме темных неопределенных фигур, сидящих или лежащих на полу каждой из них. Никто не шелохнулся, пока мы шли.
      В середине прохода была открытая дверь, за которой оказалась камера с большой охапкой соломы, брошенной на грязный пол. Охранник отцепил поводок от ошейника и втолкнул меня внутрь.
      — Воду и хлеб принесут. Там, в дальнем конце стойл, есть копна чистой соломы. Тебе будет разрешено менять ее раз в месяц, так что тебе придется последить за своими привычками. И помни, рабы не говорят без разрешения.
      Он снова ухмыльнулся, со стуком захлопнув дверь и заперев ее.
      — Я люблю отрезать языки.
      Я опустился на солому, обрадованный тем, что могу дать отдых больным ногам. Холодный ночной ветер сквозил между прутьями решетки. Когда шаги охранника затихли, меня окружила гнетущая тишина. Последние крохи самообладания тонули в этом безмолвии.
      Моя камера представляла собой куб со стороной в несколько шагов. Корзина с хлебом и бурдюк висели на прутьях у двери в проход так, чтобы их можно было наполнить снаружи клетки. Сквозь просветы в прутьях не было видно ничего, кроме смутных темных контуров зданий, и, несмотря на то, что обе соседние камеры были заняты, я не мог ни видеть, ни слышать их обитателей и только ощущал рядом человеческое присутствие.
      Часом позже, когда я съежился в углу, пытаясь задремать, дверь барака с лязгом распахнулась, и свет фонаря двинулся вдоль прохода. Охранник остановился напротив моей камеры.
      — А ну, встать!
      Придерживаясь за прутья, я с усилием поднялся на ноги, не в состоянии даже предположить, что происходит. Охранник привел меня в один из кирпичных закутков, толкнул на длинную деревянную скамью, стоявшую вдоль стены, и прикрепил за ошейник и браслеты на запястьях к железному кольцу, вмурованному в стену над моей головой. И наконец, оставил одного в комнатке, освещенной потрескивавшей масляной лампой.
      Вдоль каждой стены здесь стояли скамейки, и были еще кольца, вмурованные в стены и пол. Также в комнате находились длинный стол, табурет и маленький столик на колесиках с тазиком и кувшином. Каморка лекаря, сказал охранник.
      Прошло немного времени, и в комнату торопливо вошел зид, неся с собой большой кожаный саквояж. Зид был маленьким, опрятным человечком с коротко подстриженной бородкой, обрамлявшей полные губы. Бросив саквояж на стол, он крикнул кому-то снаружи, чтобы ему принесли кавет.
      Он подтащил табурет поближе ко мне и сел.
      — Показывай свои ноги, — велел он, хлопнув по скамье. — Сюда.
      Я поднял гудящие ступни на грязную скамейку, зид взял одну из них и внимательно изучил, тыкая пальцем и сколупывая запекшийся песок. Его лицо перекосило от отвращения, он оттолкнул мою ногу и придвинул саквояж. Взяв тазик и наполнив его водой из кувшина, он принялся за работу, особо не осторожничая: стал срезать омертвевшую кожу, очищать и подсушивать самые отвратительные гнойные ранки. Мальчик принес лекарю оловянную кружку с горячей темной жидкостью, сильно пахнущей анисом. Тот отпил глоток и продолжил, ворча о том, что он впустую растрачивает свое время и талант на рабов. Несколько раз он делал странные движения пальцами, и тогда я чувствовал болезненное жжение, глубоко пронизывавшее мои ступни. Какое-то дьявольское колдовство, предположил я, но точно определять такие вещи я больше не мог. Я постарался сосредоточиться на чем-то другом, но отвлечься было не на что.
      Когда лекарь покрыл раны мазью и повязками и я смог, наконец, перевести дыхание, привели еще одного раба. Его привязали к противоположной стене. Он истекал кровью из глубокой раны в бедре, а один глаз заплыл отвратительной опухолью. Я попытался привлечь его внимание, но он смотрел в другую сторону.
      — Этому предстоит снова драться утром, так что подлатай его хорошенько, — заметил охранник. — С первым ты уже закончил?
