Bridge Of D'Arnath - Стражи цитадели

      — Нет, сударыня. Ее светлость все еще спит. Пришло известие, что доктор прибудет утром. Но дело не в этом… это ужасно, и мы не знаем, что делать.
      Она прикусила покрасневшие костяшки пальцев и зажмурилась, пытаясь успокоиться, пока я собиралась.
      Никаких больше объяснений от Нэнси ожидать не приходилось. Я сунула ноги в туфли, и девушка повела меня по лабиринту проходов в помещения для прислуги, улей простых тесных комнатушек на верхнем этаже южного крыла. Мы свернули в короткий коридор, освещенный единственным грязным оконцем, где и нашли Неллию, заламывающую руки перед слегка приоткрытой дверью.
      — О, госпожа Сейри. Я не знаю, что и делать. Когда герцогиня так слаба… услышать такие страшные новости… и скандал, сразу же, как разойдутся сплетни… Но и так все оставить нельзя. Я не знаю, что делать!
      Морщинистое лицо Неллии, казалось, постарело еще лет на десять. Я обняла ее вздрагивающие плечи и принялась утешать, как ребенка.
      — Неллия, вздохни-ка пару раз поглубже и рассказывай. Что случилось? Зачем мы здесь?
      — Эта Полоумная Люси… Нэнси несла ей завтрак, как всегда… — Слова Неллии утонули в рыдании.
      — Выжившая из ума нянька? Это ее комната?
      Я чувствовала себя несколько виноватой в том, что так и не выяснила ничего об этой женщине, все еще живущей в Комигоре.
      Неллия кивнула, спрятав лицо в ладонях.
      Я толкнула дверь, приоткрыв ее еще немного. Комната не была похожа ни на одно из помещений для прислуги, которые я когда-либо видела. По полу была рассыпана солома, по всем углам рассованы ящички и корзинки. На маленьком столике громоздилась высокая горка лоскутков, щепочек, бумажек, гвоздей и клубков разноцветной шерсти. К одной из стен были прибиты в качестве полок грубые доски, заваленные всякой всячиной. В углу лежал соломенный тюфяк, а поверх него желтела простыня, прикрывающая зловеще-неподвижную фигуру.
      — Старушка умерла, так? — спросила я шепотом — сама не знаю почему, ведь никто не мог нас услышать.
      Неллия прижала ладонь к сердцу.
      — Только нехорошей смертью, сударыня. Не так, как следовало бы. Она наложила на себя руки.
      Я пробралась через горы мусора и опустилась на колени рядом с постелью. Неллия осталась у выхода, осанкой сравнимая с дверным косяком. С нехорошим предчувствием я откинула простыню.
      Это была женщина лет пятидесяти, вовсе не дряхлая, как я предполагала, высокая и крепко сбитая. Кожу не тронула ни единая морщинка, а седые волосы были тщательно расчесаны и свернуты узлом на макушке. Она лежала на спине, ноги выпрямлены, юбка и передник разглажены, руки вытянуты по бокам, но в ней уже не осталось ни капли крови. Шерстяные одеяла на постели пропитались красным насквозь, а цвет и материал одежды нельзя было разобрать под покрывающей ее засохшей ржавой коркой. На обоих запястьях виднелись уродливые разрезы.
      Ужас увиденного мной мерк, словно шепот, в сравнении с теми предостерегающими криками, которые ворвались в мое сознание, когда я взглянула ей в лицо. Я ее знала. Почти полгода она носила мне пищу, которой я не желала, и безмолвно принуждала меня есть. Она носила воду и, когда у меня не хватало сил сделать это самой, молча обмывала мне лицо и руки. Она принесла щетку в кармане платья и робко предложила ее мне, словно это было бесценное сокровище. А когда я в ярости запустила ею в дверь моей тюрьмы, она подобрала ее и каждый день бережно расчесывала мне волосы, пока их не остригли в знак покаяния. Мне сказали, ее звали Мадди, и я презирала ее в уверенности, что любой слуга, избранный моими тюремщиками, должен быть сообщником их злодейства. Но она умывала мне лицо, смачивала губы и держала руки, пока я в муках рожала сына, которому не позволено было жить. Она оплакивала моего ребенка тогда, когда не могла я, и унесла его из комнаты, едва перерезав пуповину, единственную мою связь с ним. Все эти годы я думала, что ее тоже убили как безмолвного свидетеля несказанных преступлений. Что же делала Мадди в доме моего брата? Как он мог оставить ее — постоянное напоминание о совершенном им убийстве?
