Девушка с Рублевки

      – Нет, не знаю. Я ни разу не видела Эмму Валерьевну на сцене.
      – Вы непременно должны сходить на их спектакль, непременно! Это же чудо – женщины, которые никогда профессионально не занимались актерским мастерством, собрались вместе, создали театральный коллектив и делают такие потрясающие по своей энергетике постановки! Конечно, надо отдать должное Александру Евгеньевичу, его режиссура просто бесподобна. Но Эмма Валерьевна с ее безупречным литературным вкусом, чутьем на выбор пьес и врожденным артистизмом – просто прима. На ней, я это давно заметила, а вчера еще раз убедилась, держится весь коллектив.
      – Да, Эмма Валерьевна – очень энергичная женщина, – согласилась я, и тут глаза у моей собеседницы полезли на лоб.
      Что, я что-то не то сказала? Но нет, дело, похоже, было не во мне. Марина Дмитриевна смотрела куда-то мне за спину.
      Я оглянулась. Позади, боком к Марине Дмитриевне, стояла дива под два метра ростом. У дивы были блестящие рыжие волосы, собранные в хвост на затылке, и кокетливая челка набекрень. Одета она была в ворсистую кофту вишневого цвета, натянутую на богатырскую спину и плечи. Кофта, перехваченная в районе заметного живота поясом-цепочкой из крупных «золотых» звеньев, заканчивалась на середине бедра. А потом сразу начинались ноги, разлинованные крупными ромбиками сетчатых колгот. Ноги, в свою очередь, заканчивались прозрачными босоножками на прозрачной же десятисантиметровой платформе. Из босоножек вылезали кривоватые пальцы с малиновыми ногтями, пролезшие сквозь крупноячеистые колготки – видимо, лапа размера так сорок второго в них не помещалась. Возле дивы топтались две тетки простецкого вида. И развлекались.
      – Слушай, ты откуда взялась, такая красота? Неужто наша, рязанская? – весело спросила одна из теток.
      – Вот еще, я москвичка, – гордо повела дива богатырскими плечами.
      – Ну, таких москвичек в Рязани точно нет, – покивала вторая тетка. – Все мужики твои будут. Туда-то на автобусе поедешь, а обратно небось на «мерседесе»!
      – Да ну их, этих мужиков. – Дива кокетливо прикрыла ладошкой с малиновыми ногтями малиновый рот. – И пристают, и пристают. Уже мамка на меня ругается!
      Я пыталась увидеть, есть ли кадык, но девица (или мужик?) так держала голову, что было не понять, кто это все-таки. Бывают же такие тети-лошади, широкоплечие и узкобедрые. Ноги вон совсем не кривые, красивой формы, большие только очень. И тут дива потянулась поправлять хвост на затылке. Кофта-платье спереди задралась, показав на несколько секунд красный мешочек стрингов. Так, мужик все-таки.
      – Господи, что это? – наконец вернулся дар речи к Марине Дмитриевне.
      – Мужик ряженый, трансвестит, – объяснила я.
      – То-то я и смотрю, неужели, думаю, женщина могла дойти до такой степени бесстыдства! Ужас, что у вас в Москве делается!
      Тут подошел двухэтажный автобус-экспресс, и пассажиры потянулись на посадку. Красавец-красотка закинул на плечо сумку, отчего и так короткое одеяние задралось еще выше, почти полностью открывая зад, и прошествовал к автобусу, кокетливо поводя круглыми ягодицами, расчерченными ромбиками колготочной сетки. Перепонка от стрингов спряталась между ягодицами, и задница трансвестита выглядела голой. Ну что же, ему есть на что искать приключения. За спиной у ряженого образовалась пустота: внутри проверяли билеты, отчего пассажирам приходилось какое-то время стоять друг за другом на лестнице, ведущей в салон, и никому не хотелось забираться в высокий автобус, уткнувшись носом в голую задницу.
      «Московский ужас» поднялся в автобус, следом вошли мы с Мариной Дмитриевной. Моя подопечная предъявила билет девушке-проводнице, которая сидела на подлокотнике перед входом, уставившись перед собой малоосмысленным взглядом.