      Лекарь закрепил последнюю повязку, отрезал лишний конец ножом и поднялся.
      — Пусть побездельничает денек. И пригляди, чтобы этот тупоголовый крепостной принес мне еще кавета.
      Пока меня отвязывали от кольца и уводили прочь, он уже доставал из саквояжа все необходимое, чтобы заштопать рану на бедре следующего пациента. Я не завидовал бедолаге.
      Зид-Целитель. От одной мысли об этом у меня ныло сердце.

* * *

      Следующий день выдался долгим и тревожным. Оставленный в покое по приказу лекаря, я слушал и запоминал. Других рабов, одного за другим, забирали в течение утра к высокопоставленным военачальникам, которым требовались партнеры для тренировочных поединков. У одних явно были постоянные назначения, в то время как прочие переходили от одного зида к другому, в зависимости от их нужд и запросов. Одного направляли на борьбу, другого — на бой с ножом и топором, третьего — поработать над скоростью к командующему, пониженному в звании из-за нерасторопности.
      Снова и снова я выслушивал установленные правила. Раб мог использовать только те защитные средства и оружие, боевое или тренировочное, которые предписывали зиды. От раба требовалось сражаться на пределе возможностей и участвовать в упражнениях и тренировках, которые назначал сам воин или его тренер. Рабу было запрещено уклоняться от поединка или же прекращать упражнение. Только зид мог дать приказ остановиться.
      Когда рабов выводили из загона на поводках, привязанных к ошейникам, никто из них не смотрел по сторонам. Было ли это запрещено, или им просто больно было наблюдать за деградацией других? Возможно, это был лишь страх перед грядущим, поскольку мне хватило и одного дня, чтобы понять, сколь скоротечна карьера партнера для тренировок у зидов.
      Тем утром одного из рабов нашли в камере мертвым. Еще двоих раненых приволокли ближе к полудню, сказав, что на них посмотрят, когда придет лекарь. Один из них жил в соседней с моей камере, и в его неглубоком хриплом дыхании мне слышалось зловещее клокотание. Я заколотил по прутьям решетки. Когда пришел охранник, я ударил тыльной стороной ладони по своим губам.
      — Говори.
      — Человек рядом со мной опасно ранен. Я слышу это по его дыханию. Его грудь…
      — И это все? Если ты меня еще хоть раз побеспокоишь из-за такого пустяка, я тебя выпорю.
      Он плюнул в сторону умирающего и ушел прочь.
      Нужно было что-то делать. Мои руки пролезали между прутьями решетки, но не дальше, чем позволяли оковы на запястьях. Стальные браслеты застревали, а сосед лежал слишком далеко, чтобы мои пальцы могли до него дотянуться. Не обладая ни даром целительства, ни способностью к мысленной речи, ни чем-либо еще, я мог помочь ему только словом. В те дни, когда я сражался на стенах Авонара, я много раз слышал молитву Целителей дар'нети и всегда находил успокоение в знакомых словах. Быть может, они дадут его и умирающему, напомнив тому, кто он на самом деле. И я зашептал ритмичные строфы, надеясь, что охранник не пойдет мимо и не услышит меня.
      — Жизнь, постой! Протяни руку. Остановись, прежде чем сделать еще один шаг на Пути. Снова даруй своему сыну твой голос, что шепчет в глубине, твой дух, поющий в ветре, огонь, пылающий в дарованном тобой чуде радости и печали. Наполни мою душу светом, и пусть тьма покинет это место. Дж'денанкур, брат мой. Исцелись скорее.
      — Л'Тьер зовет. Я ухожу свободным, — ответил мне хриплый шепот.
      — Да озарит свет Вазрина Путь твой за Гранью.
      — Я едва не забыл…
      — Я тоже, — сказал я, но уже лишь самому себе, потому что хриплое дыхание прервалось вместе с его последними словами.
      Прошло несколько часов, прежде чем охранник заметил, что раб мертв, и оттащил тело по проходу. Я так и не смог увидеть его лицо.
      Другой несчастный продержался до прихода врача. Очевидно, его нога была так искалечена, что не поддавалась быстрому лечению. Его увезли на тележке.