      — Что же нам делать? — Дрожащий шепот Неллии ворвался в мои пронизанные ужасом воспоминания. — Вот беда-то приключилась, да еще и в тот самый день, когда родилась такая слабенькая малышка. Грех-то, какой.
      — Мы должны думать об этом так, как будто ее подвело сердце, Неллия. — Я поразилась спокойствию собственного голоса. — Зрелище, конечно, ужасное, но если она и впрямь была безумна, особой разницы нет. Просто последняя ее часть закончила свое существование.
      — Она была не в своем уме. Ничего не делала, только раскачивалась в кресле и сидела посреди этого беспорядка все последние годы. Но я и подумать не могла, что она такое с собой сделает. А как она была добра с молодым хозяином!
      — Она была нянькой Герика? Вы мне говорили, но я не сообразила… — Я не сообразила, что речь шла о ком-то, мне знакомом.
      — Да. Она заботилась о нем с самого рождения.
      Неллия снова плакала, и, чтобы успокоить ее, я приставила ее к делу. Нэнси я послала за чистым одеялом, а Неллию попросила принести какие-нибудь тряпки и воду, чтобы немного здесь прибраться.
      — Мы приведем ее в порядок, а потом позовем слуг и отнесем ее вниз.
      Неллия кивнула, и мы принялись за работу: сменили окровавленные одеяла на новые и переодели покойницу в чистую рубаху и передник. Пока Неллия и Нэнси отскребали пол, я бродила по комнате, разглядывая всякую всячину на полках Мадди. Это были детские вещицы: мячик, грифельная дощечка, исписанная ребяческим почерком, тряпичная кукла, скроенная из лоскутков и набитая соломой, башня из кубиков, мозаика и маленькая игральная доска с сушеными бобами, разложенными вместо фигур. Должно быть, она и впрямь впала в детство.
      — Когда Мад… Люси стала страдать слабоумием? — спросила я Неллию, которая, принявшись за работу, вновь стала походить сама на себя.
      — Примерно когда молодому герцогу сравнялось шесть и герцогиня решила, что ему больше не нужна нянька. Мне кажется, это и подкосило Люси — она перестала быть нужной. Она раскачивалась в кресле и стонала день-деньской с тех пор, как ее лишили этой работы, и никто не мог заставить ее заняться чем-нибудь другим. Когда доктор подтвердил, что она потеряла рассудок, его светлость, ваш брат, не позволил ее отослать, потому что ей некуда было идти, кроме как в сумасшедший дом, а ребенок очень ее любил.
      — Герик любил ее?
      — Да еще как! Когда он был совсем еще крохой, они всегда радовались, бывая вместе, пусть она и не могла ни слова ему сказать. Думаю, она объяснялась с ним при помощи глаз и рук. Они вместе листали книжки, и он рассказывал ей, что в них говорится. Она учила его разным играм и брала на прогулки, и это было настоящим благословением для малыша.
      Я была счастлива слышать, что Герик познал такую любовь и привязанность и был способен ответить на них тем же. Я пробежала пальцами по грифельной доске и мячу.
      — Он приходил сюда навестить ее, так?
      — Мне кажется, что приходил, хоть герцогиня и запретила ему. Она сказала, что Полоумная Люси может причинить ему вред, но та ни за что бы плохого ему не сделала, неважно, выжила ли она из ума или нет.
      Навещал ли ее Герик до сих пор, спросила я себя — и тут же наткнулась на ответ. На полке рядом со сломанными вязальными спицами и жестяной коробочкой с разноцветными камушками был расставлен целый соломенный зверинец: лев, корова, олень и медведь. Я заглянула подальше и нашла маленькую дудочку. Грубое, но узнаваемое подобие той тростниковой, что я смастерила у него на глазах.
