/11/

МОЗГОВАЯ ПРОБКА

Кейт наблюдала за Джоном Коллинзом. Он прилетел в московский аэропорт.

В аэропорту Коллинза встретил молодой человек. «Поисковик» быстро распознал в нем Андрея Попова. Попов, русский националист, имел связи с вооруженными повстанческими группами, действовавшими во всех пяти государствах, граничащих с Аральским морем, – в Казахстане, Узбекистане, Туркменистане, Таджикистане и Киргизстане.

Кейт передвинула фокус ближе.

С нарастающим волнением она вела фокусную точку червокамеры рядом с Коллинзом и Поповым, передвигавшимися по Москве – на автобусе, в метро, в автомобилях, пешком, – несмотря на метель. Кейт смотрела на Кремль и старое уродливое здание КГБ, словно совершала виртуальную экскурсию по городу.

Кейт была потрясена царившей в городе нищетой. Несмотря на свою профессию, Коллинз был самым типичным американцем за границей; Кейт видела, как нарастает его раздражение из-за плохой работы мобильного телефона, как он удивляется тому, что женщины, торгующие билетами для входа в метро, подсчитывают сдачу на счетах, какое отвращение у него вызывает грязь в общественных туалетах, как трудно ему поверить в отсутствие ответа от «Поисковика» после долгого ожидания.

Кейт испытала недюжинное облегчение, когда Коллинз добрался до небольшого аэродрома на окраине Москвы и сел в легкий самолет, а потом ему удалось заставить заработать что-то вроде автопилота.

Здесь, в полумраке «Червятника», сидя перед софт-скрином, Кейт управляла фокусом с помощью джойстика и хитрой поддерживающей программы. Но как ни гениальна была система, все же слежка за передвижением человека в чужом городе была напряженной, изматывающей работой; стоило бы только на миг отвлечься – и несколько часов труда насмарку.

Однако уровень работы червокамеры уже был поднят настолько, что Кейт могла бы «прицепить» отдаленный фокус к разным электронным «росписям» – к примеру, к самолету Коллинза. И вот теперь ее червокамера невидимо повисла в кабине самолета, над плечом у Коллинза, а самолет взмыл в сумеречное российское небо. Коллинз понятия не имел о том, что за ним ведется неотступная слежка.

Работа должна была стать легче. Инженеры «Червятника» разрабатывали способы, с помощью которых фокус червокамеры мог бы наблюдать за отдельным субъектом без необходимости участия человека-наблюдателя… Но все это – в будущем.

Кейт отодвинула от стола стул, встала и потянулась. Она устала сильнее, чем думала; попробовала, но так и не смогла вспомнить, когда у нее был перерыв.

Она рассеянно смотрела на изображение, непрерывно поступающее от червокамеры. Над Центральной Азией сгущалась ночь, но за маленькими иллюминаторами самолета еще можно было разглядеть землю, словно бы покрытую рубцами, полосы бурых пустошей, все еще необитаемых и теперь, через сорок лет после распада Советского Союза, которому всегда было плевать и на свою землю, и на своих людей…

На плечо Кейт легла рука, сильные пальцы начали массировать затекшие мышцы. Кейт вздрогнула, но прикосновение было знакомым, и она не смогла не расслабиться.

Бобби поцеловал ее пышные волосы.

– Так и думал, что найду тебя здесь. Ты хоть знаешь, который час?

Кейт взглянула на табло на софт-скрине.

– Поздний вечер?

Бобби рассмеялся.

– Ну да – по московскому времени. Но это Сиэтл, штат Вашингтон, Западное полушарие, и на этой стороне планеты – чуть больше десяти утра. Ты проработала всю ночь. Опять. У меня такое чувство, что ты меня избегаешь.

