Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Супружеские пары

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Апдайк Джон / Супружеские пары - Чтение (Весь текст)
Автор: Апдайк Джон
Жанр: Зарубежная проза и поэзия

 

 


Джон Апдайк
Супружеские пары

Добро пожаловать в Тарбокс

      Посвящается Мэри

      Средний гражданин, даже добившийся высокого положения в своей профессии, склонен считать решения, относящиеся к жизни общества, к которому он принадлежит, делом рока, над которым он не властен, подобно подданным Рима по всему миру в эпоху Римской Империи Такое настроение способствует возрождению религии, но не сохранению настоящей демократии.
Лол Тиллик, «Будущее религий»

      Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
      И душный, смертный плоти запах.
      Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
      В тяжелых, нежных наших лапах.
Александр Блок, «Скифы»

      Что скажешь о новой паре? Пайт и Анджела Хейнема раздевались. Потолок в их просторной колониальной спальне был низкий, мебель, дверные косяки и остальное дерево имели модный цвет яичной скорлупы. За холодными окнами чернела весенняя полночь.
      — Молодые… — неопределенно отозвалась Анджела, женщина тридцати четырех лет с мягкими светло-каштановыми волосами. У нее были тяжеловатые бедра и не очень тонкая талия, зато по-девичьи крепкие лодыжки и по-девичьи же неуверенные движения. Казалось, она постоянно раздвигает в пустоте занавески. На возраст указывал разве что начавший грузнеть подбородок, дряблая кожа с тыльной стороны ладоней и красные кончики пальцев.
      — Сколько им лет?
      — Не знаю. Ему примерно тридцать, хоть изображает сорокалетнего. Она моложе: двадцать восемь, двадцать девять… Ты собираешься ввести возрастной ценз?
      Пайт хмыкнул. Он был рыжеволосый, крепко сбитый, ростом не выше Анджелы. Предки-голландцы наградили его приплюснутыми чертами, сквозь которые уже пробивалась Америка: виноватая алчность, насмешка, немой вопрос.
      Томная непредсказуемость жены, ее робкая свежесть, идущая от аристократического самообладания, по-прежнему его завораживали. Самому себе он казался мужланом, а в ней видел воплощение тонкости и света. Каждое ее движение было для него исполнено грации и непостижимого прямодушия.
      К моменту их знакомства, пора первого цветения Анджелы Гамильтон уже миновала. Она излучала томность, манерно отводила глазки, демонстрируя голую шейку и непуганую красоту, разыгрывала из себя школьную учительницу и жила с родителями в Нанс-Бей. Пайт нанялся вместе со своим армейским приятелем к ее отцу, строить беседку-колоннаду с видом на океан и на огромную темно-шоколадную скалу, в которой угадывался женский профиль, высунувшийся из складок платка. Позади беседки зиял обрыв, а по другую сторону зеленела просторная лужайка и распластывались тщательно подстриженные кустики. В доме тикало несметное множество часов — дедовских, корабельных, из золоченой бронзы, лакированных, серебряных, с тяжелыми шарами вместо маятников. Ухаживание проходило под аккомпанемент их боя и поэтому не отложилось в памяти — прошло, как оглушительное наваждение или ошибка. Время дало сбой: все часы в доме ринулись вперед, подгоняя влюбленных, не позволяя им сомневаться, предупреждая об острых углах, помогая взлетать вверх по ступенькам. Отец Анджелы — всезнающая улыбка и отличный серый костюм — не стал им мешать. Она была избалованной дочкой, способной проявить чрезмерную разборчивость и остаться старой девой, а отцу хотелось продолжения рода. Первый ребенок четы Хейнема, девочка, родился через девять месяцев после брачной ночи. С тех пор минуло уже девять лет, а Пайт по-прежнему чувствовал исходящую от Анджелы силу и не мог ей сопротивляться.
      — Просто хочется понять, на какой они стадии, — сказал он, как бы оправдываясь. — Он какой-то сдержанный, безразличный.
      — Надеешься, что они на одной стадии с нами?
      Его рассердил ее холодный тон. Он ждал, что в этой ярко освещенной комнате, куда не проникали холод и тьма апрельской ночи, оба они сумеют раскрепоститься. Он хотел близости, а теперь чувствовал себя болваном. Он ответил:
      — Вот-вот! На седьмом круге блаженства.
      — Как мы? — Судя по тону, она бы еще могла поверить в собственное блаженство.
      Каждый стоял перед своим шкафом по разные стороны холодного камина; штукатурка вокруг него радовала глаз яркой лазурью. В элегантном фермерском доме восемнадцатого века было восемь комнат. Дом, амбар и квадратный двор окружала живая изгородь из высокой густой сирени. Прежние хозяева, заботясь о сыновьях-подростках, приделали к стене амбара баскетбольное кольцо и заасфальтировали часть двора. В другом углу двора площадью в два акра стояли деревянные ворота, ведущие во фруктовый сад, граничащий с молочной фермой. В семи милях, невидимый отсюда, лежал городок Нанс-Бей, еще в двадцати милях к северу раскинулся Бостон. Пайт, строитель по профессии, любил прямоугольный уют. Полюбил он и этот дом с низкими потолками, его прямоугольные комнаты с выструганными вручную плинтусами, окна с тонкими средниками, кирпичные пасти каминов, похожие на закопченные лазы в потемки времен, чердак, который он собственноручно обложил серебряной изолирующей бумагой, превратив не то в шкатулку для драгоценностей, не то в пещеру Алладина, свежезабетонированный подвал, бывший пять лет назад, при их переезде сюда, грязной свалкой. Ему нравилось, как в любое время года по полу перемещаются лимонные ромбики солнечного света, словно в каюте корабля, качающегося на волнах. Пайту были по душе любые дома, любое замкнутое пространство, но его скромное голландское представление о том, сколько пространства позволительно отмерить для себя самого, полностью удовлетворялось этим плоским строением в двухстах футах от дороги, в миле от центра городка и в четырех милях от моря.
      Зато Анджела, потомок китобоев и пиратов из Нью-Бед-форда, мечтала приобрести в собственность местечко, откуда открывался бы вид на Атлантику. Новички, супруги Уитмены, нанесли ей удар, купив через агентство недвижимости «Галла-хер и Хейнема» дом, который она приглядела для себя, принадлежавший раньше старику Робинсону, — шаткую летнюю хибару, нуждавшуюся в капитальном ремонте, зато с великолепным видом на заболоченную низину, затопляемую в прилив океанской водой. Правда, ветер там дул такой, что трудно было устоять на ногах. Анджела и Пайт несколько раз наведывались туда зимой. Одноэтажный дом, построенный примерно в 1900 году, в начале 20-х приподняли на сваях и подвели новый первый этаж, заодно добавив длинную застекленную веранду. На этом новые хозяева не успокоились: пристроили крыло для слуг, оказавшееся на разных уровнях с главной постройкой. Пайт показал Анджеле расшатанные деревянные конструкции, отлетающую штукатурку, насквозь проеденные ржавчиной водопроводные трубы, древнюю электропроводку с иссохшей резиновой изоляцией, громыхающие оконные рамы, настрадавшиеся от дождей и насекомых. Стеклянный потолок в главной спальне протекал. Отапливалась только гостиная — с помощью печки, которой приходилось вручную скармливать уголь. Под домом пришлось бы рыть подвал, а в самом доме заменить все внутренние перегородки, установить центральное отопление, навести новую крышу. Не говоря уж о канализации, безнадежных оконных переплетах, потолках. Кухня была забавная, но совершенная непригодная для дела. Ей пользовались только летом: слуги готовили здесь салаты из лангустов. В некоторых местах внешняя кедровая обшивка дома совершенно сгнила, а кое-где вообще облетела. Однако за дом просили не меньше сорока тысяч, плюс двенадцать тысяч наличными незамедлительно. Несуразная цена! Стоя у широкого сланцевого обрыва и любуясь зимним пейзажем — испещренным протоками болотом, островками с осиной, боярышником и ежевикой, стальной лентой пролива, кромкой белых, как соль, дюн и беспокойно ворочающимся за дюнами океаном, Анджела согласилась наконец: слишком дорого.
      Сейчас, вспоминая тот дом — Пайт не только избежал покупки, но и заработал вместе со своим партнером на его продаже, — он испытывал чувство консервативного удовольствия. Симметрия собственного дома придавала ему сил. Он представлял себе двух круглолицых дочек, мирно спящих под его защитой. И любовался телом жены, ее спелостью.
      Анджела сняла с шеи жемчуг, в котором всегда появлялась на людях, и стала стягивать через голову сильно декольтированное черное платье. Заколки в волосах зацепились за мягкую шерсть. Пока она возилась, электрический свет высекал молнии из комбинации, облепившей ее тело. Край комбинации задрался, показались подвязки чулок. Такой, без головы, она выглядела особенно крепкой и соблазнительной.
      Ощутив укол любви, он предъявил ей обвинение:
      — Ты со мной несчастлива.
      Она избавилась от перекрутившегося платья и искоса глянула на него. Свет настольной лампы с гофрированным абажуром старил ее лицо. Год назад она отвергла бы такое обвинение.
      — Как же иначе, — ответила она теперь, — если ты заигрываешь со всякой женщиной, какая только попадется тебе на глаза?
      — Так уж со всякой?
      — Конечно. А то ты не знаешь! Тебе любую подавай: высокую или коротышку, старуху или молоденькую. Хоть желтую Бернадетт Онг, хоть эту бедную пьянчужку Би Герин. Как будто у нее без тебя мало неприятностей!
      — По-моему, ты отлично провела время. Весь вечер проболтала с Фредди Торном.
      — В гостях мы становимся друг другу чужими. Так больше нельзя, Пайт. Я прихожу домой с ощущением, будто вывалялась в грязи. Мне опротивела такая жизнь!
      — Ты бы предпочла, чтобы мы весь вечер терлись животами? Лучше скажи… — Он разделся до пояса, и она отшатнулась, словно ударилась о его щит — голую грудь с крестом из янтарных волос вместо герба. — …Скажи, о чем это вы с Фредди часами болтаете? Да еще забиваетесь вдвоем в угол, как дети, играющие в камешки. — Он сделал шаг вперед, щуря красные от выпивки глаза.
      Она поборола желание отступить, угадывая в его грозном настроении прелюдию к сексу. Вместо этого она запустила руку себе под комбинацию и стала отстегивать, по одной, подвязки. Ее беззащитность полностью разоружила Пайта. Он застыл у самого камина, чувствуя босыми подошвами холод гладких кирпичей.
      — Он тупица, — сказала она небрежно, имея в виду Фредди Торна. Она возилась с подвязками, прижимая подбородок к груди, поэтому ее голос звучал хрипло, зажатые груди напряглись. — Зато говорит на интересные для женщин темы. Про еду, психологию. Про детские зубы.
      — Какая еще психология?
      — Сегодня он рассуждал о том, что все мы видим друг в друге.
      — Кто?
      — Как, кто? Мы, супруги.
      — Во мне Фредди Торн видит бесплатную выпивку, а в тебе роскошную задницу.
      Она не обратила внимания на комплимент.
      — Он считает, что мы — круг. Магический круг голов, разгоняющий темноту. Он сказал, что ему страшно, когда не удается увидеться с нами в уик-энд. Ему кажется, что мы превратились в церковь.
      — Это потому, что он не ходит в настоящую церковь.
      — Ты один туда ходишь, Пайт. Не считая католиков. — Католиками среди их знакомых были Галлахеры и Бернадетт Онг. Константины впали в безбожие.
      — В этом источник моей поразительной мужской силы, — сказал Пайт. Закаливающее чувство греха! — И он нагнулся, оперся на руки и сделал стойку, касаясь напряженными пальцами ног своей конической тени на потолке; жилы на шее и на руках напряглись, как натянутые канаты.
      Анджела отвернулась. Она видела это представление слишком часто. Он аккуратно принял нормальное положение. Молчание жены его смущало.
      — Восславим Христа! — сказал он и зааплодировал сам себе.
      — Тсс, ты разбудишь детей.
      — Почему бы и нет, черт возьми, если они сами меня то и дело будят, маленькие кровопийцы? — Он опустился на колени и пополз к кровати. — Папа, папа, просыпайся, папа! Знаешь, что написано в воскресной газете? У Джекки Кеннеди будет ребеночек!
      — Какой ты жестокий! — сказала Анджела, продолжая неспешно раздеваться и раздвигать в воздухе невидимые занавески. Она открыла дверь шкафа и скрылась за ней. До мужа долетал только ее голос:
      — Еще Фредди считает, что от этого страдают дети.
      — От чего страдают?
      — От нашего общения с друзьями.
      — Должен же я общаться с друзьями, раз ты лишаешь меня половой жизни.
      — Если ты считаешь, что так можно завоевать женское сердце, то тебе еще многому придется научиться. — Он терпеть не мог этот ее тон, напоминавший о том, как еще до их знакомства она работала учительницей.
      — Почему бы детям не пострадать? — спросил он. — Им прописано страдание. Как иначе учиться добру? — Он чувствовал, что по части страдания обошел ее на целую голову. Без него она воспитывала бы дочерей так же, как воспитали ее саму — приучала бы к несуществующему миру.
      Она была готова отвечать ему серьезно де тех пор, пока ему не наскучит к ней придираться.
      — Ты говоришь о позитивном страдании, — возразила она. — А речь о нашем невнимании, которого они могут даже не замечать. Мы их не ругаем, а просто избегаем. Взять хоть Фрэнки Эпплби: очень умный мальчик, а что толку? Джонатан Смит изводит его насмешками, потому что их родители всегда вместе.
      — Что за черт? Зачем мы живем в этом захолустье, если не ради детей?
      — Но удовольствие-то получаем мы, а не они. Их совсем не радовали лыжные прогулки этой зимой. Дрожали, как цуцики, смотреть жалко! Девочки всю зиму мечтали побывать в одно из воскресений в музее, в теплом музее с чучелами птиц, но мы не могли их туда отвезти, потому что пришлось бы оторваться от друзей, а те без нас придумали бы что-нибудь интересное или ужасное. Спасибо, Айрин Солц свозила их в музей, иначе они бы никогда туда не попали. Мне нравится Айрин: среди нас одна она сумела сохранить свободу. Свободу от разной чепухи.
      — Сколько ты сегодня выпила?
      — Просто Фредди не давал мне рта открыть.
      — Вот тупица! — сказал Пайт и, задыхаясь от обиды, стремясь выжать из своего положения отверженного хоть какое-то преимущество, пробежался по кирпичам перед камином, истоптанным, словно булыжный тротуар в Делфте, и с размаху захлопнул створку шкафа Анджелы, едва ее не стукнув. Она оказалась голой.
      Как и он. Руки Пайта, его ноги, голова, детородный орган выглядели позаимствованными у гораздо более крупного мужчины, словно Создатель, разглядывая остывающую отливку, спохватился, что промахнулся с размерами, и в последний момент впрыснул щедрую дозу плазмы, но она не дошла до туловища. Он старался сохранять спортивную форму, но ладони загрубели от инструментов, а спина атлета была немного сгорбленной, словно готовилась принять тяжесть.
      Анджела вздрогнула и замерла, прикрыв одной рукой грудь. Там, где купальник не допускал к телу солнечных лучей, кожа была бледной до прозрачности, и на этом фоне растительность на лобке казалось особенно буйной. Беременности повлияли на форму живота, плотные ляжки были усеяны синими жилками. Зато руки изогнулись просто и симметрично, совсем по-девичьи, белые ступни изящно выгнулись, мизинцы ног, никогда не касающиеся пола, еще больше приподнялись. Горло, кисти, торс — все дышало порывом к бегству, но она, как Ева на барельефе, застыла от стыда, окаменев. Он не посмел до нее дотронуться, хотя она была так близко, что у него пересохло во рту. Тела висели на обоих, как безвкусная одежда. Из холодного камина потянуло по ногам сквозняком. За ее приподнятыми плечами чернела ночь — бесконечность, вплотную Прижавшаяся к старым оконным рамам, к хрупким средникам, пустота с проклевывающимися почками и нависшими на миром скелетами Девы, Льва и Близнецов.
      — Грубиян, — сказала она.
      — Ты такая красивая, — сказал он.
      — Ничего не поделаешь. Я надеваю ночную рубашку.
      И супруги Хейнема, одевшись и повздыхав на ярком свету, устало улеглись.
      Как всегда после вечеринки, Пайт долго не засыпал. В детстве его не таскали по гостям, и теперь вылазки его сильно будоражили. Чтобы уснуть, пришлось немного поласкать самого себя. Жена уснула быстро. Она утверждала, что не видит, снов. Он жалостливо запустил руку ей под рубашку и стал массировать теплую спину, чтобы в глубине ее сна поднялся маленький вихрь, и утром она смогла рассказать себе короткую сказку, приснившуюся в ночи. Она будет долиной, а он пыльной бурей, львом, принимающей ванну в ее реке. Невероятно, чтобы ей никогда ничего не снилось! Ему постоянно снились сны. Накануне ему пригрезилось, что он — старый священник, наведывающийся к своей пастве. Сначала он гулял по полю, потом стал переходить автостраду и надолго застрял посередине. Оттуда он любовался долиной, домиками с курящимися трубами. Видимо, туда и лежал его путь. Он перебежал дорогу и испытал облегчение, когда его арестовал подъехавший на мотоцикле полицейский, говоривший по-немецки.
      Вечеринку устроили Эпплби, в честь новой пары — как их там, Уитмены? Фрэнк знал мужа — то ли Тэда, то ли Дэна — не то в Экзетере, не то в Гарварде. Для Пайта что Гарвард, что Экзетер были как теплицы с закрашенными окнами, в которые не заглянешь. Он не желал вспоминать теплицы.
