Память и желание. Книга 1

      Он исчез, но уже через несколько минут вернулся. На улице ждала повозка. Потацкий усадил Сильви рядом с седым возницей, лицо которого было наполовину закрыто опущенной на глаза шапкой. Анджей заботливо укутал ноги Сильви одеялом, пропахшим сеном и конюшней.
      – Пан Стах доставит тебя куда нужно. Он хорошо знает те места.
      На прощание Анджей обнял ее, и Сильви почувствовала, что ему не терпится поскорее отправить ее в путь.
      – Будь храброй, Сильвечка. Мы встретимся вновь, когда Польша будет свободной.
      Анджей махал ей вслед, а повозка грохотала по булыжной мостовой. Сильви смотрела на своего друга – худощавого молодого человека с детскими голубыми глазами, закутанного в слишком просторную шинель. Эта картина воскресила в ее памяти другой образ: маленький Тадеуш машет ей рукой, тает вдали, откуда нет возврата.
 
      Розовые, кремовые, палевые домики люблинских предместий остались позади; свинцовое небо стало ронять на землю снежные хлопья. Мохнатые белые снежинки кружились в воздухе, неспешно опускаясь на бурую землю. Эта вертящаяся белизна, медленный ритм конских копыт наводили оцепенение. Из забытья Сильви вывел грубоватый голос возницы:
      – Я знал вашего отца. Выдающийся был человек, – сказал крестьянин, не поворачивая головы. Потом надолго замолчал, покачал головой, угрюмо буркнул: – Теперь усадьбу заняли русские. А раньше там были немцы. С тех пор в господском доме госпиталь. Немцы ставили там опыты над людьми. Совсем с ума посходили.
      Он проворчал еще что-то в намотанный на шею шарф, и снова наступила тишина.
      Сильви так и не поняла, кто посходил с ума – немцы или вообще люди. Она зябко поежилась, чувствуя, как внутри шевелится младенец. Потом решила расспросить возницу про няню, бабушку. Тот долго думал, наконец закивал головой:
      – Как же, как же, пани Кася. Она умерла. Еще до войны.
      Сильви утратила ощущение времени. Снегопад прекратился, и окрестности стали приобретать знакомые очертания: деревенька, хутор, плавный изгиб холма, лесная опушка. А вот и аллея, ведущая к господскому дому: голые ветки каштанов, поблескивающие льдом, шпиль небольшой часовни. У Сильви учащенно забилось сердце. Вдали показались конюшни, за ними розовый фасад, казалось, согревавший теплотой света озябшее небо.
      – Обратно поедете? – спросил пан Стах.
      Сильви кивнула, потом, передумав, отрицательно помотала головой.
      Видя ее нерешительность, возница пожал плечами:
      – Ладно, если я вам понадоблюсь, скажите Митеку.
      Он махнул рукой куда-то в сторону конюшни.
      Сильви заметила, что там стоят два военных джипа.
      У парадного входа Сильви позвонила в большой медный колокольчик и стала ждать. Она сама не знала, что скажет. Ее «я» как-то съежилось, утратило реальность. Колокольчик висел на двери гораздо ниже, чем ей запомнилось из детства. Краска на косяке облупилась, разлохматилась клочьями.
      На пороге появилась медсестра в потрепанном халате. Сильви открыла рот, хотела что-то сказать, но не смогла. Медсестра осмотрела ее с головы до ног и внезапно улыбнулась. Она взяла у Сильви чемоданчик и провела ее внутрь.
      – Нет, не в этом дело, – запротестовала Сильви. – До войны это был мой дом. Я приехала на него посмотреть. Хочу побывать на могиле у родителей, у брата.
      Она всхлипнула.
      – Да-да, само собой, – успокаивающе покивала медсестра, явно не веря ни единому слову.
      Она еще раз взглянула на выпирающий живот, потянула Сильви за собой.
      Та больше не сопротивлялась. Она прислушивалась к звукам, доносившимся со всех сторон – какие-то шепоты, стоны, писки. Сильви заглянула в дверь бывшей гостиной и увидела длинный ряд коек.
      – Пойдемте. – Медсестра подтолкнула ее к широкой лестнице.
      Вот дверь, за которой располагалась родительская спальня.
      – Нет, нам не сюда.
      Медсестра открыла следующую дверь, там когда-то находился музыкальный салон. Но теперь здесь не было ни рояля, ни сияющей лаком виолончели. Вместо этого – четыре кровати, три из них заняты, одна свободная.
