- Знаете, Гоша, вы так правы, так правы... Разве ж мы живем? Разве это жизнь? - очень спокойно проговорила Карина Назаровна. - Налейте мне, пожалуйста, еще... Я весь вечер не пила ничего, все следила за столом... Посуду носила... Устала...
      - Мы умерли, Толя, - сказал Крюков, разливая водку по трем рюмкам. Умерли. Мы не живем. И ты не живешь. Это инерция. Иллюзия какого-то движения. А никакого движения уже давно нет. Все замерло. Для нас. Жизнь-то идет, но это чужая жизнь. Чужая страна. Мы все... - Он поднял свою рюмку. - Вперед, господа мертвецы!
      - Не буду я с тобой больше пить, - сказал Журковский. - Несешь ахинею... Слаб ты стал на алкоголь, Гоша.
      - Ничего похожего, - ответил писатель. - Так что, не будешь?
      - Черт с тобой!
      Журковский взял рюмку и чокнулся сначала с Кариной Назаровной, которая просияла от такого внимания со стороны хозяина, потом, чуть помедлив, с Крюковым.
      - Нас нет, - продолжал писатель, жуя маринованный огурец. - Нету. А доказательство тому... Сам подумай, Толя, мы же никому в этой стране больше не нужны. Вернее, не нужны в том виде, в каком жили прежде. Нету больше ни писателя Крюкова, ни... Кем вы были раньше, Карина Назаровна? В прошлой жизни?
      - До перестройки, что ли? - уточнила женщина.
      - Да. До того, как все это началось. Вернее, как все кончилось.
      - Я была бухгалтером, - сказала Карина Назаровна.
      - Кем? - не поверил своим ушам Журковский.
      - Бухгалтером. А что?
      - Так почему же вы сейчас-то не работаете? Нынче для вас, бухгалтеров, самое время, расцвет бухгалтерского дела. И деньги...
      - Нет. Я для этого не подхожу, - ответила женщина, и Журковский еще раз удивился ее неожиданной и откровенной беззащитности.
      Анатолий Карлович наблюдал Карину в собственной квартире уже много лет, привык к ней, как к предмету обстановки, очень безвкусному и дешевому, но почему-то симпатичному любимой жене и только поэтому не отправленному на помойку. Карина раздражала его. Их бесконечные полуночные беседы с женой на кухне иной раз просто выводили его из себя, бесили до дрожи в коленях. Карина могла часами обсуждать мексиканские сериалы, вечера напролет говорить об очередном повышении цен, вообще, ее занимали лишь сиюминутные, бытовые дела, выше этого она никогда не поднималась. Таскала в дом детективные романы в дешевых бумажных обложках да еще Галину приучила к этому чтиву, от которого Журковского разве только не тошнило.
      Сейчас, после того как Крюков обидел эту женщину, казавшуюся ему навязчивой, глупой и нелепой в своих старомодных нарядах, он чувствовал мучительные угрызения совести.
      Ведь Анатолий Карлович знал, что она одинока, бедствует, что ее общение с Галиной и пребывание в их доме - единственный смысл жизни этой забитой и совершенно не приспособленной к современной действительности женщины. Знал - и тем не менее презирал ее, обижал своей холодностью и презрением, которого не скроешь, которое он едва ли не открыто демонстрировал, когда выходил на кухню покурить, в то время как Карина и его жена за чаем обсуждали очередной сериал.
      Карина Назаровна при таких его появлениях всегда замолкала, а он испытывал что-то вроде злорадного удовлетворения. Мол, понимай, кто ты есть в этом доме...
      "Ученый... Профессор... Интеллигентный человек. Семьянин, мать твою так, подумал Журковский. - Сволочь ты, Толя, а не интеллигентный человек. Ты бы в Институте свое презрение демонстрировал, благо есть кому..."
      - Я по-новому не умею работать, - продолжала Карина Назаровна. - В двух местах пробовала...
      - И что же? - спросил Журковский.
      - А ничего. Уволили меня. Там же не двойная бухгалтерия, а тройная. Если не больше. Я все умею, все понимаю, что от меня хотят, а боюсь. Так и сказала... Меня на смех подняли, а потом уволили. Больше я уж и не ходила никуда. Говорят, везде одно и то же.
