Глава 27

Мы с Рейчел стояли у буфетной стойки в нью-йоркском международном аэропорте Кеннеди. Я подозревал, что моя спутница на грани нервного срыва, и поэтому тайком наблюдал за ней. В Нью-Джерси гардероб Рейчел пополнился новыми вещами, и теперь на ней было красивое синее платье. Однако оно только подчеркивало ее бледность и круги под глазами. Хотя в новостях сообщили, что жизнь "офицера федеральной службы", получившего пулевое ранение на вокзале Юнион-стейшн, вне опасности, Рейчел всю дорогу до Нью-Йорка была не в себе.

Без посторонней помощи мы вряд ли выбрались бы из Вашингтона благополучно. Бросив «тойоту» в пяти кварталах от Юнион-стейшн, я остановил такси, которое перевезло нас через Потомак в Александрию – большой город в штате Виргиния. В дорогом торговом центре я набрал тот же телефонный номер, по которому было организовано свидание в кафе с Мэри Венэбл. Ответившей мне женщине я сообщил, что профессор Рейчел Вайс в смертельной опасности и отчаянно нуждается в помощи. Уже через сорок пять минут женщина в синей «тойоте» подобрала нас и увезла обратно в Вашингтон. Там мы нашли приют в частном доме на юге города.

Особнячок принадлежал группе феминисток, которые обеспечивали новыми документами беглянок с детьми. Нам выделили спальню в этой подпольной гостинице, а через некоторое время появилась знакомая нам Мэри Венэбл. Подробно расспросив Рейчел о происшедшем (мне она, похоже, совершенно не доверяла), наша благодетельница сказала, что на следующий день нам предоставят автомобиль, на котором мы сможем добраться до международного аэропорта Кеннеди. Машину достаточно оставить на стоянке; позже ее заберет одна из "сестер".

Включив телевизор в нашей комнате, мы обнаружили, что перестрелка на Юнион-стейшн была новостью номер один на всех программах. Временное закрытие вашингтонского вокзала вызвало не меньший переполох, чем сама стрельба. Вначале высказывали догадки, что причина эвакуации пассажиров – поиски бомбы. Затем кто-то из вашингтонской полиции «проболтался», что инцидент связан с поисками типа, который задумал покушение на президента США. Мое имя названо не было, но ведущие новостей снова и снова повторяли, что женщина, которую прежде считали моей заложницей, возможно, на самом деле моя сообщница.

Однако моей анонимности быстро пришел конец. Уже утром в "Вашингтон пост" появилась моя фотография с фамилией. В статье представитель Секретной службы характеризовал меня как врача-идеалиста, который душевно сломался после многих лет скорби по трагически погибшей семье. Во власти параноидального бреда несчастный обещал убить президента, и его теперешнее появление в Вашингтоне с оружием в руках лишний раз подтвердило, насколько он опасен. Кто сообщница профессора Теннанта, пока что неизвестно; несколько свидетелей видели, как она стреляла в "офицера федеральной службы". Особенно меня ужаснули заключающие статью слова Ивэна Маккаскелла, руководителя президентской администрации. По телефону из Китая он сказал корреспонденту следующее:

– Профессор Теннант действительно один раз встречался с президентом в Овальном кабинете. Президент высоко ценит его книгу по медицинской этике. Он крайне огорчен психопатическим припадком профессора Теннанта и надеется, что тот вовремя получит медицинскую помощь – до того как произойдет что-либо трагически непоправимое.

Я опасался, что Мэри Венэбл, прочитав статью, выдаст меня полиции, но час спустя она появилась с новыми паспортами и водительскими правами, а также ключами к автомобилю, который «сестры» нам любезно одалживали. Статью она видела, но ее преданность Рейчел была сильнее веры в байки средств массовой информации. Поэтому мы с Рейчел вскоре уже катили по девяносто пятой федеральной автостраде в сторону Нью-Йорка.

То, что мое имя и фотография появились в общенациональной прессе, только укрепило мое решение на время исчезнуть из страны. Ищейки АНБ полагают, что я планирую завтра встретиться с президентом в Вашингтоне. Никто не ожидает, что я вдруг возьму и уеду из Штатов. Конечно, пройти через пограничный контроль в международном аэропорту Кеннеди – дело рискованное, но если получится, вне Соединенных Штатов мы будем в куда большей безопасности!