      Его пальцы упорно пытались подарить жене сновидение: дитя на реке, в которую превращается она сама, младенец Моисей, найденный поутру в шуршащем нильском камыше, служанки-египтянки, заросшие берега, цветок лотоса, милости прошу… Природный дохристовый секс. Грубиян… Стерва! Разлеглась на трех четвертях кровати, словно так и надо. Дышит ртом и шлепает губами. Слова на входе, слова на выходе. Девы, беременеющие через уши. Поговори со мной о психологии… Нет, лучше самоудовлетворяться. Воск, вялый лепесток камелии. То ли дело в юности: стоит пожелать — и столб несокрушим. При одной мысли о щели, даже при попадании солнечного лучика на штанину. Вскочить и продекламировать: дыши, о, человек с душою мертвеца! Класс смеялся до упаду. Соседка по парте носила легкие льняные блузки, из-под которых высовывались бретельки лифчика, а в невесомом рукаве можно было разглядеть подмышку. Бритую. Войт, Аннабелла Войт. На каждого мужчину по одной Войт. Голландская непосредственность. Потом она вышла замуж за птицевода с фермы под Гранд-Рапидз. До чего шустрый язычок! Однажды после танцев, на парковке у торфяного карьера, она запихнула ему в рот весь свой язык, и он кончил, не расстегнув штанов. Тогда, ощущения были сильнее: уже канал — выше скорость. Не девушка его мечты, зато в шелковых трусиках. Торфяной запашок, шуршание кринолина, попытка танца. Мгновение, когда ее темный шаловливый язычок пролез ему под язык. По нервам побежала ослепительная новость. Секундная неподвижность, потом пробное прикосновение. Восковый лепесток на курчавой подушке. Больше жизни! А все спиртное, зловредное отупляющее зелье. От него замедляется ток крови, делаются дряблыми мышцы. Он перевернулся на живот, взбил подушку, распластался, стараясь слиться с невидимой песчинкой судьбой. Спокойствие! Вспоминаем вечеринку. Твист. Лысый Фредди Торн с застывшей слюнявой ухмылкой. До чего толстомордый! «Come on, everybody, lets twist!!» Терапия или средство массового превращения в уродцев? Шататься по гостям и демонстрировать свое старение и уродство! Среди женщин одна Кэрол не ударила в грязь лицом: выделывала тазом восьмерки, рассекала воздух руками, как кинжалами, молниеносно переносила вес с одной узкой, голодной ножки в чулке на другую. Костлявая красавица — мечта старшеклассника. Вот это ему больше по нраву: четкие движения, холодок, полет над полом, изящный прищур. Наплевать на Фрэнка Эпплби, бестолково дергавшегося напротив, с выставленными наружу зубами вместе с деснами, со смрадным дыханием. Даже дезодорант у него — и тот вонючий. Коллективное дерганье. Смит сучил ногами. Джорджина выпячивала подбородок, как при второй теннисной подаче. Анджела слишком мягка, поэтому больше раскачивалась. Галлахер — марионетка на ниточке. Джон Онг наблюдал за происходящим трезвым взглядом, молча улыбался, покуривал. Повернувшись к Пайту, издавал какие-то дружелюбные звуки, но до слуха долетали только гласные, остальное тонуло в грохоте. Пайт знал, что кореец стоит больше, чем все остальные вместе взятые, но никогда не мог его понять. А вот и Бернадетт — плоская штучка, живущая в двух измерениях, наполовину японка, наполовину католичка, да еще из Балтимора. «Танцуем?» — сказала она Пайту. В битком набитой комнате детской Эпплби, с розовыми утятами на стенах — Бернадетт пихала его, стукалась о него плоским телом, обтянутым шелком, хлестала распятием, вылетающим из мелкого углубления между грудями, молотила бедрами, кулачками — желтая жемчужина. Come on, everybody… Нет уж, лучше фокстрот. Сколько можно дурачиться, предаваться обывательскому мельтешению, выпускать пар? Окна не открыть — наглухо закрашены. Стены заставлены книгами.
      Пайт, отважный голландский мальчуган, чувствовал, что его друзей грозит смыть огромной приливной волной. А все этот городок, в который он угодил благодаря жене, урожденной Гамильтон! Мужчины перестали делать карьеру, женщины бросили рожать детей. Остались алкоголь и любовь. Би Герин пьяно висла на нем под выкрики Конни Фрэнсис, так что ломило ноги и шею, прожигала в его рубашке дыры дымящейся грудью, едва не предлагала перепихнуться. Он был не вполне уверен, что прозвучало именно это, но похоже на голландское fokker, in defuik lopen1, долетавшее в детстве до его слуха из подсобки теплицы, где шушукались родители. Маленький Пайт, уже американец, не понимал таких слов. Но ему нравилось находиться с родителями в теплице, в духоте, наблюдать, как ловко большие, грязные отцовские пальцы лепят куличики из дерна, как бледные пальцы матери вертят из фольги горшочки и втыкают в них зеленые ростки. И снова Пайт увидел глазами ребенка мотки бумажной ленты, ящики с разноцветными камешками и крупным песком для композиций из кактусов и фиалок, фарфоровые домики и фигурки зверюшек с поблескивающими носами, пачки поздравительных открыток с выпуклым серебряным словом «HANE-МА» — его фамилией, им самим, со всей его судьбой, запечатленной в этих буквах. Рядом с дверью в подсобку, где мать делала горшочки, а отец заполнял счета, находилась другая дверь — ледяная, запотевшая, за ней хранили срезанные розы и гвоздики и лежали штабеля чудесных ирисов и гладиолусов, замороженных и мертвых.
      Пайт поменял позу и выбросил из головы теплицу вместе с вечеринкой.
      Новая пара. Похоже, они боготворят друг друга, как два гладиолуса. Кембриджская рассада, рослая, отборная. Пайта новички раздражали. Здешняя почва недостаточно плодородна, слишком много народу на ней топчется. Тэд? Нет, Кен. Готовность к улыбке, но при этом томная угрюмость, лишенное иронии стремление к правоте. Занимается какой-то наукой — но не математикой, как Онг, и не миниатюризацией, как Солц. Биохимия. Отец Пайта не доверял химическим удобрениям и возил с птицеферм куриный помет: «Землица-то моя, собственная». У нее странное имя — Фокси. Наверное, производное от девичьей фамилии. Ферфаксы из Вирджинии? На ней был заметен южный налет. Высокая, волосы с медовым отливом, постоянный румянец, как от ветра или лихорадки. Что-то точило ее изнутри, недаром она дважды надолго запиралась в ванной на втором этаже. Когда она спускалась во второй раз, Пайт умудрился заглянуть ей под юбку и узреть пепельно-желтые края чулок на опрокинутых колоколах ляжек. Она перехватила его взгляд, но не смутилась. Янтарные глаза! Вот что прячется порой под мехом ресниц, если его расчесать.
      «Что ты сказала, Би? Я совсем оглох».
      «Ты все слышал, милашка Пайт. Я напилась. Ты уж прости».
      «Танцуешь ты божественно».
      «Не надо насмехаться. Знаю, тебе нет до меня дела, у тебя есть Джорджина, где мне с ней тягаться? Она — чудо. А как играет в теннис!»
      «Ты мне льстишь. Ты действительно считаешь, что я встречаюсь с Джорджиной?»
      «Да ладно!» Певуче, глядя невидящим взглядом в сторону: «Можешь не отказываться. Эй, Пайт! Это ты?»
      «Что? Я здесь. Ты не меняла партнера».
      «Ты надо мной насмехаешься. Какой ты злой! Я тебя не узнаю. Эй, Пайт!»
      «Да здесь я!»
      «Я бы была с тобой добра. Рано или поздно тебе понадобится доброта, потому что сейчас — ты уже не злись — тебя окружают недобрые люди».
      «Кто, например? Бедняжка Анджела?»
      «Ты злишься. Я чувствую твою злость».
      «Нет», сказал он и отошел. Ей стало не на ком виснуть, и она едва не шлепнулась, но тут же опомнилась, выпрямилась, обиженно заморгала. Он продолжил: «Так всегда бывает, когда сочувствуешь пьяным. Обязательно оскорбят».
      «О!» — выдохнула она, словно ее ударили. «А я хотела по-доброму».
      Побелка на окнах выдерживала не больше двух-трех дождей, но после войны химические компании придумали состав, доживавший до зимы, а зимой много света не бывает. Снаружи теплицу окружали мичиганские сугробы, внутри непрерывно звучало убаюкивающее бульканье — это пели безнадежно проржавевшие трубы, извивавшиеся по земляному полу, усеянному звездочками клевера. Детский крик во сне. Наверное, ей снится, что ее душат. Судя по голосу, это Нэнси. В три года она уже умела завязывать шнурки, а теперь, в пять, затеяла сосать большой палец и рассуждать о смерти. «Я никогда не вырасту и никогда в жизни не умру». Рут, ее сестра, которой исполнилось в ноябре девять лет, не могла этого слышать. «Умрешь-умрешь, все умрут, даже деревья». Пайт раздумывал, не заглянуть ли к Нэнси, но крик не повторился. Он напряженно прислушался к тишине и различил в вакууме мерный, как дыхание, скрип. Швейная машинка, заработавшая в ночи сама по себе? Да нет же, хомяк. На день рождения он подарил Рут хомяка. Зверек, похожий на рыжий кулек, весь день спал, зато ночами крутил свое колесо. Пайт поклялся, что смажет проклятую штуковину, а пока попытался совместить ритм своего дыхания с несносным скрипом. Нет, слишком быстро. Сердце раздулось от ускоренного биения, как мешок, в который затолкали сразу две мысли, показавшиеся ночью страшными: скоро он начнет застраивать жилыми домами Индейский холм; Анджела больше не хочет детей. У него так и не будет сына. Eek, ik, eeik. Успокойся. Завтра воскресенье.
      По дороге проехал грузовик, и он долго прислушивался к затухающему звуку. В детстве он успокаивался, сосредотачиваясь на событиях ночи: проезжающих автомобилях, грохочущих поездах, их густом ворчании — сначала нарастающим, достигающим крещендо, потом затихающим. Ночи не было до него дела: то она открывала путь на Чикаго или Детройт, Каламазу или Бэттл-Крик, то заманивала в противоположную сторону, в снега, разрисованные цепочками звериных следов, на северный полуостров, куда можно было добраться только по воде. С тех пор успели построить мост. В детстве он представлял себя Суперменом со стальной непробиваемой грудью, упершимся ногами в один берег, руками в другой, несгибаемой дугой, вибрирующей от бега бесчисленных стальных колес. Затихающие свистки уносящихся в даль по равнине поездов казались тоненькой линией, набросанной остро отточенным, грозящим сломаться карандашным грифелем. Нет в природе ни точек, ни идеальных окружностей, ни бесконечности, ни потустороннего мира. Куда подевался грузовик? Он где-то рядом.
      Ночью мало кто колесит в этом углу Новой Англии, между Плимутом и Квинси, Нанс-Бэй и Лейстауном. Пришлось долго ждать, пока снова не зазвучала колыбельная — урчание грузовика. Анджела зашевелилась, огибая какое-то препятствие в потоке забытья, в преддверии нарождающегося сна. Он вспомнил, как они занимались любовью в последний раз. Неделю с лишним назад, еще в прошлом времени года, зимой. Он долго старался, долго ее оглаживал, добиваясь отклика, но безрезультатно: она отчаялась достигнуть оргазма и попросила его побыстрее ей овладеть и больше не мучиться. После этого она с облегчением отвернулась, но он, забросив на нее вялую руку, вдруг нащупал неуместную твердость.
      «Какие у тебя твердые соски!»
      «Ну И ЧТО?»
      «Ты возбуждена. Ты тоже могла бы кончить».
      «Вряд ли. Просто замерзла».
      «Ты у меня быстро кончишь. Я языком…»
      «Нет, там мокро».
      «Это же после меня».
      «Я хочу спать».
      «Как это грустно! Значит, тебе все-таки понравилось?»
      «Почему грустно? В следующий раз».
      Он перевернулся на спину, чувствуя себя городом, подвешенным на перевернутой колокольне. Лицо обдувало легким сквозняком. Не иначе, где-то в его уютном доме распахнулось окно, грабитель пытается открыть дверь… Он снова перевернулся на живот, и на него навалилась теплица. Огромные деревянные столы-поддоны, тяжелые бутоны, распустившиеся цветы, облетающие лепестки непроданных красавцев. В детстве он жалел непроданные цветы, понапрасну украшавшие серые тепличные сумерки своими наивными венчиками, зря растрачивавшие аромат. Перебрав мысленно всех женщин на вечеринке, он остановился на Би Герин. Конечно, я тебя хочу, Би, как можно тебя не хотеть, когда твое тельце так разогрелось, отважная малышка! Раздвинь-ка ноги. Вот так… В условиях постоянной влажности и освещения в теплице неизбежны сорняки. Даже когда за стеклом вырастали сугробы, похожие, если смотреть на них изнутри, на обрез захватанного школьного учебника, вокруг ножек столов и вдоль ржавых труб пробивался клевер, землю затягивало мхом, в нос бил вязкий, ни с чем не сравнимый дух. Он увидел их: отца и мать, vader en moeder, бесшумно скользящие в сером мареве прозрачные тела. После этого память соскользнула в обрыв, так что захватило дух. Левый кулак сжал напоследок дряблую мужскую плоть, он попытался еще раз вспомнить вечеринку но напрасно.
      Боже, избавь меня от бессонницы! Eek ik, eeik ik. Только бы уснуть. Аминь.
      Высоко над Тарбоксом вращался золотой петушок. Конгрегационалистская церковь, похожая на греческий храм, но с куполом и шпилем, стояла на каменистом склоне, бывшем общественном пастбище, рядом с бейсбольной площадкой и чугунным павильоном, выстроенным некогда для духового оркестра, а ныне приносившим пользу только дважды в год: в День поминовения, когда оттуда доносились молитвы, и на Рождество, когда из него делали ясли. Сначала на месте теперешней церкви стоял молельный дом, потом крытая соломой фактория. Церковь перестраивали дважды — в 1896 и в 1939 годах. Флюгер в виде петушка, вознесшийся в небо на все сто футов, остался от прежней церкви, а то и от колониальных времен. Во всяком случае, вместо глаза у него был медный английский пенни. Примерно раз в двадцать лет петушок слетал вниз, низвергнутый ураганом, молнией, ремонтными работами, но неизменно воспарял снова, подправленный и подкрашенный. Крутясь на ветру и сияя на солнышке, он служил ориентиром рыбакам в Массачусетской бухте. Местные ребятишки росли с ощущением, что эта птичка и есть Господь. По крайней мере, физически Он присутствовал в Тарбоксе в виде этого недосягаемого флюгера, видимого отовсюду.
      Пенни, превратившийся со временем в орган зрения, видел все вокруг до мельчайших подробностей, как ожившую мелкомасштабную карту. На центральной квадратной миле Тарбокса располагалась чулочная фабрика, превращенная в производство пластмассовых игрушек, три дюжины лавок, несколько акров стоянок и сотни домов с маленькими двориками. Дома были самые разные: простоявшие уже три века «солонки» (двухэтажный фасад, одноэтажный тыл), построенные первыми добродетельными поселенцами — Кимбаллами, Сьюэллсами, Тарбоксами и Когсвеллами — вдоль неровного края пастбища; шелушащиеся кубы федералистов со «вдовьими дорожками» на крышах — площадками, с которых некогда вглядывались в море жены моряков; пышные особняки, выросшие за десятилетия текстильного процветания; тесно наставленные кирпичные соты норы рабочих, завезенных некогда из Польши; жилища среднего класса, не пережившего Великую Депрессию — террасы-обрубки, узкие дымоходы, тоскливая обшивка стен, где-то горчичная, где-то графитная, где-то цвета петрушки; наконец, новые кварталы, похожие на ровные ряды зубов, кусающих поросший лесом Индейский холм.
      Дальше путались и разбегались в разные стороны дороги, уходила за горизонт зарастающая железнодорожная колея, сверкала река — чистая выше желтого фабричного водопада и отравленная ниже, кочковатое поле для гольфа, несколько ферм, принадлежащих отсталым упрямцам, шахматная доска фруктовых садов, поблескивающие постройки молочной фермы на дороге к Нанс-Бей и поле с медленно перемещающимися точками — скачущими лошадьми. Дальше тянулась затопляемая в прилив болотистая низина — островки, заливчики. В прозрачную, как сегодня, погоду можно было увидеть фиолетовое пятно — Кейп-Код — и окружающую мыс серую бесконечность океана. Скосив глаз-монетку вниз, петушок сумел бы разглядеть россыпь точек — головы бредущих в церковь прихожан. Одна точка была рыжей и перемещалась по серой дорожке очень бойко. Это был Пайт Хейнема, боящийся опоздать на воскресную службу.