      Крюков мрачно усмехнулся и снова налил всем по рюмке.
      - Вот так, профессор. У меня та же история. И у всех. Ты посмотри внимательно. Мы все - как хочешь называй - либо мертвые, либо... Либо эмигранты. В собственной стране. Точно. Это правильнее даже. Эмигранты. Причем мертвые эмигранты.
      Журковский поморщился:
      - Ты пьян, Гоша.
      - И что с того? Ну допустим, пьян. Какая разница? Вот если бы я был живой, что-то делал - тогда конечно. Тогда лучше трезвым ходить, общественно полезным трудом заниматься. А теперь - что пьян, что трезв, один хрен...
      Он снова потянулся к бутылке.
      - Ты не понимаешь? До сих пор не понимаешь? Последний в твоей жизни решительный поступок - отъезд, - последний и, я допускаю, что первый, ты прошляпил. Остался здесь. У тебя был шанс изменить свою жизнь, убежать от этого бардака, а ты не смог. И я не смог. Карина Назаровна... - Гоша икнул. Карина Назаровна вот наша бедная, она тоже... Да ей ведь, поди ж ты, и ехать некуда? Да, Карина Назаровна?
      - Да... Правда. Некуда...
      - Ну вот. А эмигранты как живут? Чем занимаются? Астрономы водят такси, писатели разносят пиццу, музыканты строят дома. Заслуженные артисты идут в бэби-ситтеры. Вот и у нас то же самое. Возьми, к примеру, Суханова. Доктор наук. Торгует лесом. Или чем там он промышляет?
      - Компьютерами.
      - Один хрен. Все равно он другую жизнь живет. Все, что он мог и умел тогда, в прежней, теперь ничто. Надо начинать с нуля. У него, у Суханова, получилось. Но таких ведь единицы. И потом, еще большой вопрос - нравится ему то, что он сейчас делает, или нет. Ведь деньги - это, в конце концов, не главное. Не в них счастье.
      - Ой, Гоша, как же без денег-то? - спросила Карина Назаровна. - Все наши беды, они ведь от безденежья...
      - Не скажите. Деньги покоя не приносят. А покой - это то, что нам всем нужно. Это и есть одна из главных составляющих понятия "человеческое счастье". Вот почему, Толя, я недавно сказал тебе, что тоскую по прежним временам? Ты ведь знаешь, я советскую власть всегда ненавидел. Ненавидел всеми, так сказать, фибрами души. И ненавижу до сих пор. Но это была - Власть. Это было Государство. Были законы. Были правила игры. Другой разговор, хорошие или плохие. По мне так плохие. А вот Карина Назаровна, я думаю, иного мнения. Да? Я прав, Карина Назаровна?
      Женщина посмотрела в окно, за которым уже светало.
      - Ну как вам сказать... С одной стороны, оно конечно. Сейчас все есть. Все можно купить... А с другой - тогда спокойнее было.
      - Вот. Что я говорил?! - торжествующе заявил Крюков. - И с этим мнением я должен считаться. Поскольку, как говорится, не в лесу живу. К сожалению.... А социализм этот... Ты должен, Толя, помнить, что Бакунин говорил по поводу социализма.
      - Что это тебя на Бакунина вдруг потянуло? - спросил Журковский.
      - Так я же безработный. Естественное состояние для занятий философией. Так вот, помнишь? "Свобода без социализма - это несправедливость, а социализм без свободы - это рабство". Значит, что получается? Что жили мы при социализме без свободы. То есть в рабстве. А теперь социализм отменили, осталась одна полная свобода. И - полная несправедливость. Что же лучше?
      - По-твоему, рабство лучше?
      - Если из двух зол выбирать, то думаю, что лучше. Опять-таки закон больших чисел...
      - При чем здесь большие числа?
      - При том, что для основной массы народа - нашего ли, другого - рабство это самое естественное и милое сердцам и душам состояние. Думать не надо, инициативу проявлять - вообще категорически противопоказано. Ходи себе на службу, сиди от звонка до звонка. Все, что требуется, - не критиковать начальство и быть послушным, исполнительным работником. Можно, впрочем, даже быть лентяем. Это лучше, много лучше, чем лезть с рационализаторскими предложениями. Так ведь?
