Свет иных дней

После того как Кейт отпустили, Бобби повез ее домой.

Как только они вошли, она стала бродить по квартире и машинально закрывать шторы, отгораживаться от яркого солнечного света, погружать комнату в темноту.

Она стащила с себя платье, в котором сидела в зале суда, сняла белье и все бросила в мусоропровод. Довольно долго Бобби лежал в постели в непроницаемой темноте, слушая, как льется вода в душе. Потом Кейт вернулась и забралась под одеяло. Она замерзла так, что вся дрожала, и волосы у нее не успели просохнуть. Она приняла холодный душ. Бобби не стал спрашивать зачем.

Он просто прижимал ее к себе, пока в нее не проникло его тепло.

Наконец она прошептала:

– Надо тебе купить шторы поплотнее.

– Темнота не спрячет тебя от червокамеры.

– Знаю, – отозвалась она. – И знаю, что прямо сейчас нас подслушивают – каждое слово. Но мы не должны им помогать. Невыносимо. Хайрем одолел меня, Бобби. А теперь он меня сломает.

«Как сломал меня», – подумал Бобби, а вслух сказал:

– Хотя бы тебя не лишили свободы. Хотя бы мы есть друг у друга.

Кейт стукнула его кулаком в грудь – довольно чувствительно.

– В этом все и дело! Не понимаешь? У тебя не будет меня. Потому что к тому времени, как они все закончат, меня не останется. Какой бы я ни стала – я стану другой.

Он сжал ее кулак в своей руке, и ее пальцы в конце концов разжались.

– Это всего лишь перепрограммирование…

– Мне сказали, что я, видимо, страдаю синдромом Е. Спазмы гиперактивности в орбитолобной и срединной предлобной доле. Избыточное поступление информации от коры головного мозга не дает эмоциям проникать в сознание. Вот способна совершить преступление против отца моего возлюбленного – бессознательно, без угрызений совести, без отвращения к самой себе.

– Кейт…

– И кроме того, меня настроят против пользования червокамерой. Осужденных преступников вроде меня, видишь ли, нельзя и близко подпускать к технике. В миндалину головного мозга – средоточие моих эмоций – мне запишут ложные воспоминания. У меня появится непреодолимая фобия, я не сумею даже помышлять о применении червокамеры, не смогу просматривать записи, сделанные с ее помощью.

– Тут нечего бояться.

Кейт повернулась на живот, подперла лицо ладонями. Бобби в сумраке видел перед собой ее лицо с глазницами, похожими на круглые колодцы, наполненные мраком.

– Как ты можешь защищать их? Ты, именно ты.

– Я никого не защищаю. Но я не верю, что существуют они. Все просто-напросто делают свою работу: ФБР, суд…

– А Хайрем?

Бобби даже не попытался ответить. Он проговорил:

– Я хочу только сберечь тебя.

Она вздохнула и положила голову ему на грудь. Он почувствовал тепло ее щеки.

– На самом деле, – немного растерянно произнес Бобби, – я знаю, в чем настоящая проблема.

Она нахмурилась, и он это почувствовал.

– Дело во мне, да? Ты не хочешь, чтобы у тебя в голове появился выключатель, потому что он был у меня, когда мы с тобой встретились. Ты боишься стать похожей на меня. В каком-то смысле… – И тут он заставил себя произнести эти слова: – В каком-то смысле ты меня презираешь.

Кейт отстранилась от него.

– Ты только о себе и думаешь. А ведь это из моей головы будут выскребать мозг ложкой для мороженого.

Она встала с кровати, вышла из комнаты и аккуратно, холодно закрыла за собой дверь, оставив Бобби одного в темноте.

Он немного поспал.

Проснувшись, пошел искать Кейт. В гостиной было еще темно, шторы закрыты, свет выключен. Но Бобби понял, что Кейт здесь.

– Свет, включись.

Жестокий, яркий свет залил комнату.