Первый отрезок дороги Рейчел угрюмо молчала, почти не реагируя на мои слова. Однако к моменту, когда мы въехали в штат Нью-Джерси, она немного повеселела. По крайней мере ее хватило на то, чтобы взять список с моими размерами и купить в торговом центре нужную для нашей поездки одежду. Еще раз мы остановились, чтобы заправиться, но я и на этот раз не выходил из автомобиля. Перед самым Нью-Йорком Рейчел позвонила из автомата Адаму Штерну и пересказала ему историю, которую я сочинил в оправдание того, что мы не сами резервировали себе авиабилеты и комнату в отеле.

В связи с наплывом пасхальных туристов Адам Штерн сумел добыть нам билеты только на ночной рейс в Тель-Авив, из-за чего я сильно нервничал: в это время в аэропорту меньше пассажиров. Я натянул на голову бейсболку и уповал на то, что белый мужчина среднего роста и среднего возраста особого внимания не привлечет. Билеты мы выкупили без приключений, причем у стойки израильской авиакомпании разговор вел в основном я. Больше всего я опасался неформального собеседования с сотрудниками израильской службы безопасности. По словам Штерна, до посадки в самолет «Эль-Аль» к вам непременно подходят двое в штатском и завязывают как бы случайную беседу – прощупать, что вы за люди и с какой целью летите в Израиль. Значит, Рейчел, несмотря на ее душевное состояние, придется участвовать в разговоре и вести себя свободно и непринужденно.

– Цыпленок с брокколи выглядит аппетитно, – сказал я, показывая на блюда за стеклом. – Возьмем?

– Ладно, – отозвалась Рейчел убитым голосом.

Я тронул ее за плечо.

– Ты в порядке?

Она только губы поджала.

Когда я оплачивал две порции цыплят с брокколи, за моей спиной раздался мужской голос:

– Добрый вечер. Мы с вами стояли в одной очереди к стойке «Эль-Аль». Летите посмотреть, как в Израиле празднуют христианскую Страстную неделю, да?

– Нет, мы не туристы, – ответила Рейчел.

Я оглянулся. За нами стояли двое смуглых мужчин среднего роста. Улыбчивые и быстроглазые, похожие как братья.

– А-а, наверное, родных повидать? – поинтересовался второй мужчина, с массивной золотой цепью на шее.

– Нет. – Рейчел потупила глаза. – По личному делу. Проблема со здоровьем.

Мужчины изобразили на лице сочувствие.

– О, извините за неуместное любопытство.

"Эти явно ищут не потенциального убийцу президента, а террористов", – успокоил я себя.

Повисло неловкое молчание, но Рейчел внезапно подняла голову и сказала:

– Ах, не стесняйтесь. Это мой гинеколог направил меня в Израиль. Он обнаружил у меня рак яичника. Но у моего врача есть приятель в иерусалимском медицинском центре «Хадасса», где испытывают новейшие способы борьбы с опухолями. Мой гинеколог, старый друг семьи, все хлопоты взял, слава Богу, на себя. Авиабилеты, гостиница, ну и так далее. – Тут Рейчел осеклась и положила руку себе на сердце. – Простите, что я разболталась. И на такую тему… Но израильский метод лечения – первый луч надежды для меня.

– Это замечательно, – горячо кивнул мужчина с золотой цепью на шее. – Я уверен, у вас все будет хорошо. Доктора в медицинском центре «Хадасса» – лучшие в мире!

– Да, – встрял я, чтобы не стоять молчаливым столбом, – разработанный ими метод лечения кажется мне многообещающим. Я слышал доклад их ведущего специалиста в онкологическом центре Слоуна и Кеттеринга.

– Похоже, вы и сами врач, – сказал второй мужчина, без цепи на шее и пониже ростом. Теперь я уже нисколько не сомневался в том, что «близнецы» – сотрудники безопасности «Эль-Аль». И с тревогой подумал о шестнадцати тысячах долларов в денежном поясе.

– Возьмите ваш заказ, мистер, – сказал буфетчик-китаец.

– Спасибо. – Я опять повернулся к мужчинам. – Да, я терапевт.

– Разбираетесь в артритах? – спросил тот, что пониже ростом. – Доктора говорят, у меня псориатический артрит. Слышали про такую гадость?

"Ответить? – лихорадочно соображал я. – Или естественнее проявить высокомерие?"

– Говоря коротко, есть пять типов артрита, – сказал я наконец. – Одни просто неприятны, другие делают человека калекой.