      Он посмотрел на Карину Назаровну.
      - Ох, не знаю я, не знаю, - покачала головой женщина. - Все правильно вы говорите... Рабство и все прочее... Только мне спокойней тогда было жить. Зарплату платили. В Крым летом ездила...
      На ее глазах снова показались слезы.
      - Вот, скажем, взять меня. Мне не нравилась эта система. И многим. Ну не многим на самом деле, весь диссидентский корпус - капля в море. Но те, кому это не нравились, могли бороться. Могли что-то предпринимать, чтобы хотя бы свою жизнь изменить, не говоря уже о целой стране. Понимали, против кого вести борьбу и как. Да?
      Журковский пожал плечами.
      - А, я забыл, ты-то всегда был тише воды, ниже травы. Ладно. Извини. Ну вот, о чем бишь я? Ага. Это было рабство, но мне в этом рабстве все было ясно как божий день. А сейчас - та самая несправедливость, которая в любом государстве является основополагающей платформой, та несправедливость, на которой любое государство-то и стоит, поскольку оно, по сути своей, есть институт подавления масс, сейчас эта несправедливость достигла каких-то космических масштабов. Ныне это главный и единственный закон существования.
      - Что же ты предлагаешь? Что, например, мешает уехать тебе?
      - А тебе? - ехидно спросил Крюков.
      - Мне? Поздно уже. Еще тогда, когда собирались, я понял, что поздно, время наше упустили. Нужно было раньше собираться... Даже, знаешь, не по возрасту поздно, а вообще... Засосало. Институт ведь у меня, студенты... Как я все это брошу? Что я там буду делать? Такси водить, как ты говоришь? Тогда - зачем я жил вообще? В чем смысл? Учился. Других учил. А сам - в такси? Или посуду мыть?.. Это значит расписаться в собственной...
      - Ты и так уже давно во всем, в чем только можно, расписался. Не обижайся. Я ведь тоже... Вот Суханов, он не расписался. Он шевелится. Но - в чистом виде эмигрант. Из тех, кому повезло. Хотя, с другой стороны, повезло ли? Рад ли он тому, чем занимается? У него ведь, поди, прежде были какие-то иллюзии. Насчет семьи хотя бы. А теперь - посмотри, во что его Вика превратилась.
      - Да, Вика, она очень стала странная, - вставила Карина Назаровна. - Я ведь ее тоже давно знаю. Очень она за последнее время изменилась.
      - Изменилась... Конечно, изменилась. Все изменилось, Карина Назаровна, не только эта Вика. Все. Только мы делаем вид, что живем по-прежнему. И совершенно из этой новой жизни вылетаем. А Греч, кстати...
      Журковский поморщился. Что им всем дался сегодня Греч?
      - Греч - идеалист, - сказал он.
      Гоша придвинулся к Журковскому и, дыша ему в лицо, отчего-то зашептал:
      - Мне страшно, Толя. Страшно. Греч - для всех для нас пример. И что с ним будет, одному Богу известно.
      - А что с ним будет? - встрепенулась Карина Назаровна. - Посадят его. Вот что с ним будет. Допрыгался.
      - Как это - "посадят"? - спросил Журковский. - Да за что?
      - А может, не посадят, - продолжала Карина, не слыша вопроса. - Может, как и все эти политики, откупится. У него денег-то, поди, побольше, чем у Суханова. Наверное, уж не один миллион долларов в швейцарских банках. Вон что в газетах про него пишут...
      - А что такого про него пишут? - спросил Журковский.
      - Как? Вы не читали?
      - Нет.
      - Так уже недели две пишут... Что ворует мэр, что квартиры хапает - и себе, и семье своей... Какие-то родственники из деревни... Всех жильем обеспечил.
      - Да не в этом дело, - отмахнулся Крюков. - Это такие мелочи... Подумаешь - квартиры...
