"Черт бы его подрал!" - непонятно в чей адрес прошипел Журковский, неловко связывая обрывки шнурка. - "Черт бы вас всех подрал!"
      Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь и тут же понял, что забыл ключи и портфель. Придется покупать какой-нибудь пакет, а это - лишние разговоры с продавщицей, пусть даже не разговоры, всего несколько слов, но ему не хотелось произносить и их.
      Он мечтал побыть в полном одиночестве, даже Галя сейчас раздражала его, мешала остаться наедине с собой и хотя бы несколько минут ни о чем не думать, просто отдохнуть, просто расслабиться. Забыть о мышиной возне в Институте, о подсиживаниях, об интригах, которым, совершенно ясно, конца нет и не будет, о политических играх, в которых он ничего не понимал и понимать не хотел, но приходилось как-то участвовать и как-то выкручиваться, ибо в преддверии грядущих губернаторских выборов весь Институт разделился на несколько лагерей, и, судя по всему, лагеря эти, похожие на маленькие армии, готовились к сражению.
      Журковский медленно спустился по узкой, темной лестнице и, забывшись (сколько раз напоминал себе - нельзя, нельзя, нельзя!), схватился ладонью за тонкие и как всегда - зимой и летом, в зной и в лютые морозы - отвратительно липкие перила. Анатолий Карлович брезгливо поморщился и вытер руку о полу длинной матерчатой куртки.
      Его взгляд привлекла щель во входной двери, сочившаяся блеклым полусветом северного осеннего дня.
      Журковский толкнул железную плиту, противно взвизгнувшую на металлических петлях, вышел на улицу и от души хлопнул дверью.
      "Когда же они научатся закрывать за собой? Ведь полгода назад поставили кодовые замки, специально, чтобы бомжи не ходили... Все твердят "преступность, преступность", мол, на собственную лестницу вечером страшно выйти! А поставили им кодовые замки - так они дверь не захлопывают. Что за люди? Что за люди, Господи?"
      Свернув в арку проходного двора, Журковский сделал привычный широкий шаг, почти прыжок, чтобы не провалиться по щиколотку в глубокую лужу (он хорошо знал эту выбоину в асфальте), но тут нога, на которую пришлась вся тяжесть тела, заскользила, и, чтобы не упасть, Анатолию Карловичу пришлось привалиться плечом к стене с обвалившейся во многих местах штукатуркой.
      Выйдя из арки и отряхнув рукав куртки, Журковский оглянулся.
      Так и есть. Лепешка раздавленного его ботинком собачьего дерьма.
      Кое-как он почистил обувь, пошаркав ногами по чахлой траве квадратного газончика, оживляющего тесный двор-колодец, и вышел на проспект.
      Когда Журковский вернулся домой, первые гости уже бродили по его квартире.
      - Ну наконец-то, - преувеличенно весело крикнула Галя, высунувшись на секунду из кухни и снова исчезнув за углом длинного коридора. - Давай скорее, Толя!
      - Иду!
      Журковский растянул лицо в обязательной улыбке. Она могла бы выглядеть вполне добродушной, если бы не холодная злость, застывшая в глазах после короткого диалога с кассиршей супермаркета, забывшей дать сдачу и долго не понимавшей, чего же хочет от нее скандальный, въедливый и наглый покупатель.
      Кассирша годилась пятидесятилетнему профессору Анатолию Карловичу Журковскому в дочери, но легко и непринужденно называла его на "ты", покрикивала, только что не материлась, а на одно из его замечаний даже крутанула пальцем у виска, многозначительно взглянув на верзилу-охранника, который с каменной рожей прислушивался к разговору.
      - Иду, - повторил Журковский, топая по коридору. - Иду-иду!
      На кухне толкались: Галина Сергеевна, Вика - жена доктора физико-математических наук Андрея Суханова, приятеля Галины, ее дочь Надя существо совершенно бесплотное, этакий двадцатилетний заморыш с прозрачным личиком, на котором, сколько помнил Журковский, всегда сидела маска невинного идиотизма, и Карина Назаровна - персонаж из тех, кого в литературе девятнадцатого века называли "приживалками". В конце двадцатого века в семье профессора Журковского Карина Назаровна имела статус "безотказного человека".