Кейт вспыльчиво отозвалась:

– Бобби, ты просто не понимаешь. Я слежу за этим парнем. Это круглосуточная работа. Коллинз – оперативник ЦРУ, который, похоже, налаживает связи между нашим правительством и целым рядом лидеров повстанческих группировок в регионе Аральского моря. Там происходит нечто такое, о чем правительство не желает нас оповещать.

– Но, – с театральной торжественностью произнес Бобби, – червокамера видит все!

Он был одет в горнолыжный комбинезон – яркий, разноцветный, снабженный системой терморегуляции и жутко дорогой. Здесь, в теплом уголке «Червятника», Кейт видела, как раскрываются искусственные поры, как под ними проглядывает смуглая загорелая кожа. Бобби наклонился к софт-скрину, взглянул на изображение, на заметки Кейт.

– А сколько Коллинзу лететь? – спросил он.

– Трудно сказать. Несколько часов.

Бобби выпрямился.

– Если так, сделай перерыв. Твой объект наблюдения никуда не денется из самолета, пока тот не приземлится – или не рухнет на землю, а за это время червокамера с превеликой радостью и сама за ним понаблюдает. Кроме того, он спит.

– Но он там с Поповым. Если он проснется…

– Тогда записывающая система зарегистрирует все, что он скажет или сделает. Пойдем. Дай себе отдохнуть. И мне тоже.

«Но я не хочу быть с тобой, Бобби, – с тоской подумала Кейт. – Потому что есть вещи, говорить о которых мне совсем не хочется. И все таки…»

И все-таки ее по-прежнему влекло к нему – влекло, невзирая на то, что она о нем знала.

«Ты становишься слишком закомплексованной, Кейт, – сказала она себе. – Слишком зацикленной на себе. И тебе совсем не повредит хоть на время удрать из этого холодного и безжизненного сарая».

С трудом заставив себя улыбнуться, Кейт взяла Бобби за руку.

Выдался погожий безветренный день – приятный промежуток между штормами, которые теперь то и дело осаждали тихоокеанское побережье.

Со стаканами кофе со сливками они шли по парку, разбитому вокруг «Червятника». Невысокие земляные валы, мостики через ручьи, невероятно огромные старые деревья. «И все это заказано и устроено по эскизу Хайрема, – думала Кейт. – За бешеные деньги и без особого вкуса». Но небо было ясное, ярко-голубое, зимнее солнце уже немного согревало лицо, а позади Кейт и Бобби на траве, густо пропитанной серебристой росой, оставались темные следы.

Они нашли скамейку с механизмом терморегуляции. Скамейка нагрелась настолько, что роса на ней высохла. Кейт и Бобби сели на скамейку и какое-то время молчали и пили кофе.

– Мне все-таки кажется, что ты от меня прячешься, – негромко произнес Бобби. Кейт заметила, как имплантаты на сетчатке его глаз поляризовались на солнце, и глаза стали серебристыми, какие бывают у насекомых. – Дело в червокамере, да? Во всех этих этических моментах, которые так тебя смущали?

С готовностью, от которой ей стало стыдно, Кейт ухватилась за эту мысль.

– Еще бы не смущаться! Технология такой силы…

– Но ведь ты присутствовала при заключении соглашения с ФБР. Того соглашения, в результате которого червокамера попала в руки людей.

– Ох, Бобби… Люди… даже не знают о том, что эта треклятая штука существует, – не говоря уже о том, что правительственные агентства используют ее против них. Ты только вспомни, сколько сразу отловили неплательщиков налогов и родителей, не по назначению использующих детские пособия, сколько лиц, незаконно купивших оружие, были осуждены по закону Брейди, сколько арестовано серийных сексуальных маньяков.

– Но это же хорошо! Разве не так? Ты о чем говоришь? О том, что не доверяешь правительству? Сейчас не двадцатый век.

Кейт ворчливо отозвалась:

– А ты вспомни, как говорил Джефферсон: «Любое правительство приходит в упадок, когда власть целиком передоверяется правителям. Поэтому только сами люди являются единственными надежными хранителями». И что ты скажешь о вторжении в штаб республиканцев? О каком благе для людей тут можно говорить? О каких интересах граждан?