      - Постой, постой. - Журковский постучал кончиками пальцев правой руки по столу, как, бывало, делал на семинарах и лекциях для привлечения внимания разомлевших студентов. - Постой. Он что, действительно замешан в этих делах?
      - Толя! Ну кто же тебе точно это скажет? Ничего не известно.
      - А пишут, что доказательства есть, - снова встряла Карина Назаровна. Подарил какой-то своей не то племяннице, не то свояченице квартиру в центре. Себе тоже взял. И еще каким-то родственникам. Весь клан сюда перетащил свой...
      - Ну что это значит - "взял"? Карина Назаровна, вы же взрослый человек. Как вы это понимаете - "взял"? Купил - еще можно сказать. Выменял. Но "взял"?
      - Украл, и все, - спокойно пояснила Карина Назаровна. - Как у нас все воруют? Так и он. Чего же не взять, если само в руки плывет?
      Журковский встал и, подойдя к окну, открыл пошире форточку.
      - Перестаньте, Карина Назаровна, я вас умоляю. Не знаете человека, так зачем так огульно его обвинять? Ничего Греч не мог украсть. А квартиры эти... Разберутся. Мало ли дерьма выливают политики друг на друга? Что же, всему верить? Ерунда это, газетные утки. Пишут что хотят. Сенсации дешевые ищут. Или сами выдумывают, полагаю, тут как раз этот случай. Я Пашу сколько лет знаю он никогда в такие игры не играл. И играть не будет. Не так воспитан. Еще раз говорю - идеалист он.
      - Толя, во власти люди меняются, это даже ребенку сейчас известно.
      - Ничего подобного. Человек не меняется вообще. Просто некоторые его черты, прежде спрятанные, латентные, так сказать, могут со временем проявиться. А те, кого это удивляет, просто плохо были с этим человеком знакомы.
      Крюков сунул в рот папиросу.
      - Что вы съезжаете на какую-то ерунду? При чем тут квартиры? Не в этом дело.
      - А в чем? - спросил Журковский.
      - Ты сам уже дал ответ на этот вопрос. В том, что он идеалист. Причем идеалист, лишенный обязательного атрибута выживания в политике: он лишен жестокости. Напрочь. И это - приговор. Были в политике величайшие идеалисты, которые жили долго. И у власти находились долго. Но все они отличались чрезвычайной жестокостью, которая этот их идеализм компенсировала. Вот Сталина хотя бы взять. Романтик! Но вместе с тем - откровенный уголовник. И романтика у него, в общем, тюремная... Но - держался старик, долго пыхтел... Гитлер тоже не прагматик, если уж копнуть как следует... Но - зверь!
      Последнее слово Крюков произнес с каким-то даже уважением.
      - А Греч - он идеалист без жестокости. Ничего у него не выйдет. На этих выборах ему ни синь пороху не светит, это я точно говорю.
      - И что же? Вот ты, к примеру, разве не будешь за него голосовать? спросил Журковский.
      - Я вообще ни за кого не голосую. Уже давно. - Крюков закурил новую папиросу. - Да... Давно... Все они сволочи... Но, знаешь, за Греча, пожалуй, в этот раз пойду, опущу бумажку... Именно потому, что безнадежное дело. Только поэтому.
      - Да почему же безнадежное? - удивился Журковский с неожиданным для самого себя раздражением. - Что, есть другие кандидатуры? Кто? Ты видишь кого-нибудь, кто мог бы... Кто был бы...
      Он вдруг понял, что не может сформулировать одним словом то, что хотел сказать о Грече. Слишком много он мог о нем сказать. Вдруг Журковский почувствовал, что пассивная созерцательность, составлявшая последние годы все его существование, смертельно надоела ему, что он хочет действовать. Правда, в чем эти действия должны заключаться, он тоже не смог бы сейчас для себя определить.
      - Ладно, Толя. Давай спать, - улыбнулся Крюков. - Правильно, Карина Назаровна?
      - Да, конечно, Гоша. Конечно. Время-то какое? Утро уж на дворе. А утро, как говорится, вечера мудренее.
      - Все, господа. Я отчаливаю.
      Гоша встал.
      - Куда же вы, Гоша? Ведь Галя сказала, что можете остаться...