– А какой противней всего?

– Артритис мутиланс.

Мужчина радостно улыбнулся.

– Значит, слава Богу, все не так плохо. У меня только с фалангами пальцев непорядок.

– А-а, периферический межфаланговый. Дайте-ка руку… Ну, ничего страшного. Бывает куда хуже.

Мужчина смущенно высвободил руку.

– Спасибо, что успокоили. Ну ладно, приятного аппетита.

– Удачи вам в «Хадасса», – сказал второй, с цепью на шее. – Вы выбрали правильное место для лечения.

Я поставил тарелки на поднос и пошел к свободному столу. Рейчел как сомнамбула следовала за мной. Я оглянулся на буфетную стойку: «близнецы» ушли, так ничего и не заказав.

– Ты отлично сыграла, – прошептал я. – Тянет на "Оскара".

– Инстинкт выживания, – отозвалась Рейчел, садясь за стол. – Есть у каждого. Ты мне это сказал, когда мы метались по Северной Каролине. Тогда я тебе не поверила.

Я взял вилку.

– Не имеет смысла себя корить. Ложь во спасение.

– У меня чувство, что они успели побеседовать с Адамом.

– Наверняка. И он, будем надеяться, рассказал им ту же историю. Если попадем в самолет без приключений, буду должен твоему другу ящик шампанского.

Рейчел устало закрыла глаза.

– Думаешь, получится?

– Надеюсь. Надо только не дергаться и в ближайшие полчаса не навредить себе.

В «Боинге-747», даром что ночной рейс, пассажиров было много. Однако нам повезло – от ближайшего соседа нас отделяли два свободных места и проход. Я старался ни с кем не встречаться глазами. Мы с Рейчел тут же накрылись одеялами.

Самолет не взлетал минут сорок, которые показались нам двумя часами. Пассажиры вокруг оживленно болтали, предвкушая посещение Святой земли. А мы с Рейчел делали вид, что спим. Наконец лайнер вырулил на взлетно-посадочную полосу и взмыл в ночное небо.

– Ну, пронесло! – прошептала Рейчел, когда колеса самолета оторвались от бетона.

Радоваться было рано: через одиннадцать часов нам предстоял пограничный контроль в Тель-Авиве. Но лиха беда начало, и я старался сосредоточиться на нашей маленькой победе.

– Камень с души, да?

Рейчел открыла глаза.

– Хочу кое-что спросить у тебя, Дэвид. – Впервые после того, как мы с ней занимались любовью, она говорила с привычной интонацией терапевта. – Мы летим в Иерусалим, и я должна наконец понять глубинные причины твоего решения. Воспринимай это как очередной сеанс психоанализа.

– Нет. Давай на равных. Хочешь, чтоб я отвечал на твои вопросы, тогда и сама отвечай, когда я спрашиваю. Не уклоняясь и честно. Отныне у нас такие отношения.

Поколебавшись, Рейчел кивнула:

– Ладно, справедливо. Итак, если верить твоим словам, ты атеист. Твоя мать сторонилась церкви, хотя верила, что есть нечто над человеком. А что твой отец? Атеист?

– Нет. Только у него была своя концепция Бога. Ему казался нелепым традиционный образ Бога, все внимание которого сосредоточено на человеке. Физики – народ скептический.

– Но он все-таки верил, что есть некое высшее существо?

Мой отец не принадлежал к людям, которые любят философствовать на отвлеченные темы, однако пару раз, на ночевках в лесу, он излагал брату и мне свое религиозное кредо.

– Теория отца была бесхитростная, но глубокая. Человека он воспринимал не как что-то особенное, отдельное от Вселенной, а как ее часть. Любил повторять: "Человек есть орган, посредством которого Вселенная осознает саму себя".

– По-моему, я где-то уже слышала эту фразу.

– Не исключено. Возможно, нынешние гуру нетрадиционалов говорят именно так. Но я слышал эту мысль от отца лет двадцать пять назад.

– Что он имел в виду?

– Отец много раз напоминал нам, что каждый атом в нашем теле был однажды частью далекой взорвавшейся звезды. Развитие идет от простого к сложному, поэтому человеческий разум есть высшая из известных ступеней эволюции. Отец говорил: ничтожный мозг лягушки в миллион раз сложнее звезды. Для него человеческий разум был первым нейроном будущей самоосознающей Вселенной. Искра во мраке, от которой возгорится пламя всевселенского разума.