      – Девушка, а в какой стороне двадцать восьмое место? – спросила я.
      – Там, – неопределенно махнула рукой девушка, глядя на рыжую хвостатую голову трансвестита. – Господи, боже мой, что же это делается, а? – спросила она сама у себя, а я, убедившись, что Марина Дмитриевна благополучно села далеко от дивы, вышла из автобуса. И даже помахала ладошкой, провожая.
      Автобус уехал, и тут меня, что называется, «пробило». Мама дорогая, а ведь это знак мне был. Иллюстрация «сверхогламуренности». Пародия на суперкрасоту. Тоже ведь вылупилась откуда-то бабочка. То есть мотылек. Порхает вон, сверкая голой задницей и потряхивая мошонкой. Все, хватит! Побыла красоткой на одну ночку и успокойся. Считай, это было тебе прощальное приключение перед тем, как за Виктора замуж выйти...
      И тут до меня дошло, отчего мне так плохо-то. Кажется, я не пойду ни за кого замуж. Прошлая ночь меня перевернула так, что все мои уговоры и договоры себя с собой про обустройство личной жизни с сопутствующими выгодами в виде семьи, стабильности и московской прописки растаяли.
      Я поняла, что мне нужно немедленно поговорить с Виктором, и поспешила в метро. Толпа у края платформы начала группироваться, подгадывая, где остановятся вагоны, чтобы быстрее войти внутрь. Я за три с лишним месяца жизни в Москве и катания на метро тоже уже усвоила эту науку. Поезда тормозят у каких-то своих отметок, и двери всегда открываются в одном и том же месте. И если посмотреть под ноги, то там, где народ входит и выходит, на платформе темные дорожки. Я встала возле такой дорожки и угадала: двери приглашающе распахнулись прямо передо мной. Я вошла и села.
      Вагон метро грохотал по перегонам, а я все отчетливее понимала, что пропала. Просто переспать у меня не получилось. Кажется, я умудрилась влюбиться в Петра. А он? Может быть, и для него все было больше чем эпизод? Не знаю, не знаю. На маму его похожа... С мамами так себя не ведут. А что же теперь с Витькой-то делать? Как теперь ему объяснить, что не смогу я себя заставить с ним жить? Даже ради внятных перспектив и вожделенной московской прописки. Не смогу. Теперь – не смогу.
      Я подъезжала к «Таганской», когда зазвонил мобильник.
      – Слушай, Лариска, что происходит? Ты сейчас где? – спросила Аленка.
      Сквозь грохот вагона было едва слышно.
      – Еду на «Планерную» к Виктору.
      – А чего в такую рань?
      – С утра пришлось в Выхино на автовокзал съездить, тетеньку одну проводить. Заодно был повод задуматься о пределах женской красоты и гламура.
      – Они беспредельны. Слушай, а ты вчера что, не одна с презентации уехала?
      – Почему ты так решила?
      – Что за еврейская манера отвечать вопросом на вопрос! Так одна или нет?
      – Ну, не одна. Меня подвезли.
      – Кто подвез?
      – Алена, ну какая тебе разница? Ты его все равно не знаешь.
      Рассказывать про Петра не хотелось. Во-первых, чтобы ей рану не бередить, во-вторых – себе душу и сердце. Да и вагон метро не место для признаний.
      – Ты уверена, что не знаю? – с подозрением спросила Аленка.
      – Уверена, – почти не соврала я.
      В конце концов, то почти чудовище, о каком мне рассказывала Алена, имело мало общего с мужчиной, с которым я встретилась в Тунисе и провела ночь в Москве.
      – А что за расспросы с утра пораньше?
      – В том-то и дело, что пораньше. – Аленка зевнула в трубку. – Я вчера в два часа ночи до дому добралась, а сегодня Петька, ну бывший мой, я тебе рассказывала, минут двадцать как меня разбудил. В субботу, в полдесятого утра, ты можешь себе представить? И знаешь зачем?
      – Наверное, сказать, что ты вчера была неотразима, – предположила я.
      – Ага, счас! Спрашивал, где тебянайти и какой у тебяномер телефона. Ты когда с ним познакомиться успела?