      - Принес? - спросила Галина.
      - Принес... Вот... - муж протянул ей бутылку подсолнечного масла.
      - Ну-ка, ну-ка... - Карина Назаровна перехватила бутылку и поднесла вплотную к лицу. Она не была близорука, и эта странная привычка - читать или разглядывать предметы, буквально водя по ним толстым и всегда красным носом, сначала казалась Журковскому милой, потом странной, а последнее время начала просто раздражать. - Ну-ка, ну-ка... Смотри, Галочка, настоящее...
      - А что, - спросил Журковский, - масло тоже нынче поддельное продают?
      - Еще как! Сплошные подделки! Левак гонят без всякого стыда и совести! Травят народ!
      - Толя, ты иди в комнату. Здесь и так не продохнуть, - заметила Галина. Что ты встал столбом? Только место занимаешь.
      - Ладно, - сказал Журковский и повернулся было, чтобы последовать совету супруги, но та затараторила:
      - Подожди, раз уж ты все равно... Захвати вот салат... накрой там тарелочкой, чтобы не подсох, поставь куда-нибудь... У нас уже места нет совсем... Не повернуться просто...
      - Правильно, - поддержала Галину Сергеевну Карина Назаровна, вручая Журковскому глубокую тарелку с салатом "оливье" - дежурным блюдом любого праздничного застолья еще с советских времен. - Порожний рейс - стране убыток!
      Чрезвычайно довольная изреченной мудростью, Карина Назаровна отвернулась от Журковского, сразу утратив к нему всякий интерес.
      - Надюшка, давай, давай, не спи, детка моя...
      Надюшка, с обычной своей апатичной гримасой, застыла над раковиной, в которой лежала кучка грязных, черных и шишковатых картофелин.
      - Ничего не готово! - всплеснув руками, словно смиряясь с собственным бессилием и признавая полной поражение, громко сказал Галина. - Ну надо же! Ничего не успели, девчонки!..
      Оставив "девчонок", каждой из которых, исключая, конечно, снулую Надюшку, было далеко за сорок, Журковский двинулся в гостиную.
      - О-о-о! А вот и хозяин!
      За полунакрытым столом сидели Андрей Ильич Суханов, Гоша Крюков известный в Городе писатель, постоянный автор нескольких толстых литературных журналов, имеющих, как ныне принято говорить, высокий читательский рейтинг, и Сема Мендельштейн, раньше просто поэт, а теперь еще и литературный критик, стоящий у руля толстой еженедельной газеты. Эта газета на всю страну славилась своей "желтизной" и общей развязностью тона, и тираж ее рос если не по дням, то по кварталам наверняка.
      - Толя! Где ты ходишь? - расплываясь в масленой улыбке, кажется, не только лицом, но и всем своим кругленьким, похожим на колобок, телом, спросил Суханов. - Водка стынет, понимаешь...
      Журковский почувствовал, как по телу быстро пробежали мелкие холодные мурашки. Он терпеть не мог Суханова, и особенно, когда тот начинал играть роль этакого простого русского мужичка, с обязательными анекдотиками, вульгаризмами и идиотскими шуточками, происхождение которых оставалось для Журковского загадкой. Можно было подумать, что доктор наук Суханов все свободное время проводит в компаниях пьянчуг-грузчиков или, бери еще ниже, бомжей с приличным стажем.
      - Штрафную профессору! - крикнул Суханов. - Давай, Толя, давай, ближе к народу...
      Журковский пожал потную мягкую ладонь Суханова, шершавую, словно занозистая дощечка, - поэта Мендельштейна и холодную, вялую - писателя.