      - Да ладно вам, Карина Назаровна, - еще шире улыбнулся Крюков. - Я себя в своем Городе чувствую, как в собственной квартире. Люблю гулять по ночам. А по утрам - еще больше. Это у меня с юности. Знаете, когда идешь домой из гостей пьяный, а люди вокруг - на завод... Так приятно... Ладно, пошел. Кстати, Толя, забыл совсем - с дверью ты знаешь что сделай?
      - С дверью? - не понял Журковский.
      - Ну внизу, на лестнице.
      - А-а... Что?
      - Набери на компьютере текст - мол, администрация района в связи с участившимися квартирными кражами просит запирать дверь... И приклей там скотчем. Должно подействовать. У нас власть любят.
      Глава 4
      Журковский, несмотря на то, что уснул уже ранним утром, проснулся, как обычно, в восемь.
      "Сколько же я спал, интересно? - подумал он. - Часа два с половиной... Вот она, старость. Правду говорят, что старики могут почти не спать. Или они просто спят на ходу? Компенсируют ночную бессонницу?"
      Анатолий Карлович быстро оделся и вышел на кухню, где его, как всегда, уже ждали чашка горячего кофе, сосиски и бутерброд с сыром.
      - С добрым утром, - сказала Галя.
      Она стояла у плиты спиной к мужу и не повернулась, когда он вошел. Журковский улыбнулся и ответил, как всегда отвечал по утрам:
      - Привет, солнышко.
      Он находил в банальном, нет, находящемся даже за гранью банальности "солнышке" особую прелесть. Журковскому казалось, что он элегантно разрушает сложившийся стереотип, выворачивает пошлость наизнанку и, очистив слово от привычных и мелких ассоциаций, возвращает ему свежесть, наполняет новым, глубоким смыслом.
      Размышлениям о новом значении старых, затертых штампов он любил предаваться за едой, а по утрам у него всегда был хороший аппетит. Продолжая улыбаться, Журковский уселся за стол и принялся за сосиски, обильно намазывая их горчицей ("В мои годы вредно с утра острое, да пес с ним!.."), запивая крепким горячим кофе из массивной, на четверть литра, чайной чашки ("Наркомания какая-то! Пора дозу снижать!") и поглядывая на жену со смешанным чувством нежности и благодарности.
      Приятно, черт возьми, быть уверенным в том, что утром, когда он проснется и выйдет на кухню, его всегда будет ждать горячий завтрак и чашка кофе. Что бы ни случилось.
      - Мне деньги нужны, - сказала Галина, налив себе кофе и усевшись напротив мужа. - У тебя сколько осталось?
      Журковский начал вспоминать вчерашние траты.
      - Ну есть еще. - Он неопределенно пожал плечами, пытаясь высчитать общую стоимость купленной ночью водки. - Сколько тебе?
      До получки жены нужно было ждать еще недели две, а его официальная зарплата была торжественно потрачена на подготовку вчерашнего банкета. От ста долларов, припасенных на черный день, осталась ровно половина. Не густо.
      - Вовка звонил, просил подбросить деньжат на месяц. Они в отпуск уезжают.
      - Сколько им нужно?
      - Просил долларов сто. У тебя же есть?
      - Есть... Пятьдесят, - спокойно ответил Журковский.
      - Но ведь было сто. Ты вчера сам говорил! Это вы ночью, что ли, гуляли? На наши деньги?
      - Ну да, - ответил Журковский, проглотив последний кусок сосиски.
      - "Ну да"! А Гоша, конечно, не при делах?
      - Да нет у него ни копейки. Ты же знаешь. Человек по уши в долгах.
      - "В долгах"! Работать надо, и не будет по уши в долгах. Работать, а не на диване валяться сутками.
      - Я вот работаю, между прочим, - заметил Журковский.
      - Ага. Только сын просит денег, а мы дать не можем... Ему тоже трудно, кому сейчас филологи нужны?.. Они с Ольгой едва концы с концами сводят. Я, как к ним ни приду, холодильник вечно пустой. Как живут дети - не понимаю. Даже страшно. А Греч твой что? - без перехода спросила Галина.