      – Я не успела с ним познакомиться.
      – Да? А откуда он тогда знает твое имя?
      – Может быть, слышал, как ты меня звала?
      – И заинтересовался таинственной незнакомкой. Ой, девушка, что-то ты темнишь! Так давать твой телефон-то или не давать?
      – Ну дай. – Я постаралась ответить равнодушно, хотя сердце затрепыхалось пойманной бабочкой.
      – Ну дам. Только учти, бабник он еще тот, после меня у него уже штук шесть подружек сменилось.
      – Да ладно, я не рвусь в его коллекцию, – промямлила я.
      Вот научилась врать-то, а? Поздно предупреждать. Я уже в этой коллекции. Ладно, пусть будет как будет. Если позвонит – поговорим.
      – Ну и правильно. Ты у нас женщина почти замужняя. У Витьки долго пробудешь?
      – Да побуду с часок.
      – Ага. А я в четыре приду, я ему блинчиков с мясом навертеть пообещала, приготовлю и приду, ты ему скажи, ладно?
      – Ладно, – согласилась я.
      – Эй, а что так вяло? Ты там не заревновала, невеста?
      – Нет, конечно. Ревнуют, когда любят. Пока.
      По случаю выходного дня в больнице снова царила вольница. Охранник, в будни строго охранявший загородку, сквозь которую просачивались посетители, теперь сидел на диване, смотрел кино по телевизору и даже не повернул головы в мою сторону. Я поднялась в палату. Пенкин лежал на кровати и читал книжку про Волкодава. Сосед-киргиз спал, укрывшись с головой. Второй сосед, молчаливый дядька с ободранным лицом, кивнул, здороваясь, и вышел из палаты. Еще две кровати стояли пустыми.
      – Привет, – села я возле Пенкина. – Что читаешь?
      – Так, сказку. Фантазию про супермужика: сильный, смелый, молчаливый и верит в матриархат. Аленка дала почитать.
      – Интересно?
      – Ей понравилось, а по мне – полная ерунда. Бабские бредни. Что ты мне принесла поесть?
      – Ты знаешь, мне некогда было готовить, я в гастроном забежала. Вот, отбивные тебе купила, салатик развесной и сок апельсиновый. К четырем часам Аленка придет, она для тебя блины с мясом стряпает.
      – А! Это хорошо.
      Пенкин взял корытце с овощным салатом и начал есть. Кусочки капусты запутались в усах. Ломтик огурца сорвался с вилки и упал к нему на живот, оставив на серой футболке масляное пятно.
      – Надо же, уронил, – удивился Пенкин, подобрал огурец и сунул в рот. – Ну расскажи, какие у нас новости?
      – Да так. Я в передаче снялась, «Образ бабочки» называется, там мне помогали свой стиль найти.
      – Нашла? – Он поднял глаза от корытца с салатом. – То-то я смотрю, у тебя вроде прическа изменилась.
      – Да, меня немного подстригли и покрасили.
      – Тебе идет, – кивнул он, доскребывая салат с донышка.
      – Слушай, – вспомнила я, – я давно тебя спросить хотела, мама у тебя актриса?
      – Сейчас да. Она тридцать лет в Воронеже в школе проработала, завучем. Русский и литературу преподавала. А когда отец умер, на пенсию вышла, квартиру продала и ко мне приехала. Уговорила нас с Зиной, добавила денег от воронежской квартиры, и мы купили трехкомнатную на троих. А потом Зина от меня ушла. Сказала... В общем, грубо очень сказала, я от нее таких слов не ожидал. Маме пришлось «скорую» вызывать, укол делать.
      – В общем, выжила мамочка твою жену. А теперь велит на мне жениться.
      Пенкин хмыкнул неопределенно и отложил пустое корытце, приглядываясь к отбивным.
      – Слушай, Вить, давай поговорим.
      – Давай, – согласился он, – начинай.
      – Может быть, выйдем? Разговор серьезный, я хочу, чтобы ты меня слушал, а не жевал.
      – Ну, давай выйдем. – Он довольно ловко скинул ноги с кровати и встал, хоть и осторожничая, но вполне уверенно.