      - Ну, профессор, до дна, до дна, - затараторил доктор наук, быстро утирая слезы, брызнувшие из глаз то ли от непонятного Журковскому восторга, то ли от густо намазанного горчицей куска ветчины, которым он закусывал только что выпитую рюмку. - До дна... Ай, молодца! Мо-лод-ца, - смачно повторил Суханов, глядя на Журковского. - Узнаю наше поколение... Узнаю... Гвозди бы делать из этих людей...
      Анатолий Карлович любил свою квартиру. Любил он и старый дом с почти глухим двором-колодцем, в который выходили окна всех комнат (такая планировка на языке работников коммунальных служб Города называлась "купе"). Двор был бы и совсем отделенным от окружающего мира, если бы не единственная низкая подворотня, почти тоннель, которая соединяла его с соседним - чуть большим, но уже имеющим три выхода двором.
      Отсюда было рукой подать до Института, в котором Анатолий Карлович сначала учился, а потом, отбыв три года по распределению в глухой алтайской деревушке, стал работать и работал до сих пор.
      Он вообще любил свой Город и, распечатав шестой десяток, знал точно, что уже не променяет его ни на какой другой.
      Все, что составляло его жизнь, так или иначе было связано с этим Городом и друзья, и любовь, и все горести и радости. Он просто физически чувствовал, что врос в северную болотную почву всеми своими корнями, и стоит ему переместиться в любое другое место, пусть оно будет во сто крат комфортабельнее, спокойнее и богаче, пусть там будут все новейшие достижения цивилизации, огромные библиотеки, музеи и лучшие театры, как он тут же зачахнет на чужой почве. Не в радость будут ему и книги, и музеи, и цивилизация.
      Вопрос о переселении в более, фигурально выражаясь, теплые места в свое время долго обсуждался в доме Журковских.
      Причем было это не в те времена, когда еще была жива мама и когда уезжали ее друзья и знакомые - пробиваясь через глухую брезгливую ненависть чиновников и сквозь огненные кордоны КГБ, годами ожидая вызова с "земли обетованной", или, как полагалось говорить, с "исторической родины", - разговоры об отъезде начались между Анатолием Карловичем и Галиной Сергеевной только в конце восьмидесятых.
      Жизнь Анатолия Карловича, по крайней мере, в том, что касалось вопросов антисемитизма, была счастливым исключением из правил. Ни он, ни жена не испытывали тех, мягко говоря, неприятностей, которые, как январский снег, валились на головы друзей, товарищей и просто знакомых Анатолия Карловича. Институтское руководство ценило его профессионализм, знания, а главное, покладистость и полную индифферентность к дебатам по поводу так называемых "острых" или "сложных" вопросов, касающихся национальной политики, диссидентов, самиздата и прочего.
      Анатолий Карлович знал свое место, не высовывался, был тих и улыбчив, а на "острые" заседания просто не являлся и никаких петиций, открытых писем, равно как, впрочем, и заявлений, осуждающих тех, кто попал в опалу, никогда не подписывал.
      Да и имя-отчество у него было, по советским стандартам, не то чтобы уж очень приличное, но, можно сказать, терпимое. Повезло ему с именем-отчеством. Не Израиль Борисович и не Давид Самуилович, во всяком случае. С фамилией тоже жить можно. Журковский - он Журковский и есть. Не Рабинович все-таки.
      За долгие годы своей работы в Институте Анатолий Карлович счастливо избежал попадания под трассирующие очереди косых взглядов как штатных сотрудников первого отдела, так и институтских стукачей.
      Он знал, что такая его позиция удобна для руководства, лицемерно декларирующего принципы "пролетарского интернационализма". Вот, мол, Журковского взять. Еврей ведь, а - наш. Правильный. Тихий, исполнительный... Не скандалит. Работает себе, никто его и не трогает. Никакого антисемитизма. У нас в Институте, вообще говоря, все равны... Вот и хорошо. Вот и славно.
      Правда, на партсобраниях Журковского в пример не ставили, до таких высот пролетарский интернационализм в Институте все-таки не поднялся.