      Внутри церковь была белой, с деревянной резьбой, прикинувшейся алебастром. Изогнутые своды переходили в гипсовый потолок. Галерея с дорическими каннелюрами вдоль парапета невесомо парила над алтарем и поддерживала раскрашенный викторианский орган напротив. Старые резные скамьи-короба не могли не восхищать. Почти всегда, переступая порог церкви, Пайт ловил себя на мысли, что чудо-мастера, вроде плотников, сотворивших это деревянное чудо, больше никогда не народятся. Сейчас он занял свое обычное место на задней скамье, слева, чтобы, закрыв дверцу, насладиться одиночеством. Истертая лиловая подушка давно потеряла мягкость, но сбор денег на замену подушек шел слишком вяло. В коробе лежали два когда-то синих молитвенника. Пайт всегда сидел один. Его друзья в церковь не ходили. Он устроился поудобнее и взял менее истрепанный из двух выцветших молитвенников. Органистка, старая дева с розовыми волосами, отыграла с грехом пополам прелюдию Баха. Первым шел гимн под номером 195: «Восславим Величье Господне». Пайт встал и запел. Лучше бы совсем не слышать свой робкий, в неправильной тональности голос, поющий про ангелов, павших ниц, дабы воспеть хвалу Создателю… Потом, повинуясь команде, Пайт снова сел и погрузился в молитву. Всякий раз, молясь, он утрачивал душевное равновесие. Он считал удачей, когда словно бы попадал в дальний угол глубокой борозды милый пушистый зверек, приготовившийся к зимней спячке. Становясь таким, он чувствовал близость к огромной тайне, источающей жар, как лава в центре Земли. На короткое мгновение само его существование теряло временной предел. Увы, церковь была слишком бойким местом, полным света и музыки, чтобы здесь можно было толком помолиться. Не в силах сосредоточиться на словах молитвы, он начинал вспоминать недвижимость, которой занимался, перебирал в памяти лица и ноги знакомых женщин, думал то о дочерях, то о своих родителях. Об их смерти, такой несправедливой.
      Они умерли вместе — мать через считанные минуты, отец в больнице спустя три часа после дорожной аварии, случившейся в сумерках, за неделю до Рождества 1949 года. Они ехали домой, в Гранд-Рапидз, с заседания местной фермерской ассоциации. На шоссе номер 21 был прямой участок, часто покрывавшийся наледью. Неподалеку текла река; начался снег. Произошло лобовое столкновение с «линкольном», водитель которого, паренек из Ионии, выжил, хоть и получил много рваных ран. По положению машин на шоссе трудно было определить, которую занесло, но Пайт, знавший отцовскую манеру вождения — отец вел машину с тем же медлительным упорством, миля за милей, как высаживал герань, — не сомневался, что виноват паренек из Ионии. Хотя сумерки есть сумерки, а отец был уже немолод… Возможно, оказавшись на плоском скользком участке, он растерялся, а при появлении впереди ярких фар запаниковал, машина на мгновение потеряла управление, и… Неужели у этого мирного добропорядочного цветовода с ровными искусственными зубами, тяжелой поступью и бесцветными короткими ресницами хватило смертельного безрассудства, чтобы загасить сразу две невинные жизни? Зачем тогда было считать каждый цент, на что-то надеяться, сеять семена, проращивать растения, доводить их до цветения?
      Пайт представлял себе усеянный битым стеклом асфальт, безразличные снежинки, мерцающие в свете синих полицейских вертушек. Он учился тогда на втором курсе Мичиганского университета, хотел стать архитектором, но после гибели родителей почувствовал, что не сможет продолжать учебу на заемные деньги, эксплуатируя сострадание окружающих к сироте. Такой путь вызывал у него неодолимое отвращение. Он продал за бесценок свою долю прав на родительский тепличный бизнес брату Юпу, а сам записался в армию. После трагедии весь мир превратился для Пайта в скользкое место. Он навсегда остался в позе человека, пробующего носком ботинка свежий лед, прислушивающегося, не затрещит ли, готового отпрыгнуть назад.
      «…отворим же сердца наши и помолимся за умерших, безвременно оставивших нас…» Пайт настроился на мысли о родительском бессмертии и увидел их в облаках — блеклых, маленьких, в рабочей одежде, как в теплице. Если бы они вернулись сейчас к нему, то только как чужаки, слепые ко всем его заботам, не ведающие и не способные изведать, как он мужал. Kijk, daar isje vader. Pas op, Piet, die hand bijt. Naa kum, it makes colder out… «Будь вежлив; и не встречайся с девушками, на которых тебе было бы стыдно жениться»… От мыслей о смерти родителей он молитвенно перешел к мыслям о неизбежности собственного ухода, как ни противоречила этому воздушная гармония света, бьющего в высокое белое окно.
      Пайт вырос в более суровой церкви — голландской реформистской, среди лакированных дубовых панелей и мутных витражей с волхвами, раз и навсегда парализованными свинцовыми окладами стекляшек. Прихожанином родственной церкви, более умеренного детища Кальвина, он стал, пойдя на компромисс с Анджелой, не верившей вообще ни во что. Иногда он задумывался, что мешает и ему влиться в сплоченные ряды счастливых неверующих. Видимо, недостаток отваги. Гибель родителей сделала его малодушным. Для разрыва с верой нужна смелость, хотя бы на мгновение, а в человеческой душе присутствует не пополняемый запас смелости. В момент неожиданной смерти родителей этот запас исчерпался у Пайта до дна. Ныне жизнь облепляла его со всех сторон, даже лицо становилось все более плоским, не выдерживая давления извне. К тому же, его европейское стремление к порядку требовало, чтобы он воспитал христианами своих детей. Его дочь Рут — плоское напряженное лицо, как у отца, и непроизвольная величественность каждого движения, как у матери, пела сейчас в церковном хоре. При виде ее покорно раскрывающихся губ вся его кровь возопила: «Боже!», а предвиденье собственной смерти накрыло его, как прозрачная стеклянная крышка.
      Наконец-то детский хор, неуверенно вторящий осипшему органу, закончил пение. Вместо него вступили шорохи и покашливания. В это Вербное воскресенье в церкви собралось много народу. Пайт смотрел прямо перед собой и улыбался, чтобы дочь, озирая собравшихся, увидела его. Когда это произошло, Рут тоже улыбнулась, потом покраснела и уткнулась взглядом в свои колени, закрытые длинным подолом. Младшую, Нэнси, отец пугал, зато Рут он всего лишь смущал. Церемониймейстеры зашагали вразнобой по алому ковру. Перейти реку по мосту, не развалив его. Священник раскинул руки — ангельские крыла, открывающие объятия заблудшим. Золотые блюда, гимн «Вверх по лестнице Иакова». Стоя среди янки, пытающихся исполнять этот рабский гимн, Пайт едва не завыл, зная, что истинные члены голландской реформистской церкви никогда не согнули бы спины для этого христианнейшего действа. «Грешник, любишь ли ты своего Иисуса?» Аболиционизм. Дети света. «Ступень за ступенью, все выше и выше…» Двое из четырех церемониймейстеров уселись на скамью перед Пайтом. У одного оказались уши сатира, развратно заросшие волосами. Пятнистый от старости затылок сатира собрался в складки. Минуты. Метеоритная бомбардировка.
      Начало проповеди.
      Преподобный Хорас Педрик, костлявый невежда, 60 лет. Главный предмет заблуждений — деньги: ему их вечно не хватало. Родился в штате Мэн, в бедной рыбацкой семье, принял сан после двух банкротств, вызванных болезненной осторожностью и страхом нищеты. Робость и возраст не позволяли Педрику претендовать на приход в крупном городе. На нем стояла несмываемая печать прозябания в скаредных городках Новой Англии на протяжении нескольких пятилетних сроков. Свою теперешнюю паству он представлял скопищем практичных людей, бизнесменов, закаленных самой природой. На кафедру он взбирался со стоящими дыбом седыми волосами, с твердой решимостью не обращать внимания на насмешки, чаще воображаемые. Произнося проповедь, он извивался всем телом, как уж в сутане. Христианство в его интерпретации сильно отдавало бухгалтерией.
      — Иисус не учит нас заглядывать далеко вперед. Он не говорит: «Вот удобный случай крупно заработать. Купи за восемьдесят, чтобы в Земле Обетованной продать за сто». Нет, Он предлагает нам сиюминутную выгоду, всего четыре с половиной процента, зато ежеквартально! Я понимаю, что обращаюсь к практичным людям, бизнесменам, принимающим далеко идущие решения в не ведающем сантиментов мире, раскинувшемся за пределами этого храма…
      Пайта больше интересовало, подстригает ли сидящий перед ним сатир волосы, торчащие у него из ушей. Судя по виду, там не обходилось без электробритвы. Он дотронулся до своей ноздри и напрягся, борясь с желанием чихнуть. Разглядывая золотой алтарный крест, он вспоминал нечестивые утверждения Фредди Торна, будто Иисуса распяли на Х-образном кресте, и церкви пришлось пойти на фальсификацию из-за непристойности такой позы. У Христа были все причиндалы, положенные мужчине. Был ли он девственен, упомянуто ли об этом в Библии? Вряд ли: арабские мальчишки, например, уже к двенадцати годам становятся мужчинами. На то и деревенская культура, содомия; дети природы, облегченный доступ, египетский лотос, так сказать… Африканцы спариваются прямо посреди поля, за работой, это для них, что воды хлебнуть. Забавно, до чего чистым делается взгляд женщины после совокупления! Причиндалы возмужавшего самца под повязкой на чреслах — но как пронзает Его взор смертных, сгрудившихся под церковными сводами! Пайт побаивался Фредди Торна с его плотоядным аппетитом к грязным истинам. Побаивался, но пошел к нему в кабалу, уступил ему заложницу, распятую на Х-образном кресте. У Фредди смышленый взгляд. Голова с морщинами на затылке повернулась в профиль, ушное отверстие сменилось круглым карим глазом. В проповеди Педрика псалмы, распеваемые во славу Иисуса, превращались в зеленые купюры, а кража верблюжонка — в повод поразглагольствовать о нерушимости права собственности. Педрик очень старался, но так и не обрел мира в душе. До чего беспечен Господь, до чего небрежен! Это неожиданное соучастие в Божьем промысле вернуло Пайту желание жить.
      — Итак, дети мои, хотите верьте, хотите нет, но в деньгах есть потаенный смысл. Надо иметь силы отнестись к богатству легко, применять дорогие мази, презрев цену, осмелиться перевернуть столы менял —.уважаемых банкиров и бизнесменов, вроде вас. Да осенит нас ныне сей свет, да снизойдет на нас сила сия, да услышат осанну наши сердца. Аминь.
      Все запели «Узрите Святые врата» и сели для молитвы. Молитва и мастурбация так давно перемешались у Пайта в голове, что, слыша благословение, он представлял себе свою обнаженную любовницу с солнечным зайчиком между грудей, с задранным подбородком, с просветлевшими глазами чуть навыкате. Чувствуя эротическое возбуждение, он двинулся по проходу, мимо фарфоровых старушек, дружно кивающих головами, к притвору, пропахшему мокрой бумагой, чтобы, испытав цепкое пасторское рукопожатие, снова очутиться на открытом воздухе.
      В дверях причесанное дитя в вельветовых штанишках вручило ему пальмовую ветку.
      Поджидая дочь, он оперся о теплую белую колонну, держа ветку в левой руке, синицу — в правой. Мир за пределами храма навевал удивительно сентиментальное настроение: пахло пеплом, соком оживших деревьев, еще голых, но уже раскинувших кружевную тень, обшитые вагонкой дома выглядели кукольными. Чугунная беседка, выкрашенная в зеленый цвет, придавала картине металлический привкус. Небо состояло из бесчисленных слоев синей эмали. Между небом и землей висела, сопротивляясь ветру и словно вцепившись в воздух скобками лап, упрямая чайка. Каждый камешек, каждый пучок травы, каждое твердое вкрапление в грязь у церковного порога отбрасывало индивидуальную полуденную тень. Пайт унаследовал ужас перед твердым грунтом, но ему хватило одного десятилетия, чтобы полюбить эту землю. Недаром Галлахер твердил, что они торгуют не домами, а видами.
      Поглядев вниз, на деловой квартал, в центре которого, у магазина Когсвелла, сходились улицы Божества и Милосердия, Пайт заметил белую фигуру. Что-то заставило его прирасти к ней взглядом. Кто это? На самом деле он отлично знал, кто. В движениях женщины сочетался полет и скованность, как у новобрачной. Белый цвет был неуместен в это время года, когда только у серебряного клена набухли почки. Возможно, она, как и Пайт, была уроженкой мест, куда весна приходит раньше. Черный молитвенник в белой перчатке, густой румянец на лице — краска смущения? Он знал, кто это: новенькая, миссис Уитмен. Видимо, она принадлежала к епископальной церкви и возвращалась из своего храма, церкви святого Стефана, что ниже по склону. Она подошла к большому черному автомобилю. Наверное, боялась опоздать на церковную службу, как и Пайт. Способ продемонстрировать презрение? Не подозревая, что за ней наблюдают, она с яростной грацией штурмовала автомобиль, крутанула юбкой, проскользнула на сиденье, захлопнула дверцу все сразу. Стук дверцы долетел до слуха Пайта уже после того, как он увидел всю сцену. Взревел мотор, машина лихо объехала скалу и устремилась прочь от городка. Все женщины, с которыми был знаком Пайт, разъезжали на семиместных дредноутах, одна Анджела щеголяла в «Пежо». Он снова задрал голову. Неподвижная чайка пропала. Над головой синее пламя слой за слоем проглоченного звездного света было притушено расплывающейся полосой, оставленной самолетом. Он зажмурился и представил, как вокруг поднимается к небу пузырящийся сок. Ручьи пепла. Меловое тепло. Сладкий привкус невесты.
      Робко, боясь его потревожить, старшая дочь дотронулась до руки, в которой он сжимал веточку для приветствия Христа при въезде в Иерусалим.
      После коктейля, растянувшегося, на вкус Фокси, неоправданно долго (мужчины обсуждали курс акций, катание на лыжах и новое предложение оживить местное железнодорожное сообщение; один Кен сидел с брезгливой миной и откровенно скучал, закинув ногу на ногу и пытаясь создать из ботиночного шнурка подобие цепочки ДНК), Би Герин, хозяйка, неуверенно пригласила гостей отужинать.
      — Прошу к столу! Если хотите, можете захватить свои бокалы, но на столе есть вино.
      Герины жили в старом доме-«солонке» на Пруденс-стрит, с бревенчатыми стенами и камином, продержавшимися с самого 1680 года, если не дольше. Дом был так тщательно, так расточительно отреставрирован, что казался Фокси пугающе новым. Она очень жалела бездетные пары, которые, за неимением лучшего, пестуют мебель.
      Компания послушно поднялась и двинулась в столовую, оставив недопитые бокалы в холле, где были свалены в кучу их пальто и шляпы. У Фокси создалось впечатление, что присутствующие пары — Герины, Эпплби, Смиты, которых все называли «Литтл-Смитами», и Торны — представляют собой «лучшую» половину небольшого общества, стремящегося включить в свой состав ее и Кена. Чтобы снять напряжение, она много выпила. Повинуясь хмурому и бескомпромиссному хозяину дома, она опрокинула два мартини, потом из глупой ребячливости согласилась на третий. После этого, борясь с тошнотой, она поспешила в кухню, где, усугубив свое состояние вермутом, выболтала хозяйке свою тайну. Такого детства Кен бы ей уже не простил, однако она чувствовала, что компания ждет от нее именно этого. Би Герин схватила Фокси за руку и, дрожа, выдохнула:
      — Как здорово!
      До этой минуты Би казалась Фокси неуверенной в себе, капризной, быстро хмелеющей; ее красное бархатное платье демонстрировало гораздо больше голого тела, чем казалось приличным Фокси, а бант под грудью следовало бы, по ее мнению, отрезать еще в магазине. Теперь же она постарела у нее на глазах, превратилась в специалистку по выливанию мартини в раковину, по задержанию указательным пальцем лимона в бокале и по замене там джина сухим вермутом.
      — Не хотите пить — не пейте. Не заставляйте себя и не притворяйтесь, что пьете. Мы замучились с духовкой: баранина никак не изжарится, все получается с опозданием…
      Фокси нравилось, что Би, муж которой был настолько богат, что остальные просто не могли поверить в размер его состояния (при своем богатстве он лишь делал вид, что работает, а в Бостоне только обедал и играл в сквош), готовит сама и не скрывает этого. Джанет Эпплби говорила Фокси, что ей и всей компании больше всего нравится в Тарбоксе отсутствие клубов и слуг; простота — это так роскошно! Би откинула дверцу духовки, неуверенно потыкала жаркое вилкой и в притворном страхе захлопнула дверцу опять. Фокси увидела у нее на руке овальный синяк. Когда Би смеялась, все могли любоваться симпатичной щелочкой между ее передними зубами.
      — Дорогая, это так чудесно! Как я вам завидую!
      Рука Би была мокрой после возни в раковине; несмотря на все ее восторги, Фокси все равно ушла из кухни в расстроенных чувствах.
      Она была на втором месяце беременности и с нетерпением ждала, когда прекратится тошнота. Протесты, доносящиеся изнутри, казались ей оскорблением. Она давно хотела забеременеть и наконец-то махнула рукой на отсрочки, все время придумываемые мужем, взявшимся до бесконечности совершенствовать свое образование. Теперь, в 28 лет, она думала, что несколько лет назад перенесла бы беременность гораздо легче. Тогда это походило бы на свободное цветение, на подснежник, пробивающий сугроб, а теперь — Длинный стол, накрытый вышитой скатертью, ходил волнами в колеблющемся зареве свечей. Фокси невольно вытянула руки по швам, к горлу подкатила тошнота, словно она зависла над миниатюрным городком из фарфора, хрусталя и серебра, украшенным оранжевыми прямоугольными флажками карточками с именами гостей, разложенными хозяевами с аккуратностью душевнобольных. Роджер Герин усадил ее за стол, умудрившись и в этой мелочи проявить непреклонность и удручающую точность. Ей хотелось более непосредственного обращения, но было ощущение, что она в прошлом ненароком обидела Роджера, и он, помня обиду, прикасался к ней, как к врагу. К счастью, пар от бульона из ее тарелки был таким густым, что за ним можно было спрятаться и немного расслабиться. В янтарной жидкости тонул, как безмятежный плод в материнской утробе, ломтик лимона. Фокси надеялась, что формальности уже позади, но остальные гости сидели, как каменные, затаив дыхание. Ужин начался только тогда, когда о тарелку тихонько звякнула ложка Би.