      Сильви досталась койка у окна. Она подошла к подоконнику и увидела в меркнущем свете дня часовню, край луга и целое море деревьев. Медсестра сняла с нее пальто.
      – Все будет хорошо, – ворковала она. – Ничего страшного. Раздевайтесь. Вот, умница. Как вас зовут? Документы у вас есть?
      Сильви не спорила, не сопротивлялась, а просто смотрела в окно. В памяти у нее звучал этюд Листа, голос отца, повторявшего: «Быстрее, еще быстрее». Вот раздался звонкий смех Тадеуша. Сильви откинулась на пухлую подушку, закрыла глаза, беззвучно зашевелила губами. Откуда-то донесся женский шепот:
      – Бедняжка, совсем выбилась из сил.
      Сильви задремала.
      Проснулась она от мужского голоса, говорившего что-то на странной смеси польского и русского. Горела лампа, возле соседней кровати сидел высокий мужчина в военной форме. Красивое лицо, живые, темные глаза. Офицер гладил по руке лежащую на койке женщину.
      – Вот увидишь, Ганка, все закончится очень быстро. У нас родится замечательный мальчуган, и мы все вместе уедем в Ленинград. Это прекрасный город, нашему сыну он понравится.
      Мужчина говорил не умолкая, ободрял, утешал.
      Сильви села на кровати. Ей нравился его голос. Но в огромных серых глазах Ганки читался немой ужас. Мужчина помог ей подняться, закутал в халат.
      – Медсестра говорит, что небольшая прогулка по коридору поможет кровообращению. Пойдем-ка.
      Они медленно вышли из палаты.
      – Хороший человек этот Иван Макаров, – сказала пожилая женщина, лежавшая на койке с другой стороны от Сильви. – Такой добрый, такой красивый. Но что будет с Ганкой… – она покачала головой. – Прямо не знаю. Слишком уж она хрупкая. Он ее сюда привез, когда до родов было еще далеко. Подняли шум неизвестно из-за чего. Слишком уж он над ней трясется. По-моему, они даже не женаты, – неодобрительно добавила она.
      – И потом он все время говорит о своем будущем сыне, – включилась в разговор вторая женщина. – Такое ощущение, будто Ганка родит ему Иисуса Христа.
      Женщина весело засмеялась, но поперхнулась и зашлась кашлем.
      – Может, и родит, – заметила медсестра. – Вы видели, какое здоровенное распятие висит у нее на шее? Из чистого золота. Представляете, сколько такое стоит? Она из очень богатой семьи. Правда, не знаю, осталось ли у них что-нибудь после войны. С Макаровым ей здорово повезло.
      Вечером в палату пришел священник – был канун Рождества. Женщины стали креститься, читать молитвы. Сильви заметила, что губы Ганки лихорадочно шевелятся.
      – Господи, пожалуйста, дай мне мальчика, сильного и здорового мальчика, – молилась она.
      Сильви отвернулась. Впервые за все время она стала думать о своем будущем ребенке. Потом вспомнила вечно заплаканную Каролин. Вот кто обрадовался бы материнству. Пусть занимается воспитанием ребенка, это вернет ее к жизни. Родится девочка, и звать ее будут Катрин – как погибшую дочь Каролин.
      Когда Сильви проснулась, сквозь жалюзи просеивался холодный голубой свет. Взгляд молодой женщины остановился на обоях: широкая золотая полоска, потом узкая, розовый зигзаг, снова золотая полоска… Знакомые стены музыкального салона! У Сильви пересохло во рту, на лбу выступила испарина. Наконец она дома.
      – Я вернулась домой, – повторила она вслух и встала с кровати.
      Нужно увидеться с родителями, с братом, думала она.
      Куда задевали ее одежду? Ах да, она в шкафу. Откуда здесь взялось это горбатое чудовище? Сильви с трудом натянула платье, пальто. Медленно и тихо пошла по коридору. По дороге заглянула в библиотеку, увидела там какие-то столы. А вот и бюро, за которым когда-то сиживал отец. Она с ностальгией посмотрела на полированную поверхность, но в это время раздался какой-то звук, и Сильви поспешно прикрыла дверь. Стараясь не шуметь, она спустилась вниз по лестнице. У входной двери никого. Выглянула наружу – морозным ветром обожгло щеки, остудило разгоряченный лоб. Она пошла по тропинке в сторону часовни, где раньше находилось маленькое кладбище. А вот и могильный камень, уже тронутый зеленью. Три имени, крест, два герба. Сильви долго смотрела на надгробие, потом отвернулась.