Рейчел задумчиво морщила лоб.

– Идея красивая. Назвать ее религиозной сложно, но в ней много оптимизма.

– Из нее можно и практические выводы делать. Если через нас Вселенной предстоит осознать себя, то выжить – моральный долг человечества. Великий подарок осознания мы обязаны сохранить. Следовательно, мы должны прекратить войны. Понимание нашей ответственности перед Вселенной – отличная база для создания полного комплекта выполнимых законов, целой новой этики…

Поразмыслив над сказанным, Рейчел спросила:

– А ты согласен с таким взглядом на Вселенную и на роль человека?

– Еще несколько недель назад я думал именно так. Однако мои последние видения хотя бы отчасти опровергают эту концепцию.

Рейчел положила руку мне на колено.

– Не забывай, мы можем только гадать, что значат твои последние видения. И между прочим, теория твоего отца не исключает существования Создателя… Ты, кстати, по-прежнему опасаешься, что можешь умереть, если не попадешь в Иерусалим до сна о распятии на кресте?

В последнее время мне некогда было прислушиваться к себе и размышлять о возвышенном: я был полностью поглощен беготней от властей земных.

– Некоторую настоятельную потребность быть в Иерусалиме я чувствую, хотя она стала слабее. Возможно, сам факт, что мы туда летим, снимает напряжение.

– Если ты боишься сна о распятии, то просто скажи себе: от снов не умирают!

Ну, это еще неизвестно.

– Давай лучше поговорим о тебе. Ты называешь себя верующей. А во что, собственно, ты веришь?

– Не вижу в твоем вопросе связи с происходящим.

– У каждого из нас есть своей резон лететь в этом самолете. И вопрос, во что ты веришь, мне не кажется досужим.

Рейчел вдруг печально нахмурилась.

– Я пришла к Богу очень поздно. Ребенком меня никогда не водили в синагогу или в церковь.

– Почему?

– Мой отец навсегда отвернулся от Бога, когда ему было семь.

– Почему в таком нежном возрасте?

– Семь лет ему исполнилось в немецком концентрационном лагере.

Что-то внутри меня похолодело.

Взгляд Рейчел стал рассеянным. Она вся ушла в воспоминания.

– Мой отец видел, как убивали его отца. Даже по стандартам фашистского лагеря это исключительный случай. Войска союзников приближались, и эсэсовцы ликвидировали заключенных. Один охранник изобрел «игру»: миловал того заключенного, который своими руками убьет другого несчастного. Конечно, мой дедушка отказался выжить таким способом. Он был хирургом в Берлине. Встречался с Фрейдом, переписывался с Юнгом…

Эта семейная история заставила меня совсем другими глазами посмотреть на профессиональную карьеру Рейчел.

– Охранник забил моего дедушку до смерти на глазах семилетнего мальчика, моего будущего отца. И мальчик раз и навсегда решил для себя, что Бог, который позволяет такое, достоин не молитвы, а проклятия.

Мне хотелось сказать что-нибудь успокаивающее. Но что можно сказать, когда слышишь такое?

– Моему будущему отцу повезло – он получил разрешение эмигрировать в Америку. Его приютили дальние родственники в Бруклине. – Рейчел печально улыбнулась. – Дядя Милтон, простой слесарь и верующий человек, яростно возмущался тем, что мальчик отпал от Бога и наотрез отказывается ходить в синагогу. Однако дядя Милтон понимал, через что мальчик прошел, и оставил его в покое. Когда отец достиг совершеннолетия, он сменил фамилию Вайс на Уайт, переехал в Куинс и прекратил видеться с приемными родителями, только деньги им посылал. Затем он женился на равнодушной к религии нееврейке – и я получила подчеркнуто атеистическое воспитание.

Я слушал и ушам своим не верил. Вот как бывает: сто раз видишь человека на американской улице или в офисе и понятия не имеешь, какая за этим лицом трагическая эпопея.

– Отлученная от религии, я чувствовала себя чужой среди друзей – все они ходили в церковь или в синагогу. Религия притягивала меня как запретный плод, будила любопытство. Когда мне исполнилось семнадцать, я разыскала дядю Милтона. Он рассказал мне то, о чем умалчивали родители.

Многие маленькие тайны личности Рейчел вдруг обрели для меня смысл. Мне стали понятны и ее строгие наряды, и ее профессиональная холодноватость в общении, и ее яростное неприятие насилия…

– В том, что я стала настоящей еврейкой, – продолжала Рейчел, – больше личных эмоций и политического вызова, чем веры и желания угодить Богу.

