Свет иных дней

Тулуза, Франция, 14 января 1636 года н. э.

В пыльной тишине своего кабинета он положил перед собой любимый экземпляр «Арифметики» Диофанта. С огромным волнением он перелистал страницы, добрался до книги второй, задачи восьмой и поискал перо.

«… С другой стороны, невозможно куб записать как сумму двух кубов, или четвертую степень записать как сумму двух четвертых степеней, или, говоря в общем, любое число со степенью больше двух невозможно записать в виде суммы двух таких же степеней. Я располагаю поразительным доказательством этой теоремы, но оно слишком велико, чтобы разместить его на полях…»

Бернадетта Уинстенли, четырнадцатилетняя ученица из города Хараре в Зимбабве, заранее зарезервировала себе время для работы со школьной червокамерой и посвятила себя наблюдению за теми мгновениями, когда Ферма быстро писал на полях.

… Вот когда это началось для него и тут и должно было закончиться. В конце концов, именно восьмая задача Диофанта так заинтриговала его и отправила по дороге к математическому открытию. «Имея число, являющееся квадратом, запиши его как сумму двух других квадратов». Это было алгебраическое выражение теоремы Пифагора, и решение было известно каждому школьнику: три в квадрате плюс четыре в квадрате (то есть девять плюс шестнадцать) равняется двадцати пяти, то есть – пяти в квадрате.

Но что, если расширить данное понятие за пределы этой геометрической тривиальности? Существовали ли числа, которые можно было выразить суммой более высоких степеней? Три в кубе плюс четыре в кубе равнялось двадцати семи плюс шестьдесят четыре, то есть девяноста одному, а это число не являлось кубом. Почему вообще существовали такие тройки чисел? А как насчет более высоких степеней – четвертой, пятой, шестой?..

Математики древности явно не знали о таких случаях – но не знали и доказательства того, что это невозможно.

И вот теперь он – юрист и магистрат, даже не профессиональный математик – сумел доказать, что не существует трех таких чисел при любой степени больше двух.

Бернадетта вывела на экран исписанные листы бумаги с доказательством, найденным Ферма (как он полагал), а потом учитель помог ей расшифровать записи.

… Сейчас его ждали дела, а когда будет время, он запишет в краткой форме свое доказательство, пока содержащееся в заметках и набросках. А далее отправит письма Десаржу, Декарту, Паскалю, Бернулли и другим – как-то они восхитятся дальновидной тонкостью его выкладок!

А затем он станет исследовать числа дальше – числа, эти капризные и упрямо сложные создания, порой настолько странные, что ему казалось, что они, должно быть, существуют независимо от человеческого разума, выдумавшего их…

Пьер де Ферма так и не записал доказательства того, что осталось в истории науки под названием его Последней теоремы. Но эта короткая запись на полях, обнаруженная после смерти Ферма его сыном, будет восхищать и терзать не одно из последующих поколений математиков. Доказательство было найдено – но только в середине девяностых годов двадцатого века, и ему была присуща техническая изощренность – привлечение абстрактных свойств эллиптических кривых и других незнакомых математических понятий, с помощью которых, как полагали ученые, Ферма в то время свою теорему доказать не мог. Возможно, он ошибался. А возможно, решил жестоко пошутить над последующими поколениями.

А потом, в две тысячи тридцать седьмом году, ко всеобщему изумлению, вооружившись всего лишь курсом математики средней школы, четырнадцатилетняя Бернадетта Уйнстенли сумела доказать, что Ферма был прав.

И когда наконец доказательство Ферма было опубликовано, началась революция в математике.

Из доклада Пейтфилда: «Конечно, история тут же начала приобретать лакировку. Как ученый и рационалист, я считаю огромной удачей то, что червокамера стала самым грандиозным инструментом развенчания за все времена.

Поэтому теперь бесспорно, к примеру, что вблизи от Розуэлла, штат Нью-Мексико, в тысяча девятьсот сорок седьмом году не было падения НЛО. И вообще, все до одного изученные случаи похищения землян инопланетянами оказались не более чем ложной интерпретацией какого-нибудь невинного явления – зачастую осложненного нервно-психическими заболеваниями. Точно так же не было найдено ни малейших доказательств паранормальных и сверхъестественных явлений, насколько бы известными они ни были.