      - Греч? А что - Греч?
      - Ну ты же с ним вчера встречался. Он тебе работу никакую не предложил?
      - Работу? Какую он мне может предложить работу? Я заместителем мэра, знаешь, не собирался служить. Не обучен как-то. Да и потом, у меня есть работа.
      - Ну конечно. Работа... Только знаешь, Толя, у нас холодильник опять пустой. И что делать с Вовкой, я себе не представляю. Позвони ему, сам скажи, что денег нет. Мол, обойдись, сынок, без отпуска. Тебе, мол, еще рановато в Крым с женой ездить. Ничего, скажи, страшного. Перебьешься, скажи...
      - Да перестань ты кипятиться. В его годы мог бы и сам себе на отпуск заработать.
      - Ну да. Вот папа его, он же зарабатывает. Как сыр в масле катается.
      - Галя, слушай, я не понимаю предмета нашего с тобой...
      - Предмета он не понимает. Все ты понимаешь! Я знаю, что ты сейчас скажешь. Не в деньгах счастье. Согласна. И даже с тем, что бедность не порок, тоже согласна. Но в том, что нищета - порок, я в этом просто уверена.
      - Ты что, хочешь сказать, что мы с тобой - нищие?
      - А ты так не считаешь?
      Журковский промолчал. Многое он мог ответить на этот не вполне риторический вопрос, но не стал накалять атмосферу в кухне, уже и так имевшую опасный градус.
      Анатолий Карлович допил кофе, встал и обнял жену.
      - Ну успокойся. Все будет нормально. Меня Суханов вчера пригласил к себе.
      Последняя фраза выскочила у Журковского совершенно неожиданно, против его желания и воли. Еще микросекунду назад он и не помнил о вчерашнем разговоре с Сухановым, а вот - нате вам!
      - Суханов? Куда это он тебя пригласил?
      - Ну на работу...
      - И что же ты у него будешь делать? У тебя что, интерес к бизнесу проснулся? Способности открылись?
      - Ни боже мой, - ответил Журковский. - Что ты, Галя! Чтобы я на старости лет коммерцию?.. Эта игрушка вовсе не для меня.
      - Хороши игрушки! Вон, посмотри на Вику.
      - На кого? На Вику? Смотрел. Вчера. Мне она не показалась особенно привлекательной. Хотя вполне вероятно, что это как раз и есть идеал современной женщины.
      - Толя, не иронизируй. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
      Журковский понимал. Он понимал, что жене смертельно надоело каждый раз думать, на что купить новые колготки. Что она после работы вынуждена толкаться на оптовом рынке и выбирать из дешевых продуктов самые дешевые. Что собственная машина для них если и была реальностью еще несколько лет назад, то после свадьбы сына перешла в разряд ночных грез. Что квартира давно не ремонтирована и вид обоев в масляных пятнах там, где хозяева или гости, сидевшие на диване, случайно прикасались затылками к стене, говорит о том, что обоям этим как минимум лет пятнадцать. Многое понимал Анатолий Карлович и со всеми аргументами, которые выкладывала перед ним жена, был совершенно согласен.
      Однако если прежде после таких разговоров он уверенно погружался в спокойную, ставшую уже привычной депрессию, которая могла продолжаться и до обеда, и даже до самого вечера, то теперь, напротив, почувствовал неожиданный прилив энергии.
      Он сильнее сжал плечи Галины - такие же худенькие, как и тридцать лет назад, когда Журковский долгими летними ночами гулял с Галей Петровской, студенткой-первокурсницей, когда целовал ее губы, находя их на ощупь в жаркой темноте подворотен, когда шорох их шагов тонул в вязкой тишине уставшего за день Города.
      - Солнышко!
      - Ну что? - пробурчала жена, и он услышал, что голос ее потеплел. - Что, Толечка?
      - Обещаю, что все будет хорошо. Я сегодня пойду к Суханову. Если он не соврал, то работа у него есть по моей прямой, так сказать, специальности. После Института прямо и пойду. Так что приду позднее обычного, не волнуйся.
      - Здравствуйте, здравствуйте! Вы молодец, Анатолий Карлович, что пришли!