      Здесь никого нет, подумала на. Никто меня дома не ждал.
      Она отправилась дальше – через луг, по направлению к лесу. Покрытые инеем ветви посверкивали под утренним солнцем. Навстречу ей попался какой-то мужчина, подозрительно взглянул, слегка поклонился и прошел дальше. Сильви не останавливалась до тех пор, пока не увидела впереди дом бабушки – деревянную избушку с небольшой террасой. Из трубы поднимался дым. Сильви хотела постучать в дверь, но в последний миг передумала. Из-под снега выглядывали бурые кустики папортника. Сильви двинулась дальше. Вот и поляна, на ней – дом егеря. Поежившись, Сильви ускорила шаг. Несмотря на холод, ладони покрылись потом.
      Картина из прошлого. Они идут бок о бок с матерью, идут быстро, широкими шагами.
      – Вот, тебя нашли на этом месте, – говорит мать, отбрасывая назад светлые волосы. – Сильвечка, неужели ты ничего не помнишь? Кто это был? Кто сделал это с тобой?
      Сильви вспыхивает. Ей стыдно, внутри все сжимается от унижения и страха. Накатывает волна паники.
      – Нет, мама, – решительно трясет она головой. – Нет. Я же сказала тебе, я ничего не помню.
      Мать берет ее за руку:
      – Ничего, Сильвечка. Так оно и к лучшему. Скоро ты будешь в Париже, там очень красиво.
      Голос у матери ровный, спокойный.
      – Я не хочу уезжать, мама. Не хочу! Пожалуйста, не отсылай меня! – умоляет девочка.
      Мать не слушает ее, говорит о своем, описывает красоты Парижа, рассказывает о семье Эзаров, добрейших людей на свете.
      Сильви останавливается, смотрит на мать в упор.
      – Это ты хочешь, чтобы я уехала отсюда! Ты меня ненавидишь! Ненавидишь! – кричит она, размахивая руками.
      Горячие слезы, слезы унижения текут по ее лицу.
      – Вовсе нет, Сильвечка, – пытается успокоить ее мать. – Ты ничего не понимаешь. Твой отец… Твой отец очень расстроен. Никак не может свыкнуться с мыслью, что ты уже почти взрослая. – Она пожимает плечами. – И потом, разве ты не заметила, что я ожидаю ребенка?
      – Нет! – восклицает Сильви, не желая в это верить. – Не надо никакого ребенка! Ты не имеешь права! Ты опять уедешь, опять заберешь папу с собой! Как в прошлый раз!
      Лицо девочки пылает огнем, мысли в смятении.
      – Он теперь никогда меня не простит! Он считает, что я грязная. Я тебя ненавижу! Ненавижу!
      Сильви бежит через лес, углубляясь все дальше в чащу. Она хочет убить и мать, и ее будущего ребенка. Сердце сжимается от ненависти. Сзади слышится прерывистое дыхание, жалобный голос, зовущий: «Сильвечка, подожди!» Потом звук падающего тела, крик, тишина. В первый миг девочку охватывает ликование. Она отомстила, убила главного своего врага. Теперь папуш останется с ней.
      Потом Сильви оборачивается и видит, что мать лежит на земле, держась обеими руками за живот. По лбу ее стекает струйка крови, ярко выделяясь на мертвенно-бледной коже. А ниже, под юбкой расплывается темное пятно.
      – Сильви, скорей беги за папой, – стонет мать. – Скорей!
      Девочка, охваченная ужасом, бежит со всех ног…
      Вот и теперь, много лет спустя, Сильви бежала по промерзшей земле, охваченная паникой. Бежала, бежала, никак не могла остановиться. Потом, споткнувшись, упала на землю.
      – Мама, мамочка! – закричала она, взывая к голым деревьям. – Прости меня, прости. Пожалуйста, не умирай!
      Сильви схватилась за живот, чувствуя, что ребенок шевелится. Ей показалось, что по ногам стекает струйка горячей крови.
      Сильви грезила наяву. Ей был то очень жарко, то очень холодно. Ее куда-то несут. Нет, не ее, а мать. Горло пересохло.
      – Пейте, – говорит кто-то.
      – Прости меня, мама, – просит Сильви, пьет и сбивчиво говорит: – Прости меня. Это не тебя я ненавижу, а папу. Пожалуйста, не умирай. Я ненавижу его! Я ненавижу всех мужчин! – она всхлипывает. – Ради бога, не умирай. Не истекай кровью! Ну, пожалуйста!