Систематически происходит развенчание целых индустрии медиумов, астрологов, народных целителей, гомеопатов и прочих знахарей. Остается ждать того времени, когда червокамера сможет заглянуть в такие времена, когда происходило строительство пирамид, возведение Стоунхенджа, создание геоглифов на плоскогорье Наска и прочих источников "мудрости" или "тайны". А потом настанет очередь Атлантиды…

Быть может, занимается новый день – когда не в таком уж далеком будущем человечество наконец решит, что правда интереснее самообмана».

Флоренция, Италия, 12 апреля 1506 года н. э.

Бернис прекрасно отдавала себе отчет в том, что она всего лишь младший научный сотрудник кураторской службы Лувра. Поэтому она очень удивилась – и обрадовалась, конечно! – когда ее попросили осуществить первое исследование подлинности одной из самых знаменитых картин в музее.

Хотя результат мог оказаться не таким уж приятным.

Сначала исследование было простым: на самом деле Бернис просто не пришлось покидать стены Лувра. Перед толпами экскурсантов, под бдительными взорами нескольких поколений кураторов, под защитой бронированного стекла сидела пожилая аристократка и безмолвно наблюдала за течением времени.

Годы до того, как картина попала в Лувр, оказались более сложными.

Перед Бернис предстала вереница богатых домов, целых поколений роскоши и власти, в жизнь которых вторгались войны, восстания, нищета. Большая часть этих событий подтверждалась записями, сопровождавшими картину.

А потом, в первые годы того века – более чем через сто лет после предполагаемого написания картины, – пришло первое удивление. Бернис в шоке наблюдала за тем, как худой, с виду голодный молодой художник стоит перед двумя поставленными на мольбертах рядышком копиями знаменитой картины и мазок за мазком ликвидирует (поскольку время идет в обратную сторону) ту самую копию, которая по прошествии нескольких столетий была препоручена заботам Лувра.

Бернис быстро пробежалась по времени вперед, чтобы узнать, какая судьба постигла более ранний «оригинал», с которого была списана луврская копия – всего лишь копия, повторение! Этому «оригиналу», как выяснила Бернис, суждено было прожить всего два столетия, а потом он сгорел в одном доме при пожаре во времена Французской революции.

Исследования с помощью червокамеры позволили установить, что очень многие всемирно известные произведения искусства на самом деле являются подделками или копиями – почти семьдесят процентов картин, написанных до начала двадцатого века, и несколько меньше скульптур (меньше, вероятно, только потому, что копировать скульптуры сложнее). История оказалась опасным, разрушительным коридором, при прохождении по которому мало какие ценности оставались на своих местах.

И все же прежде не было никаких признаков того, что эта картина, именно она, была подделкой. Несмотря на то что было известно как минимум десяток списков, появлявшихся в разные времена в разных местах, но в Лувре хранились непрерывные записи о владельцах картины, с тех пор как художник-автор отложил кисть. А кроме того, имелись и свидетельства изменения композиции под верхним слоем краски. Это указывало на то, что картина скорее представляет собой переработанный оригинал, нежели копию.

«Но с другой стороны, – размышляла Бернис, – технику композиции и послойной записи можно было тоже подделать».

Сильно озадаченная, она вернулась на несколько десятков лет назад, в грязную мастерскую, к тощему нищему художнику, изготавливавшему гениальную подделку. А потом, уходя все дальше и дальше в прошлое, начала наблюдать за судьбой «оригинала», с которого тот списывал копию.

Летели десятилетия, менялись владельцы картины, все сливалось в безынтересный туман вокруг самой картины, остававшейся неизменной.

Наконец Бернис добралась до начала шестнадцатого века и вошла в его мастерскую во Флоренции. Уже теперь собственные ученики мастера писали копии, но все они делались с этого, потерянного «оригинала», обнаруженного ею.

Наверное, больше сюрпризов быть не могло.

Оказалось, она ошибается.