      Анатолий Карлович ни с кем в Институте не дружил. Ни с кем, кроме Греча, но это особая статья. Греч - он и есть Греч, недаром и студенты, и даже кое-кто из профессуры звали его Аристократом. Павел Романович очень отличался от коллег-преподавателей, и Журковский иногда думал, что его блистательный друг - такое же исключение, как и он сам, только, что называется, "проходит по другой статье". Должны же быть в солидном учреждении хотя бы один хороший еврей и хотя бы один такой, ну светский, что ли, господин, олицетворяющий собой свободу нравов, в разумных, конечно, пределах, и на личном примере демонстрирующий отсутствие всякого давления со стороны властей на эту самую свободу.
      Прежде - совсем, кажется, недавно - Греч бывал в доме Журковского едва ли не каждый день. Он же, по сути, и отговорил семью Анатолия Карловича от эмиграции, на которую Журковский уже было совсем настроился...
      В то время Павел Романович Греч уже, по его выражению, совершил свое "хождение во власть". Большую часть времени он проводил в Москве, но, возвращаясь в родной Город, не забывал навещать старого друга и, насколько ему позволял плотный график серьезного политического деятеля (а Греч был очень серьезным политиком, лицо его мелькало на телеэкране если не каждый день, то несколько раз в неделю - с гарантией), проводил немало часов в беседах и прогулках с профессором Журковским.
      Анатолий Карлович нередко вспоминал те дни, когда Греч был самым частым гостем в его квартире. Частым и любимым. После того как Павел Романович занял пост мэра Города, он больше не появлялся у Журковского. К себе, правда, приглашал. Раза три.
      А в квартиру Анатолия Карловича теперь стали наведываться другие люди. Они и прежде захаживали, но не с такой частотой и регулярностью. Тот же Гоша Крюков, против которого Журковский ничего не имел, за одним только исключением - рассуждения писателя были ему скучны до невозможности. Или Суханов, от которого Галина почему-то была просто без ума, - недалекий мужик, хоть и доктор наук, без всякой творческой жилки, зато крепкий ремесленник, а то, что играет в рубаху-парня, так Господь с ним... Вполне безобидная игра. Это все-таки не "памятники".
      Вспоминая о "памятниках", Журковский всегда внутренне вздрагивал и уж затем, прогнав мысли об агрессивных русофилах, думал о Суханове едва ли не с нежностью.
      Через два часа в квартире Журковских уже царила атмосфера нормального русского застолья.
      - Покойников со стола! - кричал Суханов, указуя перстом на пустые водочные бутылки, оставшиеся на столе среди объедков.
      "Покойников" деловито убирали под стол, где они падали и, глухо звякая, катились в угол, к окну, чтобы обиженно замереть под тюлевой занавеской.
      Галина и Карина Назаровна хлопотливо бегали вокруг стола, уносили из-под окна опорожненные бутылки, прихватывали тарелки, на которых в остатках салатов зловредными паразитами торчали сморщенные окурки, на обратном пути несли в гостиную новые бутылки, чашки с крепчайшим, как любили хозяева, горячим чаем, гости вставали и садились, бродили по коридору, поминутно ревел водопад спускаемой в туалете воды, хлопали двери комнат... Квартира у Журковских была о четырех жилых помещениях, не считая кухни, в которой тоже стоял старенький диван - на всякий случай, если вдруг нагрянут гости с ночевкой и для них не хватит цивильных спальных мест.
      Эти праздники были давней традицией, но если прежде они приносили Журковскому радость, то теперь от шумных посиделок Анатолий Карлович не испытывал ничего, кроме скуки. Сегодня он чувствовал, что откровенно мучается, заставляя себя улыбаться, кивать и дежурно отвечать на дежурные вопросы собеседников - о работе, здоровье, деньгах, политике... Обычная пустая болтовня раздражала невыносимо.
      Улучив момент, Анатолий Карлович выскользнул на кухню. Как он и рассчитывал, там никого не было. Гости, побродив по квартире, размяв ноги и накурив на кухне так, что Галине пришлось включить вытяжку, снова разместились за столом.