Кейт, полностью одетая, сидела на диване. Она не отрывала глаз от столика, на котором стояла бутылка с какой-то прозрачной жидкостью и еще одна бутылочка поменьше. Барбитураты и алкоголь. И спиртное, и лекарство не были откупорены. В бутылке был дорогущий абсент.

Кейт выговорила:

– Я всегда отличалась хорошим вкусом.

– Кейт…

В глазах ее стояли слезы, зрачки стали огромными, и из-за этого она походила на ребенка.

– Забавно, правда? Я писала, наверное, о десятке самоубийств, а уж о скольких попытках – не сосчитать. Знаю, есть способы и побыстрее. Можно было вены перерезать, а можно и горло. Я могла бы даже прострелить себе башку, пока в нее не полезли эти чертовы перепрограммисты. А так выйдет медленнее. Может быть, больнее. Но зато это легко и просто. Понимаешь? Сидишь себе глотаешь и запиваешь. Глотаешь и запиваешь. – Она холодно рассмеялась. – И даже напиваешься в процессе.

– Ты не хочешь этого делать.

– Не хочу. Ты прав. Вот почему я прошу тебя помочь мне.

Вместо ответа Бобби схватил со столика бутылку и швырнул ее в сторону. Ударившись о стену, бутылка эффектно расплескала свое дорогое содержимое по обоям.

Кейт вздохнула..

– Это не единственная бутылка на свете. Все равно я это сделаю рано или поздно. Я скорее умру, чем позволю им ковыряться у меня в голове.

– Должен быть другой способ. Я пойду к Хайрему и скажу ему…

– Что ты ему скажешь? Что, если он не выложит всю правду, я покончу с собой? Да он посмеется над тобой, Бобби. Он хочет меня уничтожить, и ему все равно как.

Бобби в отчаянии заходил по комнате.

– Тогда давай уедем отсюда.

Кейт снова горько вздохнула.

– Они увидят, как мы отсюда выходим, они за нами проследят, куда бы мы ни направились. Мы могли бы на Луну улететь, но и там не обрели бы свободы…

И тут вдруг словно бы прямо из воздуха прозвучал голос:

– Если ты так думаешь, лучше сдавайся прямо сейчас.

Кейт ахнула. Бобби вздрогнул и обернулся. Это был голос девушки, голос девочки… знакомый голос. Но в комнате по-прежнему никто не появился.

Бобби медленно выговорил:

– Мэри?

Сначала Бобби увидел ее лицо, повисшее в воздухе. Она начала стаскивать с головы капюшон. Затем, как только она тронулась с места, степень действия плаща-невидимки начала постепенно уменьшаться, и Бобби смог разглядеть ее силуэт. Рука – словно бы закрытая тенью, туманное бесцветное пятно на месте торса, и повсюду искривление пространства, как при взгляде через широкоугольную линзу. Так выглядели ранние изображения, получаемые с помощью червокамеры. Бобби заметил, что Мэри чисто одета, что она здорова и даже не похудела.

– Как ты сюда попала?

Мэри усмехнулась.

– Если ты пойдешь со мной, Кейт, я тебе покажу.

Кейт заторможенно проговорила:

– Пойду с тобой? Куда?

– И зачем? – добавил Бобби.

– Зачем – это яснее ясного, Бобби, – отчеканила Мэри с извечной подростковой язвительностью. – Потому что, как то и дело говорит Кейт, если она отсюда не уберется, какой-нибудь гадский дядька начнет ковыряться у нее в мозгу ложкой.

Бобби рассудительно произнес:

– Куда бы она ни пошла, за ней могут проследить.

– Точно, – невесело выговорила Мэри. – Червокамера. Но меня-то вы не выследили с тех пор, как я три месяца назад драпанула из дома. И как я сюда вошла, тоже не видели. Вы вообще не знали про то, что я в квартире, пока я сама не дала о себе знать. Слушайте, червокамера, конечно, офигенное устройство. Но она не волшебная палочка. Людей она попросту парализовала. Все перестали соображать. Даже если тебя увидит Санта-Клаус, что он сможет сделать? К тому времени, когда он прикатит, тебя уже нет – ищи-свищи.