О да, да, композиция во всех случаях принадлежала ему – композиция, предварительные наброски, львиная доля разработки рисунка. Он гордо объявил, что это будет идеальный портрет, в котором черты лица и символические обертона изображенного субъекта будут сплавлены в совершенное единство. Широтой и плавностью стиля будут восхищаться современники, будут очарованы потомки. Идея, в конце концов, принадлежала ему, и триумф тоже.

Но не исполнение. Маэстро – отвлеченный массой прочих дел и помимо живописи увлекавшийся наукой и техникой – оставил это другим.

Бернис, в сердце которой бушевали восторг и недоверие, наблюдала за тем, как юноша из провинции по имени Рафаэль Санти старательно кладет последние штрихи на нежную и загадочную улыбку…

Из доклада Пейтфилда: «Приходится сожалеть о том, что многие долго лелеявшиеся – и безвредные – мифы теперь предстают перед холодным светом будущего дня и на наших глазах испаряются.

Бетси Росс[39] – печально известный недавний пример.

Бетси Росс существовала на самом деле. Но ее никогда не навещал Джордж Вашингтон, ее никогда не просили сшить флаг новой нации, она не трудилась над его рисунком вместе с Вашингтоном, она не шила флаг в дальней комнатке своего дома. Насколько мы можем судить, все это почти столетие спустя стало измышлением ее внука.

Миф о Дэйве Крокетте[40] был сфабрикован им самим. Легенда насчет шкуры енота была совершенно цинично придумана партией вигов[41], дабы добиться популярности в Конгрессе. Наблюдения с помощью червокамеры не выявили ни единого свидетельства в пользу того, что Крокетт произнес на Капитолийском холме фразу насчет «охоты на медведей».

А вот слава Пола Ревира[42], напротив, за счет червокамеры еще более возросла.

Много лет Ревир служил конным гонцом Бостонского комитета спасения. Самая знаменитая его скачка – в Лексингтон, чтобы предупредить лидеров повстанцев о выступлении англичан, по иронии судьбы оказалась еще более опасной, а подвиг Ревира – еще более героическим, чем он описан в поэме Лонгфелло. Но тем не менее многих современных американцев возмутил сильнейший французский акцент, унаследованный Ревиром от отца.

И так далее, и тому подобное – не только в Америке, но и по всему миру. Есть даже ряд знаменитых фигур – комментаторы называют их "снеговиками", – которые, как выяснилось, вообще никогда не существовали! А еще интереснее оказалось исследовать мифы – то, как они создаются из разрозненных или малообещающих фактов, а порой в отсутствие каких бы то ни было фактов вообще, просто потому, что кому-то очень хочется. А потом возникает заговор молчания, и крайне редко кто-либо сознательно управляет дальнейшей судьбой сотворенного мифа.

Стоит задуматься, куда это может нас привести. Точно так же, как человеческая память не является пассивным записывающим устройством, а инструментом самосотворения, история никогда не являлась простой регистрацией событий прошлого, а была средством формирования сознания людей.

Но точно так же, как теперь каждому человеку в отдельности приходится учиться конструировать свою личность под безжалостным взглядом червокамеры, так и людским сообществам придется примириться с обнаженной правдой о собственном прошлом и изыскать новые пути выражения общих ценностей и истории, если эти сообщества хотят выжить и вступить в будущее.

И чем скорее мы с этим справимся, тем лучше».

Ледник Симилон, Альпы, апрель 2321 года дон. э.

Это был мир, состоящий из самых простых стихий – черные скалы, синее небо, прочный белый лед. Это был один из самых высоких перевалов в Альпах. Одинокий человек уверенно шагал по этой безжизненной местности.

Но Маркус знал, что человек, за которым он наблюдал, уже приближался к месту, где, перевалившись через валун и аккуратно уронив набор неолитических инструментов, он встретит свою смерть.

Поначалу – изучая возможности червокамеры здесь, в Инсбрукском университете, в институте исследования Альп, – Маркус Пинч опасался того, что червокамера в итоге уничтожит археологию и заменит ее чем-то более напоминающим ловлю бабочек: грубым наблюдением «истины», порой – глазами любителя. Не останется больше Шлиманов, не останется Трои, не останется кропотливого изучения прошлого по обломкам, осколкам и следам.