– Ты не можешь судить наверняка, использовал ли Белый дом для этого червокамеру.

– А как же иначе? – Кейт сокрушенно покачала головой. – Я хотела, чтобы Хайрем разрешил мне в этом покопаться. Но он немедленно отстранил меня от этого дела. Мы заключили Фаустову сделку, Бобби. Я не хочу сказать, что все ребята в администрации президента и в правительственных агентствах обязательно жулики, но они – всего-навсего люди. А им в руки попало такое мощное и тайное оружие… Бобби, я бы самой себе не доверяла, окажись у меня в руках такая силища. Случай с шпионажем в штабе республиканцев – это только начало кошмара в духе Оруэлла[34], который нам предстоит пережить. Что касается Хайрема – ты хоть имеешь представление о том, как Хайрем относится к своим работникам здесь, в «Нашем мире»? Желающие поступить сюда на работу проходят проверку вплоть до исследования ДНК. За всеми сотрудниками ведется слежка через базы данных кредитных компаний, полиции и даже федеральных органов. У него и так уже имелось предостаточно способов оценивать производительность труда и поведение сотрудников, а теперь у него есть червокамера, и Хайрем, если нужно, может следить за людьми двадцать четыре часа в сутки. И никто из нас с этим ничего поделать не может. Уже состоялось несколько судебных процессов, в результате которых стало ясно, что работники конституционно не защищены от противоправного надзора со стороны работодателей.

– Но все это ему нужно для того, чтобы люди хорошо работали, – сухо возразил Бобби. – С тех пор как ты всем поведала о Полыни, людьми овладело равнодушие, они стали употреблять алкоголь и наркотики в рабочее время, и…

– И все это не имеет никакого отношения к «Червятнику», – решительно прервала его Кейт. – Речь идет о нарушении основных прав человека. Бобби, как ты не понимаешь? «Наш мир» – это картинка из будущего для всех нас – если такие чудовища, как Хайрем, останутся обладателями червокамеры. И вот почему так важно, чтобы технология распространилась как можно более широко и быстро. Возникнет равенство: по крайней мере, мы сможем видеть, как они наблюдают за нами…

Она посмотрела в его насекомоподобные серебристые глаза.

Он бесстрастно произнес:

– Благодарю за лекцию. Так ты поэтому избегаешь меня?

Кейт отвела взгляд.

– Это не имеет никакого отношения к червокамере, верно? – Он наклонился и испытующе посмотрел на нее. – Есть что-то такое, о чем ты не желаешь мне сказать. Ты так себя ведешь уже несколько дней. Даже несколько недель. В чем дело, Кейт? Не бойся сделать мне больно. Ты не сможешь сделать мне больно.

«Наверное, не смогу, – подумала она. – И в этом вся беда, мой милый и бедный Бобби». Она повернула голову к нему.

– Бобби, дело в пробке. В том имплантате, который Хайрем вживил тебе в голову, когда ты был маленьким…

– И что же?

– Я узнала, для чего он нужен. Для чего он нужен на самом деле.

Пауза затянулась. Кейт почувствовала, как солнце пощипывает лицо. Весна еще не наступила, а солнечные лучи уже были полны ультрафиолета.

– Расскажи мне, – негромко попросил Бобби.

Экспертная страничка «Поисковика» все ей доходчиво объяснила. Речь шла о классическом методе нейро-биологического воздействия на сознание, применявшемся в начале двадцать первого века.

И никакого отношения это не имело к тому, что ребенок плохо говорил или был сверхвозбудимым, как утверждал Хайрем.