Бобби непонимающе сдвинул брови.

– Санта-Клаус?

Кейт протянула:

– Санта видит тебя все время. В рождественский сочельник он может просмотреть весь твой прошедший год и решить, хорошо ты себя вел или плохо.

Мэри ухмыльнулась.

– Пожалуй, Санта был первым, у кого появилась червокамера. Точно? Счастливого Рождества.

– Я всегда считала, что это безумная сказка, – проворчала Кейт. – Но спрятаться от Санты можно, только если увидишь, как он приближается.

Мэри улыбнулась.

– Это проще простого. – Она подняла руку, оттянула край рукава плаща-невидимки и показала нечто вроде здоровенных наручных часов. Впечатление было такое, словно это довольно компактное устройство собрано в домашних условиях. Сверху находился маленький софт-скрин, он показывал коридор, улицу возле дома, лифты, соседние квартиры. – Везде пусто, – пробормотала Мэри. – Но может быть, какой-нибудь гад где-нибудь подслушивает наш разговор. А нам какое дело? Пока он сюда доберется, нас уже и след простынет.

– Это червокамера, – догадалась Кейт. – У нее на руке. Какая-то пиратская разработка.

– Поверить не могу, – вырвалось у Бобби. – По сравнению с гигантскими ускорителями в «Червятнике»…

– Между прочим, – ехидно заметила Мэри, – Александр Грэхэм Белл ни за что бы не поверил, что телефоном можно будет пользоваться без провода и носить его, как часы.

Кейт прищурилась.

– Инжектор Казимира ни за что не удалось бы уменьшить до таких размеров. Значит, речь о применении сжатого вакуума. Та самая проблема, над которой трудился Давид, Бобби.

– Если так, – с тяжелым сердцем проговорил Бобби, – то как методика могла упорхнуть из «Червятника»? – Он пристально посмотрел на Мэри. – Твоя мама знает, где ты?

– Началось, – фыркнула Мэри. – Пару минут назад Кейт собиралась покончить с собой, а теперь вы обвиняете меня в промышленном шпионаже и волнуетесь из-за моих отношений с мамочкой.

– Боже мой, – прошептала Кейт, – что же это будет за мир, где любой ребенок станет разгуливать с наручной червокамерой?

– Я раскрою вам тайну, – призналась Мэри. – Мы уже с ними разгуливаем. Подробности – в Интернете. Делают такие штуки в домашних мастерских по всей планете. – Она усмехнулась. – Джинн выпущен из бутылки. Слушайте, я пришла, чтоб вам помочь. Гарантий нет. Санта-Клаус не всемогущ, но он сделал так, что прятаться от него стало труднее. Я просто предлагаю вам шанс. – Она посмотрела на Кейт в упор. – Уж получше будет, чем то, что тебе теперь предлагают, а?

Кейт спросила:

– А почему ты хочешь мне помочь?

Мэри явно удивилась.

– Потому что ты из моей семьи более или менее.

Бобби напомнил:

– Твоя мама тоже из твоей семьи.

Мэри свирепо зыркнула на него.

– Ладно, если вам так больше нравится, я предлагаю вам сделку. Позвольте мне вывести вас отсюда. Дайте мне спасти голову Кейт от скальпеля. А я тогда позвоню матери. Договорились?

Кейт и Бобби переглянулись.

– Договорились.

Мэри сунула руку в карман куртки, вытащила свернутую в рулон ткань и встряхнула.

– Плащ-невидимка.

– А он на двоих налезет? – поинтересовался Бобби.

– Так и знала, что ты спросишь, – улыбнулась Мэри. – Пошли. Пора сматываться отсюда.