      Роджер, сосед Фокси справа, спросил:
      — Вам нравится ваш дом?
      Смуглый, с длинными полированными ногтями, он выглядел старше своих лет. Главной деталью его лица были темные густые брови. Никогда еще она не видела мужчин с таким маленьким, с ногу улитки, ртом.
      — Вполне, — ответила она. — Примитивный, но это как раз то, что нам нужно.
      — Примитивный? — переспросил сосед слева, лысый дантист Торн. Объясните, пожалуйста.
      Суп был объедение, со вкусом петрушки и легким ароматом вишни. Ей хотелось понаслаждаться — в последнее время еда редко доставляла ей удовольствие.
      — Примитивный, — пришлось повторить ей. — Это старый летний дом, очень холодный. Мы купили электрические обогреватели для спальни и кухни, но они только и умеют, что жечь коленки. Видели бы вы, как мы отплясываем с утра: настоящий народный танец! Очень рада, что у нас пока нет детей.
      За столом стало тихо: все прислушивались. Она сказала больше, чем собиралась. Покраснев, она наклонилась к тарелке, высматривая в янтарной глубине спящий эмбрион.
      — Слово «примитивный» мне знакомо, — не унимался Фредди Торн. — Почему он вас устраивает, вот что интересно.
      — По-моему, любые трудности закаляют характер. Вы так не считаете?
      — Дайте определение слову «характер».
      — А вы — слову «определение».
      Она уже разгадала манеру этого доморощенного Сократа указывать женщинам, где их место. После каждой фразы он втягивал губы, словно наглядно демонстрировал, как заглатывать наживку. Казалось, еще немного — и он ее проглотит. Рот у него был никакой — не мужской, не женский, даже не детский. Нос не привлекал внимания, глаза были скрыты толстыми линзами очков, отражавшими свечи. Непонятно, кем он был в молодости — шатеном или блондином; теперь от волос остался бесцветный пух, жалкая тень над ушами. Как всякий лысый череп, этот хвастливо сиял. При своей внешней непривлекательности Фредди был навязчив, как записной красавчик.
      Услышав через стол ее ответ, Литтл-Смит сказал:
      — Наподдайте-ка ему! — И перевел на французский, как будто для ясности: Le donnez-lui. — Видимо, это было у него привычкой, языковым тиком.
      Роджер Герин счел необходимым вмешаться. Фокси чувствовала, что он хочет указать болтунам на необходимость соблюдать элементарные приличия.
      — Вы уже наняли подрядчика?
      — Нет. Пока что мы знаем всего одного — партнера человека, продавшего нам дом. Пайт..?
      — Пайт Хейнема, — подсказала сидевшая за Фредди Торном миссис Литтл-Смит, наклонившись, чтобы видеть Фокси. Это была маленькая нервная брюнетка с прямым пробором и большими серьгами, бросавшими отблески на лицо. — Очень приятный человек.
      — Только не очень скромный, — заметил Фредди Торн.
      — Вы все его знаете? — спросила Фокси. Стол дружно рассмеялся.
      — Главный местный невротик, — объяснил Фредди Торн. — Потерял родителей после дорожной катастрофы лет десять назад и с тех пор над всеми издевается, чтобы забыться. Ради Бога, не нанимайте его! Он страшно затянет дело и очень много с вас сдерет. Что он, что его партнер Шшахер — темные личности.
      — Фредди! — укоризненно произнесла жена Торна, сидевшая напротив Фокси, — приятная особа с мужественным веснушчатым подбородком и тонким носом, как у изваяния Донателло.
      — По-моему, ты к нему несправедлив, Фредди, — подал голос с противоположного конца стола, из-за Марсии Литтл-Смит, Фрэнк Эпплби. Говоря, он обнажал крупные зубы вместе с деснами и брызгал слюной, что было особенно заметно при свечах. Красная физиономия и налитые кровью глаза. Зато большие, красивые руки. Фокси он понравился: в его шутках она разглядела добрую натуру. — Кажется, на последнем заседании городского совета главным невротиком избрали брандмейстера. Раз у тебя был припасен другой кандидат, надо было его предложить. Базз Каппиотис, — объяснил он Фокси, — один из местных греков, племянник истинных хозяев города. Его жена заправляет прачечной «Великолепие» и сама великолепна. Представляете, она даже толще Джанет! — Жена показала ему язык. — У бедняги патологический страх превышения скорости, поэтому он орет, даже когда его пожарная машина сворачивает за угол.
      Гарольд Литтл-Смит, обладатель любознательной выемки на кончике вздернутого носа, добавил:
      — А еще он боится высоты, жары, воды и собак. Leau et lеr chiens.
      — В этом городе трудно застраховать жилище, — зачем-то сказал Эпплби.
      — Когда где-нибудь срабатывает сигнализация, дети бросаются к месту происшествия, захватив воздушную кукурузу, как в цирк, — добавил Литтл-Смит.
      — Действительно, жилье в городе самое дорогое в округе Плимут, — сказал Роджер Герин Фокси. — Зато у нас много старых деревянных домов.
      — Ваш, кстати, прекрасно отреставрирован, — польстила ему Фокси.
      — Знали бы вы, во что нам обошлась мебель! Кстати, нашим подрядчиком был Пайт Хейнема.
      Джанет Эпплби, сидевшая между Кеном и Литтл-Смитом, полная напудренная особа с раздраженным лицом, угольными веками и губками, как на открытке ко Дню святого Валентина, крикнула:
      — Ох уж эта сирена в пожарной команде! — Она наклонилась к Фокси, подставив под свет полуобнаженную грудь. — Может, где-то ее и не слышно, но мы живем как раз напротив, на другом берегу речки. Не знаю более мерзкого воя! Ребятишки называют его «мычанием умирающей коровы».
      — Мы стали рабами аукционов, — продолжил Роджер Герин. Голова у него была квадратной формы, поэтому Фокси определила его как потомка швейцарцев, а не французов.
      Фредди Торн тронул ее локтем и сказал:
      — Роджер считает, что аукционы — это как игра в монопольку. На всех аукционах Нью-Хэмтпира и Род-Айленда он прославился как бешеный клиент. Особенную страсть он питает к комодам, неважно на каких ножках — хоть на низких, хоть на высоких.
      — Фредди преувеличивает, — возразил Роджер.
      — Он очень разборчивый, — вступилась за мужа Би.
      — Кажется, это называется по-другому, — сказал Гарольд Литтл-Смит, продолжая беседу с Джанет.
      — Как именно?
      Гарольд окунул пальцы в мисочку с водой и побрызгал на нее. Каждая капелька, повисшая на ее голых плечах, отражала пламя свечи.
      — Femme mechante, — сказал он.
      Обращаясь к Кену и Фокси, Фрэнк Эпплби сказал:
      — Если перевести на приличный язык то, что говорят дети, когда срабатывает пожарная сигнализация, это звучит так: «Божество пускает газы».
      — Дети приносят домой из школы безобразные шуточки, — сказала Марсия. На днях Джонатан мне заявил: «В Массачусетсе два города названы в честь губернатора штата. Один — Пибоди, а другой?»
      — Марблхед, — сказала Джанет. — Фрэнки утверждает, что никогда не слышал такой удачной шутки.
      Би Герин и безмолвная жена Фредди Торна встали, чтобы унести суповые тарелки. Фокси не доела свою порцию. Миссис Торн вежливым жестом предложила оставить ей тарелку, но Фокси отложила ложку и спрятала руки под стол. Прощай, вкусный суп!
      Обходя стол, Би пропела:
      — А я больше всех в городе уважаю старушку с «Нейшнл Джеогрэфик».
      Литтл-Смит, удивляясь, что Кен еще не вымолвил ни словечка, вежливо повернулся к нему. Раздвоенный и поблескивающий кончик его носа выдавал какой-то зловещий замысел.
      — Кажется, я слышал от Фрэнка, что вы географ. Или геолог?
      — Биохимик, — сказал Кен.
      — Ему бы познакомиться с Беном Солцем, — сказала Джанет.
      — Лучше сразу в петлю, — высказался Фредди. — Я антисемит, если не возражаете.
      — «Нейшнл Джеогрэфик»? — переспросила Фокси, ни к кому конкретно не обращаясь.
      — У нее есть все до единого номера журнала, — сказала миссис Литтл-Смит, наклоняясь так, чтобы ее видел Кен, а не Фокси. Фокси могла наблюдать ее профиль с развязно втянутой нижней губой и серьгой, раскачивающейся у подбородка.
      Кен коротко рассмеялся. Смех у него был детский, неожиданный, неприлично громкий. Наедине с женой он смеялся редко.
      Тема оказалась благодатной. Старуха была последней из настоящих уроженцев Тарбокса и обитала в двух еще пригодных для проживания комнатах огромного викторианского дома на улице Божества, ближе к пожарному депо, среди магазинчиков, напротив почты и зубоврачебного кабинета Фредди. Ее отец, владевший некогда чулочной фабрикой, перешедшей ныне на изготовление пластмассовых уточек для ванн и зубных колец, пользовался правом преимущественной подписки на журнал, так что старушка гордилась складом номеров с 1888 года, разложенных по годам вдоль стен.
      — Городской инженер рассчитал, что ноябрьский номер 1984 года окончательно ее придавит, — сообщил Фрэнк Эпплби.
      — Прямо персонаж Эдгара По, — сказал Литтл-Смит и обратился к жене: Из какой это вещи, Марсия? «Колодец и маятник»?
      — Ты путаешь с «Падением дома Ашеров», — ответила ему жена.
      — Non, cest toi qui est confuse, — отозвался ее муж. Фокси почувствовала, что не будь между ними стола, они бы вцепились друг другу в глотку. — Я помню, там речь о сдвигающихся стенах.
      — Эту гадость постоянно показывают по телевизору, — подхватила Джанет и продолжила, ни к кому не обращаясь: — Как быть с детьми? Они все это смотрят. Фрэнки превращается в настоящего зомби.
      — Сериал называется «День, когда сошлись стены», — подсказал Фрэнк Эпплби.
      — Не хватает только подзаголовка: «Рассказ Плоского, существа в двух измерениях», — дополнил Кен и так захохотал, что чуть не задул свечку.
      — Кстати, о телевидении, — вмешалась Марсия. — К 1990 году в каждой комнате будет по камере, чтобы за всеми можно было наблюдать. В статье так и сказано… — Она кашлянула и закончила: — «Чтобы никто и не помышлял об адюльтере».
      — Боже! — всплеснул руками Фрэнк. — Да они подорвут институт супружества!
      Раздался общий смех, позволивший всем, по мнению Фокси, перевести дух.
      — Ваш муж — остряк, — шепотом обратился к ней Фредди Торн. — Я принял его за бревно, но, кажется, ошибся. «Плоский, существо в двух измерениях»! Мне понравилось.
      Но Гарольду Литтл-Смиту было невесело. Желая придать разговору другое направление, он сказал:
      — Какой ужас — эта история с подводной лодкой!
      — Что тебя так ужаснуло? — спросил Фредди насмешливым тоном. Оказалось, он любит поддевать не только женщин.
      — А то, — отчеканил Литтл-Смит, — что в так называемое мирное время мы отправляем сотню молодых парней на океанское дно, где их расплющивает в лепешку.
      — Они записались в армию, — возразил Фредди. — Все мы через это прошли, дружище Гарри. Мы попытали счастья с дядюшкой Сэмом, они тоже. Нам повезло, им нет, только и всего. Che sara sara, как в песне поется.
      — Почему «так называемое» мирное время? — поинтересовалась Джанет.
      — Через пять лет мы будем воевать с Китаем, — брякнул Гарольд. — Да что там, мы и так с ним воюем! Кеннеди уже влез в Лаос, чтобы разогреть экономику. В Лаосе нам бы не помешал еще один Дьем.
      — Что за реакционные разговоры, Гарольд! — не выдержала Джанет. Хватит с меня одного Фрэнка.
      — Не относитесь к ним слишком серьезно, — посоветовал Фокси Роджер Герин. — Тарбокс — совсем не романтичное и не эксцентричное место. Пуритане хотели построить здесь порт, но помешало заиливание. Как и все в Новой Англии, это уже прошлое, только в еще большей степени.
      — Что за гадости ты говоришь этой милочке, Роджер! — запротестовала Джанет. — А наши чудесные церкви, старые дома, болота, несравненный пляж! По-моему, наш городок — самый лучший из всех простых городков Америки! — Она так воодушевилась, что не обращала внимания на Гарольда Литтл-Смита, растиравшего кончиком пальца одну капельку воды у нее на плечах за другой.
      — Может, вам дать полотенце? — взревел Фрэнк Эпплби.
      Появилась баранья нога и тушеные овощи. Хозяин дома поднялся и стал резать мясо. Его руки с длинными полированными ногтями двигались так искусно, словно он долго учился этой манипуляции по учебнику: короткий первый надрез, длинный второй вдоль скрытой мякотью кости, вертикальные надрезы, превращающие блюдо в лепестки — по два на каждую тарелку. Тарелки передавали вдоль стола Би, та накладывала горошек, миниатюрные картофелины, мятное желе. Простая деревенская пища, решила Фокси. Они с Кеном прожили шесть лет в Кембридже и привыкли к сложным блюдам: венгерскому гуляшу, чесночным салатам, утке под пряным соусом и прочим деликатесам. В компании этих малоискушенных едоков Фокси сама могла бы стать деликатесом, принцессой стола. Фрэнку Эпплби было поручено откупорить две бутылки бордо из местного магазина вин, и он дважды обошел стол, сначала наполнив бокалы дамам, потом мужчинам. В Кембридже кьянти передавали из рук в руки без лишних церемоний.
      Фредди Торн предложил тост:
      — За наших отважных ребят с затонувшей лодки!
      — Это мерзко, Фредди! — упрекнула его Марсия Литтл-Смит.
      — Действительно, Фредди, — поддержала ее Джанет. Фредди пожал плечами.
      — Тост от сердца. Можете за него не пить. Меа culpa. Фокси почувствовала, что он привык к осуждению, даже наслаждается им, как подтверждением грозного диагноза. Осуждение Фредди сплачивало остальных, превращалось для них в род вывески: «супруги, терпящие Фредди Торна». Фокси с любопытством покосилась на жену Торна, та догадалась, что ее разглядывают, и подняла глаза. Они оказались бледно-зелеными, немного выпуклыми, как у римского скульптурного портрета. Фокси решила, что она высечена из необычайно прочного материала, раз брак не оставил на ней шрамов.
      — Думаю, Фредди, ты сказал это несерьезно, — не успокаивалась Джанет. Или ты радуешься, что это случилось с ними, а не с тобой?
      — Очень проницательно. Не со мной одним, а со всеми нами. Все мы счастливо избежали смерти. Я с ней играл и выиграл. Я заплатил долг Господу и дяде Сэму.
      — Ты сидел сиднем и читал японскую порнографию, — поддел его Гарольд.
      Фредди так удивился, что скривил бесформенный рот.
      — Разве я один такой? А то мы не наслушались про тебя и твоих гейш! Недокормленные бедняжки все как одна готовы были тебе отдаться за пачку сигарет и полбутылки виски.
      Бутылочно-зеленые глаза жены смотрели на Фредди равнодушно, как на чужого мужа.
      — Любопытно все-таки, о чем они думали в последнюю минуту, — гнул свое Фредди, черпая в презрении собеседников силы, пытаясь не захлебнуться в их негодовании. — Когда сходят с ума приборы, лопаются одна за другой трубы… О матерях, о звездно-полосатом флаге? Об Иисусе Христе? Или о том, как в последний раз трахались?
      Мужчины за столом топили его речи в молчании.
      — Что особенно трогательно, — подала голос Би Герин, — так это название вспомогательного корабля… Я не ошиблась в терминологии?
      — Не ошиблась, — подбодрил ее муж.
      — Ведь он назывался «Жаворонок»! И все утро этот «Жаворонок» звал подлодку, кружил над местом погружения… Наверное, снизу, из глубины, поверхность океана похожа на небо. Ответ так и не прозвучал. Бедный «Жаворонок»!
      — Слишком много воды, бедная Офелия, — процитировал Фрэнк Эпплби, вставая. — Предлагаю, тост: за Уитменов, новую пару в нашей компании!
      — За Уитменов! — подхватил Роджер Герин, хмуря брови.
      — Пусть вас надолго хватит на уплату наших налогов, таких высоких и бесполезных.
      — Слушайте, слушайте! — крикнул Литтл-Смит. — EcouleA.
      — Спасибо, — выдавила Фокси, краснея и борясь с новой волной тошноты. Она поспешно отложила вилку. Баранина оказалась недожаренной.
      Литтл-Смит не собирался позволять Кену сидеть спокойно.
      — В чем заключается работа биохимика? — спросил он.
      — У меня много обязанностей. Главная — изучение фотосинтеза. Раньше я кромсал морских звезд на маленькие тонкие кусочки и исследовал их обменные процессы.
      Джанет Эпплби снова наклонилась к нему, поднося кремовые груди к теплому свету свечей, и спросила:
      — Они способны выживать плоскими, в двух измерениях?
      Несмотря на приступ тошноты, Фокси заметила, что ее муж уже превратился в объект флирта. Кен благодарно рассмеялся.
      — Увы, нет. Они умирают. В этом главная проблема моей профессии: жизнь не терпит анализа.
      — Биохимия — это очень сложно? — поинтересовалась Би.
      — Чрезвычайно. Просто невероятно. Это полезно было бы понять умным теологам: с такими фактами на руках они живо заставили бы нас снова уверовать в Бога.