      Множество подробностей во всей этой истории беспокоило меня, но я не могла понять, в чем именно дело. Как будто солнечные лучи проникают сквозь толщу грозовых облаков, освещая то крышу, то дерево, но едва лишь захочешь присмотреться — и разрыв сомкнётся, а серая пелена затянет все вокруг.
      Почему Мадди покончила с собой? Болезнь, которую описала Неллия, не имеет ничего общего со страстью к насилию. Могут ли те, чей разум настолько слаб, чувствовать боль отчаяния, этого предвестника самоубийства? Достаточно ли они расчетливы, чтобы пойти на такой ужасный поступок?
      Когда Неллия и Нэнси закончили, Мадди выглядела гораздо менее устрашающе. Нелли осведомилась, не пора ли послать за слугами, чтобы те вынесли тело вниз. Хоть мне и претила эта мысль, но я была уверена, что Герику следует сообщить о происшедшем до того, как его друга похоронят.
      — Неллия, а когда юный герцог впал в свое нынешнее… расположение духа?
      — Приблизительно тогда же, когда заболела Люси. Я часто говорила себе, что ее увольнение ему далось так же тяжело, как и ей самой. Хотя, если учесть, что уезжать отсюда ей не пришлось и молодой хозяин мог навещать ее, странно было ожидать, что так выйдет.
      — Значит, это он тоже воспримет тяжело, подобную ее смерть.
      — Да уж. Бедный мальчик. Потерять разом двух самых любящих людей — отца и Люси.
      — Кто-то должен сообщить ему о случившемся до того, как пойдут слухи. Пока что молчите об этом. Я дам вам знать, когда можно будет рассказать всем и позаботиться о Люси. И когда придет время, пусть слуги помянут Люси, если захотят. Не думаю, что будет правильно заниматься этим, пока не выяснится, что с герцогиней и ее дочерью.
      — Понимаю, сударыня, — согласилась Неллия и погрозила пальцем Нэнси — та согласно кивнула, широко распахнув глаза.
      Наскоро заглянув к себе в покои, чтобы смыть с лица следы сонливости, я поспешила в спальню Филомены. Из примыкающей комнаты доносились приглушенные, но полные страсти голоса спорщиков.
      — …Выволокли меня прочь, словно мусор. Меня никогда еще так не унижали. Я добьюсь ареста этой ведьмы! — Это явно была госпожа Вералли.
      — Но за что вы предлагаете арестовать ее, сударыня? За спасение жизни вашей племянницы? — рокотал бас Рена Вэсли. — Схватки ее светлости были столь бездейственны, что могли продолжаться еще очень долго. Наличие опытных рук, принявших ребенка, — вот разница между трагедией и трагедией вдвойне. Если бы вам позволили настоять на своем, ваша племянница умерла бы, и вы были бы ответственны за смерть близкого друга короля Эварда. Короче говоря, вам следует поблагодарить госпожу Сериану за то, что она спасла вас от обвинения в убийстве.
      Я вошла и поздоровалась со своим защитником. Если бы в руках госпожи Вералли было что-нибудь острое, я могла незамедлительно оказаться в том же состоянии, что и Полоумная Люси.
      Доктор ответил на мое приветствие с исключительной серьезностью.
      — Доброго утра, сударыня. Я, безусловно, ужасно ошибся в определении сроков, и случилось то, что мы так надеялись предотвратить. Но, как я только что сказал этой доброй госпоже, вы спасли жизнь ее светлости, рассудив здраво и пригласив повитуху.
      — Как они? — задала я вопрос.
      — Тебе это прекрасно известно, ведьма, — проворчала госпожа Вералли. — Ты не желала смерти моей драгоценной девочки, она бы отравила твое злобное веселье, да? Ты хотела посмотреть, как она мучается.
      Рен Вэсли повернулся спиной к разгорячившейся женщине.