Охранники Хайрема, поднятые по тревоге монитором червокамеры, прибыли на десять минут позже. Ярко освещенная квартира была пуста. Охранники принялись решать, кто доложит о случившемся Хайрему и возьмет тем самым вину на себя. А потом заткнулись, поняв, что он так или иначе смотрит сейчас на них. Или посмотрит потом.

/Часть третья/

СВЕТ ИНЫХ ДНЕЙ

Как часто в сонной тишине

Ко мне средь тьмы ночей

Из памяти нисходит свет

Иных, ушедших дней.

Томас Мур (1779-1852)

/23/

ОГНИ РАМПЫ

Рим, 2041 год н. э. Держа за руку Хетер, Давид шел по многолюдному, мятущемуся центру города. Ночное небо, затянутое слоями смога, было оранжевым, словно облака вокруг Титана.

Даже в столь поздний час в Риме было полным-полно туристов. Многие, как Хетер, разгуливали с обручем «Ока разума» на голове или с комплектами для виртуальной реальности, состоящими из очков и перчаток.

Через четыре года после того, как червокамера впервые поступила на массовый рынок, стало модно и привлекательно заниматься «туризмом во времени» во многих древних городах мира, углубляться далеко в прошлое. Давид решил, что должен непременно отправиться на подводную экскурсию по затонувшей Венеции до того, как покинет Италию… Привлекательно, это верно, и Давид понимал почему. Прошлое стало приятным, удобным, знакомым местом, его посещение превратилось в безопасные синтезированные приключения. Где еще можно было так надежно отвернуться от черной громады метеорита, отнимавшей у человечества будущее?

«Какая горькая ирония, – думал Давид. – Мир, лишенный будущего, вдруг начал так высоко ценить свое прошлое».

А побег от реальности так искушал, побег из мира, где настоящее – то, каким оно стало, – сделалось странным и неспокойным.

Почти все теперь постоянно носили с собой червокамеру. Как правило, это была миниатюрная модель размером с наручные часы, изготовленная с применением технологии сжатого вакуума. Персональная червокамера являлась средством связи с остальным человечеством, со славой и ужасами прошлого. Ну и конечно, она по-прежнему оставалась удобной игрушкой для того, чтобы заглянуть за ближайший угол.

А под неусыпным взором червокамеры все очень изменились.

Люди даже одеваться стали иначе. Люди постарше и здесь, на запруженных улицах Рима, были одеты в вещи, бывшие в моде несколько лет назад. Некоторые туристы разгуливали в кричащих футболках и шортах, как это было принято не один десяток лет. У одной женщины яркая надпись на футболке гласила:

ЭЙ ВЫ ТАМ, В БУДУЩЕМ! ЗАБЕРИТЕ ОТСЮДА ВАШУ БАБУСЮ!

Но гораздо большее число людей предпочитали закрываться с головы до ног, носили цельнокроенные комбинезоны с высоким воротом-стойкой, с длинными рукавами, к которым были пришиты перчатки, длинными брюками, почти закрывающими ботинки. Встречались и одежды, позаимствованные из исламского мира: бесформенные платья и туники с подолами, волочившимися по земле, чадры, закрывавшие все, кроме пристальных и опасливых глаз.

Другие поступали совсем иначе. Навстречу прошествовала пара нудистов. Двое пожилых мужчин, держась за руки, с горделивой дерзостью демонстрировали прохожим обвисшие животы и сморщенные гениталии.

Люди старшего возраста, к которым не слишком охотно себя причислял и Давид, держались осторожно или, напротив, дерзко – в их поведении неизменно ощущалось непрерывное постоянное понимание того, что на них смотрит недреманное око червокамеры.

Молодые отличались совсем другим поведением.

Многие юноши и девушки разгуливали абсолютно обнаженными, за исключением предметов чисто практичного свойства типа сумочек на поясе или на груди или сандалий. Но у них Давид не замечал ни стеснительности, ни настороженности, имевшей место у пожилых. Эти словно бы насчет одежды рассуждали только с точки зрения практичности или желания как-то продемонстрировать особенности своего характера, а уж о скромности или каких-то табу тут и речи не было.