      День тянулся долго, жаркий и тихий. Корзинка для хлеба и бурдюк были наполнены мальчиком без ошейника. Я предположил, что у него не было силы, которую сдерживают подобные узы. Но спросить не мог. Обрывки разговоров охранников и тех, кто проходил мимо барака, витали в воздухе: кого-то по имени генсей Сенат направили в Зев'На; предыдущий надсмотрщик, занявший пост лишь месяц назад, внезапно умер; захвачена еще одна деревня дар'нети. Лорды довольны результатами налета.
      Лорды… Зев'На… Ни один ребенок дар'нети не вырос без ночных кошмаров о Зев'На, и все же я не сказал бы, что действительно верил раньше в существование лордов или их крепости. Но теперь я начинал верить.
      В кого я поверил точно, так это в лекаря-зида. Он знал свое дело. К следующему утру, несмотря на то, что они еще оставались слишком чувствительными, мои ноги уже не горели от нарывов. Он снова туго перебинтовал их и разрешил мне сражаться.
      Один из надзирателей Синнегара пришел за мной, когда воздух был еще холодным. Напомнив мне правила, он провел меня через лагерь в обнесенный забором двор с утоптанной спекшейся землей. В одном углу его стоял бочонок с водой. Возле него было свалено в кучу разнообразное оружие, щиты и доспехи. В центре ждали мускулистый воин-зид в кольчуге и шлеме и раб, закреплявший на его ногах стальные поножи.
      — Воин запросил поединок на двуручных мечах, — сообщил надзиратель, отцепляя поводок от ошейника и кивком, указывая на гору оружия. — Следуй его указаниям.
      Я порылся в куче и выдернул оттуда приличный меч. Странно было почувствовать оружие в руках после стольких дней. Соблазнительно. Но личный раб воина стоял на коленях возле надзирателя. Я знал цену неповиновения.
      Воин-зид встал в стойку, меч поднят вверх.
      — Готов, — сообщил он.
      Я вышел в центр тренировочной площадки и поднял клинок. Меня выбивало из колеи то, что мой противник был в доспехах, а я — в убогой тунике, да еще и с больными, перебинтованными ногами. Тем не менее, день отдыха пошел мне на пользу, и к тому же мне нравились двуручные мечи. У меня хватало и роста, и веса, чтобы с ними обращаться. Кроме того, у меня в голове все еще слышалось эхо слов, сказанных мне умирающим, а у проклятого зида напрочь отсутствовало воображение.
      Пять раз за утро воин объявлял перерыв, отдыхал, менял оружие и доспехи и начинал заново. На шестой раз он пожаловался надзирателю, дескать, я взял оружие лучше, чем у него, и за то, что этого не заметил, меня следовало бы как-нибудь уравнять с ним в силах. Например, отрезать руку.
      Надзиратель позвал Синнегара. Рыжеволосый зид, который, очевидно, имел право решающего слова во всех вопросах касательно группы рабов для тренировок, сообщил, что не позволит, чтобы мне был нанесен урон. А поскольку я был новичком, мой уровень, возможно, неточно определили. Воину это не понравилось, но он был слишком низкого ранга, чтобы переспорить Синнегара. Я был рад этому. Меня отправили обратно в загон.
      С самого начала стало ясно, что эти поединки ограничиваются лишь обычным боем. Зиды не использовали магию во время тренировок, считая, что должны достичь превосходства в подобных сражениях так же, как и во всех прочих проявлениях силы. Как мы, дар'нети, сберегали силы для исцеления и защиты наших городов, так и зиды копили мощь для Поиска, лишающего их врагов разума.
      Не успел я снова оказаться в загоне, как меня вызвали для воина по имени Комус. Его тренировочная площадка выглядела в точности так же, как и предыдущая, за исключением мертвого раба, который лежал на утоптанной земле с полу оторванной рукой и раскроенным черепом. Слуга согнал с него полчище мух и снял тренировочные доспехи, чтобы я мог их надеть. Комус предпочитал сражаться с защищенным противником. Грязная кожа доспехов была еще теплой и мокрой от пота и крови погибшего.
      Комус, большой, мощный и злобный, тоже пользовался двуручным мечом. Измотанный в поединке с предыдущим противником, я пожалел, что и этот не выбрал оружия полегче, но, в конечном счете, я вынудил его сдаться.