      Джанет не могла позволить, чтобы Би ее оттеснила.
      — Кстати, — обратилась она ко всем сразу, — чего это старый папа Иоанн снова к нам привязался? Он ведет себя так, словно его избрали всеобщим голосованием.
      — А мне он нравится, — признался Гарольд. — Je Iadore.
      — Тебе и Хрущев нравится, — ввернула Джанет.!
      — Мне вообще нравятся старики. Иногда они становятся отпетыми мерзавцами: ведь им нечего терять. Только младенцы и старые мерзавцы могут быть самими собой.
      — Я пыталась прочесть энциклику «Pacem in Terris», — пожаловалась Джанет. — Скучно, как документ ООН.
      — Эй, Роджер, — позвал Фредди, обдав Фокси мясным запахом, — согласись, здорово этот?.. не помню, как его, наподдал Чомбе в Конго! Только негр знает, где у другого негра главная болевая точка.
      — По-моему, сложность, о которой вы говорите, — сказала Би Кену, — это просто замечательно! Я, например, тоже не хочу, чтобы меня понимали.
      — К счастью, жизнь в биологическом царстве течет по одним и тем же законам, — сказал Кен. — Что в пачке дрожжей, что у вас внутри. Разложение глюкозы и образование кислот — стандартный восьмиступенчатый процесс.
      — Фокси все реже слышала от него такие слова; раньше ему ничего не стоило пуститься в рассуждения о «биологическом царстве». Кого, интересно, он считает царем?
      — Господи, — простонала Би, — иногда я действительно чувствую себя заплесневевшей.
      Не обращая внимания на недовольную мину Роджера, Фредди продолжал:
      — Беда Хаммершельда в том, что он был похож на нас с тобой, Роджер: такой же славный малый.
      — Дорогой! — окликнула Марсия Литтл-Смит мужа, — Кто тебе мешает быть старым мерзавцем? Уж не я ли?
      — Вообще-то, Хасс, ты, по-моему, больше смахиваешь на Бертрана Рассела местного масштаба, — сказал Фрэнк Эпплби.
      — Я бы сказал, что на Швейцера, — не согласился Фредди Торн.
      — Между прочим, я серьезно. — Смит задрал раздвоенный нос, как самоуверенный крот. — Взгляните на Кеннеди. Внутри у этого робота что-то сидит, но не решается выйти наружу — молодость мешает. Его бы сразу распяли.
      — Давайте лучше обсудим последние новости, — предложила Джанет Эпплби. — Что мы все о людях, да о людях? Пока Фрэнк штудирует Шекспира, я шуршу газетами. Объясните, зачем Египту объединяться с другими арабскими странами? Они никак забыли, что между ними Израиль? Это как мы и Аляска.
      — Я тебя обожаю, Джанет! — Би помахала ей рукой у Кена перед носом. Мы рассуждаем одинаково.
      — Какие это страны? — сказал Гарольд. — Так, филиалы «Стандард ойл». Lhuile etandarde.
      — Лучше побалуй нас Шекспиром, Фрэнк, — попросил Фредди.
      — На мачтах пузырились паруса, от похоти ветров беременея… «Сон в летнюю ночь». Как вам образ? Я твержу это про себя уже несколько дней: От похоти ветров беременея…
      Фрэнк встал и налил вино в несколько бокалов. Фокси накрыла свой бокал ладонью. Фредди Торн сказал ей в самое ухо:
      — Нет аппетита? Живот?
      — Нет, серьезно, — говорил Роджер Герин над другим ее ухом, — на вашем месте я бы без колебаний позвал Хейнема. Пусть хотя бы оценит объем работ. Он очень основательно работает. Он, например, один из немногих подрядчиков, которые не экономят на стенной штукатурке. Конечно, у нас он работал очень долго, зато с какой любовью! Реставрация — его сильная сторона.
      — И вообще, очень милый старомодный человек, — добавила Би.
      — Как бы вам не пожалеть, — предостерег Фредди Торн.
      — Еще он мог бы насыпать вам дамбу, — подхватил Фрэнк Эпплби. — Тогда Кен стал бы возделывать землю, которая сейчас зря затапливается. На соленом сене можно сделать состояние! Оно идет на мульчирование артишоков.
      Фокси повернулась к своему мучителю.
      — Почему вы его не любите?
      Она вдруг вспомнила Хейнема — низенького рыжего клоуна, валявшегося у Фрэнка под лестницей и заглядывавшего ей под юбку.
      — Как раз люблю, — сказал Фредди Торн. — Братской любовью.
      — И он тебя, — поспешно вставил Литтл-Смит.
      — По правде говоря, у меня к нему гомосексуальное влечение, — заявил Торн.
      — Фредди… — Этот стон жены Торна, наверное, не предназначался для посторонних ушей.
      — У него очаровательная жена, — сказал Роджер.
      — Действительно, очаровательная, — подтвердила Би Герин. — Сама невозмутимость!.. Я завидую каждому ее движению. А ты, Джорджина?
      — Анджела — настоящий робот, — сказал Фрэнк Эпплби. — А внутри у нее свой Джек Кеннеди, пытающийся выбраться наружу.
      — Я не считаю ее совершенством, — возразила Джорджина Торн. — По-моему, Пайт мало от нее получает.
      — По крайней мере, она ввела его в общество, — сказал Гарольд.
      — Держу пари, что иногда она ложится с ним в постель, — сказал Фредди. — Все-таки она человек. Все мы люди Такая у меня теория.
      — Почему вы назвали его невротиком? — спросила Фокси.
      — Вы же слышали, как он работает. Болезненная аккуратность! И потом, он ходит в церковь.
      — Я тоже хожу. Я бы без этого не смогла.
      — Фрэнк! — крикнул Фредди. — Кажется, мы нашли четвертую.
      Фокси догадалась, что она может считаться четвертой невротичкой городка, после брандмейстера, подрядчика-голландца и несчастной старушки, которую рано или поздно раздавит журналами. Она родилась в Мэриленде и переняла агрессивность южанок, поэтому немедленно перешла в наступление.
      — Выкладывайте, что вы подразумеваете под словом «невротик».
      Торн осклабился. В полутьме казалось, что он сейчас втянет ее в свой мерзкий рот.
      — Вы так и не ответили, что подразумеваете под «характером».
      — Возможно, мы имеем в виду одно и то же, — сказала она презрительно.
      Этот человек ей очень не нравился. Она не могла припомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь вызывал у нее такую же неприязнь. Она уже готова была объяснить свою тошноту неприязнью к Торну. Он тем временем наклонился к ней, чтобы прошептать:
      — Отведайте баранины, пусть она недожаренная. Хотя бы из вежливости.
      И сразу отвернулся, словно она была просительницей, недостойной его внимания, чтобы зажечь Марсии сигарету. При этом он намеренно задел коленом бедро Фокси. В ней боролись сразу несколько чувств: удивление, веселье, отвращение. Этот болван воображает, что покорил ее! Она с ужасом чувствовала, что он способен вторгнуться в ее жизнь, в ее судьбу. Давление колена усилилось, и у нее отяжелели веки, словно единственным способом избежать унижения был бы сон. Она оглянулась, ища спасения. Хозяин дома, сведя на переносице непреклонные брови, сосредоточенно кромсал баранину. Напротив смеялся ее муж, развлекаемый соседками — Би Герин и Джанет Эпплби. Это он был виноват в ее состоянии, в ее сонливости. Тень между сочными грудями Джанет меняла форму в зависимости от жестикуляции. Но слов Фокси не слышала. Бокалы снова наполнили вином. Фокси кивнула, отвечая на почудившийся вопрос, и выпрямила спину, боясь заклевать носом. Сосед снова терся бедром о ее бедро. Больше к ней никто не обращался. Роджер Герин что-то шептал — наверное, в утешение — Джорджине Торн. Кен громко смеялся, его лицо, обычно такое аскетическое, было сейчас неестественно бледным, словно на него навели прожектор. Он развлекался от души, а она горевала от мысли, что еще долго не сможет завалиться спать.
      По дороге домой она ожила от темноты, холодной свежести, усыпанного звездами неба, показавшегося стеной, готовой рухнуть вниз. В свете фар мелькали почтовые ящики, ветки живых изгородей, остатки сугробов на обочине. Дорога отчаянно петляла.
      — Ты жива? — спросил Кен.
      — Сейчас мне полегче. А за столом казалось, что не выдержу.
      — Вечерок получился хуже некуда.
      — Зато они друг от друга в полном восторге.
      — Забавный народец. Нет чтобы пожалеть бедную Фокси с животиком! Я видел, как ты зевала.
      — Я сделала глупость: взяла и призналась Би.
      — Господи, зачем?
      — Я хотела, чтобы она смешала мне безалкогольный мартини. Ты стесняешься моей беременности?
      — Нет, но зачем об этом трубить? Все равно скоро все сами увидят.
      — Она никому не скажет.
      — Неважно.
      — Тебя это действительно мало волнует.
      Раньше дорога вилась среди деревьев, теперь они разбежались. Низина холодно белела в лунном свете. Почтовых ящиков стало меньше, освещенных окон тоже. Фокси запахнулась в пальто с меховой оторочкой — слабое подобие настоящей русской шубы. Она боялась возвращения в холодный дом с хлипкими стенами и дурацкой печкой.
      — Пора обратиться к подрядчику, — сказала она. — Может, попросим этого Хейнема определить стоимость работ?
      — Говорят, он любитель щипать женщин за.
      — В психоанализе это называется проекцией.
      — Джанет сказала, что он сам чуть не купил этот дом. Его жене очень нравится вид.
      Несносная Джанет!
      — Ты заметил, как враждуют Фрэнк и Смит? — спросила Фокси.
      — Может быть, это конкуренция акционеров?
      — Кен, у тебя одна работа на уме. Я почувствовала, что дело в СЕКСЕ.
      — С Джанет?
      — Разве ее грудь — не весомый довод?
      Он усмехнулся. Прекрати, подумала она, тебе это не идет.
      — Целых два довода, — сказал он.
      — Так и знала, что ты это скажешь, — фыркнула она.
      Дорога стала забирать вверх. Отсюда уже можно было разглядеть море. Лунный свет серебрил воду, луна покачивалась вместе с машиной, дорожка на воде выглядела бесчисленным множеством световых точек. Такова материя, которой занимается Кен: протоны скачут от молекулы к молекуле, завивая тугие спирали. Вот и дюны, белые, как бельма. Машина нырнула под уклон. Еще четыре таких же подъема и спуска, потом пустой заколоченный павильон, в котором летом торгуют мороженым — и поворот к их дому. Тут дорога кончалась. Зимой место казалось страшным захолустьем. Фокси надеялась, что летом они почувствуют легкость, свободу, немыслимые при городской скученности.
      — Твой друг очень невысокого мнения о Хейнема, — напомнил ей Кен.
      — Он мне не друг. Отвратительный тип! Не пойму, почему все его так обожают.
      — Он ведь дантист. Нужная специальность. Джанет говорит, что он хотел стать психиатром, но завалил экзамены на медицинский факультет.
      — Кошмар! Такой липкий, вкрадчивый, того и гляди, засунет тебе руку в рот по локоть. Я его осадила, а он вообразил, что я с ним заигрываю, и давай елозить по моей ноге коленом!
      — Просто он сидел рядом.
      — Мне лучше знать.
      — Ничего страшного.
      — В общем, его невысокое мнение о Хейнема можно занести голландцу в плюс.
      Кен ничего не ответил. Фокси продолжала:
      — Роджер Герин хвалил его как подрядчика. Он реставрировал их дом. А ведь за свои деньги они могли бы нанять кого угодно.
      — Ладно, подумаем. Я бы предпочел человека, которого никто не знает. Не хотелось бы слишком влезать в их свары.
      — А я думала, что одна из причин нашего переезда — желание завести знакомства за пределами твоей профессиональной сферы.
      — Мудрено! Может, повторишь?
      — Ты отлично понял. У меня не было подруг, одни жены химиков. Химикаты какие-то!
      — Как и все мы.
      Зачем он говорит такие вещи, раз она все равно никогда с этим не согласится?
      Почтовый ящик, погнутый снегоуборочным бульдозером, одиноко поблескивал в лунном свете. Когда еще сюда приедут дачники и поправят свой ящик? Фокси запахнулась в пальто, утепляя не столько саму себя, сколько крохотное существо в своей утробе — отдельную жизнь, незаметно сосущую из нее соки. Сейчас она казалась себе уродливой, нещадно используемой.
      — Кажется, тебя действительно устраивали все эти особы, вечно хихикающие жены твоих начальников, — сказала она.
      В Кембридже они водили знакомство либо с простыми квакершами, выданными замуж за скучных карьеристов, либо с самоуверенными болтушками, недосягаемыми красотками, любительницами высказаться по поводу суверенитета Кубы или коллективной вины немецкой нации.
      Она покорно вздохнула.
      — Говорят, мужчина заводит свою первую любовницу, когда его жена беременна.
      Он покосился на нее, от удивления не зная, что сказать. Она поняла, что он не способен ее предать. Почему-то эта мысль вызвала у нее разочарование. Она то и дело преподносила самой себе сюрпризы. Никогда еще за весь их брак она не зависела от него так сильно, не имела столько оснований испытывать к нему благодарность. Однако внутри у нее шла химическая реакция, порождавшая чувство беспокойства. Она боялась, что он ее не поймет, и беспокоилась еще больше. Он всегда был таким надежным, что ей удавалось побороть чувство вины, которая, как ей подсказывал инстинкт, сопровождает по жизни любого смертного. Теперь же это чувство навалилось на нее с удвоенной силой.
      — Что ты предлагаешь? — сказал он наконец. — Нас пригласили, мы пришли. Раз так, надо было постараться получить удовольствие. Я не имею ничего против недалеких людей, если их не надо ничему учить.
      Кену было 32 года. Когда они познакомились, он был студентом-выпускником, специализировавшимся в биологии, а она доучивалась в Редклиффском колледже и нуждалась в кредите на продолжение научной работы. Со второго курса она была влюблена в увлекавшегося искусством грубоватого еврейского парня из Детройта. С тех пор он успел превратиться в известного скульптора, журналы иногда публиковали фотографии его композиций из ржавых железок. В те времена его тоже сопровождал железный лязг, он ежесекундно пародировал самого себя, смешно зачесывал назад волосы, похожие на парик, а нос у него был до того крючковатый, что трудно было понять, как он до сих пор не откусил себе его кончик. На окружающих он посматривал с невыносимо презрительным видом. Зато как он орудовал языком, засунув его ей в рот! «Дай-ка старому грязнуле пососать твой язычок! Сейчас ты задохнешься от восторга!» Не желая принимать во внимание ее страхи, он научил ее оральному сексу. Беря в рот его огромный член, она боялась, что лопнет от любви. Внутри у нее с треском рвались путы прежних опасений. До него она была болезненно бледной, казалась себе корявой дылдой, холодной и никому не нужной. У него была волосатая спина с буграми мышц, густо усеянная родинками — знаками проклятия.
      Родители не запрещали ей с ним встречаться, проявляли такт, но каким-то непостижимым образом умудрились превратить ее любовь в неприемлемый гротеск. Видимо, Питер и ее родители общались между собой, используя ее как медиума; она не знала, о чем у них идет речь, пока на нее не обрушилось огромное жирное НЕТ. Ей было больно, она курила одну сигарету за другой; вспоминала бесконечный снег, дребезжание велосипедов, вытаскиваемых из сугробов, скрип галош, мокрый шарф на шее, мерцание снежинок, таких же невесомых, как ее мысли, за высоким окном аудитории. Помнила гнетущий свет, заливавший по утрам ее комнату, и боль там, где у более зрелых людей расположено сердце.
      Потом появился Кен — еще более рослый, чем она, жаждущий ее, для всех приемлемый. Это походило на чудодейственное решение долго не решавшейся математической задачи. Фокси не могла найти в нем ни одного изъяна и воспринимала это совершенство как вызов ее упрямству. При такой красоте нельзя быть умным, а он был еще и умен — противоречие, просившееся на шустрый и злой язык Питера. Кен выглядел, как богач, а трудился, как бедняк. Он был сыном адвоката, не проигравшего за свою карьеру ни одного дела. Фокси представляла себе, как Кен появился на свет: спокойно, безболезненно, в сосредоточенном молчании. Его ничто не могло озадачить. В жизни еще существовало неведомое, но не было места загадкам. После унизительного просчета, каким оказалась ее первая любовная связь, принесшая ей одно страдание, Фокси нашла убежище в непробиваемой правильности Кена. Она благодарно приняла непреложный факт — его превосходство над другими людьми. Просто он лучше выглядел, лучше соображал, был более совершенным механизмом, чем все остальные. Но одну ошибку он все-таки допустил: обманутый ее холодным высокомерием — следствием всего лишь ее высокого роста, — принял ее за ровню себе.