      – Я смотрю, ты выздоравливаешь, – заметила я. – Когда выписывают?
      – Хирург сказал, через недельку.
      Мы вышли в холл и сели возле фикуса. Я помолчала, собираясь с духом, и заговорила, глядя в пол:
      – Вить, я хотела тебе сказать... Я не пойду за тебя замуж. Не смогу.
      – Ты знаешь, да? Алена тебе сказала? – спросил он убитым голосом.
      О чем это он? Я растерянно посмотрела на Пенкина. Тот сидел, уставившись в пол и зажав ладони между коленями.
      – Ты не думай, я не импотент. Тогда в Тунисе, когда ты меня оттолкнула, мне так плохо было. Я подумал, что ни на что не гожусь, что после Зины ни одна женщина никогда на меня не посмотрит. Что если даже ты так от меня отбиваешься... А Аленка меня утешала. И если бы я решился, то у нас с ней все бы случилось. Но я... я не рискнул.
      Я молчала, совершенно не представляя, как комментировать откровения Пенкина. Получается, из-за того, что я от него бегала и отпор ему дала, он не рискнул заняться сексом с Аленкой, хотя она была не прочь?
      – Вить, скажи честно, Алена тебе нравится?
      – Мне ты нравишься. А Алену я побаиваюсь. Она такая роскошная, яркая. – Он помолчал, подбирая сравнение, и лицо его приобрело влюблено-мечтательное выражение. – Она – как звезда!
      – А я как кто? Как лампочка Ильича?
      – Ну, к тебе я уже привык, – сразу поскучнел он.
      – Вить, ты сам себя сейчас услышал? Ты ведь не любишь меня ни капельки. А я, ты ведь знаешь, совсем не люблю тебя. Может быть, мы не будем морочить друг другу голову? Не получится у нас с тобой семьи.
      – Почему? – чуть ли не возмутился Пенкин.
      – Потому что ты Алену любишь! – вдруг осенило меня. – Почему ты ей об этом не скажешь?
      – Я боюсь. После того тунисского конфуза боюсь. Да и мама ее не любит.
      – Витенька, извини за прямоту, но тебе не кажется, что мужик в возрасте без малого пятидесяти лет может уже и не оглядываться на маму?
      – Понимаю. Но и ты пойми, мама такой человек... Она живет ради меня. Я же не могу ей сказать: «Не лезь», она обидится. У нее сердце больное, и давление, и вообще...
      – А мне показалось, что твоя мама ради себя живет, если даже твоим растениям в квартире места не нашлось. И потом, ей и кроме тебя есть куда приложить свои силы: в театре вон играет. Ты поменьше на нее оглядывайся, подумай, чего сам хочешь. Хочешь совет от бывшей невесты? Женись на Аленке. Почему-то мне кажется, она тоже к тебе неравнодушна. Вон смотри, в больницу к тебе каждый день бегает, блины печет. И у нее подходящий характер, чтобы справиться с твоей мамой. Нет, правда. Я с Эммой Валерьевной не справлюсь. А Аленка запросто! Ты не бойся, скажи Аленке, что любишь ее. И у вас все получится, вот увидишь.
      Пенкин молчал, задумавшись. Мимо нас прошаркал тапками на босу ногу бомжеватого вида больной, одетый в выцветший халат. Он открыл холодильник, куда складывали скоропортящиеся передачи, и начал в нем шарить. Нашел полкруга полукопченой колбасы и спросил меня, заметив, что я наблюдаю:
      – Ваша?
      Я отрицательно покачала головой, и он, взяв еще банку с винегретом, спрятал добычу под халатом и, придерживая двумя руками, пошаркал в палату. Но тут вышла толстая медсестра и загородила ему дорогу.
      – Стой, Савченко! Что ты прячешь под халатом? Покажи!
      – Ничего не прячу, живот прихватило, – попытался обойти ее Савченко.
      – Живот, говоришь? От обжорства, наверное! – Она быстрым движением выудила колбасу из-под халата мужика и затрясла перед его лицом. – Так, опять в холодильнике шакалил! Это тебе принесли, что ты это берешь?