      — Благодаря вам и искуснейшей повитухе мать спокойно отдыхает и скоро поднимется на ноги, с ней все в порядке, если не упоминать о ее скорби. Мне горько сообщать вам это, но ребенок не дожил до рассвета. Ничего нельзя было сделать.
      — Я очень боялась этого, — ответила я, не обращая внимания на то, как госпожа Вералли высокомерно удаляется.
      — Я дал герцогине снотворного, а сейчас собираюсь позавтракать…
      — Я надеялась, что нам удастся поговорить, у меня к вам огромная просьба, — перебила его я.
      — К вашим услугам.
      Доктор просунул голову в дверь спальни Филомены, известил горничных, где его можно будет найти, потом взял меня за руку, и мы прошли по верхним коридорам на галереи вокруг главного зала.
      Я рассказала ему о Полоумной Люси, о виде, в котором ее нашли, и о том, что Герику еще ничего не сообщили.
      — Ему не следует слышать эту новость от меня, — пояснила я. — Откровенно говоря, у меня не хватает отваги встретиться с его яростью. Боюсь, что…
      — …он обвинит вас.
      — Если учесть госпожу Вералли, постоянно зудящую о возмездии, это кажется очевидным.
      И как я могла посмотреть в глаза ребенку, скрывая то, что я знала его Люси и имела достаточно причин не любить ее?
      — Возможно, лучше будет, если я сперва взгляну на покойную, а затем поговорю с мальчиком. Напомню об опасностях старости и слабоумия и заодно о том, что его мать родила двух мертвых младенцев задолго до того, как вы приехали в замок.
      — Я буду вам крайне благодарна. Мне жаль, что я не могу утешить его. Он так несчастен.
      — Вы успели к нему привязаться.
      — Пожалуй, что так.
      То, что началось как ответ на вызов, превратилось в привязанность, которую я полагала невозможной. И все же, несмотря на прошедшие месяцы, я едва ли знала этого ребенка.
      Рен Вэсли тряхнул массивной головой.
      — Жаль, что нам не удалось поговорить с этой нянькой до того, как она решила покончить с собой. Может, она смогла бы что-нибудь рассказать о мальчике.
      Доктор направился вслед за Нэнси в комнату Мадди. Тем временем я послала Герику записку с просьбой встретиться через полчаса с Реном Вэсли в маленькой приемной.
      Вскоре после этого меня разыскал встревоженный слуга Герика.
      — Герцога нет в его покоях, сударыня, — сказал он и с беспокойством, свидетельствующим об осмотрительности, добавил: — Более того, в его постели сегодня никто не ночевал. Я спросил стражников, которые стояли ночью в карауле, но никто не видел молодого хозяина с прошлого вечера.
      Если вспомнить мой собственный тревожный сон и свидетельства того, что Герик пребывал в некотором смятении, удивляться было нечему.
      — Вчерашний день оказался для него очень тяжелым, Джеймс. Думаю, он найдется где-нибудь, свернувшийся в кресле или на скамье. Возьми еще пару человек и поищи его. Нам нужно с ним поговорить.
      Едва Джеймс ушел, на галерею ворвалась Нэнси, сообщив, что Рен Вэсли почтительно просит меня подойти в комнату Люси. Я поторопилась туда, оставив девушку дожидаться Джеймса, если тот вернется с новостями о Герике.
      Рен Вэсли рассматривал неподвижное тело, лежащее на тюфяке в загроможденной комнате. Он стоял, скрестив руки на груди, и крутил в толстых пальцах кончик пышного уса. Стоило мне войти, как он резко обернулся, сердито нахмурившись.
      — В чем дело? — спросила я.
      — Сударыня, выяснилось кое-что о смерти этой женщины, что вам необходимо знать. Это фальшивка.
      — Я вас не понимаю.
      — Простите мне грубое определение, госпожа, но сформулировать его приятнее невозможно. Посмотрите на глубину разрезов: они не только рассекают кожу и сухожилия, но и углубляются в кость.
      Он ждал, что я соображу сама, но я лишь покачала головой.