Но оказалось, что накопленные знания по археологии все-таки востребованы, будучи наилучшей интеллектуальной реконструкцией истинного прошлого. Нужно было увидеть слишком много всего, а горизонты возможностей червокамеры постоянно расширялись. Пока червокамера служила дополнением к обычным археологическим методикам. С ее помощью можно было раздобыть ключевые фрагменты свидетельств для разрешения споров, для подтверждения или опровержения гипотез. Мало-помалу возникала более точная и согласованная картина прошлого.

В данном случае для Маркуса правда, разворачивающаяся здесь и сейчас, в этом сине-черно-белом изображении, передаваемом через пространство и время на его софт-скрин, должна была дать ответы на самые животрепещущие вопросы в его профессиональной карьере.

Этот человек, этот охотник, был извлечен изо льда через пятьдесят три века после гибели. Мазки крови, образцы тканей, перхоти, волос и фрагментов птичьих перьев на орудиях человека и его одежде дали возможность ученым, включая Маркуса, восстановить многое из его жизни. Современные исследователи в шутку даже наделили этого человека именем Цтци, Ледяной человек.

Особый интерес для Маркуса представляли две его стрелы. На самом деле они стали основой для его докторской диссертации. Обе стрелы были сломаны, и Маркусу удалось продемонстрировать, что перед смертью охотник пытался из двух сломанных стрел сделать одну нормальную – нацепить на хорошее древко целый наконечник.

Именно такая кропотливая детективная работа и привлекла в свое время Маркуса к археологии. Маркус не видел пределов для подобных исследований. Возможно, в каком-то смысле каждое событие оставило определенный след во вселенной – след, который в один прекрасный день будет расшифрован с помощью достаточно тонкого инструмента. В некотором роде червокамера стала кристаллизацией невысказанной интуитивной догадки каждого археолога: прошлое – это особая страна, которая существует где-то и которую можно исследовать пядь за пядью.

Но новая книга истины уже открывалась. Потому что червокамера могла ответить на вопросы, оставленные без ответов традиционной археологией, какими бы точными и тонкими ни были ее методы, – даже, например, об этом мужчине, Цтци, который стал первым наиболее хорошо изученным человеческим существом, жившим в доисторические времена.

Вопрос, на который до сих пор не было найдено ответа, – почему умер Ледяной человек. Может быть, он убегал от войны. Может быть, гнался за возлюбленной. Может быть, совершил преступление и спасался от правосудия тех времен.

Интуиция подсказывала Маркусу, что все эти объяснения слишком узки, что они взяты из современного мира в попытке наложить их на более суровое и безыскусное прошлое. Но Маркус вместе со всем остальным миром жаждал узнать правду.

А теперь весь мир забыл про Цтци с его одеждой из звериных шкур, с орудиями из кремня и меди, с загадкой его одинокой смерти. Теперь, когда можно было словно бы воскресить, оживить любую фигуру из прошлого, Цтци перестал быть новинкой, им почти прекратили интересоваться. Никому не было дела до того, как же он в конце концов умер.

Никому, кроме Маркуса. И вот теперь Маркус сидел в прохладном полумраке университетской аудитории, но одновременно словно бы вместе с Цтци шагал по альпийскому перевалу в ожидании, когда же раскроется правда.

Цтци был одним из лучших охотников в этих горах. Его медный топор и медвежья шапка служили знаками охотничьей отваги, умения и уважения других. А в этот раз, в свой последний охотничий поход, он отправился за самой трудной добычей, за единственным альпийским животным, которое уходит в эти высокогорные скалы на ночь, – за каменным козлом.

Но Цтци был стар – в свои сорок шесть он для того времени считался человеком просто-таки преклонного возраста. Он страдал от артрита, а в этот день у него расстроился кишечник, начался понос. Наверное, он ослабел, его движения стали медленнее – но он то ли не замечал этого, то ли не хотел замечать.

Он шел за свой жертвой и забирался все дальше и дальше в холодные высокие горы. На этом перевале он устроил привал и намеревался починить стрелы и на следующий день продолжить преследование козла. Он в последний раз перекусил соленой козлятиной и сушеными сливами.

Ночь выдалась на редкость ясная, и на перевале разгулялся ледяной ветер. Этот ветер отнимал у Цтци тепло его жизни.