      Кто-то кричит. Сильви не понимает – то ли мать, то ли она сама.
      Потом ее подхватывают чьи-то руки, слышны неразборчивые голоса.
      – Ничего страшного. Она потеряла не так уж много крови.
      – Главное – ее отогреть.
      – Да, меня гораздо больше беспокоит та, другая. Если с ее ребенком что-то случится, Макаров нам головы поотрывает.
      – Ну и денек. Одна молится с утра до вечера, а сама – кожа да кости. Другая чуть не замерзла до смерти.
      – Хуже всего я переношу их вопли.
      – Хорошо хоть старух перевели в другую палату.
      – Все время зовет мамочку. Она мне сказала, что раньше жила в этом доме.
      – Бредит. Это у нее от температуры.
      – Я пробовала с ней разговаривать, а она ничего не слышит.
      – Дай-ка ей таблеток, хуже не будет.
      – А другой бульону. Слишком уж она слаба.
      – Опять мамочку зовет. Сколько можно?
      – Слава богу, Рождество позади. Завтра возвращается доктор.
      – На прошлое Рождество было еще хуже, правда?
      – Кто его знает.
      – Вот, пани Ганка, выпейте.
      – Жарко, очень жарко. И еще очень больно. Ломит спину.
      Сильви спала, видела сны. Ей снились какие-то тела, младенцы. Она слышала голоса, крики, сливавшиеся в неясный гул. Сильви не знала, сколько времени продолжался сон. Потом крики стали громче, они все никак не стихали.
      – Это Ганка. Где же доктор?
      Снова крики, потом испуганный голос, отчаянно шепчущий:
      – Господи, ну, пожалуйста, дай мне мальчика! Пожалуйста, пожалуйста!
      Сильви открыла глаза. Она увидела перед собой тонкое, почти прозрачное лицо Ганки, искаженное страхом и болью. В следующую секунду Сильви закричала и сама, мысли путались в разгоряченной голове. Она едва успела перевести дыхание, и снова начались схватки.
      – Господи, они рожают одновременно! – воскликнула одна из медсестер. – Этого еще не хватало. – Милые, не кричите так громко! Вы перебудите весь госпиталь. Вот, подыши-ка.
      На лицо Сильви легла маска. Она ощутила приступ тошноты, по лицу градом стекал пот, кружилась голова. Сильви уже не могла разобрать, кто кричит громче – она или Ганка.
      – Давайте, мамочка, дышите. Вдыхайте глубже.
      На лоб легла прохладная материя.
      – Господи, у нее кровотечение.
      – Где же врач? Ему давно пора вернуться!
      – Пейте, это вам поможет.
      – Давай, милочка, тужься. Давай-давай.
      – Вот так, вот так.
      Тело разорвала обжигающая боль. Сильви истошно закричала. Голоса доносились как сквозь вату.
      – Мальчик.
      – А у этой девочка.
      – Отличный здоровый мальчик.
      Ганка прошептала:
      – Да, это мальчик, Иван, у нас мальчик!
      Слабый писк младенцев. Успокаивающий шепот, едва слышная икота.
      Сильви откинулась на простыню, посмотрела на Ганку. Та молчала. Глаза ее были закрыты. В палате наступила тишина, лишь едва слышно перешептывались медсестры:
      – Боже мой, боже мой. Бедная девочка. Бедный Макаров…
      Сильви проснулась на рассвете. Посмотрела на Ганку, увидела, что лицо у той белое-пребелое, совсем как у матери, когда она упала в лесу. На простыне сохло красное пятно. Так, значит, это Ганка – бедная девочка? Огромные серые глаза на миг приоткрылись, на бледном личике появилась умиротворенная улыбка. Потом веки снова закрылись.
      Сильви смотрела, смотрела и все не могла отвести взгляд.
      Очень медленно, с трудом, она села на кровати, осторожно встала на ноги. Это ей удалось, но мысли в голове путались, саднили не меньше, чем измученное тело. Как же холодно! Ужасно холодно. И мама – она умерла. Мама, обними меня. Помоги мне. Каролин, ты тоже должна мне помочь. Где ты, Каролин? Бедная девочка, бедная девочка. Катрин, бедная Катрин.