Первым делом Хайрем подавил нервную стимуляцию тех участков височной доли головного мозга Бобби, с которыми были связаны духовный поиск и интерес к мистике. А еще врачи «похимичили» в каудальной области, дабы Бобби не страдал от симптомов маниакально-депрессивного характера, которые у некоторых людей приводят к необходимости поиска избыточной безопасности, порядка, предсказуемости, ритуальности. Таковая необходимость в определенных обстоятельствах удовлетворяется членством в религиозных общинах.

Хайрем явно имел все намерения напрочь лишить Бобби религиозных порывов, которым оказался так подвержен его брат. Мир Бобби должен был стать мирским, земным, лишенным всего потустороннего и необъяснимого. А он бы даже не узнал, чего ему недостает.

«Это можно назвать, – печально думала Кейт, – богоэктомией[35]».

Имплантат, вживленный по приказу Хайрема в мозг Бобби, кроме того, влиял на сложное взаимодействие гормонов, нейротрансмиттеров и участков мозга, получавших стимуляцию в то время, когда Бобби совершал половой акт. К примеру, имплантат угнетал выработку опиатоподобного гормона окситоцина, продукта гипоталамуса. Именно этот гормон «наводняет» головной мозг во время оргазма и рождает теплое чувство близости.

Благодаря ряду старательно продуманных романов – Хайрем их «продюсировал», поощрял и даже распространял о них сплетни – Бобби стал кем-то вроде секс-гиганта, и сам акт доставлял ему большое физическое удовольствие. Но отец сделал Бобби неспособным любить – а еще Хайрем, по всей вероятности, планировал добиться того, чтобы Бобби хранил верность только ему.

Было и еще кое-что. Например, подсоединение имплантата к глубинной структуре мозга Бобби, называемой миндалиной, могло быть попыткой контролировать склонность к вспышкам гнева. А загадочная манипуляция с орбитофронтальной корой головного мозга вполне могла быть направлена на подавление его свободной воли. И так далее.

Свое разочарование в Давиде Хайрем решил компенсировать превращением Бобби в идеального сына – то есть в сына, целиком и полностью соответствующего целям Хайрема. Но, добиваясь этого, Хайрем лишил Бобби очень многого из того, что делает человека человеком.

Так было до тех пор, пока Кейт Манцони не нашла «пробку» у него в голове.

Она привезла Бобби в небольшую квартирку, которую снимала в центре Сиэтла. Там они впервые за несколько недель предались любви.

А потом Бобби лежал в ее объятиях, и его кожа была горячей и влажной на ощупь. Он был так близко, как только мог быть, и все же далеко. С таким же успехом можно было заниматься любовью с незнакомцем.

Но теперь Кейт, по крайней мере, понимала, почему все так.

Она протянула руку и прикоснулась к его затылку, к жесткому краю имплантата под кожей.

– Ты действительно хочешь это сделать?

Он растерялся.

– Меня пугает только то, что я не знаю, как буду себя потом чувствовать… Я останусь самим собой?

Кейт прошептала ему на ухо:

– Ты почувствуешь себя живым. Ты почувствуешь себя человеком.

Он затаил дыхание, а потом проговорил так тихо, что она едва расслышала:

– Сделай это.

Кейт повернула голову.

– «Поисковик».

– Да, Кейт.

– Отключи.

… И для Бобби, еще не успевшего остыть после вспышки оргазма, женщина в его объятиях вдруг словно бы стала объемной, трехмерной, осязаемой и цельной. Она ожила. Все, что он видел и чувствовал – теплый запах ее волос, особенная линия ее щеки, на которую ложился приглушенный свет ночника, гладкая кожа живота, – все было в точности так, как раньше. Но он словно бы проник через поверхность к теплу самой Кейт. Он видел ее глаза – внимательные, полные тревоги, тревоги за него.

«Она за меня переживает», – понял он и был несказанно тронут.

Он больше не был одинок. А до сих пор даже не понимал, что был одинок.

Ему хотелось с головой погрузиться в океан ее тепла.

Она прикоснулась к его щеке. Он увидел, что ее пальцы намокли.