Это была печальная, одинокая смерть, и Маркусу, наблюдавшему за Цтци, показалось, что в какое-то мгновение древний охотник попытался подняться, словно бы осознав свою жуткую ошибку, словно бы поняв, что умирает. Но он не смог подняться, а Маркус не мог дотянуться до него через червокамеру, чтобы помочь.

Поэтому Цтци суждено было и дальше лежать в одиночестве, и лед стал для него гробницей на пять тысячелетий.

Маркус отключил червокамеру, и Цтци снова упокоился.

Из доклада Пейтфилда: «Многие страны – не только Америка – сталкиваются со скорбными внутренними диалогами насчет относительно новых моментов правды о прошлом. Обычная история во многих случаях об этих моментах упоминала вскользь, если упоминала вообще.

Во Франции, к примеру, случилось просто национальное психологическое бедствие из-за того, насколько много людей, как выяснилось, сотрудничали с нацистами при оккупации во время Второй мировой войны. Ободряющие мифы насчет значения Сопротивления сильно пострадали – и в немалой степени из-за недавних откровений по поводу фигуры Давида Мулена, уважаемого лидера Сопротивления. Почти никто из тех, кому знакома легенда о Мулене, не был готов узнать, что свою карьеру он начал в роли нацистского "крота", хотя потом действительно вступил в борьбу за дело нации, а потом на самом деле его пытали и казнили эсэсовцы в тысяча девятьсот сорок третьем году.

Современные бельгийцы, похоже, потрясены тем, что перед ними предстала жестокая реальность "Свободного государства Конго", сурово управлявшейся колонии, где главная цель была – выкачать с территории страны ее природные богатства (главным образом каучук). А управление велось путем побоев, убийств, местных рабочих морили голодом, они погибали от антисанитарии, болезней. В итоге исчезали целые поселения. В промежутке с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года по тысяча девятьсот шестой в Конго было убито около восьми миллионов человек.

В странах на территории бывшего Советского Союза люди сосредоточились на эре сталинистского террора. Немцам пришлось снова столкнуться с Холокостом. Японцы впервые за несколько веков вынуждены узнавать правду о своих военных преступлениях в Жечуане и в других местах. Израильтянам крайне неприятно осознавать собственные грехи перед палестинцами.

Хрупкая демократия в Сербии может рухнуть под действием появления новых подробностей о зверствах в Боснии и в других республиках бывшей Югославии.

И так далее.

О большей части этих ужасов было, конечно, хорошо известно и до появления червокамеры, и было написано немало правдивых историй. И все же совершенно потрясает бесконечная отвратительная пошлость всего этого, жестокость, боль и ненужность.

Многие из конфликтов прошлого возникли на почве застарелой этнической и религиозной вражды. Так вышло и на этот раз: нам довелось стать свидетелями раздоров между отдельными людьми, бунтов, межэтнических столкновений и даже государственных переворотов и мини-войны. И гнев в основном направлен на "Наш мир" как на гонца, который доставил такие дурные вести.

Но могло быть и хуже.

Оказывается – при том, что люди так злятся на свои древние ошибки, о которых порой раньше никто и не ведал, – большей частью каждое сообщество начинает настолько сильно осознавать свои преступления перед собственным народом и другими народами, что в конце концов это приводит к желанию покаяться. Ни один народ не безгрешен; никто, судя по всему, не готов первым бросить камень, и почти все из уцелевших крупных институтов – будь то нация, корпорация, Церковь – встают перед необходимостью извиниться за преступления, совершенные от их имени в прошлом.

Но есть и более страшный шок, с которым предстоит столкнуться.

Червокамера, в конце концов, дает свои уроки истории не в форме словесного изложения или аккуратных анимационных карт. Она мало что говорит о славе и чести. Скорее она просто показывает нам людей по отдельности, и эти люди очень часто голодают, страдают или умирают от рук других людей.

Слава, известность больше не имеют значения. Теперь мы видим, что каждое умирающее человеческое существо является центром вселенной, неповторимой искрой надежды и отчаяния, любви и ненависти, уплывающей в одиночестве во вселенский мрак. Червокамера словно бы привнесла в рассмотрение истории новую демократию. Линкольн, пожалуй, сказал бы, что история, возникающая из пристального изучения с помощью червокамеры, станет новой летописью человечества: историей о людях, созданной людьми и для людей.