На глаза Давиду попалась группа подростков в масках, изображавших широкоскулое лицо молодого человека. Одинаковые маски были и на мальчиках, и на девочках, но каждая маска чем-то отличалась от остальных: то лицо было забрызгано дождем, то залито солнцем, то чисто выбрито, то заросло бородой, то было плачущим, то смеющимся и даже спящим, но все это не имело никакого отношения к тому, чем занимались владельцы масок. Смотреть на подростков было неприятно: казалось, по городу шествует компания клонов.

Это были маски Ромула – новомодный аксессуар от «Нашего мира». Ромул, основатель города, стал чрезвычайно популярен у юных римлян с тех пор, как червокамера доказала, что он действительно существовал, – и пусть его брат и вся эта дребедень насчет волчицы оказалась чистым вымыслом. Каждая маска представляла собой просто-напросто софт-скрин, плотно облегавший лицо и снабженный встроенной червокамерой. На экран проецировалось лицо Ромула в том самом возрасте (с точностью до минуты), в каком находился владелец маски. Другие регионы мира «Наш мир» снабжал масками местных героев.

Товар шел нарасхват. Но Давид знал, что он ни за что не привыкнет видеть лицо юноши времен каменного века, а ниже – обнаженную девичью грудь.

В сквере на скамейке страстно целовались голые парень и девушка, и им не было никакого дела до того, что вокруг них собрались зеваки и таращатся на их любовные ласки.

Давид знал, что некоторые комментаторы (из взрослых) относятся к такому как к гедонизму, к безумным пляскам молодых перед пожаром. Это было легкомысленное молодежное отражение жутких нигилистических философий отчаяния, расплодившихся в последнее время в ответ на неотвратимое приближение Полыни. Вселенная в этих философских воззрениях рассматривалась не иначе как гигантский кулак, собиравшийся размозжить всякую жизнь, красоту и мысль. Конечно, способа остановить медленное угасание Вселенной не существовало никогда, и вот теперь Полынь сделала эту космическую кончину ужасающе реальной. Что же еще оставалось? Только плясать, заниматься любовью и вопить.

Подобные настроения были весьма заразительны. Но, на взгляд Давида, поведение современной молодежи объяснялось куда проще. Оно было всего-навсего еще одним последствием существования червокамеры – непрестанным легкомысленным отбрасыванием одного запрета за другим в мире, где все стены рухнули.

Один молодой человек лет двадцати – тоже обнаженный, – глядя на целующуюся парочку, медленно мастурбировал.

В принципе это до сих пор считалось противозаконным. Но никто не пытался теперь заставлять людей соблюдать такие законы. В конце концов, этот молодой человек мог вернуться в свой гостиничный номер и нацелить свою червокамеру на кого угодно в любое время дня и ночи. Именно для этого большинство людей и пользовались ею с самого первого момента, как только она стала доступна, а кино и журналы этим занимались задолго до появления червокамеры. По крайней мере, лицемерие исчезло.

И все же подобные инциденты уже становились редки.

Появлялись новые социальные нормы.

Мир казался Давиду похожим на тесный ресторанчик. Да, ты мог невольно слышать, что говорит своей жене мужчина за соседним столиком. Но это считалось невежливым: если ты злоупотреблял подслушиванием чужих разговоров, от тебя могли отвернуться. И в конце концов, многие люди просто обожали места, где собиралось много народа, где царили шум, волнение. Чувство принадлежности к толпе могло преодолеть всякое желание сберечь право на частную жизнь.

На глазах у Давида девушка отстранилась, улыбнулась своему любовнику и скользнула вдоль его тела вниз.

Давид с пылающим от стыда лицом отвернулся.