      – Да Светочка, да что ты жлобничаешь! Все равно ведь стухнет! Там жратвы этой – вагон, – показал руками, сколько еды, мужик, и банка с винегретом выпала и покатилась по полу.
      – Ты мне еще рассыпь тут все, что наворовал! – заорала медсестра. – А ну быстро все положь, откуда взял! Нажрутся чужого на дармовщину, потом дрищут, все туалеты загадили!
      – Он похож на меня, – вдруг сказал Пенкин, когда бомж вернул продукты на место и исчез из поля зрения строгой медсестры.
      – Нет, что ты! – удивилась я: между упитанным щекастым Пенкиным и этим тощим, с худым лицом, бомжом не было ни малейшего сходства.
      – Я примерно вот так же по дому хожу, как будто ни на что права не имею, если только сворую украдкой... Ларис, ты и вправду думаешь, что Алена согласится?
      – А ты спроси ее. Я почему-то уверена, что она будет рада.
      – Хорошо. Спасибо тебе.
      – Пожалуйста. Вить, у меня просьба к тебе. Сейчас ведь в журнале затишье, номер вышел, до следующего время есть. Можно, я дни возьму в счет отпуска, домой съезжу? Я очень сильно по своим соскучилась. Отпустишь? За мой счет?
      – Да ладно, почему за твой? Заплачу я тебе отпускные, получишь во вторник, я распоряжусь.
      – Вить, я потом получу, когда приеду, ладно? У меня зарплата есть, хватит пока. Я сегодня вечером хочу уехать. А вернусь в следующие выходные, хорошо?
      – Хорошо, – кивнул Пенкин. – Тогда и у меня просьба есть: не говори пока маме, что мы не станем жениться, ладно? Я ей потом сам скажу, когда выпишусь, хорошо?
      Мобильник я включила сразу, как вышла от Виктора – в больнице отключила, так как боялась, что если мне начнет названивать Петр, то не смогу с ним объясниться при свидетелях. Зря боялась – звонка от него прождала до вечера. Вначале твердо знала: позовет – ни за что не побегу к нему сразу же, как собачонка, пусть сначала извиниться за поведение своей нахалки малолетней. И подождет, пока из Челябинска вернусь. Потом кураж поутих. В ожидании звонка я собирала вещи, стояла в кассу за билетом до Челябинска, садилась в вагон и лежала на своей верхней полке. И только когда поезд выехал за пределы Московской области и телефон перестал ловить, я прекратила ждать. Ну что ж, закончилось и это приключение. Помечтала и хватит. Надо жить дальше.

Глава 8

      Поезд прибыл в Челябинск в половине первого, опоздав на полтора часа. Меня никто не встречал, так как я решила сделать сюрприз. Отмахнувшись от назойливых таксистов, облепивших московский поезд и заламывавших две цены, пошла к остановке. Все время, пока ждала свой троллейбус и пока ехала до дома, я вглядывалась в улицы родного города и ловила себя на том, что они никак не изменились за эти несколько месяцев. Моя жизнь так забурлила-закучерявилась, что, казалось, весь мир вокруг тоже должен бурлить и меняться. И поэтому мне было странно видеть, что Челябинск остался все таким же Челябинском. Из какого города уехала, в такой и вернулась.
      Впрочем, будто откликнувшись на мою маету, изменения начались: я не смогла открыть своими ключами входную дверь. Ключ входил до конца, но в замке не поворачивался.
      – Кто там? – спросила испуганно мама из-за двери после минуты моих ковыряний.
      – Это я, мам, открой.
      – Ларочка! – Мама распахнула дверь и застыла в удивлении. – Ты? Ты приехала? А я замок сменила, Никитка ключи потерял! А почему не позвонила?
      – Так получилось, я не уверена была, на какой день билеты возьму. Мам, дай я пройду.
      – Да-да, что же это я, застыла в дверях, как тетеря.
      Мать засуетилась, освобождая мне дорогу. Я вошла, поставила сумку и поцеловала мамину мягкую щеку.
      – Здравствуй. Я, оказывается, очень по вам с Никиткой соскучилась. Где он?
      – В школе задерживается.