А потом рыдания сотрясли его тело. Любовь и боль овладели им – жаркие, небывалые, невыносимые.

/12/

ПРОСТРАНСТВО-ВРЕМЯ

Хаос, царивший внутри, не рассеивался.

Он пытался отвлечься. Он вернулся к заброшенным делам. Но даже самое удивительное виртуальное приключение казалось ему теперь плоским, откровенно искусственным, предсказуемым, неинтересным.

Вроде бы ему стали нужны люди, хотя самых близких он сторонился.

«Я как мотылек, боящийся пламени свечи, – думал он. – Не могу перенести яркости нахлынувших чувств».

Вот он и принимал приглашения, над которыми в противном случае обязательно хорошо подумал бы, и вступал в разговоры с людьми, в которых прежде вовсе не нуждался.

Помогала работа, постоянно и занудно требовавшая его внимания, безупречная логичность совещаний, планов и перемещения ресурсов.

А время настало хлопотное. Новые модели обруча «Ока разума» поступали из апробационных лабораторий и были близки к стадии запуска в производство. А группы инженеров совершенно неожиданно обнаружили у устройства еще одно техническое качество: при пользовании обручем у людей возникала синестезия – синхронизация сенсорной информации, вызванная перекрестными «переговорами» между центрами головного мозга. Это стало причиной для бурного празднования. Все знали, что компания IBM возобновила исследования Уотсона по этой самой проблеме, так что тому, кто первым расщелкал бы проблему синестезии, светил выход на мировой рынок и можно было еще долго не опасаться конкуренции. И вот теперь получилось так, что «Наш мир» выиграл в этой гонке.

В общем, работа отнимала много сил. Но Бобби не мог трудиться двадцать четыре часа в сутки, не мог и спать все остававшееся время. А когда он не спал, его разум, впервые за всю жизнь спущенный с поводка, выходил из повиновения.

Машина, снабженная «смарт-драйвом», везла его к «Червятнику», и он весь съеживался, страшась скоростной езды. Такое, казалось бы, далекое от его жизни сообщение по радио о жестоких убийствах и изнасилованиях в разыгравшейся войне за воду в районе Аральского моря тронуло его так, что он залился слезами. Закат над Пьюджет-Саунд, багрянец, пробившийся через прореху в плотных черных тучах, наполняли его благоговейным чувством благодарности за то, что он жив.

Когда он встречался с отцом, его сердце разрывали страх, отвращение, любовь и восхищение, и все это накладывалось на глубокую, неразрывную связь.

Но с Хайремом он хотя бы мог встречаться. С Кейт все было иначе. Он ощущал страстную потребность ласкать ее, обладать ею, словно бы поглощать ее, и эта потребность была выше его сил. Наедине с ней он становился молчалив и не владел своим телом точно так же, как и разумом.

Она почему-то понимала, как он себя чувствует, и тактично, незаметно старалась держаться от него подальше. Она знала, что окажется рядом в тот день, когда он будет готов встретиться с ней, и их отношения возобновятся.

Но с отцом и Кейт Бобби хотя бы понимал, почему чувствует себя так, а не иначе, мог отследить причину того или иного отношения, приклеить робкие ярлычки к бурным чувствам, охватывавшим его. А страшнее всего были колебания настроения, от которых он страдал без всяких видимых причин.

Он мог проснуться в слезах – неведомо почему. А посреди мирного, спокойного дня его вдруг охватывала неописуемая радость, и ему казалось, будто все наконец обрело смысл.

Прежняя жизнь казалась далекой, бесплотной, похожей на набросок простым карандашом. А теперь он погрузился в новый мир цвета, плоти, света и чувств, где самые простые вещи – завиток первого весеннего листка, солнечные блики на воде, плавная линия скулы Кейт – наполнялись красотой, о существовании которой он раньше даже не подозревал.

Бобби – хрупкому «эго», скользящему по поверхности мрачного внутреннего океана, – нужно было научиться жить воедино с новым, сложным, противоречивым человеком, которым он неожиданно стал.