      Суханов грузно поднялся из-за стола, вышел навстречу Журковскому, протягивая вперед руку для пожатия.
      - Да что уж, - смущенно пробурчал Анатолий Карлович. - Что уж такого в этом молодеческого?
      - Не смущайтесь, не смущайтесь. Я, признаться, вчера думал, что вы не появитесь у нас.
      - Отчего же?
      - Да так... Я знаю, как настоящие ученые относятся к бизнесу. К сожалению, достаточно, я бы выразился, предвзято. Если не сказать большего.
      - Вы правы. Только я бы выразился по-другому. Не предвзято, а с брезгливостью, - учтиво улыбнувшись, заметил Журковский. - Вы, вероятно, именно это имели в виду?
      - Да, Анатолий Карлович. Примерно так. Вы присаживайтесь, присаживайтесь...
      Суханов широким жестом указал на кресло для посетителей, и Анатолий Карлович заметил, что он одновременно внимательно и быстро посмотрел на свои наручные часы.
      "Минуты меж тем считает. Правильно. А как еще такому купчику жить? Время деньги".
      Суханов заметил взгляд гостя и усмехнулся.
      - Времени у нас и вправду немного. Поэтому вкратце я изложу вам... Хотя что излагать? Давайте так построим разговор... Вы мне скажите - работу в Институте вы ведь бросать не собираетесь?
      - Нет, - спокойно ответил Журковский.
      Он хотел сказать что-нибудь резкое, что-нибудь вроде "да ни при каких обстоятельствах!", но решил ограничиться этим "нет" и выдержать спокойный тон.
      - Нет. На нет, как говорится, и суда нет. И туда - нет, - добавил Суханов вполголоса и, спохватившись, снова посмотрел на часы. Затем он поднял глаза к потолку, что-то высчитывая, быстро подошел к столу, нажал на клавишу переговорного устройства и, стрельнув глазами в Журковского, выпалил: Чай-кофе-коньяк-легкий ужин?
      - Что? - не понял Анатолий Карлович. - Вы мне?
      - Ну конечно.
      - А время... Вы говорили...
      - Ничего. Для вас у меня время есть, Анатолий Карлович. Ну?
      - Кофе... И коньяк, - решил Журковский и увидел на лице Суханова улыбку.
      - Костя! - крикнул хозяин кабинета в свой аппарат. - Коньяк, водку, кофе, сок и закусить. Время, время... Вот вы, Анатолий Карлович, когда я на часы посмотрел, видно, подумали - "У этого парня время - деньги"? Сознайтесь, было?
      - Ну было, - ответил Журковский, даже не удивившись совпадению своих мыслей с только что услышанным.
      Он уже привык к таким совпадениям. Может быть, это признак его собственного простодушия? Неоригинальности? Отсутствия яркости и образности мышления? Как бы там ни было, Журковский спокойно относился к такого рода расшифровке собственных мыслей посторонними людьми.
      - Вот! Вот в чем ваша ошибка, - сказал Суханов. - Вот он, вечный камень преткновения для русского человека. Вот на чем он, человек наш, ломается.
      Дверь кабинета бесшумно открылась, и статный юноша в идеальном костюме вкатил высокий металлический столик на колесиках. Журковский обратил внимание, что столик, как и убранство кабинета, отличался скромностью - обычная магазинная тележка. Ни тебе инкрустации, ни прочих излишеств. Но то, что на этом столике стояло, вызвало у Анатолия Карловича мгновенный и неконтролируемый приступ слюноотделения.
      - Давайте, Анатолий Карлович. Подкрепиться в конце дня никогда не мешает...
      Молчаливый, вышколенный слуга подкатил свой бар на колесиках поближе к гостю и установил его вплотную к рабочему столу шефа.
      - Спасибо, Костя, - бросил Суханов молодому человеку, который, отвесив легкий, грациозный полупоклон, исчез так же бесшумно, как и появился.
      - Угощайтесь, угощайтесь, - хлопотал Суханов. - Коньячку для начала?
      - Да, - кивнул Анатолий Карлович.