      Сильви кое-как оделась, набросила пальто. Руки у нее дрожали. В двух кроватках спали два крошечных младенца. Сильви посмотрела на одного, на другого. Оба ровно дышали. Темный пух волос, два маленьких, с кулачок личика, четыре миниатюрные ручки со стиснутыми пальчиками. Сильви долго смотрела на новорожденных, потом, решившись, подняла одного из них, завернула в одеяло и, крадучись, вышла из палаты. Мама, мамочка, я возвращаю тебе потерянного ребенка. Вот, Каролин, смотри – это твоя девочка. Теперь ты счастлива? Теперь ты мной довольна?
      В лицо ей ударил холодный ветер. Где я? Где все они?
      Конюшня, вспомнила Сильви. Нужно идти в конюшню. Она громко постучала в дверь:
      – Отведите меня к пану Стаху. Пожалуйста, мне нужен пан Стах.
 
      Десять дней спустя Жакоб Жардин добрался до французского консулата в Кракове. Он был сам не свой от тревоги. Это чувство нарастало по мере того, как отсутствие Сильви затягивалось, месяц шел за месяцем. Телеграмма, срочно вызывавшая его в Краков, была даже своего рода облегчением. Жакоб добрался до Польши так быстро, как только сумел. Он надеялся, что слово «нездорова» не является эвфемизмом, за которым смертельная болезнь.
      И вот он стоял в гостиной консульства, нервно поигрывая зажигалкой.
      – Доктор Жардин, я очень рад, что вы добрались сюда так быстро, – начал консул. – Надеюсь, моя телеграмма не слишком вас испугала. Дел в том, что Сильви, то есть я хочу сказать, мадам Жардин, вернулась к нам после своей поездки совсем больная. У нее была высокая температура, она бредила. Я полагаю, это послеродовая горячка.
      У Жакоба дрогнули уголки рта.
      – Нет-нет, – поспешно продолжил консул. – Ничего серьезного. Сейчас вашей жене гораздо лучше. Да и ребенок совершенно здоров. Мы наняли няню. Но, как вы понимаете, консульство – не совсем подходящее место для матери с новорожденным младенцем.
      Дипломат улыбнулся, давая Жакобу возможность что-то сказать. Наступила мучительная пауза. На лице Жардина отразилась целая гамма противоречивых чувств.
      – Разумеется, – продолжил консул, – было бы гораздо лучше, если бы ребенок родился в Париже. Но ваша супруга ни за что не желала уезжать, хотела непременно посетить родительскую усадьбу. Ничего, главное, что все обошлось. Ребенок в полном порядке. Чудесная маленькая девочка. Почти никогда не плачет.
      Жакоб выдавил улыбку, пробормотал слова благодарности. Он пытался переварить все услышанное. Поднимаясь по лестнице, Жакоб против воли считал месяцы.
      – Я оставлю вас наедине, – деликатно сказал консул, постучав в дверь. – Естественно, вы можете пару дней провести у нас, в консульстве.
      Жакоб окинул взглядом комнату. Увидел седоволосую женщину, покачивающую колыбельку и что-то напевающую; увидел похудевшую Сильви, сидевшую на диване и смотрящую в пространство отсутствующим взглядом. Этот взгляд Жакоба встревожил, воскресив в памяти давний эпизод: юг Франции, деревенская усадьба в Руссильоне… Он взял себя в руки.
      – Сильви!
      Рука ее была вялой, холодной.
      – Сильви, я приехал. Я увезу тебя домой.
      Она повернула голову, посмотрела на него, словно откуда-то издалека. Затем взгляд сфокусировался, и Сильви слабо улыбнулась, кивнула.
      Жакоб облегченно вздохнул и поцеловал ее в лоб.
      Сильви смотрела на него.
      – Я не хотела тебе говорить… Боялась, что ты меня не отпустишь. Я ждала ребенка. Он… – Она запнулась. – То есть, я хочу сказать она родилась немного рано.
      Сильви встала, подошла к колыбели, взглянула на маленький сверток.
      – Вот, это мой тебе подарок. Тебе и Каролин.
      Она подняла младенца и протянула мужу.
      Жакоб посмотрел на маленькое личико. Безмятежные серые глазки смотрели на него с осмысленным выражением. Жакоб улыбнулся, прижал дочь к груди.
      – Да, я знала, что ты будешь доволен, – прошептала Сильви. – Каролин тоже будет довольна. Я назвала девочку Катрин.
      Жакоб поспешно отвернулся. Сейчас было не время говорить Сильви, что месяц назад Каролин лишила себя жизни.