Любовные игры этой парочки отдавали неловкостью, неопытностью, излишней пылкостью. Он и она были очень молоды, но их телам недоставало привлекательности. И то, чем они занимались, не было ни искусством, ни порнографией. Это была просто человеческая жизнь в ее неуклюжей животной красоте. Давид попытался представить, каково ему, этому парню, начисто лишенному запретов, наслаждаться у всех на глазах силой своего тела и тела своей возлюбленной.

Хетер ничего этого не видела. Она шла рядом с Давидом, ее глаза сверкали. Она все еще была погружена в далекое прошлое – и пожалуй, пора было к ней присоединиться. С чувством облегчения Давид перемолвился несколькими словами с «Поисковиком», а потом достал из кармана обруч «Ока разума» и ускользнул в иное время.

… Он вошел в свет дня. Но на этой многолюдной улице, застроенной большими, громоздкими многоэтажными жилыми домами, царил полумрак. В условиях особой топографии этой местности – из-за знаменитых Семи холмов – римляне вынуждены были строить высокие дома.

Во многом город создавал удивительное ощущение современности. Но конечно, это был не двадцать первый век: перед Давидом представала живая и яркая столица солнечным летним днем всего лишь через пять лет после жестокой смерти Иисуса Христа. Естественно, тут не было автомобилей и только изредка попадались повозки, запряженные лошадьми.

Наиболее часто знатные горожане перемещались по городу на носилках, которые несли рабы. И тем не менее народа на улицах было столько, что даже пешеходы передвигались жутко медленно.

Давида и Хетер окружали люди, принадлежащие к самым разным слоям населения, – горожане, воины, нищие, рабы. И Давид, и его спутница ростом были намного выше большинства древних римлян, и, кроме того, они не ступали по мостовой древнего города, а парили над ней в нескольких сантиметрах. У нищих и рабов вид был неважный. Некоторые явно сильно страдали от недоедания и болезней. Сгрудившись около общественных фонтанов, они напоминали стаи крыс. Но многие горожане – некоторые из них в ослепительно белых тогах с золотой каймой, баловни Империи, непрерывно расширяющей свои владения на протяжении многих лет, – были такого же высокого роста, как Давид, и столь же упитанны. Окажись они (в соответствующей одежде, разумеется) на улице города в двадцать первом веке, никто бы не обратил на них особого внимания.

Давид никак не мог свыкнуться с тем, что огромные толпы народа просто-напросто проходили сквозь него. Для римлян, погруженных в свои заботы, он был не более чем бестелесным призраком. А ему так хотелось присутствовать здесь, играть какую-то роль.

Наконец они вышли на более открытое пространство. Это был Римский Форум – искусно вымощенная прямоугольная площадь, окруженная красивыми двухэтажными зданиями, по фасаду которых стояли стройные мраморные колонны. Более высокие и мощные триумфальные колонны, увенчанные статуями с венками из золотых лавровых листьев, гордо возвышались посреди площади, а дальше, за скоплением типично римских красно-черепичных покатых крыш, Давид разглядел плавный изгиб стены Колизея.

В одном из углов Форума он заметил группу богато одетых горожан. Видимо, это были римские сенаторы. Они вели жаркий спор, черкали что-то на дощечках и не замечали красоты и великолепия, окружавших их. Они служили доказательством того, что этот город не музей, а действующая столица огромной, сложной и хорошо управляемой империи (нечто вроде современного Вашингтона). Удивляла именно обыденность окружения – в отличие от Рима времен до внедрения червокамеры с его аккуратными, чистенькими, отреставрированными музеями, от Рима, предстающего на киноэкранах и в книгах.

Но этому имперскому городу, уже и теперь древнему, жить оставалось всего несколько столетий. Рухнут величественные акведуки, высохнут общественные фонтаны, и еще тысячу лет потом римляне будут носить воду из Тибра вручную.

Кто-то прикоснулся к плечу Давида.