– Ну, это не так уж плохо.

– Плохо, плохо! Если ты спросишь, как я понимаю Бога, мой ответ не будет иметь ни малейшего отношения к Торе или к Талмуду. Я своего Бога вывела из того, что видела в собственной жизни.

– Любопытно! И как же ты понимаешь Бога?

– Я считаю, что акт Творения заключается в создании чего-то, доселе не существовавшего. Но раз Бог есть Совершенство, то он может сотворить доселе несуществовавшее только одним способом: создав Несовершенное. Чтобы создать нечто, на Него непохожее, он вынужден создавать Несовершенное! Понимаешь? Все совершенное есть Бог. А мы – остальное.

– Понимаю.

– Я верю в то, что людям, дабы они отличались от Бога, дана возможность выбирать. Свобода воли. И свобода воли имеет смысл лишь в том случае, если за неверным выбором следует весьма реальная боль. Именно поэтому столько зла в мире. Я не знаю, в рамки какой религии можно втиснуть мои взгляды, и мне плевать: это моя вера, другой мне не надо.

– Ты удачно объясняешь мир в том виде, в котором он сейчас существует. Но проходишь мимо главной тайны: почему у Бога, Всемогущего и Совершенного, вообще возникла потребность что-либо создать? Особенно если он мог создать только Несовершенное!

– Думаю, этого мы никогда не узнаем.

– А надо бы. Наше солнце, если верить ученым, намерено гореть еще как минимум пять миллиардов лет. Даже если Вселенная перестанет разлетаться и действительно кончит Большим сжатием – противоположностью Большого взрыва, то это произойдет не раньше чем через двадцать миллиардов лет. Если человечество само себя не уничтожит, у него впереди уйма времени, чтобы ответить на этот вопрос. А возможно, и на все остальные вопросы.

Рейчел улыбнулась.

Вглядываясь в ее темные глаза, я постепенно понимал, как ничтожно мало я о ней знаю.

– Ты хоть и прикидываешься заурядной, – сказал я с ласковой улыбкой, – но обычной тебя не назовешь. Эх, вот бы тебе поговорить с Филдингом!

– А что он думал о Боге?

– У Филдинга было особое отношение к проблеме Зла. Христианин по воспитанию, он не уставал повторять, что иудаизм и христианство никогда всерьез не рассматривали проблему Зла.

– То есть?

– Он говорил, что по законам логики из трех догм: "Бог всемогущ", "Бог есть Добро", "Зло существует" – могут быть разом истинными только какие-то две.

Рейчел глубокомысленно кивнула.

– Филдинг полагал, что только восточные религии были по-настоящему монотеистическими, ибо лишь они признают, что и Зло имеет началом Бога. Они не пытаются списать существование Зла на происки некоей второстепенной фигуры мироздания типа Сатаны.

– А ты сам что думаешь? – спросила Рейчел. – Откуда Зло в мире?

– От человеческого сердца.

– Дэвид, сердце всего лишь насос для перекачки крови!

– Ты знаешь, что я имею в виду. Все зло идет из души, из темного колодца, где примитивные инстинкты смешиваются с высоким разумом. Видя злодеяния, на которые способен человек, трудно за всем этим видеть божественный план. Вспомни ту же историю твоего дедушки!

Рейчел схватила меня за руку и с почти горячечной убежденностью произнесла:

– В день, когда мой дедушка погиб, он вполне мог прикончить своего будущего убийцу. Они находились в каменном карьере – один охранник и трое заключенных, которым было нечего терять. Но мой дедушка не сделал этого.

– Почему? – спросил я, пораженный тем, сколько страсти она вкладывала в свои слова.

– По-моему, он знал то, что мы забыли.

– Что именно?

– Поднявший оружие на врага своего, становится ему подобен. Иисус знал это. И Ганди.

– Даже если рядом сын, нуждающийся в защите? И в этой ситуации подставить другую щеку и пожертвовать собой?

– Убивать нельзя ни в каком случае, – категорическим тоном произнесла Рейчел. – Если бы мой дедушка убил охранника, его бы, наверное, казнили в тот же день – вместе с сыном. Будущее скрыто от нас. Именно поэтому то, что я вчера совершила, потрясло меня до… до умопомрачения! Я подняла твой револьвер и выстрелила в человека. А результат?