      Элизабет Фокс из Бетесды знала за собой слабость — склонность к сочувствию. Ее сердечко разрывалось от жалости к бездомным животным, потерявшимся детям, брошенным героиням, забинтованным раненым, ковыляющим вокруг нового госпиталя с уродливыми рядами окон, похожими на застегнутые «молнии». Они переехали из восточного района Вашингтона весной 1941, когда госпиталь только строился. Ее отец был профессиональным моряком, капитан-лейтенантом с кое-какими инженерными познаниями и с преувеличенным интересом к вопросам генеалогии. Один из его дедушек был виргинским солдатом, другой — пастором из Нью-Джерси. Он ощущал себя потомственным джентльменом и сказал Фокси, сообщившей в 12 лет о своем желании стать медсестрой, что она слишком умна и должна учиться в колледже. Уже в Редклиффе, оглядываясь назад, она разобралась, что болезненная нежность развилась в ней во время длительных отлучек отца на протяжении Второй мировой войны. Отголоски войны помешали ей окончательно перейти к общению с противоположным полом без рабской зависимости, без искупительного унижения, которому она хотела подвергнуться, отдаваясь Питеру. Теперь, замужней женщиной, смягчившись и уже не превращая самоанализ в сухое математическое вычисление, она спрашивала себя, не уходит ли ее печаль, надломленность и незаконченность душевного роста в более давние времена, чем война, не гнездится ли ее беда в Великой Депрессии, так и не выветрившейся из официальных мавзолеев Вашингтона. Навещая мать, она всякий раз ловила себя на этой мысли и на вопросе: уж не в том ли дело, что ее мать, при всем своем уме и памяти о былой красоте, не принадлежала к благородному сословию, а была дочерью мэрилендского бакалейщика?
      Стоило Фокси выйти замуж, как ее родители развелись. Отец, отслуживший тридцать лет, получил доходное место консультанта в судостроительной компании и перебрался в Сан-Диего. Мать, словно желая доказать, что и она может добиться процветания, вышла замуж за состоятельного джорджтаунского вдовца по фамилии Рот, владельца сети автоматических прачечных, расположенных по большей части в негритянских кварталах. Ныне мать Фокси тщательно следила за собой, даже в магазины ходила в корсете, держала пуделя, курила женские сигареты, откликалась в кругу подруг на обращение «Конни», а мужа называла в третьем лице «Рот».
      От прежней супружеской пары — родителей Фокси — не осталось ровно ничего. Не было больше старого каркасного дома на Роуздейл-стрит с заброшенной террасой, всегда опущенными жалюзи, медлительным электровентилятором на кухне, сонно вращавшим лопастями и тихо гудевшим как блаженный, бубнящий себе под нос молитву. Осталась в прошлом адресованная отцу корреспонденция на микропленке, не пролезавшая в прорезь почтового ящика, уборщица-негритянка по имени Грейслин, приходившая раз в неделю в фартуке с запахом апельсиновой кожуры, пугливая терьерша Вероника и сменивший ее раболепный чау-чау Мерль с черным языком. Никогда не зацветавший кустарник, длинные вечера с мороженым, старая клеенка в красную клетку на кухонном столе, сидение матери за этим столом по вечерам в промежутке между новостями и укладыванием дочери в постель, с «честерфилдом» между пальцами и привычкой автоматически разглаживать кожу на переносице все это жило теперь только в сердце Фокси. Чтобы хоть что-то уберечь, она посещала церковь, именно епископальную, с гимнами и офицерами на скамьях, куда ходили люди из отцовского круга и сам Рузвельт, выигравший войну, несмотря на свою немужественную пелерину.
      В июне 1956 года она закончила учебу и вышла замуж.
      Любой брак — это пари со страховкой от полного проигрыша. Выходя замуж, она была уверена, что при любом повороте судьбы муж не обойдется с ней жестоко. Он был не способен на жестокость, как большинство американцев давно уже не способны выкалывать своим недругам глаза и выпускать кишки. И она не ошиблась. Муж оказался не то что ласковым, а слишком брезгливым, чтобы проявлять жестокость. Справедливых жалоб у нее не накопилось, была только одна несправедливая: что Кен слишком долго заставлял ее отказываться от беременности, работая над диссертацией. Четыре обещанных года аспирантуры превратились в пять, затем — два года работы за гранты Американского общества здравоохранения. После этого Кен тянул еще год, подвизаясь инструктором при каких-то гарвардских зазнайках, которых Фокси возненавидела лютой ненавистью. Фокси все эти годы тоже трудилась: то ассистенткой среди фламандских пейзажей и изображений мезозойских папоротников в комфорте и пыли гарвардских подвалов, то университетским секретарем, то воспитательницей умственно неполноценных детей — занятие, заставившее ее всерьез заинтересоваться социальным вспомоществованием, то слушательницей различных курсов, в том числе курсов рисования с натуры в Бостоне; бывали и отпуска, и даже флирт, но без последствий. Семь лет — это много, особенно если считать в месячных или в неделях, отмеченных унизительным применением противозачаточных средств, портящим всякую радость; такие семь лет — это дольше затяжной войны. Ей хотелось выносить для Кена ребенка — сочетание его безупречности и своего тепла. Это был бы лучший ее подарок ему, способ ничего больше не утаивать. Ребенок, результат слияния его и ее индивидуальной химии, станет символом ее восхищения им, доверия к нему, заставит его перестать сомневаться в том и в другом.
      И вот она получила дозволение преподнести ему этот дар. Кен уже был ассистентом профессора в университете на другой стороне реки, на кафедре биохимии, где существовала возможность быстрого роста. Причины для счастья были так же надежны и ослепительны, как вид из окон нового дома.
      Дом выбрал Кен. Фокси предпочла бы поселиться ближе к Бостону, например, в Лексингтоне, среди людей, похожих на нее. Тарбокс был слишком далеко, в часе езды, однако именно муж, не испугавшись ежедневной езды туда и обратно, ухватился за этот дом, словно всю жизнь дожидался чего-то столь же пустого и прозрачного, как эта низина, эти худосочные дюны и серая кромка моря позади них. Одна догадка у Фокси была: возможно, все дело в масштабе? Человек, работающий с микроскопом, нуждается в просторе, ибо черпает в нем успокоение. К тому же он и Галлахер, торговец недвижимостью, сразу друг другу понравились. Какие возражения Фокси ни приводила, трудно было не одобрить переход мужа от затянувшегося университетского застоя к чему-то новому, осязаемому, настоящему Ему приходилось очень стараться, чтобы доказать свою способность хоть раз в жизни совершить странный поступок. Дурацкий дом стал последним, отчаянным, зато эффектным шагом.
      Этой ночью дом встретил их каким-то затхлым холодом. Кот Коттон тяжело притащился из темной гостиной и сонно, неуклюже потянулся. Коттон так давно был их единственным любимцем, что мог вести себя и как дружелюбный пес, и как избалованный ребенок. Он вежливо склонился перед хозяевами, изображая хвостом знак вопроса и терзая когтями ковер, оставшийся от Робинсонов, потом оставил ковер в покое и заурчал, предвкушая, как Фокси возьмет его на руки. Она прижала к груди этот живой мотор и, словно ребенок, представила себе, как хорошо было бы оказаться в его шкуре.
      Кен зажег в гостиной свет. Голые стены ощетинились шляпками гвоздей, неровностями штукатурки, сувенирами прошлых сезонов — коллекцией ракушек и сухими стеблями приморской растительности, — оставленными Робинсами. Они ни разу не видели прежних хозяев дома, однако Фокси почему-то представляла их большой неряшливой семьей, где у каждого были излюбленные проделки и хобби: мать рисовала акварелью (весь второй этаж остался завешан ее шедеврами), сыновья плавали по затопленной низине на парусной лодке, дочь мечтательно собирала пластинки и не обижалась на насмешки, младший сын и папаша систематически прочесывали берег, пополняя свою коллекцию живых и мертвых существ. В гостиной остался такой запах, словно здесь навсегда застряло лето. Окна до полу выходили в задний садик, где в теплое время цвели розы и пионы; другие окна, выходившие на террасу и на низину, были закрыты ставнями. В остроугольной кембриджской мебели отсутствовал какой-либо стиль: половина была явно куплена за бесценок на распродаже, остальная обстановка походила на музейные экспонаты. Зато сама гостиная привлекала просторностью и удобной квадратной формой. Здесь хотелось творить. Требовалась только белая краска, свет, любовь и чувство стиля.
      — Пора заняться делом, — сказала она. Кен пощупал трубу.
      — Опять потухло!
      — Оставь до утра. Все равно наверху не согреется.
      — Не люблю, когда надо мной издеваются. Рано или поздно я научусь справляться с этой дрянью.
      — Лучше замерзнуть, чем умереть во сне от угарного газа. Прошу тебя, вызови Хейнема! — взмолилась она.
      — Ты и вызови.
      — Ты — мужчина в доме.
      — Не уверен, что нам нужен именно он.
      — Тебе же понравился Галлахер.
      — Они не близнецы, а просто партнеры.
      — Тогда найди еще кого-нибудь.
      — Тебе ведь понадобился именно он. Возьми и позвони ему.
      — Возьму и позвоню.
      — Пожалуйста.
      Он спустился в тесный погреб, заменявший подвал. Раздался лязг заслонки, потянуло ядовитым дымом. Фокси унесла Коттона в кухню, включила электрический обогреватель и налила две миски молока. Одну она поставила на пол, для кота, в другую бросила кусочки крекера. Коттон понюхал угощение, презрительно попятился и вопросительно мяукнул. Фокси, не обращая внимания не привереду, стала жадно хлебать молоко суповой ложкой. Крекеры с молоком с детства были ее излюбленным вечерним лакомством. Она набросилась на это блюдо, как выздоравливающая, уставшая голодать. Наслаждаясь жаром от нагревателя и кошачьего меха, она щедро намазала маслом три куска белого хлеба. Голод был так силен, что она не стала поджаривать хлеб. Это было поведение алкоголички, дорвавшейся до горячительного. Ее ногти блестели от масла.
      Моя руки под краном, она смотрела в окно. Прилив был в самом разгаре, вода, похожая в свете луны на жидкое серебро, на глазах заполняла огромную лохань низины. Разливу сопротивлялся только необитаемый островок, заросший кустами ежевики. Вдали, на противоположной стороне бухты Тарбокс, весь горизонт заняли огни другого города, название которого она еще не запомнила. По океанской поверхности ритмично пробегал луч прожектора. Через раз луч бил ей прямо в лицо. Интервалы были неодинаковые: то пять секунд, то две. Она спохватилась и завернула хлеб в целлофан. Глубокая ночь навалилась на нее неподъемной тоской. Наступил пасхальный день. Она пойдет в церковь.
      Кен вернулся и засмеялся, поняв, что она не справилась с голодом. Улик было достаточно: початое масло, изобилие крошек, пустая миска.
      — Да, я изголодалась по дешевому хлебу! — сказала Фок-си. Старомодному, резиновому, с химикатами.
      — Пропионат кальция. Ты хочешь родить рыхлое чудовище?
      — Ты серьезно предложил мне вызвать голландца?
      — Почему нет? Посмотрим, что он предложит. Наверное, он знает дом, раз здесь нравилось его жене.
      Как ни спокойно звучал его голос, она расслышала нотки сомнения и поспешила сменить тему.
      — Знаешь, чем мне была неприятна сегодняшняя публика?
      — Тем, что они — республиканцы.
      — Глупости, на это мне наплевать. Им хотелось нам понравиться — вот что странно! Они такие отталкивающие, а хотят нравиться.
      Он засмеялся слишком скрипучим смехом.
      — Вдруг этого хотелось тебе самой?
      Они поднялись в спальню по лестнице, изрезанной и изрисованной детьми, которых они никогда не видели. Фокси надеялась, что проснувшийся аппетит сигнализирует и об окончании бессонницы. Кен чмокнул ее в плечо, играя в любовь — в этом месяце любовь была им противопоказана, — и быстро уснул. Он дышал неслышно, лежал неподвижно. Его неподвижность заставляла ее напрягаться, и с этим ничего нельзя было поделать. Внизу кот Коттон топал, как слон, тряся весь дом. В небе висела яркая до безликости луна, еще битый час усугублявшая бессонницу Фокси.
      Утро понедельника: то солнечное, то пасмурное. Мутная голубизна неба, как обложка молитвенника, облачные скопления, то и дело наползающие на светило. На крыше своего гаража Торны устроили солярий, загороженный от ветра перистыми лиственницами. Сюда попадали из спальни, отодвигая стеклянную дверь. Джорджина каждый год начинала загорать раньше всех остальных. В этот раз она уже успела покрыться опасной для здоровья сыпью веснушек.
      В углу, в пенале из лучезарной алюминиевой фольги, она расстелила клетчатое одеяло. Пайт снял свою замшевую куртку абрикосового цвета и прилег. Стоя, он не чувствовал, как жарит солнце, а теперь оно грозило прожечь ему лицо.
      — Блаженство! — простонал он.
      Она опустилась с ним рядом, дотронулась до его руки. Ему показалось, что это прикосновение наждачной бумаги, полежавшей на солнцепеке. На ней было только белье. Он приподнялся на локте и поцеловал ее плоский, мягкий, горячий живот, вспоминая, как мать лечила ему воспаление ушей, заставляя лежать на остывающей гладильной доске. Прижавшись ухом к животу Джорджины, он услышал слабое урчание. Жмурясь на солнце, она ерошила ему волосы, водила пальцем по его плечу.
      — На тебе многовато одежды, — пожаловалась она.
      — Нет времени, детка, — простонал он неубедительным тоном. — Мне пора на Индейский холм. Мы начали вырубку деревьев.
      Он прислушался, стараясь уловить рык электропил в миле отсюда.
      — Побудь хотя бы минуточку! Или ты пришел меня подразнить?
      — Мне не до любви. Но я тебя не дразню. Я заглянул, потому что соскучился за выходные. Мы были на разных вечеринках. Галлахеры пригласили нас и Онгов. Смертельная скука!
      — Мы у Геринов вспоминали тебя. Сам понимаешь, как мне после этого хочется любви…
      Она села и стала расстегивать ему рубашку, высунув от усердия язык. Анджела тоже высовывала язык, когда чинила зимние комбинезоны. Его забавляла, умиляла, волновала серьезность, с какой женщины занимаются любыми мелочами. Казалось, женская неулыбчивость превращается в движущую силу всего сущего, всех этих расстегиваний, утюжки, принятия солнечных ванн, приготовления пищи, занятия любовью, решения мировых проблем. Все это стежки, скрепляющие жизнь. Расчувствовавшись, он поцеловал ее в висок, где вились заметные только на солнце тонкие волоски. Даже там образовалась веснушка, похожая на семечко, запутавшееся в терниях. Он был обречен на грехопадение. Она распахнула его рубашку и попыталась ее стянуть, касаясь его обтянутой лифчиком грудью и кротко клоня на бок голову. С рубашкой было покончено, потом с майкой. По его голой коже побежали, путаясь в рыжих завитках на груди, невесомые, как водомерки, яркие блики, запускаемые сияющей фольгой.
      Пайт втянул Джорджину в лиловую тень, которую сам отбрасывал. В белье она выглядела по-мальчишески костлявой — не то, что Анджела, обладательница пышных форм. Но Анджела уклончива: тронь — и исчезнет. А Джорджина оставалась на месте и хотела еще. Любить ее было так просто, что у Пайта иногда возникало ощущение, что эта связь кровосмесительна — до того легка. Ее доступность делала его еще слабее. Всякая любовь — предательство, ибо приукрашивает жизнь. Во всеоружии только тот, кто не ведает любви. Ревнивый Бог. Она широко разинула рот и втянула его язык в бесформенную мокрую прорву. Трепет и забытье. Спохватившись, он отстранился, тревожно на нее глядя. Ее губы остались расплющенными. Густая зелень ее глаз в отбрасываемой им тени.
      — О чем вы говорили? — спросил он. Глядя мимо, она неуверенно ответила:
      — Уитмены спрашивали — между прочим, она ждет ребенка… В общем, они спрашивали, не обратиться ли им к тебе по поводу ремонта. Фрэнк тебя ругал, Роджер хвалил.
      — Эпплби меня порочил? Вот сукин сын! Что я ему сделал? Ни разу не спал с Джанет.
      — Может, это был не он, а Смитти. Да ты не расстраивайся: это все в шутку.
      Она тщательно изображала грусть. По обоим скользили тени веток ближайшего дерева. Он догадался, что о нем неодобрительно отзывался ее муж, и переменил тему.
      — Значит, эта высокая неприступная блондинка с розовым личиком беременна?
      — Да, сама призналась Би на кухне. Она такая неуклюжая! Фредди лебезил перед ней, как щенок, а она его испугалась, даже суп не доела. Она с Юга. Они там что, боятся насильников?
      — В прошлое воскресенье я видел, как она уезжала после церкви. Рванула с места, чуть покрышки не порвала. Ее что-то гложет.
      — Я знаю, что: зародыш! — Она задрала подбородок. — Вряд ли им подойдут наши забавы. Фредди считает, что Уитмен — тупица. Я сидела напротив его жены и заметила, как она шныряет туда-сюда своими карими глазами. Все замечает! Фредди вел себя, как всегда, а она сидела и гадала, что собой представляю я.
      — Это для всех нас загадка.
      Пайт чувствовал, что ее обижает его интерес к новенькой. Джорджина высвободилась из его объятий и растянулась на одеяле. Теперь эта шлюха отдавалась солнцу. Фольга, отражая солнечный свет, превращала ее лицо в сюрреалистический эскиз. Пайт снял ботинки, носки и брюки, оставшись в пестрых трусах. Мало кто знал, какой он щеголь. Он вытянулся с ней рядом, она обернулась и тут же избавилась от лифчика, полагая, наверное, что правильнее обоим остаться в одних трусах.
      Грудь у нее была меньше, чем у Анджелы, с бледными за-, павшими сосками, беззащитная с виду. Он прижался к ней, чтобы защитить, и они затихли под шепчущимися деревьями, прямо как потерявшиеся Гензель и Гретель. По крыше от ограждения до самых стеклянных дверей носило ветром прошлогодние мягкие иголочки лиственниц. Пайт провел большим пальцем по ее позвоночнику, начав от затылка и добравшись до сильно выступающего копчика, который вполне можно было принять за подобие хвоста. В Джорджине вообще было больше костей, чем в Анджеле, ее жесткое прикосновение было таким естественным, сестринским, что не вызывало возбуждения. А Анджеле достаточно дотронуться до него пальцем ноги — и ракета к пуску готова! Еще задумаешься, распластавшись у неба на виду, под птичье пение, кого больше любишь.