Теперь важнее всего становится моя личная история – или история моей любимой, кого-то из моих родителей, моих предков, погибших самой жестокой и бессмысленной смертью в грязных окопах под Сталинградом, Пасшенделе или Геттисбергом или рухнув замертво на поле и так завершив жизнь, полную тяжкого труда. С помощью червокамеры и таких заслуженных генеалогических центров, как Мормонз, мы все теперь знаем все о своих предках.

Находятся такие, кто утверждает, что все это опасно и грозит дестабилизацией. В конце концов, за волной разводов и самоубийств, прокатившейся вскоре после первых подарков-откровений червокамеры, теперь последовала новая волна. Мы получили возможность пошпионить за своими партнерами не только в реальной жизни, в настоящем времени, но и в прошлом – настолько давно, насколько нам захочется. И всякий былой проступок может стать для нас объектом для издевательства, всякую старую рану можно разбередить. Но все это – процесс привыкания, который крепкие отношения должны пережить. И как бы то ни было, подобные, сравнительно тривиальные последствия применения червокамеры воистину меркнут в сравнении с великим даром глубочайшей исторической правды, которая впервые становится доступной для нас.

Поэтому я не поощряю тех, кто сыплет дурными пророчествами. Надо доверять людям. Дайте нам инструменты, и мы закончим работу.

Все больше слышится голосов с требованиями – которые, как это ни трагично, удовлетворить невозможно – найти способ, хоть какой-то способ, любой способ изменить прошлое: помочь давно умершим страдальцам, даже воскресить их. Но прошлое неизменимо. Изменить можно только будущее.

Нам досталось это время со всеми его трудностями и опасностями. Наверняка больше никогда не будет времени, когда свет истины и понимания будет проникать с такой потрясающей быстротой во мрак прошлого, никогда массовое сознание человечества не подвергнется таким драматичным изменениям. Новые поколения, родившиеся под вездесущим взором червокамеры, вырастут с совершенно другим взглядом на себя самих и на прошлое.

Хорошо это или плохо».

Ближний Восток, 1250 год до н. э.

Мириам преподавала курс экспертных счетных систем и, безусловно, не была профессиональным историком. Но, как почти все ее знакомые, она стала пользоваться червокамерой, как только это стало возможно, и начала изучать прошлое в соответствии со своими интересами. Интересы Мириам на самом деле были сосредоточены на одном-единственном человеке, чья судьба волновала историка и вдохновляла ее всю жизнь.

Но чем ближе червокамера подводила Мириам к объекту наблюдения, тем ей становилось страшнее, потому что этот человек словно бы растворялся. Сам акт наблюдения его как будто уничтожал, и он как будто повиновался какой-то неприятной разновидности принципа исторической неуверенности.

Тем не менее Мириам не отступалась.

Наконец, потратив много долгих часов, посвященных поиску этого человека под жестоким, обличающим солнцем древних пустынь, она начала справляться с выводами профессиональных историков, которые до нее побывали в этих пустошах времени. Мало-помалу она сама убедилась в том, о чем они догадывались.

Жизненный путь этого человека – очищенный от элементов сверхъестественного – был довольно грубой компиляцией идей нескольких вождей той эры – времени, когда из племен, бежавших из Палестины после падения ханаанских городов-государств, образовался израильский народ. Все прочее было выдумано или украдено.

К примеру, история с тем, как его младенцем спрятали в плетеной корзине и опустили эту корзину в ил, чтобы спасти от гибели как еврейского первенца. Это был всего-навсего пересказ более древних месопотамских и египетских легенд – например, о боге Горе. Ни одно из этих преданий тоже не было основано на реальном факте. И он никогда не был египетским принцем. Этот фрагмент, судя по всему, был позаимствован из рассказа о сирийце по имени Бай, который служил в Египте главным казначеем, а потом стал фараоном, известным под именем Рамозекайемнетейру.

Но что такое правда?