      – Жаль. Всю дорогу ехала и представляла, как он меня встретит.
      Я с удовольствием переобулась в свои старые тапочки. Господи, как хорошо-то! Я дома.
      – Да уж встретит, только держись, – вздохнула мать.
      – Что такое? – насторожилась я.
      – Да проходи, не на пороге же рассказывать. Пошли на кухню, голодная, наверное, с дороги. Я как раз борщ сварила, горячий еще.
      Я подождала, пока мама нальет темного борща в мою любимую салатницу, которую я приспособила под тарелку, положила в него сметаны, съела ложку – вкуснотища, сто лет не ела маминого борща! – и спросила:
      – Ну рассказывай, что тут у вас происходит?
      – Двойки в четверти у нас происходят, по истории и русскому языку с литературой, – огорченно махнула рукой мама.
      – С чего вдруг? – опустила я ложку.
      – Да конфликт у него с учителями, весь дневник ему замечаниями исписали. Придет – поглядишь.
      Я кивнула. Что же такое с моим ребенком? Уж в чем в чем, а в этом судьба была ко мне благосклонна: Никитка всегда учился легко. Мне даже в начальных классах не пришлось стоять у сына над душой и вдалбливать в него школьные знания. Впрочем, эту обязанность взял на себя мой папа. Не в смысле вдалбливать, а в смысле организовать игру, в которой буквы гуляли по строчкам, взявшись за руки, из палочек и крючочков получались симпатичные дорожки и заборчики, а цифры превращались в нарисованные яблоки, вагоны и даже в Бармалея с его компанией.
      Меня папа примерно так же приобщал к домашним заданиям, рисуя и играя. И однажды я заигралась уже в школе, превратив кривоватую заглавную букву «О» в пирата. Ну очень она его напоминала, особенно если глаза и зубы дорисовать. Я и дорисовала, правда, бледно-бледно, чтобы учительнице было понятно, что изначально это все-таки буква «О»! Учительница не поняла, влепила мне «пару», и я пришла домой обескураженная первой в своей жизни двойкой. Мама меня тогда начала стыдить: «Что же ты двойки из школы носишь?!», но папа ее остановил: «Ну принесла и принесла, с каждым случается». А потом мы с ним договорились, что в буквы и цифры мы играем дома, а учительнице, раз она играть не хочет, будем писать просто буквы и рисовать просто цифры, ладно уж!
      Так я и проучилась, играючи, до восьмого класса. А потом у меня случился переходный возраст, и все, что в моей жизни тогда происходило, я воспринимала очень серьезно, включая и учебу, и оценки, и отношение ко мне одноклассников и учителей. Пятерки не исчезли, но приобрели оттенок выстраданности. Да и предметы становились все более абстрактными, чтобы с ними можно было играть. Одна история СССР с ее бесконечными съездами коммунистов-большевиков, о которых надо было помнить все, включая даты проведения и исторические решения, поддавалась только тупому зазубриванию. А разбор в сочинениях «лишних людей» поначалу вызывал ожесточенное несогласие с «официальной линией», выдвигаемой нашей «русичкой» Линой Михайловной. И я даже схлопотала «пару» за своевольность и инакомыслие. А потом на меня снизошел полный пофигизм, и я принялась за элементарное передирание цитат из критической литературы. Так что в старших классах игры закончились, но хорошие оценки – нет. Я просто научилась приспосабливаться.
      А Никитка, получается, не приспособился. До сих пор ведь учился без проблем, в третьей четверти вон ни одной тройки не было. А теперь, к концу года, вдруг «пары» посыпались. Может, оттого, что я уехала?
      – Разленился без родительского глаза, – подтвердила мои мысли мама. – Расскажи хоть, как ты там?
      – Я же звонила на прошлой неделе, рассказывала.
      – Так это на прошлой неделе было, за неделю много чего случиться могло, – проницательно сказала мама.
      Конечно, мамочка, могло. И случилось. Только я тебе пока рассказывать не буду. Не сообщила же, что замуж собиралась, теперь не придется объяснять, почему раздумала.
      – Шеф мой выздоравливает, к концу недели выписать должны. Я у него дни в счет отпуска выпросила, чтобы к вам приехать. Обратный поезд в пятницу вечером.