      — Это означает, что она не могла сделать их сама.
      — Но она была сильной женщиной.
      — Взгляните сюда.
      Он приподнял руки Мадди и указал на распухшие суставы и скрюченные пальцы. Я видела такое у нескольких старых слуг — болезненное воспаление, отнимавшее у сильных и усердных людей их заработок. Тот, кто подковывал диких лошадей, не мог удержать поводьев детского пони. Тот, кто перетаскивал тяжелейшие грузы или же вышивал мельчайшими стежками, не мог поднять кружку или ухватить иглу.
      — У нее могло хватить силы нанести себе такие травмы, но она не могла сделать это такими руками.
      — Значит, вы хотите сказать…
      — Эту женщину убили.
      Я потеряла дар речи… меня обуял ужас. Моя кожа вспыхнула под беспричинными уколами вины. Если бы кто-нибудь знал о моем знакомстве с Люси — Мадди, — перст обвинения указал бы прямо на меня.
      — Кто мог это сделать? И во имя чего? — возмущенно вопросил Рен Вэсли.
      — Она была нема, — с запинкой выдавила я, стыдясь того, что первая моя мысль была о себе, а не об этой бедной женщине. — И, как я слышала, крайне добра. Невозможно поверить…
      Людей убивают из-за сильных страстей: ненависти, ревности, страха. Люси не обладала ни красотой, ни привлекательностью, ни влиянием, чтобы вызывать такие чувства. Еще людей убивают по расчету: из-за политики, интриг, тайн. Она была вовлечена в нечто подобное, но что такого она могла знать, чтобы кто-то пошел на убийство? Десять лет она не попадалась никому на глаза; пять из них она раскачивалась в кресле и слонялась среди детских игрушек.
      Рен Вэсли смотрел на меня пристально. Выжидающе.
      — Что мне сказать мальчику? — Слова его были отчетливы, а тон — холоден.
      — Было бы непросто сказать ему, что она сделала это сама, но это…
      Искушение скрыть правду боролось с моей совестью. Что, если эта женщина каким-то образом дала понять Герику о своей связи со мной?
      — Он должен знать, — наконец решила я, — как бы это ни было больно. Сокрытие правды приведет только к лишним мучениям.
      Однажды он все равно узнает правду, даже если придется выяснять ее самому.
      — А когда герцогине станет легче, придется сообщить и ей.
      Доктор кивнул. Мне показалось, что на его лице, на миг отразилось облегчение.
      — Я надеялся, что вы так и скажете.
      Моя репутация была изрядно подмочена. Если даже столь вольно мыслящий человек, как Рен Вэсли, увидел причину усомниться во мне, я не могла его в этом винить.
      Минул полдень, но Герика так все еще и не нашли. С моего позволения Джеймс стал расспрашивать прочих слуг, но никто не видел мальчика с тех пор, как накануне вечером он забрал из комнаты плащ. Я приказала начать поиски с одного конца замка и обыскать каждый закуток и щель, внутри и снаружи, даже в самых невероятных местах.
      Между тем день продолжался, и нам следовало позаботиться о Люси. Я велела садовнику вырыть могилу в обледенелом склоне Десфьерского холма, в стороне от фамильного кладбища. Когда мы с Неллией и Нэнси обернули тело покойницы одеялами, чтобы ее вынесли наружу, младшая служанка подобрала что-то в углу и положила поверх скорбного свертка.
      — Должно быть, она хранила его с лета, — прошептала девушка, — Хорошо, что у нее будет цветок, пусть и совсем засохший.