      Журковский достал из холодильника предпоследнюю бутылку водки, отвинтил жестяную пробку и, взяв чистую рюмку, наполнил ее до краев. Присев на краешек шатающегося, колченого табурета, он открыл рот, готовясь опрокинуть в себя ледяную водку, но голос Суханова не дал Анатолию Карловичу довести до логического конца этот мужской, для России почти религиозный обряд.
      - Что, Анатолий Карлович, по-черному решили?
      Журковский вздрогнул и пролил водку на лацкан пиджака.
      - Да так...
      Сказав эти необязательные слова, он все-таки выпил.
      Водка была плохая. Журковский ясно почувствовал химический, ацетоновый привкус во рту.
      - Ну-ну... - Суханов покачал головой. - А водка у вас в этот раз не удалась. Левак.
      Уже в сотый раз услышав за сегодняшний вечер слово "левак", Журковский поморщился. Он ненавидел современный сленг, этот "новояз", по сравнению с которым даже официальный язык советских времен, над которым они с Гречем столько потешались, казался милым, простым и понятным.
      Суханов взял стоящую на столе бутылку, повертел в руках, ковырнул ногтем этикетку.
      - Да-а... Совсем совесть потеряли, - изрек он, покончив с исследованием литровой посудины. - Куда только власть смотрит? Травят народ почем зря.
      После этого глубокомысленного заключения Суханов уставился на Журковского, причмокивая губами и делая жевательные движения - видимо, пытался удалить попавший в дупло кусочек мяса.
      Анатолий Карлович смотрел в лицо гостя и пытался разобраться в причинах своей острой неприязни к Суханову.
      Доктор наук был ровесником Журковского. На этом их сходство заканчивалось. В отличие от сухопарого, нескладного Анатолия Карловича, Суханов был очень полным, если не сказать толстым, человеком. Одевался он, сколько Журковский помнил, с претензией на некое плейбойство. Вот и сейчас на нем был дорогой костюм, белая полотняная рубашка модного, с маленьким воротничком, покроя, очень солидный строгий галстук серого цвета с едва заметными, но тем не менее прочитываемыми тонюсенькими красными полосками.
      Галстук был перехвачен массивной золотой заколкой. Облик процветающего господина дополняли короткий, аккуратный седой ежик на крупной голове и отличный, здоровый цвет лица, большую часть которого составляли пухлые, чисто выбритые щеки.
      Пауза затягивалась. Суханов по-прежнему внимательно смотрел на Анатолия Карловича, и тот, чтобы прогнать вдруг сковавшую его неловкость, снова наполнил рюмку. Помедлив секунду, он кивнул Суханову - мол, составите компанию?
      Доктор наук встал, взял с мойки рюмку и молча поставил ее на стол.
      - Я хотел с вами поговорить, Анатолий Карлович, - вдруг сказал Суханов совершенно трезвым голосом, в котором не было уже ни театральной приблатненности, ни подражания "мужичкам-простачкам".
      - Да. Я вас слушаю.
      - Нет, нет, вы не поймите меня... превратно, - Суханов отвел глаза в сторону. - Я просто так, ничего определенного. Просто хотел, ну, как бы это сказать... Познакомиться, что ли, поближе...
      - Так мы вроде знакомы, - суше, чем того желал, ответил Журковский. Так уж вышло. Не смог скрыть неприязни. Может быть, это водка виновата?..
      - Знакомы, конечно... Только мне, право, неудобно как-то. Я к вам хожу, а мы с вами и двумя словами еще, кажется, не перекинулись...
      - Отчего же? Можно и "перекинуться".
      Журковский снова не удержался, сделав акцент на очередном вульгаризме Суханова. Гость усмехнулся.
      "Заметил", - с удивлением подумал Журковский.
      - Иронизируете? Правильно. - Суханов улыбнулся. - Конечно. Я вижу, что неприятен вам. Только понять не могу - почему? Потому что бизнесом занимаюсь вместо чистой науки, да?