      Мама кивнула с непонятным выражением на лице: то ли облегчения, то ли огорчения.
      – А я сижу, гадаю, совсем вернулась или как. А спросить боюсь.
      – Почему боишься? – удивилась я.
      – Да так. До сих пор не могу понять, хорошо это или плохо, что ты из дома уехала. Уговариваю себя, уговариваю, что в большом городе тебе проще работу найти и личную жизнь устроить, глядишь, повезет. Да и деньги там совсем другие, вон сколько ты нам сюда высылаешь. Когда со своим кобелем бизнесом занималась, мы столько денег не видели. Но как посмотрю новости по телевизору на то, что там в вашей Москве делается, всю ночь не сплю, за тебя боюсь. Может быть, зря боюсь? Вон с февраля не виделись, а выглядишь ты сейчас совсем по-другому, красивее стала, увереннее. На пользу тебе столичная жизнь.
      – Мамуля, поменьше верь тому, что рассказывают в новостях. Чайку нальешь? У меня с собой «Бабаевские» конфеты есть, достань в сумке.
      Мама вернулась с коробкой конфет. Я сорвала пленку, открыла крышку, посмотрела на теснившиеся внутри шоколадные полусферы и придвинула матери.
      – А они разные? – зависла она над коробкой.
      – Не знаю. Кажется, все одинаковые. Кстати, о телевидении. Меня, между прочим, для передачи снимали. «Образ бабочки» называется.
      – Правда? А про что передача? – вдруг насторожилась мать.
      – Про женщин.
      – Легкого поведения? – Она отодвинула от себя конфеты.
      – Мам, с чего ты взяла? – изумилась я. – Про нормальных женщин. По московскому каналу. Жаль, что здесь не ловится. Меня учили правильную одежду выбирать, потом прическу делали и макияж. В общем, мой стиль искали. Сама же заметила, что я изменилась.
      – Извини, – перевела дух мать и взяла конфету. – Мне показалось, что раз про бабочек, то про проституток. Ну, знаешь, «ночные бабочки».
      – Мам, ты подумала, что я в Москве в проститутки подалась? – захохотала я. – И на третьем месяце работы уже делюсь секретами мастерства?
      – Да ладно тебе смеяться над матерью, ничего я не думала, – смутилась она. – Просто по телевизору все время рассказывают, как приезжие парни в Москве бандитами становятся, а девушки в проститутки идут.
      – Мамочка, так то – девушки, а у меня не тот возраст, чтобы телом зарабатывать, другим беру! – продолжала веселиться я. – У меня, между прочим, дебют на этой неделе. Мои фотографии из Туниса в журнале, где я работаю, напечатали.
      – Ой, правда? – Эта новость маме понравилась больше. – Покажи!
      – Не могу, он в среду выйдет. Я вам с Никиткой пришлю потом.
      – А вот и он, легок на помине, – встрепенулась мама.
      – Ба-а! – услышала я от порога юный басок. – Ба-а, я пришел!
      Ничего себе! Это у Никитки, пока меня не было, голос начал ломаться?
      – Слышу. Иди сюда к нам, на кухню, – откликнулась мать и заговорщически приложила палец к губам.
      – У нас гости? – уточнил мой сын, а потом показался в коридорчике перед кухней и замер, не веря глазам. – Мама? Мама! Ну ты даешь!
      – Иди сюда, целоваться будем!
      Я, понимая, что ребенок в ступоре от неожиданности, поднялась и сама подошла к сыну. Ого, он меня на полголовы перерос! Но щеки еще не мужские, а по-мальчишечьи мягкие.
      – Никитка, как же ты вырос! И басом заговорил!
      – Мам, ну хватит меня целовать, я что тебе, девчонка? – на всякий случай возмутился Никитка, хотя и не отстранился.
      – Да уж какая девчонка, с таким-то басом, – засмеялась я, – мужчина! Пошли за стол, мы чай пьем с конфетами.
      – О, классно! – забрался Никитка в коробку.
      – Никита, положи на место! Сначала борщ и сосиски! – всполошилась мама. – А сладкое – потом! Лариса, ну скажи ему, он так себе желудок испортит!