      Я взглянула на находку и дотронулась до нее, с трудом веря своим глазам. Это было невозможно, раздражающе невозможно, как и многое, что я видела и слышала на протяжении двух прошедших дней. Но словно катализатор в склянке алхимика, увядший бутон собрал воедино все разрозненные куски головоломки: Филомена, чья матка не могла носить ребенка весь положенный срок… кострище без малейшего следа золы и пепла, где лежала глыба расплавленного олова… ребенок, который никому не позволял узнать себя — ни учителю, ни доброму доктору, ни даже столь любимому им отцу… ребенок, живущий в страхе перед колдовством… женщина, которая жила там, где, казалось, не было никаких причин задерживаться… и теперь цветок лилии… в середине зимы, лилия, увядшая, но еще не засохшая, чьи мягкие лепестки все еще крепко держались на стебле… лилия, бывшая свежей еще двенадцать часов назад. Я знала только одного человека, который любил Мадди настолько, чтобы подарить ей цветок, так же как дарил ей соломенных зверушек, и тростниковую дудочку, и сотню прочих детских поделок. Но где в середине зимы ребенок возьмет живую лилию для женщины, заботившейся о нем… с самого его рождения?..
      — Неллия, — прошептала я, едва находя в себе силы говорить, — когда у Герика день рождения?
      Старая домоправительница посмотрела на меня так, как будто я подхватила болезнь Полоумной Люси:
      — Что, простите?
      — Юный герцог… когда он родился? В какой день и год?
      Я знала, что она ответит мне так же твердо, как собственное имя.
      — На двадцать девятый день месяца ветров, десять лет тому назад, будущей весной ему исполнится одиннадцать.
      Привычный мир словно распался, оставив вместо себя новое творение, но не успела я поразиться его рождению, как оно, полное красоты и чуда, разрушилось под напором ужасов и несчастий. Как мне теперь найти место в этом мире? Что отныне называть правдой, когда самая темная, самая горькая правда моей жизни оказалась ложью? Ни на один из этих вопросов я не могла ответить, но зато я теперь знала, кто убил Люси и почему. И причиной была, несомненно, я сама.
      Дарзид не ожидал увидеть меня здесь, не верил, что я разоблачу его. Когда он обнаружил свой промах и то, как смехотворно я не замечала истину у себя под носом, он немедленно предпринял все возможное, дабы исправить ошибку. Люси не лишалась рассудка. Она была смелой, умной и преданной женщиной и только изображала слабоумие, чтобы оберегать так горячо ею любимого ребенка. Она научила его скрывать свои умения. Когда же ей сказали, что в ней больше нет нужды, она сделала все, чтобы остаться рядом с Гериком, заботиться о нем и быть его лучшим другом, пока он никого не решался подпустить достаточно близко, храня свою ужасную тайну.
      Десять лет тому назад, в двадцать девятый день месяца ветров… спустя два месяца со дня казни Кейрона… день, когда безмолвная, заботливая Мадди помогла мне подарить жизнь моему сыну…
      Из моей груди вырвался горестный крик, от которого, разорвав цепи своего священного долга, бросились бы прочь Стражи цитадели. Я, словно обезумев, бежала по коридорам Комигора, уже зная наверняка, как о том, что солнце заходит на закате, — Герика не найти теперь ни в одном из уголков известного мне мира.

ГЛАВА 9
НЕЙРОН

       Лес был густым, тенистым и невероятно зеленым. Длинные лохмы мха, свисая, щекотали мне лицо, пока я продирался сквозь подлесок. Я шел без тропинки, лишь далекий огонек пробивался сквозь изумрудный сумрак. Куда я шел… если бы я мог убрать с дороги сплошную стену зелени, я бы не сомневался, что доберусь до огонька. Отдохнувший и полный сил, я просто сметал покрытые листвой преграды. Но когда я пересек лес, огонек не стал ближе, лишь зеленый цвет потускнел до серого…
      Прохладные щетки сосновых лап превратились в грубый, холодный камень, легкие плети мха — в белый лен простыней и серую шерсть одеял. Только свет остался неизменным. Через толстое стекло окна с востока заглядывало солнце, требуя, чтобы мои глаза открылись навстречу утру.
      Какое странное чувство. Когда в последний раз я открывал глаза по собственной воле, без руки на плече, трясущей меня так, что зубы начинали стучать, без ехидных подначек? «Мне что, взять скребок? Твои конечности прилипли к постели, словно моллюски к бортам корабля» или: «Что тебе такое снится? Ты разоспался, словно пустоголовый котяра на солнышке, мечтающий только о том, как бы набить живот, — а тем временем два мира затаили дыхание, ожидая, пока ты соблаговолишь удостоить их вниманием».