Давид резко обернулся. Перед ним стоял мужчина в скучном угольно-сером костюме с галстуком. Он выглядел совершенно не к месту здесь. Его светлые волосы были коротко острижены, в руке он держал удостоверение и точно так же, как Давид и Хетер, парил в нескольких сантиметрах над мостовой имперского Рима.

Это был специальный агент ФБР Майкл Мейвенс.

– Вы, – процедил сквозь зубы Давид. – Что вам нужно от нас? Вам не кажется, что вы принесли уже достаточно горя моей семье, агент?

– Я вовсе не хотел никому принести горе, сэр.

– А теперь…

– А теперь мне нужна ваша помощь.

Сдержав вздох, Давид поднял руки к обручу «Ока разума». Связь передающего устройства с корой его головного мозга нарушилась, и он ощутил легкое покалывание на коже.

Неожиданно его окутала жаркая римская ночь.

Римский Форум стал меньше. На мостовой валялись крупные обломки мрамора, побуревшие на сколах, трескающиеся в дурном воздухе города. Из величественных древних сооружений уцелела лишь горстка колонн и поперечин, они торчали из земли, будто обнажившиеся кости. В расселинах между плитами мостовой росла чахлая, болезненная городская трава.

Странно, но и среди кричащей толпы туристов двадцать первого века Мейвенс в своем сером костюме смотрелся так, словно здесь ему было не место.

Майкл Мейвенс отвернулся и смотрел на Хетер. А ее широко раскрытые глаза играли жемчужным переливом – такую картину могли создавать только миниатюрные генераторы питания червокамеры, установленные в виде имплантатов на сетчатке глаз. Давид взял Хетер за руку. Она ответила ему легким рукопожатием.

Мейвенс встретился взглядом с Давидом и понимающе кивнул, но не отступился.

– Нам надо поговорить, – настойчиво сказал он. – Это важно, сэр.

– О моем брате?

– Да.

– Хорошо. Пойдемте с нами в гостиницу. Это не так далеко.

– С удовольствием.

Давид пошел между руин Форума, заботливо обводя Хетер вокруг обломков. Хетер поворачивала голову, будто видеокамеру на штативе. Она все еще была погружена в великолепие и славу давно умершего города, и в ее глазах поблескивали искажения пространства-времени.

Они добрались до гостиницы.

По дороге от Римского Форума Хетер почти не разговаривала.

Давид поцеловал ее в щеку, и она ушла в свою комнату. Там она, не включая свет, улеглась на кровать и стала смотреть в потолок сверкающими червокамерными глазами. Давид с нелегким сердцем осознал, что не имеет понятия о том, куда смотрит Хетер и что она видит.

В другой комнате его ожидал Мейвенс. Давид приготовил им напитки, воспользовавшись содержимым мини-бара: себе – солодовый виски, агенту – бурбон.

Мейвенс непринужденно проговорил:

– Знаете, Хайрем Паттерсон простирает свое влияние во все сферы нашей жизни. Просто ужас какой-то. Я вот сейчас зашел к вам в ванную, чтобы вытащить кусочек шпината, застрявший между зубов, – и воспользовался червокамерным зеркалом. У моей жены дома – червокамера-нянька. Мой брат с женой пользуются червокамерным монитором, чтобы следить за своей тринадцатилетней дочкой, опасаясь, как бы она не попала в беду. И так далее. Подумать только: эта технология – чудо века, а мы пользуемся ею для таких тривиальных вещей.

Давид равнодушно отозвался:

– Покуда червокамера будет продаваться, Хайрему безразлично, для чего мы ее употребляем. Может быть, вы расскажете мне, зачем проделали такой долгий путь ко мне, спецагент Мейвенс?

Мейвенс сунул руку в карман помятого пиджака и вынул диск размером с ноготь. Сжав его двумя пальцами, он повертел его, как монетку, и Давид увидел, как на поверхности диска сверкнула голограмма. Мейвенс аккуратно положил диск на маленький полированный столик рядом со своим стаканом.