      — Этого — еще раз завтра утром, пока я свежий, — приказал Комус охранникам, указав на меня острием меча.
      Не обращая внимания на жару, голод, жажду, саднящие ноги и множество свежих царапин, я рухнул на солому и мгновенно заснул. Первый день я пережил.
      Мы с Комусом тренировались каждый день, иногда с затупленным оружием, иногда с боевыми клинками. Он был неплох, но я — лучше как раз достаточно, чтобы избегать серьезных ранений. Мы отрабатывали удары и ответы на них, стратегии защиты, подходящие к отдельным ситуациям, согласованность и равновесие. Он начал перенимать некоторые мои движения, и тогда я задумался, чем, будь я проклят, я здесь занимаюсь. Разрешить это противоречие я не мог. Сражаться с чертовым зидом — чего еще может желать раб, если не возможности ранить или убить кого-то из своих тюремщиков? С другой стороны, я учил его, как убивать моих соотечественников.
      Но я не мог отказаться от схватки или же нарушить правила. В первую неделю тренировок я ясно увидел, каковы будут последствия неповиновения. Во время одной из передышек Комус побился об заклад с другим зидом, что его личный раб обладает более впечатляющим мужским достоинством, нежели раб его приятеля. Когда он приказал рабу раздеться, чтобы определить победителя, коленопреклоненный мужчина, не шевельнувшийся во время оживленной беседы, закрыл глаза.
      — …И возбуди себя, — добавил Комус, давясь от смеха. — Я не люблю проигрывать.
      Пораженный раб взглянул на зида, а потом стиснул зубы и медленно покачал головой.
      Бычье лицо Комуса побагровело, и он со всей силы ударил раба в челюсть.
      — Я мог бы принудить тебя заклинанием, — сообщил он, — но это просто немыслимо: мой раб отказывается выполнить простой приказ!
      И Комус одним ударом снес голову, но не собственному рабу, а тому, который принадлежал его другу.
      — Итак. Повторяю еще раз. Раздень себя и эту падаль, и мы посмотрим, чем хрен живого дар'нети отличается от мертвого.
      Объятый ужасом раб повиновался, и, хотя я отвел взгляд, чтобы не быть свидетелем его позора, я не мог не испытать облегчения от того, что он подчинился. Поблизости не было других рабов. Ценой следующего отказа стала бы моя голова.
      Пусть дни и были заполнены сражениями и потом достаточно, чтобы не оставлять сил на раздумья, но долгими ночами времени для самобичевания и чувства вины хватало. Я делал то, что мне приказывали. Я должен был выжить… Мне нужно было еще что-то сделать… что-то жизненно важное… Убежденность в этом рокотала во мне, словно военные барабаны. Не было ли это каким-то заклятием зидов, наложенным вместе с ошейником, которое удерживало нас от того, чтобы покончить с собой?
      Через три недели Комус решил заняться другим видом тренировок, и меня направили к следующему воину. Тот предпочитал рапиры, причем оказался весьма проворен. С самого начала он запретил мне сдерживаться, настаивая, чтобы я сражался со всем мастерством, на какое только способен. Естественно, и его ничего не ограничивало. Будь он более собран, я бы мог заработать нечто посущественнее нескольких уколов и рассеченной щеки, пока приноравливался к новому стилю боя. Я занимался с ним примерно месяц, а потом убил его.
      Это был удачный выпад на исходе долгого дня, думаю, его ослепило солнце. Ему захотелось отработать новую технику с боевыми рапирами, но он не утрудил себя надеванием защиты. Разгоряченный боем, он превратил тренировку в полноценный поединок. Когда я осознал, что я сделал, я оглянулся посмотреть, видел ли нас кто-нибудь. Мой надзиратель еще не вернулся. Единственным свидетелем был личный раб зида, его невыразительное доселе лицо осветилось усмешкой. Он прижал палец к губам и жестом показал, чтобы я уходил. Он знал, что заклятие подчинения не требовало от меня оставаться на месте.