      Я потянулся и сел на постели. Мой сон не лгал. Я чувствовал себя отдохнувшим, каким не бывал и в своей воскрешенной памяти, и зверски голодным. Неужели Дассин поддался жалости к моему плачевному состоянию? Мы провели еще пять или шесть занятий с тех пор, как со мной случился припадок в саду госпожи Серианы где-то на другом конце Моста, из каждого я возвращался оборванным беженцем, и все больше и больше времени у меня уходило на то, чтобы сориентироваться в настоящем.
      Когда я был ребенком в Авонаре, погибшем Авонаре человеческого мира, у нас с братьями было любимое место. Маленькая речушка сбегала летом с заснеженных подножий горы Карилис, прозрачная и холодная как лед. В паре мест на лесистых склонах вода скапливалась между больших валунов, образуя глубокие, чистые заводи, где так хорошо плавать. Высоко над одним из них нависали крутые скаты гладких камней, обкатанных стекавшим по ним ручейком. Мы соскальзывали голышом по валунам, а потом летели по воздуху, прежде чем бултыхнуться в заводь далеко внизу. Восторг на грани ужаса…
      Последние попытки воскресить потерянные воспоминания я ощущал так, будто снова мчался по гладкому спуску, чтобы беспомощно зависнуть в воздухе и вслед за этим погрузиться в ледяной мрак. Что бы ни ждало меня за скользким склоном — колдовством, скрывшим от меня мою жизнь, — это страшило меня, но я не мог остановиться, так же как и тогда не мог замедлить полет с каменного валуна.
      Дассин никогда раньше не допускал, чтобы мои затруднения помешали движению вперед, и этим утром, когда мои глаза открылись сами, меня терзало любопытство, что же заставило его изменить своему обычаю. Наше последнее занятие закончилось поздно утром, и я не мешкал, прежде чем лечь спать. Если только жизненный путь солнца не сделался таким же причудливым, как и мой собственный, я проспал около суток.
      Я содрогнулся от непривычно холодного воздуха и натянул одежду, ожидая, что Дассин в любой миг свалится на меня, пренебрежительно вздернув кустистую бровь. Воду в умывальнике затянула толстая корка льда. Еще одна странность. Моя вода для умывания всегда была чуть теплой, даже в самое холодное утро. Не имея под рукой ничего, чем можно разбить лед, я коснулся его толикой магии, достаточной, чтобы растопить корку, но не согреть воду. Довольно и того, что она стала жидкой.
      Даже использования силы оказалось недостаточно, чтобы вызвать Дассина. В первый раз, когда я использовал магию в его доме — зажигая огонь в маленькой лампе, — он набросился на меня, словно лис на зазевавшегося кролика, разнося в пух и прах за то, что я трачу силы «на всякие глупости».
      Стоило мне войти в лекторий Дассина, как воздух наполнился высоким пронзительным воем. Старый негодяй наложил заклятие на дверь. Придется снова поговорить с ним о честности и доверии. Раздраженный куда сильнее, чем просто шумом, я принялся искать способ заткнуть заклятие, но, к своему изумлению, не смог найти даже проема за собственной спиной. Пространство, где должен был зиять проход, закрывала блеклая оштукатуренная стена, на которой висели полки с книгами и жестяными коробками с травами. Все это было покрыто многолетним слоем пыли и всякого хлама — совершенно настоящими на ощупь. Чутье подсказывало мне, что при встрече с подобной иллюзией я должен чувствовать покалывание в пальцах, но колдовство оказалось для этого слишком искусным.
      Вскоре шум стих сам по себе. Мое изумление от искусства старого чародея и раздражение от его дерзости задохнулись под гнетом тишины.
      — Дассин, — тихонько позвал я его.
      Ответа не последовало.