      - Господи, да мне-то что за дело, чем вы занимаетесь? - искренне удивился Журковский. - Занимайтесь чем хотите.
      Он знал, конечно, что Суханов - бизнесмен и давно уже не работает по специальности. Впрочем, Анатолий Карлович и сам не называл свои занятия наукой или преподавательскую деятельность "работой по специальности", поскольку считал, что и то и другое - процессы исключительно творческие и такое сухое понятие, как эта самая "специальность", здесь никак не годится.
      - Да... На самом деле, я вам хотел работу предложить, - помявшись, сказал Суханов.
      - Спасибо... У меня есть работа.
      - Да... Конечно... Только, мне кажется, лишние деньги... Да и вы, вероятно, можете совмещать... А мне нужны квалифицированные специалисты... В вашей области...
      - Это в какой же?
      - Послушайте, Анатолий Карлович, я, между прочим, все-таки доктор наук. И если вы думаете, что моя фирма торгует трусами, то напрасно. Мы занимаемся компьютерным обеспечением. И работа у нас поставлена достаточно широко. Мы большие дела делаем, по-настоящему большие. И интересные.
      - Спасибо. Но у меня нет способностей к бизнесу. Я уж как-нибудь так...
      - Я знаю. Я знаю, у кого какие способности. Не первый день этим занимаюсь. И не предлагаю вам торговать компьютерами. Я предлагаю вам работу по вашей основной специальности.
      - И что же это за работа? По специальности? - ехидно спросил Журковский.
      - Мы делаем компьютерные энциклопедии, - спокойно сказал Суханов, сделав вид, что не заметил иронии в словах Журковского. - Знаете, что это такое?
      - Да уж наслышан. Дайджесты для задержавшихся в развитии.
      - Ну зачем же так зло? А учебники для начальной школы тоже, по-вашему, для дебилов писаны?
      - Это другое...
      - Нет, Анатолий Карлович, тут вы не правы. Но, собственно, сейчас не время и не место для дискуссии. Я вам оставлю свои координаты... Вот. - Суханов положил на стол визитку. - У вашей жены, Галины, есть мой домашний... Но лучше звоните по этим. Вот мобильный, служебный... Проще застать. Я дома-то редко бываю. А к вам выбираюсь... Знаете, Анатолий Карлович, какой для меня праздник - вот так посидеть запросто, словно мне двадцать лет... Водку вот эту... Суханов снова взял бутылку, повертел в руке, поставил на стол. - Водку вот эту похлебать... Времени нет, вы поверите? Чем дальше, тем сложнее, иной раз хочется послать все к чертям, нажраться, упасть, знаете, в салат мордой... Но вы не волнуйтесь. Вам, если согласитесь, с такой интенсивностью пахать не придется...
      - А я пахать вообще не умею. Я либо работаю, либо...
      - Ладно, ладно, извините. Работать, конечно. Это я так... Как вы, однако, к словам относитесь!
      - Как?
      - Придирчиво. В наше время это редкость.
      - Очень может быть. Только, смею думать, я совершенно адекватно отношусь и к словам, и к людям.
      - Дай-то Бог. Кстати, вы сегодня с Гречем встречались?
      Журковский проглотил комок, внезапно выросший в горле. Откуда он знает про его встречу с мэром? Про нее же вообще никто...
      - И как он? - продолжил Суханов.
      - Нормально. Как обычно. Занят. Мне с ним даже толком поговорить не удалось.
      - Ну да...
      - А почему вас это интересует?
      - Ну как - почему? - Суханов вытащил из кармана мобильный телефон. Потому что в одном городе живем. А от Греча очень многое сейчас зависит. Думал, может, какие новости он вам поведал. Но в принципе это неважно. Вы смотрите, осторожнее с ним сейчас.
      - Я не понял, что вы имеете в виду?
      - То, что сказал. Осторожнее с ним будьте. У него сейчас очень крупные неприятности начинаются. Очень крупные, - подчеркнул Суханов.
      - Вы что, имеете в виду газетные статьи? - спросил Анатолий Карлович. Это же чистая липа. Я точно знаю.