– Я разыскиваю Кейт Манцони, – сказал он. – И Бобби Паттерсона, и Мэри Мейз. Я вынудил их прятаться. Я хочу вернуть их. Помочь им заново выстроить свою жизнь.

– А я что могу поделать? – невесело спросил Давид. – Если на то пошло, к вашим услугам все ресурсы ФБР.

– Только не для этого. Правду говоря, агентство от этой троицы отказалось. А я нет.

– Почему? Хотите их еще сильнее наказать?

– Вовсе нет. – Мейвенс явно был задет. – Дело Манцони было самым первым в истории процессом, на котором фигурировали улики, собранные с помощью червокамеры. И мы совершили ошибку. – Он устало улыбнулся. – Я проверял. Вот ведь что поразительно… Червокамера – самое потрясающее устройство в мире для проверок. Понимаете, теперь есть возможность с помощью червокамеры считывать очень много разновидностей информации: в частности, содержимое памяти компьютеров и устройств для хранения записанной информации. Я тщательно проверил то оборудование, которым Кейт Манцони пользовалась во время предполагаемого совершения преступления. И в конце концов я установил, что Манцони с самого начала говорила правду.

– То есть?

– То есть в преступлении был виновен Хайрем Паттерсон – хотя уличить его будет трудно даже с помощью червокамеры. И он подставил Манцони. – Мейвенс покачал головой. – Я знал журналистские работы Кейт Манцони и восхищался ими задолго до начала процесса. То, как она сбросила покров с «Червятника»…

– Вы не виноваты, – спокойно произнес Давид. – Вы просто делали вашу работу.

Мейвенс хрипло проговорил:

– Я запорол эту работу. И не только эту. Но те, кому я навредил – Бобби и Кейт, – исчезли. И они не единственные.

– Прячутся от червокамеры, – уточнил Давид.

– Конечно. Она всех изменяет…

Так и было. В новых условиях открытости бизнес процветал.

Преступность снизилась до такого минимума, что дальше, казалось, уже некуда – то есть на преступления теперь шли только психически нездоровые люди. Политики осторожно нащупали линию поведения в новом мире со стеклянными стенами, при том что каждый их шаг был открыт для глаз зорких, всевидящих граждан и в настоящем, и в будущем времени.

Почти все нации успели принести друг другу извинения. Уцелевшие религии, созданные заново и очистившиеся, освобожденные от коррупции и алчности, опять выходили на свет и – как казалось Давиду – начинали исполнять свою истинную миссию, то есть удовлетворять жажду человечества в сверхъестественном.

От высшего к низшему. Даже манеры поведения изменились.

Люди словно бы становились более терпимы, легче мирились с особенностями и недостатками друг друга – потому что каждый знал: он тоже является объектом наблюдения и критики.

Мейвенс сказал:

– Ощущение такое, будто бы мы все стоим на темной сцене. А потом вспыхивают все огни рампы и прожектора, зажигается свет в зале, и мы видим все-все, вплоть до балкона, – хотим мы этого или нет. Наверное, вы слышали про всеобщее наблюдение? Это следствие того, что у всех теперь есть червокамеры и все наблюдают за всеми. Неожиданно наша нация наполнилась осторожными, предупредительными гражданами. Но это может быть опасно. Некоторые люди доходят до помешательства на шпионстве, они стараются не делать ничего такого, что позволило бы другим заподозрить их в отклонениях от нормы. Как будто живешь в деревушке, где все любят посплетничать.

Правда, все-таки червокамера поспособствовала и хорошим делам. Взять, к примеру, хотя бы «Открытые небеса».

«Открытые небеса» – это была старинная мечта президента Эйзенхауэра о международной прозрачности. Еще до появления червокамеры началось применение методов воздушной разведки, искусственных спутников, вели свою работу инспекторы по контролю за вооружениями. Но все эти методы имели свои ограничения: инспекторов могли выдворить из страны, шахты для пуска ракет могли замаскировать.