Вот почему он искал встреч с братом.

Бобби становилось лучше рядом со спокойным, уравновешенным Давидом, похожим на медведя, с густыми, торчащими во все стороны светлыми волосами, склонившимся над софт-скрином, погруженным с головой в работу, радующимся логике и внутреннему порядку, удивительно аккуратно ведущим записи. Характер Давида был таким же массивным и прочным, как его тело; рядом с ним Бобби словно бы растворялся, превращался в струйку дыма, но при всем том немного успокаивался.

Как-то раз, не по сезону холодным вечером они сидели и, прихлебывая кофе, ожидали результатов очередного экспериментального прогона. Новая «червоточина», выуженная из квантовой пены, должна была расшириться намного сильнее, чем прежде.

– Я могу понять теоретика, желающего изучить пределы технологии применения «червоточин», – признался Бобби. – Раздувать оболочку как можно сильнее. Но мы и так уже достигли огромного прорыва. Наверняка теперь главное – внедрить полученные достижения в практику.

– Безусловно, – негромко отозвался Давид. – На самом деле внедрение важнее всего. У Хайрема цель – создать новое поколение «червоточин», оторвать его от аппаратуры, основанной на физике высоких энергий и доступной только правительствам и крупным корпорациям, и превратить в нечто легкое в производстве и миниатюрное.

– Как компьютеры, – сказал Бобби.

– Именно. Только после миниатюризации и появления персональных компьютеров эта техника смогла завоевать мир. Обнаружились новые сферы ее применения, образовались новые рынки сбыта, и изменилась вся наша жизнь. Хайрем знает, что мы не сможем вечно удерживать нашу монополию. Раньше или позже кто-то еще разработает независимый проект червокамеры. Может быть, этот проект будет лучше нашего. А уж за этим непременно последуют миниатюризация и снижение стоимости.

– И будущее «Нашего мира», – добавил Бобби, – несомненно, в том, чтобы стать лидером рынка со всеми этими маленькими генераторами «червоточин».

– Такова стратегия Хайрема, – сказал Давид. – Червокамера ему видится как устройство, заменяющее все прочие, предназначенные для сбора информации: фотокамеры, микрофоны, научные датчики и даже медицинские зонды. Правда, не скажу, что мне просто-таки не терпится пройти эндоскопию с помощью червокамеры… Но я ведь говорил тебе, что немного изучал бизнес, Бобби. Массовое производство червокамер создаст большие удобства, и нам хватит прибыли от продаж. Но я верю, что с нашей технической помощью Хайрем сумеет открыть для себя намного более широкие возможности за счет дифференциации, предложив такие области применения червокамеры, какие не предложит больше никто на рынке. Вот эту область мне и интересно изучить. – Давид усмехнулся. – По крайней мере, я объясняю Хайрему, что именно на это тратятся его денежки.

Бобби смотрел на него и старался думать о нем, о Хайреме, о червокамере. Он пытался понять.

– Тебе важны просто знания, да? Это для тебя главное.

Давид кивнул.

– Наверное, так. Наука – это в основном тяжкий и занудный труд. Бесконечные повторы, беспрерывные проверки и перепроверки. А в связи с тем, что нужно отбраковывать ложные гипотезы, большая часть работы носит разрушительный, а не созидательный характер. Но иногда – возможно, всего-то несколько раз в жизни – наступают возвышенные мгновения.

– Возвышенные?

– Не каждый назовет это так. Но я это так ощущаю.

– И тебе безразлично, что может так случиться, что твои работы некому будет прочитать через пятьсот лет?

– Не хотелось бы, чтобы это было так. Возможно, этого не произойдет. Но откровение важнее всего, Бобби.

На софт-скрине у него за спиной фейерверком рассыпались пиксели, и послышался звук, похожий на негромкий звон колокола.