В конце концов, если верить преданию, он был сложным человеком, умевшим вдохновлять других. У него было много недостатков: он был косноязычен и часто гневался на тех, кого возглавлял. Он даже с Богом вступал в споры. Но его победа над собой на протяжении трех тысячелетий вдохновляла столь многих людей, включая и саму Мириам, названную в честь возлюбленной сестры этого человека. Той Мириам, разбитой параличом, пришлось преодолеть в жизни много препятствий.

Для потомков он был настолько же жив и реален, насколько любой персонаж из «истинной» истории, и Мириам знала, что он останется живым и в будущем. А если так, то какое имело значение то, что на самом деле Моисей не существовал?

Это была новая мания, на взгляд Бобби: миллионы исторических фигур, как знаменитых, так и совсем не известных, на краткое время снова оживали под взглядами представителей первого поколения пользователей червокамеры.

Резко возросло число прогулов и наплевательского отношения к служебным обязанностям. Люди бросали работу, отказывались от своих профессий, порой даже уходили от любимых и посвящали себя бесконечным путешествиям во времени и пространстве. Человеческая раса вдруг словно бы постарела, всем захотелось попрятаться в норки и питаться воспоминаниями.

А может быть, так оно и есть, думал Бобби. В конце концов, если Полынь неотвратима, то не стоило и говорить о будущем. Быть может, червокамера с ее даром взгляда в прошлое стала именно тем, что сейчас было нужно человечеству, – замочной скважиной.

И каждый из пользователей постепенно понимал, что настанет день и он тоже станет не более чем созданием из света и тьмы, погруженным во время, и когда-нибудь кто-то из необозримого будущего извлечет его на свет и примется препарировать его жизнь.

Но Бобби заботило не все человечество, не великие течения истории, а разрывающееся сердце его брата.

/20/

КРИЗИС ВЕРЫ

Давид стал затворником – так казалось Бобби. В «Червятнике» он появлялся без предупреждения, проводил какие-то таинственные эксперименты и возвращался в свою квартиру, где – судя по сведениям «Нашего мира» – продолжал заниматься расширением рамок технологии червокамеры и осуществлял какие-то свои собственные загадочные проекты, о которых никому не рассказывал.

Миновало три недели, и Бобби приехал к Давиду. Давид открыл ему дверь и, похоже, был готов не позволить ему войти, но потом все же отошел в сторону и пропустил в квартиру.

В квартире царил беспорядок, повсюду были раскиданы книги и софт-скрины. Здесь жил одинокий человек, которому было плевать на мнение других людей.

– Что с тобой, черт подери, происходит?

Давид вымученно улыбнулся.

– Червокамера, Бобби. Что же еще?

– Хетер говорила, что ты помог ей с работой о Линкольне.

– Верно. Пожалуй, это меня и подтолкнуло. Но теперь я уже чересчур насмотрелся на историю… Я плохой хозяин. Хочешь выпить? Пива?

– Перестань, Давид. Поговори со мной.

Давид поскреб пальцами макушку.

– Это называется кризисом веры, Бобби. Вряд ли ты поймешь.

На самом деле обиженный Бобби это отлично понимал и был очень расстроен тем, в каком удручающем состоянии застал брата. Каждый день одержимые манией червокамеры и повернувшиеся на истории люди обивали корпоративные пороги «Нашего мира» и требовали большего, еще большего доступа к червокамере. А потом Давид ударился в отшельничество и, видимо, не догадывался о том, как близок он к остальному человечеству, каких масштабов достигло распространение этой мании.

Но как сказать ему об этом?

Бобби осторожно проговорил:

– Ты страдаешь от исторического шока. Это сейчас… модное состояние. Оно пройдет.

– Модное, да? – гневно вопросил Давид.

– Мы все чувствуем себя одинаково. – Бобби поискал в памяти пример. – Я видел премьеру Девятой симфонии Бетховена. Кернтнертор-театр, Вена, тысяча восемьсот двадцать четвертый год. Ты не видел? – Исполнение симфонии было профессионально записано, а потом передано по телевидению одним из медиакон-гломератов. Рейтинги вышли слабоватые. – Просто ужас. Музыканты играли из рук вон плохо, хор безбожно врал. А Шекспир оказался еще хуже.