      Бежать… У меня оставалось не больше часа до прихода надзирателя. Если мне удастся пересечь лагерь так, чтобы никто не заметил изображения меча на моем ошейнике, тогда, быть может, я смогу до заката добраться до скал.
      Босиком. Безоружным — я не рискну нести оружие через весь лагерь. Один шанс из тысячи за то, что я доберусь до скал. Один из пятидесяти тысяч за то, что они не найдут меня. Один из миллиона за то, что я смогу пересечь Пустыни и выйти к долинам Айдолона. Я не был уверен даже, в каком направлении они находятся. И все же я бы попытался, если бы не зудящая убежденность в том, что я не одинок, что я должен прислушиваться и быть готовым… О боги, готовым к чему?
      Я продержался уже восемь недель, дотошно отмечая каждый день соломинкой, брошенной на дно корзинки для хлеба. Только двое пробыли в этом бараке дольше. Все остальные, кто был здесь, когда привели меня, уже погибли, и на их место взяли новых рабов. Я уже не представлял вкуса другого хлеба, кроме кислой и сухой серой горбушки, или другого питья, кроме затхлой теплой воды. Воспоминания об аппетитном жареном цыпленке или вымоченных в вине и засахаренных ягодах наполняли меня отвращением. Все плотские желания умерли или превратились в отторжение. Еда, вино, женщины… даже прикосновение к ним казалось невыносимым. Лица моих друзей тускнели в моей памяти, сколько бы усилий я ни прикладывал, чтобы восстановить их, и я лишь выругался с горечью, обнаружив, что уже не могу мысленно вернуться на извилистые улочки Сен Истара. Даже воспоминания о прекрасных Долинах померкли. Так почему же я не мог бежать?
      Я ответил взбудораженному рабу пожатием плеч и в ожидании надзирателя сел в пыль рядом с мертвым воином. Я должен был жить, но будь я проклят, если понимал зачем.
      Убийство зида рабом во время тренировки не могло просто сойти с рук. Прибывал надсмотрщик, чтобы провести расследование. Он допрашивал Синнегара, чтобы убедиться в том, что смотритель не подстроил неравного поединка, и врача, чтобы установить причину смерти. Беседовали со знакомыми покойного, его слугами и помощниками. Раба допрашивали под заклинанием, чтобы установить, не помогал ли ему кто-нибудь: зид, раб или слуга — в поединке. Даже когда он приходил к выводу, что никаких нарушений не было, наступал черед еще одного обряда.
      — Чтобы ты помнил свое место, — пояснил надсмотрщик, прикасаясь к моему ошейнику, и презрительно фыркнул при виде того, как меня охватили рвотные спазмы.
      Так все и шло. Я прожил здесь четыре месяца и видел, как семнадцать человек — лучшие из лучших мужчин дар'нети — погибли в этом проклятом стойле. Для каждого я шептал молитву Целителей, оплакивая в бессильной ярости одинокое бесславие их смертей. Лишь немногие из них слышали мои слова, но я не мог придумать, что еще для них сделать. Я приставал к страже и к врачу, пока хватало храбрости, чтобы об их ранах скорее позаботились, сберегая имущество лордов в лице опытных учебных противников. Однако вскоре охранники почти перестали отзываться на мой стук по прутьям клетки или позволять мне говорить, когда я просил разрешения.
      Я убил еще одного воина и снова расплатился за это. Потом получил ранение в плечо, которое на неделю вывело меня из строя. Врач сказал, что ему приказали вылечить меня как следует.
      — Лорды заинтересованы в навыках, пусть даже и подобного, человеческого рода.
      Семь дней безделья оказались почти невыносимы. Голос в моем сознании, требовавший, чтобы я жил и наблюдал, стал так настойчив, что я дергался от каждого звука. Я мерил шагами свою клетушку, не в силах отдыхать или есть. Я заставлял себя глотать серый хлеб и воду, приказывал себе спать, потому что боялся утратить форму. Но когда я, наконец, проваливался в сон, меня начинали изводить странные видения: незнакомые мне лица и помещения; ужасы, от которых я просыпался с криком; слова, вызывавшие у меня слезы, хотя, очнувшись, я не мог их вспомнить. Лекарь осмотрел мою рану и сказал, что та заживает, как полагается, но мне стоит выспаться, иначе вся его работа пойдет насмарку.