Давид вздохнул и повернулся к экрану.

– Но, похоже, сегодня так не будет.

Бобби через плечо брата заглянул на экран, по которому бежали строчки цифр.

– Опять неустойчивость? Совсем как в первые дни, когда ты только начинал работать с «червоточинами».

Давид нажал несколько клавиш и задал параметры очередного теста.

– Видишь ли, мы становимся немного излишне амбициозны. Наши червокамеры уже способны добираться до любого места на Земле, преодолевать расстояния в тысячи километров. А теперь я намереваюсь выделить и стабилизировать «червоточины», занимающие значительные промежутки в пространстве-времени Минковского – а конкретно, десятки световых минут. Бобби поднял руки вверх.

– Ты меня уже запутал. Световая минута – это расстояние, которое свет преодолевает за одну минуту… так?

– Да. Например, до планеты Сатурн – миллиард с половиной километров. Это составляет около восьмидесяти световых минут.

– А мы хотим увидеть Сатурн?

– Конечно хотим. Разве не здорово было бы иметь червокамеру, с помощью которой можно исследовать глубины космоса? Никаких тебе космических зондов, никаких полетов продолжительностью в несколько лет… Но трудность состоит в том, что «червоточины», простирающиеся на такие значительные промежутки, в вероятностном бульоне квантовой пены попадаются крайне редко. А их стабилизация ставит перед нами задачи во много порядков более сложные, нежели раньше. И все-таки это нельзя считать невозможным.

– А почему ты говоришь «промежутки», а не «расстояния»?

– Жаргон физиков. Прости. Промежуток похож на расстояние, но в пространстве-времени. Это значит пространство плюс время. На самом деле – всего-навсего теорема Пифагора. – Давид взял простой желтый блокнот и начал писать на страничке. – Предположим, ты отправляешься в центр города и проходишь несколько кварталов на восток, а затем – несколько кварталов на север. А потом ты можешь рассчитать пройденное расстояние таким образом. – Он показал Бобби страничку:

(Расстояние) в квадрате = = (на восток) в квадрате + (на север) в квадрате.

– Ты обошел прямоугольный треугольник. Квадрат гипотенузы равен сумме…

– Уж это я знаю.

– Но мы, физики, думаем о пространстве и времени как о единой величине и представляем себе время в качестве четвертой координаты, в добавление к трем пространственным.

И он записал в блокноте:

(промежуток) в квадрате = (отстояние во времени) в квадрате – (отстояние в пространстве) в квадрате.

– Это называется системой мер для пространства-времени Минковского. И… Но как ты можешь говорить об отстоянии во времени в том же смысле, как об отстоянии в пространстве? Время измеряется минутами, а пространство – километрами.

Давид одобрительно кивнул.

– Хороший вопрос. Приходится пользоваться единицами, уравнивающими пространство со временем. – Он смотрел на Бобби, пытаясь понять, доходит ли до того смысл его слов. – Скажем так: если время ты измеряешь минутами, а расстояние – световыми минутами, то все получается совсем неплохо.

– Но тут кроется что-то еще. Почему здесь стоит минус, когда по идее должен стоять плюс?

Давид потер мясистый нос.

– Карта пространства-времени выглядит не совсем так, как карта центра Сиэтла. Система мер разработана таким образом, что путь фотона – частицы, передвигающейся со скоростью света, – это нулевой промежуток. Промежуток равен нулю, потому что пространство и время вычитаются.

– Это относительность. Что-то такое, связанное с расширением времени и сужением масштабов, и…

– Верно. – Давид похлопал Бобби по плечу. – Именно так. Эта система мер инвариантна при трансформации уравнения Лоренца… Ладно, это ни к чему. Главное, Бобби, в том, что это то самое уравнение, которым мне приходится пользоваться, когда я имею дело с релятивистской вселенной и, само собой, когда я пытаюсь выстроить «червоточину», простирающуюся до Сатурна и далее.