      Ограничив меня в использовании магической силы, ношении одежды, разговорах и вопросах, Дассин вдобавок запретил мне покидать лекторий без сопровождения. Он раз за разом напоминал мне не преступать установленных им пределов, утверждая, что, если я доверился ему во всем остальном, значит, я должен верить и в их необходимость. Честно говоря, мне претило перечить ему, так что я решил подождать, прежде чем продолжить поиски, несмотря на всю странность сегодняшнего утра.
      Остатки нашего последнего ужина лежали на рабочем столе: корзинка с хлебом, уже холодным и черствым, тарелка с несколькими ломтиками засохшего сыра, не две, а три грязные суповые миски и две кружки, пахнущие бренди — «лучшее от Барейля», как называл Дассин содержимое своей зеленой бутылки. Подсвечники все еще были убраны, а новый ящик высоких восковых свечей лежал неоткрытым на полу возле стола. Комната казалась не более и не менее загроможденной, чем обычно. Я ненадолго присел на стол, сдвинув в сторону, разбросанные красные и зеленые кости для сонкеля. Половина плашек были выстроены в узор и огорожены серебряными прутиками длиной с палец, как будто игру внезапно прервали.
      На полу лежал опрокинутый деревянный шкафчик. Его расписные дверцы распахнулись, и наружу вывалилось несколько странных вещиц: золотой перстень, небольшая эмалированная коробочка с набором карт, используемых для прослеживания семейных линий магических способностей, и предмет, чье назначение я бы не взялся угадать, — плоский круг из тусклого дерева размером с ладонь. В круг было вделано металлическое кольцо, внутри которого крепился зеркально отполированный черный кристалл пирамидальной формы и в полпяди вышиной. Я поднял шкафчик и принялся подбирать вещи, расставляя их по полкам.
      Раздумывая, чем бы мне заняться дальше, я рассеянно погладил пальцем одну из гладких граней блестящего кристалла — и моя плоть растворилась, и с нею весь мир.
       Я повис в пустоте угольно-черной полуночи, пронизанной струнами чистого серебра, словно кто-то собрал звезды и растягивал их по темному холсту со дня их создания. Тихо… спокойно… только по ту сторону тишины слышится призрачный серебряный звон. Как если бы струны говорили… пели. На самом пределе видимости я различал мерцающую полосу света, медленно переливающуюся от нежно-розового через искрящийся зеленый к глубокому, насыщенному синему.
       «Я должен быть там, я принадлежу этому свету. О боги, что это за жажда?» Мои несуществующие глаза горели от слез, бестелесные руки тянулись через тьму к свету.
       Как ты измеришь желание? Тем, что ты оставил позади? О, как легко было покинуть тело — мне не было радостно в нем. Отринуть свою работу, воспоминания двух жизней, так дорого обошедшиеся мне в последние месяцы безостановочного труда. Друзья и семья, населявшие мое прошлое, оказались не чем иным, как призраками, которые рассеются, стоит мне только достичь того дальнего рубежа — сияния, вдруг взорвавшегося фиолетовыми, лиловыми и пурпурными брызгами во все стороны: вверх, вниз, влево и вправо — в этой лишенной направлений вселенной тьмы… так далеко, так мучительно, щемяще, увлекая меня от прочих дел. Мое королевство?
       «Я калека, я наполовину безумен, что бы там ни говорил Дассин. Лучше пусть они найдут себе кого-нибудь целого, чтобы возглавить их».
       Словно длинные, тонкие пальцы, беззвучные взрывы цвета манили меня к себе.
       Как ты измеришь желание? Тем, что тебе предстоит вынести? Пустота была холоднее зимнего утра, утра моего необычного пробуждения, но очертания моего существа пылали — не ледяным пламенем вытянувшихся звезд, не цветным огнем далекой зарницы, но разрушительным пожаром, обжигающим меня из-за барьеров памяти… из-за границы разума. Ревущий, мучительный огонь… раскаленная сталь на запястьях и лодыжках, проедающая плоть до костей… Я закутываюсь во тьму, отрицая необузданные боль и ужас. Голос, от которого я так страстно желал избавиться, срывается на крик, но я выдержу и это, только бы пересечь светоносный рубеж…