– Ты спасла мне жизнь. Да и себе заодно.

– Надолго ли? Возможно, своим выстрелом я нарушила божественный план, по которому мы были бы в конечном счете спасены. И теперь мы обречены…

– Главное, мы живы, Рейчел, – сказал я, крепко сжимая ее руку. – И прежде чем умереть, мне предстоит сделать кое-что очень важное. В этом я убежден.

– Я верю, ты свое предназначение выполнишь.

Рядом с нами остановился бортпроводник. Я не хотел поднимать лицо, поэтому легонько толкнул Рейчел в бок.

– Да? – спросила Рейчел сонным голосом.

– Будете ужинать?

Рейчел оглянулась на меня. Я кивнул.

– Да, будем. Спасибо.

Бортпроводник покосился на меня и ушел.

Рейчел тяжело дышала от волнения.

– Что ты думаешь по поводу этого типа?

– Не знаю. Возможно, он действительно проверял, не предпочтем ли мы сон ужину.

Она покачала головой:

– Какой тут сон!

– Спи, спи. Все в порядке, не дергайся.

– А что будет в тель-авивском аэропорту?

– Не дрейфь, прорвемся!

– Это ты только для моего успокоения говоришь.

Я ласково погладил ее по щеке и с неожиданно искренним убеждением сказал:

– Нет, я уверен, что все будет в порядке, потому что в Иерусалиме меня кое-что ждет.

– Что?

– Ответ.

Глава 28

Национальный парк Белые Пески, штат Нью-Мексико

Рави Нара прибавил газ, и его "хонда"-вездеход помчалась к строению, которое в этой унылой пустыне сходило за больницу. Воздух Нью-Мексико до такой степени иссушал Рави изнутри, а палящее солнце – снаружи, что невролог старался без необходимости не выходить из закрытого помещения. Инженер в белом халате, лениво переходящий дорогу перед машиной, приветливо помахал Рави Нара рукой. Тот притормозил, сквозь зубы ругнулся и опять нажал на педаль газа.

Чтобы позвонить Джону Скоу, даже по полученному от него сотовому аппарату с кодированием сигнала, Рави Нара пришлось собрать в кулак все свое мужество. Но поскольку Годин был одной ногой в могиле, Рави приходилось рисковать своей головой – чтобы в итоге ее спасти. Скоу четко объяснил ему: если Годин преставится раньше, чем «Тринити» заработает как следует, конец их карьере, а может, и жизни. Годинский главный инженер Зак Левин обещал, что опытный образец «Тринити» заработает в полную силу через семь – десять дней. Но эта оценка подразумевала постоянное активное руководство Година. А Рави знал, что старик, несмотря на все медицинские ухищрения, протянет в лучшем случае сутки.

Рави поддерживал жизнь Година истово и изобретательно – редкий врач до такой степени лезет из кожи вон, чтобы не дать пациенту умереть. В свои тридцать шесть Рави Нара был весьма и весьма уважаемым ученым. На родине, в Индии, его вообще почитали как национального героя, даром что он уже давно был американским гражданином. Но если проект «Тринити» закончится ничем, да еще разразится скандал в связи с убийством лауреата Нобелевской премии Филдинга, никакие прежние заслуги не спасут репутацию Рави Нара.

Поэтому он так панически боялся, что его предосудительные переговоры со Скоу подслушают. Даже в Северной Каролине плотная слежка службы безопасности действовала на нервы, но Белые Пески – это сплошные военные объекты, самый ад сверхсекретности. Впрочем, до сих пор Рави не столкнулся ни с какими дополнительными строгостями. Возможно, сама отдаленность и изолированность этого места убаюкивала бдительность сотрудников службы безопасности и делала их в меньшей степени параноиками.

Национальный парк Белые Пески больше, чем штаты Делавэр и Род-Айленд, вместе взятые. Под проект «Тринити» отвели участок огромной территории, принадлежащей Школе военной разведки США, штаб-квартира которой находится в аризонском форте Уачука. Научный городок «Тринити» был, можно сказать, всего лишь пятнышком на белом слоне. Впервые приглашая Рави в Белые Пески, Годин описал тамошние условия жизни как «спартанские». Старожил Нью-Йорка, Рави даже Северную Каролину считал нудной глухоманью. Но Белые Пески были воистину краем света – угрюмо-пустынный лунный ландшафт: нескончаемый белый песок, скаты да гремучие змеи. Мигом забываешь, какое нынче столетие. Того и гляди из-за холма вдруг появятся всадники-индейцы в боевой раскраске!