      - Липа не липа, а вы ему все-таки передайте, чтобы он поосмотрительнее себя вел. Это не шутки.
      - Я не понимаю, собственно говоря, о чем речь...
      - Вы просто передайте, и все. Можете так и сказать, что Суханов, дескать, просит вести себя повнимательнее. И дело с концом. Я очень жду вашего звонка, Анатолий Карлович. Очень. Просто сейчас о делах говорить бессмысленно, не люблю я во время отдыха о работе... Вы понимаете...
      Анатолий Карлович кивнул, хотя не поручился бы, будто понял то, что имел в виду гость. Для него никогда не существовало разницы между работой и досугом.
      - Вот... Поставим вам дома хороший компьютер, дадим обеспечение, мультимедиа, все дела... Интернет... Вам это и по институтской вашей работе лишним не будет... И деньги мы платим хорошие. По-настоящему хорошие...
      Говоря это, Суханов уже набирал номер на своем мобильном телефоне.
      - Виктор! - сказал он, опуская приветствие. - Виктор, это я. Ну давай, минуток через пятнадцать к подъезду. Я выйду. Все.
      Суханов отключил телефон и встал.
      - Ну, пора прощаться, Анатолий Карлович. Вы позвоните мне, хорошо? Может быть, прямо завтра.
      - Мне нужно подумать, - ответил Журковский.
      - Конечно. Но все же позвоните. Спасибо вам, - сказал Суханов неожиданно грустно. - Огромное спасибо. Извините, если что не так... Знаете, очень хорошо у вас... Просто уходить не хочется. Даже завидую... Спокойно, по-семейному... Эх, счастливый вы человек, Анатолий Карлович.
      Суханов пожал Журковскому руку и исчез в коридоре.
      "Черт знает что, - подумал Анатолий Карлович. - Откуда он все-таки про Греча-то узнал?... Темный какой-то человек... Он мне сразу не понравился. Неприятности... Нет, надо Паше обязательно все это рассказать... Может быть, прямо сейчас. Как его найти? Домой позвонить? Удобно ли? Да впрочем, дело-то серьезное, может быть, он еще и спасибо скажет..."
      Журковский вышел в коридор и понял, что сейчас звонить мэру не будет. В гостиной раздавались громогласные взрывы хохота, после которых с неизменным запозданием следовал заикающийся, визгливый смех Карины Назаровны. Не успевала она отсмеяться, как раздавался новый удар раскатистого, басовитого мужского рева - писатели, число которых выросло до пяти, подошли к стадии анекдотов. Эта стадия, Журковский знал по собственному опыту, наступала в процессе распития последней бутылки, и теперь можно было ожидать заключительной части банкета - похода в ночной магазин за очередной порцией горючего.
      Эта заключительная стадия могла продолжаться еще часа три, а могла растянуться и до утра. Представители "свободных профессий", перевалившие на шестой десяток, подсознательно стремились вернуть свою развеселую молодость, ну если не саму молодость, то хотя бы ее дух, ее ощущения, и вследствие этого порой начинали вести себя довольно странно.
      Эти ночные походы за водкой, этот легкий матерок, которым все чаще и чаще пересыпали свои речи пожилые прогрессивные писатели, эти дурацкие анекдоты и эта странная, на грани патологии, одержимость вопросами секса - заигрывания со всеми дамами, оказывающимися в поле зрения представителей творческой интеллигенции, - больше пристали бы студентам или даже выпускникам школы, но уж никак не убеленными сединами педагогам. Да ладно, если бы мудрые старцы заигрывали с дамами - все-таки мужчины, хоть и писатели. Но ведь их потянуло на девчонок. Вон Крюков при каждой встрече хвастается, что у него появилась девятнадцатилетняя любовница. Мендельштейн тоже не отстает - какие-то многозначительные намеки, прозрачные недоговоренности: мол, и он с молодежью на очень короткой ноге...