      – Никитка, может, с борща начнешь? – предложила я.
      – Я им продолжу. Ба-а, наливай. Мам, а ты насовсем вернулась?
      – Нет, повидаться приехала, на неделю.
      – Так мало! – пожалел сын. – А тебя как раз завтра в школу вызывают.
      – Никита! – всплеснула руками мать. – Что ты опять натворил?
      – Да ничего. Сказал нашему козлу-историку, что мне по фигу его белые-красные, пусть хоть серо-буро-малиновые, не стану эту муть зубрить про революцию.
      – Никита, да как ты о взрослых отзываешься! – опять всплеснула руками мать. – Это же твой учитель!
      – Ага, если учитель, то меня можно у доски чмырить? Он меня чмырит, а я – молчи, да?
      – Ларис, ну что с ним делать? – Мать подперла щеку рукой, совершенно расстроенная. – Ну вообще с ним никакого сладу не стало, как ты уехала. Взрослым уже грубит, учителям!
      – Ладно, мамуля, разберемся. – Я погладила Никитку по напряженной спине. – Пусть пока поест спокойно.
      Школьной темы мы за столом больше не касались. Другая нашлась – моя поездка в Тунис. И мама, и сын дружно охали и сокрушались, что я не привезла фотографии. А мне как-то в голову не пришло их напечатать в круговерти последних дней. Ладно, вышлю им снимки вместе с журналом.
      После обеда, когда мы перешли в большую из двух комнатенок нашей тесной хрущевки, я вернулась к школьным делам.
      – Ну, давай рассказывай, что там у тебя в школе творится, почему двойки таскаешь.
      – Потому что Стасик – козел, а Ворона – дура, – лаконично объяснил сын.
      – Ничего не понимаю. Тебя что, в зоопарк перевели учиться?
      – Скажешь тоже, – фыркнул Никитка. – Стасик – это историк, вместо Анн Саны.
      – А куда Анна Александровна девалась? Она же ваш классный руководитель!
      – Уехала, ее мужа перевели куда-то. А Нона Викторовна ушла в декретный, беременная она, и вместо нее нам Ворону поставили по русскому и литре.
      – Ворона – это фамилия?
      – Фамилия у нее Воронкова, Татьяна Александровна, – нахмурился сын.
      – Ну и?.. Почему двойки-то?
      – Потому что Ворона орет все время, а Стасик придирается.
      – Все равно не поняла. На всех орет, ко всем придирается?
      – На всех. Только все молчат, а я Вороне сказал, что орать на детей непедагогично. Она выгнала меня из класса и поставила три двойки. А Стасик – козел. Думает, раз его нашим классником поставили, то он может нас всех чмырить.
      – Ой, Никитка, по-моему, ты перегибаешь. Прямо так уж и всех? – не поверила я. Понятие «чмырит» мне было знакомо: «принародно позорит».
      – Мальчишек – всех, – кивнул Никитка. – А девчонкам просто так пятерки ставит. Козел!
      – Так. А в школу кто меня вызывает?
      – Стасик и вызывает. Я сегодня перед уроком на доске написал, что он козел. Ну он и велел, чтобы пришли родители. Я сказал, что из родителей только бабушка, а он сказал, что вот пусть бабушка перед ним за меня и извиняется.
      – Да, братец Кролик, что-то круто ты берешь, с учителями перессорился. Во сколько завтра приходить-то?
      Сын принес дневник, и я, полистав страницы, исписанные красной ручкой («Пререкался с учителем на уроке литературы», «Не подготовился к уроку истории», «Занимался посторонними делами на уроке истории», «Обменивался записками с одноклассниками на уроке литературы») и пестрящие двойками по истории и литературе, нашла последнюю запись: «Прошу родителей зайти в школу в 12.00. Ваш ребенок катится по наклонной плоскости! Классный руководитель Бабенко Станислав Андреевич».
      – Катишься, значит? – приняла я к сведению сообщение Станислава Андреевича. – Ладно, завтра выясним куда.
      Бабенко Станислав Андреевич совершенно не был похож на козла.