      Я ударил тыльной стороной ладони по губам.
      — Говори, — разрешил он.
      — Вы можете дать мне что-нибудь, чтобы заснуть? Без сновидений.
      Собственный голос показался мне резким и чужим. За несколько недель я не произнес ни слова.
      Гораг, зид-лекарь, порылся в своем кожаном саквояже и вытащил из него голубой пузырек.
      — Может, это поможет. — Он понизил голос до шепота. — Мне не следовало бы тебе это давать, но я поспорил с Синнегаром, что ты продержишься больше полугода. Я не люблю проигрывать.
      Он выплеснул содержимое пузырька мне в горло и позвал надзирателя. Я проспал два дня кряду, причем без всяких сновидений. Когда Гораг снова осмотрел мое плечо и объявил, что оно здорово, я снова попросил разрешения говорить. Он покачал головой.
      — Лучше не надо. Просто проживи еще два месяца.
      Я справился. Я боролся и тренировался как сумасшедший, каковым я уже начинал на деле себя считать. Голубая склянка Горага только приостановила на время мою странную болезнь. Я хотел попросить у него еще этого средства, но, с другой стороны, не мог позволить себе и сонливости. Единственное, что помогало заснуть, — это доработаться до изнеможения. Поэтому после целого дня тренировок с воином-зидом я бегал на месте или делал какие-нибудь еще упражнения, пока не валился на солому замертво. В день, когда закончился шестой месяц моего пребывания в стойле, я убил своего седьмого зида. Нинкас был злобным кровожадным ублюдком, который удовольствия ради до смерти пытал своих слуг и рабов. Я был рад убить его. Полдня мы сражались с ним во множестве ограниченных по времени схваток. Упрямец и гордец, он не собирался уступать рабу, тем более при зрителях, а Гораг созвал, по меньшей мере, сотню человек, чтобы те засвидетельствовали его выигрыш. В тот день я не мог думать ни о чем, кроме смерти, и когда, наконец, вытащил клинок из его живота, то снова, снова и снова вонзал его обратно, пока мои руки не покрылись кровью до плеч, а я оказался не в состоянии поднимать меч. Я упал коленями на горячий песок и залился смехом, но радости в нем не было. Я не мог вспомнить, что такое радость…
      — В'Capo! — Чьи-то руки хлопали меня по щекам. — В'Capo, очнись!
      Соломинка колола щеку. Я не помнил, как меня принесли в клетку. Все тело ныло, еле двигалось и отвратительно воняло.
      — На, выпей.
      Мне в руки швырнули бурдюк с водой. Я осушил его, но меня сразу же вырвало.
      — Давай, В'Саро, ты сделал меня богачом. За это я окажу тебе услугу. Дело опасное. Никто не должен говорить с тобой до допроса.
      Гораг. Это он усыпил меня. Я прижал руку к губам.
      — Да, да, говори!
      — Пойди и утопись в своей проклятой воде.
      — Ты бредишь. Никто и никогда не видел такого поединка, в каком ты сегодня победил. Придет надсмотрщик. Он уже наслышан о твоем подвиге… и о том, чем он закончился.
      Маленький жилистый лекарь досадливо показал на темную кровь, покрывавшую мои руки и запекшуюся на тунике.
      — Если хочешь жить, лучше соберись-ка с мозгами. Мое существование не имело никакого отношения к жизни. Я больше не чувствовал жизни — спасибо ошейнику. Но я должен был продолжать дышать. У моего существования была цель. Я был не одинок.
      — Сколько вы сможете выиграть, если я продержусь год?
      — Ну, не столько, чтобы сделаться одним из лордов Зев'На, но, быть может, достаточно, чтобы вырваться из этого чертова лагеря.
      Он сунул краюху серого хлеба мне в руки.
      — Поешь и умойся. Идут разговоры о том, чтобы отправить тебя в Зев'На, где готовят цвет нашего командования. Но тебя не пошлют, если сочтут безумцем. Они не позволят сумасшедшему с такой силой и навыками, как у тебя, жить. Понял?
      Я хмыкнул в ответ.