Планировка городка «Тринити» сложностью не отличалась. Помимо четырех главных зданий – лаборатории, больницы, административного корпуса и Вместилища, – имелись казармы для работников, механическая мастерская, впечатляющих размеров электростанция и взлетно-посадочная полоса, рассчитанная на военные реактивные самолеты. Основные строения на самом деле были просто сборными ангарами, установленными в пустыне армейскими инженерами за пять недель авральной работы. Нестандартным было только Вместилище – основательное здание с защитной оболочкой внутри. Именно там находился опытный образец «Тринити». Вместилище располагалось в самом центре городка. Странная огромная коробка напоминала дот времен Второй мировой войны. Бетонные стены метровой толщины, армированные сталью, внутренний, скрытый от глаз свинцовый экран, автономная система кондиционирования воздуха. С внешним миром здание было соединено только четырьмя электрическими кабелями невероятной толщины и двумя канализационными трубами. Никакой связи – ни традиционной, ни коаксиальной, ни сетевой. В отличие от всех других строений – ни одной антенны или спутниковой тарелки. Вместилище могло сойти за огромный бетонный ящик для цифрового Гарри Гудини, который обещал просочиться оттуда по телефонному проводу. Все было сделано, чтобы этот фокус не прошел: если опытный образец «Тринити» когда-нибудь заработает в полтеперньную силу, никто – даже Питер Годин – не желал, чтобы машина получила доступ к Интернету.

Сегодня Рави Нара в больнице еще не был. В течение многих недель Годин сползал в смерть медленно, так сказать, по дюйму в день. А два дня назад началось стремительное соскальзывание в вечность. Рави был убежден, что решающий удар по здоровью Година нанесла смерть Филдинга: решение убить его травмировало старика больше, чем он сам ожидал. Впрочем, в результате они получили кристалл с бесценной информацией, и любые сомнения относительно целесообразности убийства окончательно отпали.

После того как кристалл попал в их руки, они буквально за несколько часов наверстали то, что было потеряно из-за систематического саботажа Филдинга. А когда разобрались с его личными тайными научными наработками, радости не было предела: записи Филдинга подсказали решение такого количества проблем, что создание полноценно работающего опытного образца вдруг оказалось делом считанных дней!

Эйфорию от нежданного успеха основательно подпортила дурацкая история с Теннантом и его психиаторшей. В такой напряженный момент обессиленному Годину не хватало только этих хлопот! Однако, строго говоря, все же не стресс убивал Година, а рак. Перед злокачественной опухолью такого типа современная медицина бессильна.

Рави припарковал вездеход у больницы и зашел внутрь. Ангар был разбит на «комнаты» высокими перегородками. Потолка не было нигде, даже в туалетах, поэтому мерзкие запахи с убийственной регулярностью распространялись по всему зданию. Впрочем, Питер Годин всего этого не знал. Он находился в герметичной палате с системой фильтрования воздуха и воды и с избыточным давлением, чтобы ни один микроб не проник. Пластмассовый куб, прозванный «Шкатулкой», стоял в центре ангара, словно некий странный инкубатор.

Чтобы Рави и медсестры не тратили время на надевание громоздких защитных костюмов, перед дверью Шкатулки установили ультрафиолетовый обеззараживатель. Для поддержания стерильности Рави было достаточно вымыть руки специальным раствором, надеть одноразовую маску и постоять некоторое время в невидимых лучах, которые уничтожают опасные микроорганизмы на коже и одежде. Процесс занимал всего лишь две минуты, но в последнее время и эта короткая затяжка стала действовать Рави на нервы. Впрочем, он знал, что тотальная война с заразой – не каприз Година: стероиды и химиотерапия совершенно разрушили иммунную систему старика. Заключив себя в стерильную Шкатулку, Годин пытался сделать то, о чем мечтали все люди с начала времен: обмануть смерть.

Ультрафиолетовый дезинфектор прекратил жужжать, и сигнальный огонек погас. Рави наступил на кнопку, мотор открыл дверь из органического стекла, и невролог наконец вошел в Шкатулку. Годин, в окружении мониторов и реанимационного оборудования, лежал на кровати неподвижно, с закрытыми глазами. То ли спит, то ли в глубоком обмороке. Поверженный лев.