      Сначала он игнорировал Джорджину, потому что презирал ее мужа. Они с Анджелой сразу невзлюбили Фредди Торна, хотя в первые годы Торны их обхаживали. Хейнема отвечали им грубостью, даже отказались без всяких объяснений от нескольких приглашений, не удосуживаясь отвечать. Тогда они не слишком нуждались в друзьях. Пайт, еще не решивший определенно, что несчастлив с Анджелой, мечтал, конечно, о других женщинах — например, о Джанет или о курчавой недотроге Терри Галлахер, но больше перед сном, чтобы забыться. Потом, два года назад, Онги построили теннисный корт, и встречи с Джорджиной участились. Еще через год мечты без всякого участия Пайта превратились в реальность. Вышло так, что он отвернулся от Анджелы. Он превратился для окружающих в знак вопроса, на который попыталась ответить Джорджина. Она как бы ненароком дотрагивалась до него на вечеринках, как бы случайно оказывалась с ним в одной машине, ехала с ним на теннис и обратно. Она говорила, что ждала его много лет.
      — Что еще? — спросил он.
      — В каком смысле? — Она впитывала лицом солнечный свет, но благодарно отзывалась на его прикосновение.
      — Какие новости? Уитни по-прежнему простужен?
      — Бедненький! Вчера у него была температура, но я все равно отправила его в школу на случай, если ты придешь.
      — Напрасно.
      — Ничего с ним не сделается. Весной все простуживаются. — Кроме тебя.
      — Лучше объясни, что ты имел в виду минуту назад. Я сказала, что Фрэнк тебя критиковал, а ты: «Я ни разу не спал с Джанет».
      — Что ни разу не спал. А ведь когда-то хотел…
      — А может быть… ой, уймись хоть на секунду, мне щекотно!., потому Фредди тебя и не любит? Между прочим, я наврала: это Фредди сказал Уитменам, что ты плохой подрядчик.
      — Конечно, он. Вот подонок!
      — Зря ты его ненавидишь.
      — Это помогает мне сохранять молодость.
      — Как ты думаешь, Фредди про нас знает? — спросила она.
      Оскорбительное любопытство! Ему хотелось, чтобы она совсем выбросила Фредди из головы.
      — Определенно — вряд ли, скорее, догадывается. Не зря же Би Герин говорит, что про нас всем известно, да.
      — Ты признался?
      — Конечно, нет. А что? Он пронюхал?
      Ее лицо было безмятежным, на веке дрожал солнечный зайчик. Ветер баловался с фольгой, устроив игрушечный гром. Ее ответ был осторожен:
      — Он говорит, что у меня есть, наверное, еще кто-то, потому что я уже не хочу его так сильно, как раньше. Он ощущает угрозу. Если бы он взялся составить список тех, от кого исходит угроза, то на первом месте оказался бы, наверное, ты. Но он почему-то медлит с выводами. Вдруг он знает, но скрывает это, чтобы как-то использовать?
      Эти ее слова его напугали. Она почувствовала, что у него пропало рвение, и открыла глаза. Их зелень была сейчас какой-то увядшей, зрачки стали на солнце не больше грифельного кончика карандаша.
      — Может, пора разбегаться? — спросил он.
      Когда ей, дочери филадельфийского банкира, бросали вызов, она запросто превращалась то ли в девчонку из-за кассы, то ли в профессиональную соблазнительницу.
      — Не дури, парень, — сказала они хрипло и прижалась к нему лобком.
      Он превратился в ее пленника. У нее были сильные руки, иногда она выигрывала у него в теннис. Он попытался высвободиться, но пока что остался в плену, зато высвободились ее груди, опасно запрыгавшие у него перед носом. Мгновение. — и они расплющились: он перевернул ее одним рывком, уперся коленями ей в бедра, вцепился в запястья. Любуясь блеском ее кожи, он аккуратно ухватил губами ее сосок — соленый и одновременно немного горький. Ее руки стали совершать умелые круговые движения по его плечам, спине; птицы запели так, словно взялись ей аккомпанировать. Потом одна ее рука занялась священнодействием. Он был бы не прочь поверить, что у него бархатная мошонка и член из чистого серебра.
      — Не многовато ли на нас одежды? — спросил он вежливо. Вежливость была непритворной. Отсутствие формальных уз не помешало им создать кодекс взаимного уважения. Прелюбодеяние состояло из двух симметричных половинок. Осмелившись заговорить о разрыве, Пайт позволил Джорджине пересечь разграничительную линию. Теперь пришел ее черед задавать дерзкие вопросы, а он мог в отместку не соблюдать приличий.
      — Как же деревья на Индейском холме? — спросила она.
      — Обойдутся без меня. — Прошлогодние иголки, даже высохнув на солнце, пахли плесенью. Зато фольга была первосортной. Солярий был делом его рук. А вот ты вряд ли.
      — Считаешь меня падшей женщиной?
      Она встала на колени и потянулась, словно желая ухватить небо за четыре угла. Добросовестная завсегдатайка клуба и преданная мамаша, она обладала неожиданным и совершенно обезоруживающим качеством — непорочной сексуальностью. Наверное, первые годы супружеской жизни с Фредди научили ее предаваться плотскому удовольствию так непосредственно, словно это еда, и так легко, словно это утренняя пробежка. Ее побуждения были невинны. До Пайта у нее не было любовников, и он, даже не понимая, что она в нем нашла, сомневался, что за ним последует кто-то еще. Она не пестовала чувство вины. Сначала, готовясь к измене, Пайт думал, что будет мучиться страшными угрызениями совести; так ныряльщик, еще находясь в воздухе, страшится рева водной стихии. Но вместо этого в первый же раз — дело было в сентябре, в кухне пахло яблоками, дети ушли в школу, кроме Джуди, которая крепко спала, — Джорджина запросто взяла его за палец и повела наверх, в спальню. Там они проворно раздели друг друга. Он был озабочен контрацепцией, но она только посмеялась. Разве Анджела не перешла на эновид? «Добро пожаловать в рай без презервативов!» От этого богохульства у него отлегло от сердца. Его соития с Анджелой всегда были отравлены воспоминаниями о его неуклюжести и ее неспособности с этим примириться. Он всегда помнил о необходимости проявлять такт и о том, как ее раздражает его тактичность, смахивающая на обожествление, помнил, что она недовольна и ухаживанием в пижаме, и приставанием в голом виде, боялся своей беспомощной однозначности и ее непроницаемой разочарованности. Зато Джорджина за двадцать минут разделалась с этим унылым нанизыванием недоразумений и продемонстрировала настоящий, первобытный секс.
      Сейчас, встав по ее примеру на колени, он осторожно, как часовщик, собирающий сложнейший механизм, поцеловал ее сначала в блестящую левую ключицу, потом в правую. Удвоение, лишенное двойственности и энтропии, универсальное божественное зеркало.
      — Ты заслонил мне солнце, — сказала она.
      — Еще рано загорать. Не желаешь ли пройти внутрь? — осведомился он с отменной вежливостью.
      С залитой солнцем крыши можно было, отодвинув стеклянную дверь, пройти в комнату для игр, потом в большую спальню с китайскими фонариками, африканскими масками, изогнутыми рогами животных из разных стран. Поздневикторианский дом с мансардной двухскатной крышей, позолоченными свесами, вычурными светильниками, волнистой оцинкованной обшивкой и прочими внешними излишествами изнутри тоже поражал обстановкой веселого блуда. Он был загроможден черными испанскими сундуками, комодами из разносортной древесины, модерновыми предметами обстановки, сувенирами колониальных времен, просиженными креслами; на стенах висели японские гравюры и филиппинские ковры с тростниковыми розочками, диваны были завалены гигантскими подушками, обтянутыми вельветом в крупный рубчик. В этой бордельной атмосфере было очень весело проводить вечеринки.
      Но, начав посещать этот дом по утрам, Пайт увидел его другим — жилым, с крошками, оставшимися после убежавших к школьному автобусу детей, с газетой на полу. Постепенно и мебель, и старинные фонари, и глазастые маски признали его за своего, стали его приветствовать. Он нагло возлежал на огромной супружеской кровати Торнов, дожидаясь, пока Джорджина выйдет из душа. Он любил просматривать книги на полке у изголовья Торна: потрепанное парижское издание Генри Миллера, Зигмунд Фрейд, «Популярная психология» Меннингера, серая книжечка про гипноз, учебник «Psychopathia Sexualis», изящный альбом с твердыми страницами из Киото, поэзия Сапфо, полное двухтомное издание «Тысячи и одной ночи», труды Теодора Рика и Вильгельма Рейха, дешевые легкомысленные книжонки карманного формата. Потом дверь ванны открывалась, и в облаке пара появлялась Джорджина с обмотанной полотенцем головой.
      Но в это раз она его удивила.
      — Давай для разнообразия останемся на воздухе, — предложила она.
      Пайту показалось, что он еще не помилован.
      — Удобно ли, прямо у Господа на глазах?
      — Ты еще не слышал? Господь — женщина. Ее ничем не смутить. — Она взялась за эластичную ткань его трусов и стянула их. Ее взгляд стал самодовольным.
      Солнце закрыла маленькая тучка. Пайт задрал голову и испуганно поежился, словно узрел что-то необъяснимое в уверенном скольжении по небу флотилии пузатых облаков. Тучка, затмившая солнце, налилась золотом. Еще немного — и ветер унес ее прочь. Солнце снова осветило апрельскую землю, гнилые прошлогодние листья, березовые почки, сухие иголки лиственницы, скомканную одежду. Среди кружев ее трусиков он увидел бежевое пятно. Между ее грудями струился блестящий соленый пот. Он схватил ее, стал теребить и целовать ей соски, волосы между ног, клитор. Его слюна пузырилась на солнце. Потом он представил себе котенка, учащегося пить молоко из блюдца, и заторопился, стараясь оттянуть семяизвержение и заранее готовясь просить у нее прощения. Он развел ее ляжки и легко овладел ей. Она немного посопротивлялась, потом пропустила его внутрь, расширив глаза. Боясь, что вблизи ее лицо покажется некрасивым, он зажмурился. Почки шептались на ветру, на Индейском холме визжали пилы, ветерок обдувал его работящие ягодицы. Его пугало птичье пение: он готов был заподозрить даже птиц в том, что Торн нанял их за ним шпионить.
      — Как хорошо! — простонала Джорджина.
      Пайт набрался смелости и приоткрыл один глаз. Она закатила глаза, в уголке рта выступила слюна. Он чувствовал бесполезность происходящего. Он еще продолжал дергаться, но сердце наполнилось скорбью. Он укусил ее за плечо, гладкое, как нагретый солнцем апельсин, и плавно заскользил по параболе, вдоль высоких красных стен ее экстаза, чтобы в конце траектории снова с ней встретиться. Она отвернулась. Молодец! Несмотря на всю его неловкость, она умела сама достигать желаемого. Он с легким сердцем нырял в нее снова и снова.
      — О! — простонала она и пресыщено раскинулась в его тени.
      — Как тебе? — вежливо осведомился Пайт.
      — Зачем спрашивать?
      — Я собой недоволен. На виду как-то непривычно. Джорджина пожала одним плечом. Ее горло и плечи были скользкими, к щеке прилипла крошка черного строительного вара из его волос.
      — Ты — это ты. Я тебя люблю. Люблю, когда ты в меня входишь.
      Пайту хотелось выть, ронять обильные слезы на ее плоскую грудь.
      — Меня хотя бы было много?
      Она засмеялась, показывая отличные зубы — жена дантиста!
      — Размечтался! Я ничего не заметила. — Видя, что он готов поверить, она томно произнесла: — Ты всегда делаешь мне больно.
      — Неужели? Здорово! Рад слышать. Но почему ты никогда не жаловалась?
      — Рада пострадать. Дело-то хорошее! Все, слезай. Беги на свой Индейский холм.
      Рядом с ней он чувствовал себя сейчас, как слабый, избалованный ребенок. Теребя свою одежду, он спросил:
      — Что такого неприятного наговорил обо мне Фредди?
      — Он сказал, что ты много дерешь и медленно работаешь. Он начал одеваться. Птичье пение нервировало теперь не больше, чем тиканье часов. Она лежала, впитывая всей своей длиной солнечные лучи. Белые полосы от купальника были на ее теле не так заметны, как на теле Анджелы. Клетчатое одеяло, недавно бывшее подушкой, лежало рядом мятым комком, в коротких волосах Джорджины застряли старые иголки лиственницы.
      — Детка, — проговорил Пайт, чтобы не шуршать штанами в тишине, — пусть Фредди болтает, что хочет. Я не собираюсь работать у Уитменов! С этими старыми домами не оберешься хлопот. Галлахер считает, что мы и так тратим слишком много времени на реставрацию домов своих друзей и друзей наших друзей. К осени он хочет выстроить на Индейском холме три новых дома. Молодежь — вот источник прибыли.
      — Деньги… — проворчала она. — Вот ты и заговорил, как все остальные.
      — Что поделать, нельзя же всю жизнь оставаться девственником. Я тоже не устоял перед соблазном и продался.
      Он стоял перед ней одетый. Поежившись от прохладного ветерка, он накинул куртку. Верная принятому между ними кодексу вежливости, она проводила его до выхода. Он испытывал восхищение пополам с недоумением: она запросто проходила в чем мать родила во все двери, спускалась вниз, шествовала мимо игрушек своих детей, книг мужа, полки с чистящими средствами, заходила в сияющую кухню, отворяла для него боковую дверь. В этом углу, затененном огромным вязом, были сложены дрова и веяло деревенской простотой, противоречащей варварству остального дома. Тропинка, ведущая от двери, не была выложена камнем и еще не просохла. Пайт прошел по ней, вымочив в траве штанины, обогнул гараж. На задней дверце его пыльного оливкового пикапа «шевроле» детский палец вывел: «Помой меня». Босая Джорджина осталась на пороге. Пайт унес с собой ее улыбающийся образ и сложное ощущение: домашнее животное, женщина, переспавшая с любовником; озорная усмешка, небрежное «пока».
      В следующее воскресенье, в полдень с минутами, едва Фокси, вернувшись из церкви, со вздохом бросила шляпу на телефонный столик, нагло заверещал телефон. Она узнала голос: Пайт Хейнема. Она всю неделю собиралась ему позвонить, поэтому, даже ни разу с ним не встретившись, была готова его узнать. Он говорил не так самоуверенно и более почтительно, чем большинство местных мужчин, со слабо различимым среднезападным акцентом. Он попросил Кена. Фокси удалилась в кухню, чтобы не слушать, хотя ей очень хотелось узнать, о чем они договариваются.
      Всю неделю она не могла преодолеть молчаливое сопротивление Кена, отказывавшегося звонить подрядчику, и теперь у нее дрожали руки, словно она провинилась перед мужем. Для успокоения она налила себе стакан сухого вермута. По мере улучшения погоды воскресное посещение церкви все больше превращалось в самопожертвование. Даже внутрь церкви проникал запах набухших от тепла почек магнолии, на маленьком викторианском кладбище между церковью и рекой заливались птицы, проповедь томительно затягивалась, церковные скамьи нестерпимо скрипели.
      Закончив телефонный разговор, Кен сказал жене: — Он предложил мне сыграть в два часа в баскетбол около го дома. Баскетбол был единственным видом спорта, вызывавшим у Сена интерес. Он признавался, вернее, каялся Фокси в своем немодном прошлом — игре за факультетские команды в Экзетере и Гарварде.
      — Забавно, — отозвалась Фокси.
      — Кажется, там у него заасфальтированная площадка и кольцо на стене сарая. Говорит, что весной, когда кататься на лыжах уже поздно, а выходить на теннисный корт рано, некоторые здешние любят сыграть в баскетбол. Со мной их будет шестеро, трое на трое.
      — Ты согласился?
      — Я думал, ты хочешь прогуляться по пляжу.
      — Пляж не убежит. Я могла бы прогуляться одна. — Не изображай мученицу. Что это у тебя, вермут?
      — Да. Я пробовала его у Геринов. Мне понравилось.
      — А ты не забыла, что вечером к нам придут Нед и Гретхен?
      — Не забыла, но они появятся только после восьми. Сам знаешь, какие все в Кембридже заносчивые. Перезвони и скажи, что приедешь. Тебе не повредит побегать.
      — Честно говоря, я сразу ответил, что, наверное, приеду. Фокси засмеялась, радуясь, что муж водил ее за нос.
      — Раз ты обещал, почему трусишь сознаться?
      — Нехорошо оставлять тебя на целый день одну.
      Имелось в виду: «Потому что ты беременна». Тревога выдавала его с потрохами. Они так долго прожили бездетными, что его страшила эта перемена, ее увеличивающийся вес. Фокси изобразила радость.
      — Можно мне поболеть? Кажется, в этом городке мужья повсюду таскают с собой жен.
      Фокси оказалась единственной женой, приехавшей на баскетбол. Анджела Хейнема вышла составить ей компанию. Денек был подходящий, чтобы провести время на воздухе, а Анджела не давала понять своим поведением, что ее отрывают от дел. Они подтащили к площадке рассохшуюся скамейку с грозящей отвалиться спинкой и поставили ее так, чтобы можно было одновременно наблюдать за игрой, подставлять лица солнцу и приглядывать за детьми, бегающими по двору. Неподалеку благоухал оживающий лес.
      — Чьи это дети? — спросила Фокси.
      — Две девочки — наши дочки. Видите вон ту, у купальни для птиц, с пальцем во рту? Это Нэнси.