      Хозяин налил в пузатую рюмку темного, густого коньяку. По кабинету бархатной волной пополз тяжелый, сладковатый, невероятно уютный запах.
      Суханов плеснул себе водки в рюмку, которая по объему раза в два превосходила ту, что держал в руке Журковский.
      - Ну, за начало совместной деятельности, так, что ли? - спросил хозяин кабинета.
      - Видимо, так...
      - Ладно. Поехали.
      Суханов явно спешил, но вместе с тем пытался показать себя радушным хозяином, пекущемся о том, чтобы угодить посетителю, не обидеть его отсутствием внимания и излишней деловитостью.
      Журковский взял маленькую вилочку, зацепил толстый кусок нежнейшей, серой с розовым буженины и, положив ее на кусок белого хлеба, отправил в рот. Буженина не просто таяла во рту, она была выше всех похвал, и перед глазами Журковского мгновенно всплыли иллюстрации из старой, сталинских еще времен, "Книги о вкусной и здоровой пище".
      Тем более что набор закусок - ломтики селедки в янтарном соусе, тихонько потрескивающие, выпускающие жир жареные охотничьи колбаски, сваленные горкой в металлическом судке, тонко порезанный сыр, ломти которого в изнеможении от собственной мягкости перевешивались через край тарелки, вазочка с черной икрой, похожей на кучку крупного бисера, солнечно-желтое масло, покрытое, словно потом, капельками ледяной воды, ровные, толстые хвосты зеленого лука, укроп, огромные листья салата... - набор закусок одним своим видом заставлял забыть о сырой темноте за окнами, о сквозняках и липких перилах подъезда, вообще забыть о неопределенном, не персонифицированном неблагополучии, разлитом в воздухе северного Города, впитавшемся в стены зданий и каким-то неуловимо-серым налетом покрывшем одежду и лица его обитателей.
      Прожевав, а точнее, размяв буженину во рту почти без помощи зубов и проглотив ее, Журковский пригубил из своей рюмки.
      - Ого, - заметил он, помедлив мгновение, дабы прочувствовать вкус. - Это что же за коньяк?
      Божественный напиток, впрочем, как и водка, был подан в хрустальном графинчике без каких бы то ни было опознавательных знаков.
      - Французский? - попробовал угадать Анатолий Карлович.
      - Зачем? У нас в Армении прекрасный коньяк есть. Мне друзья присылают. Настоящий. Тот, что в застойные годы в Политбюро поставляли. Так-то. Можем ведь, если захотим, не правда ли?
      - Да, - кивнул Журковский и снова заметил, что Суханов посмотрел на часы.
      - Может быть, к делу перейдем, Андрей Ильич? А то вы, кажется, торопитесь, а я вас задерживаю... Однако за закуску спасибо. Прелесть как вкусно!
      - Да, да, конечно, конечно... Вы простите меня, я вам голову морочу... К делу так к делу. У вас, Анатолий Карлович, с английским языком, насколько я знаю, проблем нет?
      - Ну как вам сказать? - Журковский пожал плечами. - Смотря что вы от меня хотите? Набокова переводить, скажем, не возьмусь.
      - Набокова нам не требуется. Я вам вчера в общих чертах рассказал суть вашей будущей работы. Если, конечно, вас устроят наши условия. Учебные пособия. Компьютерные. Помимо России, мы будем работать на экспорт. Есть у нас заказы, есть интерес с той стороны. Теперь вы, наверное, понимаете, что я имел в виду под вашим уровнем знания английского.
      - Писать учебник для иностранцев?
      - Ну почти. Писать - вряд ли. Скорее - компилировать из готовых статей. Впрочем, если сами решите что-то написать, я буду это только приветствовать. Я ведь знаком с некоторыми вашими работами.
      - Интересно. С какими же?
      Суханов сегодняшний настолько отличался от Суханова вчерашнего, что Журковскому вдруг стало необычайно интересно, что он сейчас скажет. Такие разительные перемены в человеческой личности он прежде видел только в театре или кино. Это и была та условность, которая в самом реалистическом произведении не дает прорваться грубому натурализму, делает описание серых и обычно кажущихся унылыми будней захватывающим, динамичным и непредсказуемым.