      Единственный телефонный аппарат находился в гостиной, и Анатолий Карлович не видел ни малейшей возможности воспользоваться им, чтобы позвонить Гречу.
      Глава 3
      Суханов поехал в офис. Рабочий день его уже давным-давно стал ненормированным до такой степени, что разница между днем и ночью стерлась совершенно.
      Спал он урывками, полноценный отдых случался только в редкие выходные дни, которые Андрей Ильич сам себе устраивал, убежав в Москву - разумеется, с отключенным мобильным телефоном. Правда, по возвращении в родные пенаты от "отдыха", который он, а вернее, его столичные друзья и партнеры устраивали в первопрестольной, нужно было еще дня два приходить в себя.
      Бывали, конечно, случаи, когда Суханову удавалось организовать для себя что-то вроде отпуска. На неделю уехать, например, в Нью-Йорк, который он любил, пожалуй, больше всех остальных городов мира - а за годы занятий бизнесом Суханов много где побывал, - или в Африку, которую любил значительно меньше Большого Яблока, но она тянула к себе недополученной в детстве экзотикой, впитавшимся в подсознание восторгом от волшебных строк "В Африки акулы, в Африке гориллы, в Африке большие, злые крокодилы".
      Андрей Ильич Суханов иногда думал, что он очень счастливый человек. Это не означало, что жизнь его была легка, комфортна и насыщена одними только радостными или, на худой конец, просто приятными событиями вроде покупки нового автомобиля, вовсе нет. Большую часть своего времени он как раз занимался тем, что разбирался с проблемами, каждая из которых могла бы ввести в ужас большинство рядовых граждан, да и бизнесменов средней руки тоже.
      Но когда у Андрея Ильича выдавалось время для того, что он называл "подумать о душе", он чувствовал удовлетворение, ощущал, что живет не зря и что жизнь его, какой бы сложной и рисковой она ни была, по большому счету, как говорят, "удалась".
      За одним только исключением. Его жена и дочь - Вика и Надежда - уже несколько лет жили совершенно самостоятельной жизнью, и пути их почти не пересекались с дорогами, по которым двигался Андрей Ильич. Даже на мелкобытовом поле - на кухне, за завтраком, за ужином, в постели - он и семья, то есть люди, прежде являвшиеся единственным смыслом его существования, теперь были так далеки, как будто жили не в одной квартире, а по разные стороны океана.
      Суханов с удивлением думал о том, что за два с лишним десятка лет совместной жизни не разглядел в Вике те черты, которые сейчас проявились в ее характере. Они были чрезвычайно неприятны Андрею Ильичу, настолько, что он сам сделал первые шаги в сторону и, оставаясь в семье, фактически ушел из нее.
      С первыми деньгами, которые - сразу по-крупному, сразу успешно - заработал доктор наук, занявшийся бизнесом, и с первыми глотками свежего воздуха, сменившего затхлую, хотя и привычно-уютную атмосферу нищеты, царившей в доме ученого Суханова, Вика мгновенно превратилась в скучную, неумную клушу, в русский вариант мамаши из мексиканского сериала. Теперь ее занимали только походы по магазинам и долгие, многочасовые телефонные беседы со старыми и новыми подружками все о том же - о магазинах, тряпках, машинах, о том, в каком месте лучше строить дачу, куда поехать отдыхать летом... Суханову все это было до отвращения скучно.
      Он обзавелся вторым телефонным номером (Суханов, конечно, давно имел мобильник, но дома любил пользоваться стационарным телефоном, даже не радио, а обычным, с толстым витым проводом) и, благо габариты новой квартиры Сухановых это позволяли, разделил жилище на две половины - свою и жены с дочкой.
      Сделав это, он практически перестал с ними общаться. Деньги Вика брала у него сама. Зная ограниченный круг ее интересов и, как выяснилось, полное отсутствие фантазии, Суханов понимал, что банкротство по вине жены ему не грозит. Сексуальные же проблемы он решал с легкостью - с этим делом у обеспеченного человека в России проблем не бывает. Только свистни. А точнее, только бровью поведи.