      — Сосать палец — это плохо? — Вопрос был, наверное, наивный, другая мать такого не спросила бы, но Фокси было очень любопытно, а Анджела, такая вежливая и остроумная, не вызывала у нее никакого смущения.
      — Не эстетично, — последовал ответ. — Когда она была младше, за ней этого не наблюдалось. Это началось недавно, зимой. Ее, видите ли, тревожит смерть. Не знаю, откуда у нее такие мысли. Пайт настоял, чтобы девочки ходили в воскресную школу. Может быть, это там с ними ведут такие разговоры.
      — Наверное, так полагается.
      — Наверное. Остальные дети, которых вы видите, счастливые и горластые отпрыски соседей, хозяев молочной фермы, и гордых папаш, толкающихся под баскетбольным кольцом.
      — Я не знаю всех папаш. Вон тот — Гарольд. Почему его называют «Литтл-Смит»? Какой же он маленький?
      — Это одна из шуточек, от которых хотели бы избавиться, да не знают, как. Раньше в городке были другие Смиты, но они уже давно переехали.
      — А вот тот большой, импозантный — торговец недвижимостью?
      — Мэтт Галахер, партнер моего мужа. А муж — вон тот задорный, рыжий.
      Фокси почему-то развеселили эти слова.
      — Он был на вечере, который устроили в честь нашего появления Эпплби.
      — Мы все там были. Бородатый, улыбающийся — Бен Соли. Раньше фамилия была, наверное, длиннее.
      — Сатанинская внешность, — сказала Фокси.
      — Так только кажется. Впечатление беспутства, а сам человек не опаснее мирного аманита. Он отрастил бороду, чтобы скрыть оспины. Сначала борода была гораздо больше, теперь он ее подстригает. Знали бы вы, какой он добрый, как привязан к жене! Айрин — душа нашей Женской лиги, группы по борьбе с дискриминацией при аренде жилья, да и всех остальных добрых дел в городке. Бен работает на одном из предприятий на шоссе номер 128, с виду — фабрика мороженого…
      — Я думала, что там работает китаец.
      — Вы про корейца, Джона Онга? Его здесь нет. Он играет только в шахматы и совсем немножко в теннис. Зато в шахматах, как уверяет Фредди Торн, он настоящий мастер. Вообще-то он — физик-ядерщик из Массачусетского технологического института, то есть из-под него, из огромного подземного цеха, куда не пускают без пропуска.
      — Циклотрон? — спросила Фокси.
      — Я забыла, что ваш муж тоже ученый, — сказала Анджела. — Понятия не имею. Они с Беном помалкивают о своей работе: так распорядилось правительство. Остальные, конечно, на них обижаются. По-моему, какой-то выключатель на штуковине, которая должна была долететь до Луны, но промахнулась — выдумка Бена. Он — специалист по микроприборам. Однажды он показал нам радиоприемник размером с ноготь.
      — Тогда, на вечере, я пыталась заговорить с Онгом, кажется, — у вас у всех такие странные фамилии!
      — Любая фамилия звучит странно, пока к ней не привыкнешь. Как вам Шекспир, Черчилль? А Пиллсбери?
      — В общем, я пыталась поговорить, но ни слова не поняла.
      — Неудивительно. Он странно произносит согласные. Он — что-то вроде трофея Корейской войны. Вряд ли он был дезертиром, у него, кажется, не такие взгляды. У себя на родине он пользовался огромным уважением. Здесь он одно время преподавал в университете Джона Хопкинса и познакомился в Балтиморе с Бернадетт. Если на Тарбокс когда-нибудь сбросят водородную бомбу, то знайте, это из-за него. Он стоит целого арсенала. А вообще-то вы правы: он совсем не сексуальный.
      Судя по тону Анджелы, ей самой не было до секса никакого дела, но она была готова хладнокровно признать, что другие сходят от секса с ума. Глядя на бледные губы собеседницы, чуть растянутые, как будто в легкой улыбке, Фокси чувствовала себя в каком-то сказочном царстве, где наблюдения и впечатления живут собственной жизнью, раскланиваются друг с другом, как аристократы на прогулке. Один из супругов всегда аристократ, другой простолюдин. Учитель и ученик. Фокси была на дюйм с лишним выше Анджелы ростом, но готова была смотреть ей в рот, как благодарная ученица, чувствующая себя достаточно уверенно, но обязанная сдать сложный экзамен. Поняв, что краснеет, она поспешно спросила:
      — А кто вон тот, с одухотворенным взглядом?
      — Действительно, одухотворенный взгляд! Раньше я считала, что у него стальные глаза, но теперь вижу, что ошибалась. Это Эдди Константин, пилот гражданской авиации. Они въехали примерно год назад в большой мрачный дом около поля для гольфа. Вон тот высокий подросток, вылитый Аполлон Бельведерский — сосед Константинов, приглашенный на всякий случай. Пайт не был уверен, что ваш муж приедет.
      — Значит, Кен оказался лишним?
      — Вовсе нет, они рады каждому новому игроку Баскетбол сейчас не очень популярен, женщину на площадку не пригласишь. А ваш муж очень неплохо играет!
      Фокси пригляделась к игре. Соседский парень, сохранявший изящество даже в праздности, стоял в сторонке, а шестеро мужчин, пыхтя и обливаясь потом, тренировались в дриблинге и обводке. На тесном асфальтовом пятачке, окруженном раскисшей глиной, все они выглядели неуклюже. Самыми рослыми были Кен и Галлахер. С грацией, которой Фокси не замечала в нем уже несколько лет, Кен поднес мяч ко лбу и сделал бросок. Мяч прокатился по кольцу, но не упал в сетку. Это доставило ей удовольствие. Почему? Потому, наверное, что он был слишком уверен в себе, вся его поза говорила о том, что мячу некуда деться, кроме корзины. Константин схватил отскочивший мяч и повел его у самого низа, защищая локтем. Фокси почувствовала, что он вырос в городе. Его глаза призрака напоминали фотобумагу, меняющуюся цвет в зависимости от того, куда ее макают. Литтл-Смит намеренно путался у Константина под ногами. У него не было естественной мгновенной реакции баскетболиста. Солц, которым Фокси уже была готова восхищаться, осторожно перемещался по краю площадки, то и дело останавливаясь и улыбаясь, словно напоминая себе и остальным, что игра детская и не заслуживает серьезного отношения. У него был широкий зад, на ногах не кеды, как у других, а зашнурованные ботинки, точь-в-точь как те, что выглядывают из-под сутаны священника. На глазах у Фокси Хейнема отнял мяч у Константина, оттолкнул Кена, нарушив правила, подпрыгнул и произвел бросок. Мяч угодил в корзину, Хейнема на радостях оседлал Галлахера, и ирландец с широкими, почти пятиугольными челюстями послушно провез партнера по всей площадке.
      — Нарушение! — запротестовал Солц.
      — Ты толкнул новенького! — крикнул Константин, обращаясь к Хейнема. Где твоя совесть?
      Они бранились, как визгливые подростки.
      — Ладно, сосунки, тогда я вообще отказываюсь играть. — И с этими словами Хейнема поманил на площадку запасного. — Может, позвать Торна? Или сыграете втроем против четверых?
      Ответа не прозвучало: игра уже возобновилась. Хейнема, надев на шею свитер, как хомут, занял место рядом с двумя болельщицами. Фокси не могла изучить его лицо: ей в глаза било солнце. От него исходил мужской запах главным образом, пота.
      — Мне позвать Торна, или ты сама его позовешь? — обратился он к жене хрипло, но с уважительной интонацией.
      — Звать его так поздно было бы невежливо, — ответила Анджела. — Он удивится, почему ты не сделал этого раньше.
      Фокси ответ Анджелы показался испуганным.
      — Торн на грубость не реагирует. Иначе он бы давно отсюда сбежал. Любому в городе известно, что воскресный обед он запивает пятью мартини. Раньше он бы все равно не появился.
      — Тогда звони ты, — посоветовала мужу Анджела. — Кстати, поздоровайся с Фокси.
      — Прошу прощения. Как поживаете, миссис Уитмен?
      — Спасибо, мистер Хейнема, неплохо. — Она решила, что не будет его пугаться, и пока что это ей удавалось.
      На солнце его голова горела огнем. Он оставался вертикальной тенью, источающей жар, но тон голоса изменился: видимо, он заметил в ней какую-то перемену.
      — Очень мило, — произнес он и повторил: — Мило, что вы тоже приехали. Нам нужны зрители.
      Выходило, что внезапный взрыв энергии, запрещенный прием против Кена, езда на спине у Галлехара — все это было разыграно для аудитории, то есть для нее.
      — Вы все такие энергичные! — молвила Фокси, подчеркнув «все». — Это впечатляет.
      — А вам хотелось бы сыграть? — спросил он у нее.
      — Вряд ли, — ответила она, гадая, знает ли он о ее беременности. Вспомнив, как он заглядывал ей под юбку, она решила, что это не может составлять для него тайну. Такие вещи он обязательно выведывает.
      — Раз так, придется вызвать Торна, — решил он и зашагал в дом.
      Анджела, снова перейдя на легкий тон, сказала Фокси:
      — Женщины действительно иногда соглашаются сыграть. Например, Джанет и Джорджина смотрятся на площадке очень неплохо. Во всяком случае, у меня ощущение, что они знают, что к чему.
      — Единственное, во что я играла, — хоккей на траве.
      — Правда? Кем же вы были на поле? Я играла центральной полузащитницей.
      — Вы тоже хоккеистка? Я играла на правом крае.
      — Отличная игра, — сказала Анджела. — Единственная жизненная ситуация, когда мне нравилось проявлять агрессивность. А мужчины — почти всегда агрессоры. — В ее тоне была такая убежденность и напор, что Фокси несколько раз кивнула в знак согласия.
      Солнце скатывалось все ниже, закатное небо все сильнее розовело. Подставляя бледные лица последним лучам вечернего солнца, они с удовольствием обсуждали хоккей («Полузащитницей быть хорошо! — заявила Анджела. — Играешь и в защите, и в нападении, и никто ни в чем тебя не может обвинить»), спорт как таковой («Я люблю, когда Кен во что-то играет, призналась Фокси. — Когда проводишь все время со студентами, легко раньше времени состариться. В Кембридже я чувствовала себя ископаемым»), профессию Кена («Он перестал обсуждать со мной свою работу, — пожаловалась Фокси. Раньше он специализировался на морских звездах и тому подобных занятных вещах. Однажды летом мы ездили в Вудсхоулскую морскую лабораторию. А сейчас он перешел на хлорофилл. Все крупные открытия совершаются в последнее время в других областях: в генетике и так далее»), дом Пайта («Он его любит, сказала Анджела, — потому что здесь сплошь прямые углы, а мне нравился ваш дом. Там можно столько всего натворить… А как он парит над низиной! Но Пайт испугался комаров. Зато здесь нас мучают слепни с фермы. Пайт сухопутное существо. По-моему, море его пугает. Он любит коньки, а плавать нет. По его мнению, море неэкономно. Мне подавай все бесформенное, зато Пайт — любитель правильных форм»), а также детей, которые то и дело выбегали из зарослей — то с царапиной, то с жалобой, то с подарком.
      — Большое спасибо, Франклин! Что это такое, по-твоему?
      — Погадок, — объяснил мальчик. — От совы или ястреба. Мальчику было лет восемь-девять, он был смышленый, но неуклюжий и бледный. Его находка лежала на ладони у Анджелы — сухой шарик, в котором можно было разглядеть косточки.
      — Любопытно, даже симпатично… — сказала Анджела. — Как мне с этим поступить?
      — Подержите, пока меня не заберут домой. Главное, не отдавайте Руги! Она говорит, что это ее, потому что весь лес тоже ее. А я хочу собирать коллекцию. Я первый это увидел, а она только подобрала… — Объяснять пришлось так долго, что мальчик чуть не расплакался.
      — Фрэнки, передай Рут, чтобы она подошла ко мне, — попросила Анджела. Мальчик кивнул и убежал.
      — Это, наверное, Фрэнки Эпплби? Но самого Фрэнка здесь, кажется, нет.
      — Его привез Гарольд. Фрэнки дружит с их сыном Джонатаном.
      — Я думала, что сын Смитов на несколько лет старше.
      — Так и есть, но у них, конечно, много общего. «Конечно»?
      Из лесу вышли сразу трое детей, вернее, четверо, если считать Нэнси Хейнема, которая не отходила от птичьей купальни и загораживала лицо ладошкой, как будто пряталась от Фокси. Рут оказалась рослой, крепкой и круглолицей. Она тряслась от негодования.
      — Мама, он говорит, что первый это увидел, а на самом деле вообще ничего не видел, пока я это не подобрала! Тогда он и говорит: «Мое, я первый увидел!»
      Мальчик повыше, с виду умница, подхватил:
      — Так и есть, миссис Хейнема. Франклин все пытается захапать!
      Юный Эпплби с ходу разревелся.
      — Неправда!.. — тянул он. Жалоба вышла бы более пространной, но мешали судорожные рыдания.
      — Плакса! — фыркнул Смит-младший.
      — Мама! — крикнула Руг и топнула ногой, чтобы привлечь к себе внимание — То же самое случилось прошлым летом: мы нашли птичье гнездо, а Фрэнки сказал, что оно его, для коллекции, и отнял у меня, а гнездо раз — и рассыпалось. Все из-за него! — Она так сильно передернула плечами, что прямые волосы взлетели в воздух.
      — Смотрите, этот плакса опять разнюнился! — засмеялся Джонатан Смит. Вот соплей-то! Бедненький, маленький…
      Фрэнки с воем набросился на насмешника и стал лупить его кулаками. Джонатан со смехом отпихнул его, вложив в свой жест бездну презрения. Анджела встала и разняла их. Фокси отдача должное тому, как гармонично в ней сочетается изящество и основательность. Видимо, она очень эффектно смотрелась в синих спортивных шароварах посреди хоккейного поля невозмутимая, непробиваемая. Было заметно, что она не молодеет: торс тяжеловат, ноги тонковаты. Но в грациозности ей пока нельзя было отказать.
      — Послушай, Джонатан, — заговорила Анджела, держа обоих мальчишек за руки, — Фрэнки хочет собирать коллекцию. У тебя такое же намерение?
      — Плевать я хотел на какую-то птичью отрыжку! Просто он обокрал Рути.
      — Рути здесь живет и может найти в лесу много таких диковин. Между прочим, вы все могли бы ей помочь. Тут в лесу каждую ночь ухает сова. Если вы отыщете дерево, на котором она сидит, то найдете еще уйму такого же добра. Ты тоже помоги ребятам, Нэнси.
      Девочка успела подойти ближе.
      — Мышка умерла, — сообщила она, не вынимая пальца изо рта.
      — Конечно! — подхватила Рут, прыгая на месте и потряхивая волосами. Если ты не будешь глядеть в оба, тебя тоже сожрет огромная сова. Получится здоровенный погадок, из которого будет торчать твои большой палец с глазами.
      — Рут! — прикрикнула Анджела, но было поздно: старшая дочь уже кинулась бежать, ретиво перебирая длинными ногами. Мальчишки устремились за ней следом, как гончие за муляжом кролика. Нэнси уселась к матери на колени, чтобы меланхолично принять ее ласку.
      — Видите, что вас ждет? — сказана Анджела Фокси.
      Значит, ее беременность ни для кого не тайна… Оказалось, что это ее не смущает.
      — Хотелось бы побыстрее. Пока что я чувствую себя то больной, то ненужной.
      — Ничего, зато потом вы будете на седьмом небе, — успокоила ее Анджела. — Вы обретете гармонию с миром. У вас будет крохотное существо, полностью от вас зависящее, с насущными надобностями, которые вы способны удовлетворить! У вас будет все, что ему необходимо. Обожаю материнство! Правда, потом детей приходится растить…
      Девочка, устроившаяся у матери на коленях, широко раскрыла глаза и навострила уши, не выпуская палец изо рта и влажно чмокая.
      — Вы — прирожденный воспитатель, — похвалила Фокси Анджелу.
      — Мне нравится поучать, — призналась Анджела. — Это проще, чем самой учиться.
      Раздался шум разбрасываемого гравия. Желтый автомобиль с откинутым верхом остановился в ярде от их скамейки. За рулем сидел Торн: его розовый череп торчал из стальной раковины, как мясо из панциря моллюска. На заднем сиденье торчали две головы: нездоровый с виду мальчик, похожий лицом на отца, и девочка помладше, лет шести, с зелеными глазами немного навыкате.
      Фокси обидело рвение, с которым Анджела вскочила навстречу вновь прибывшим. После целого часа вдвоем на солнышке она испытала ревность.
      — Уитни и Марта Торн, — представила Анджела детей. — Ну-ка, поздоровайтесь с миссис Уитмен!
      — Я вас знаю, — заявил мальчик. — Вы въехали в дом с привидениями.
      Мальчик был бледный, с красными ноздрями и ушами. Возможно, у него была температура. Его сестра оказалась толстушкой. Фокси была почему-то тронута видом этих детей. Когда она подняла глаза на их отца, то оказалось, что ее умиляет и он.
      — В этом доме есть привидения? — спросила она.
      — Просто дом долго простоял необитаемым, — объяснила Анджела. — Он далеко виден с пляжа.
      — Окна закрыты ставнями, а из труб валит дым, — гнул свое Уитни.
      — У мальчишки галлюцинации, — вмешался его отец. — Он жует на завтрак мескалин.
      — А как же Игги Каппиотис? — не сдавался юный мистик. — Он и его приятели поднялись как-то раз на крыльцо дома и услышали внутри голоса.
      — Скорее всего, молодежь забралась в дом перепихнуться, только и всего, — брякнул Фредди Торн, щурясь на нежарком весеннем солнце. При дневном свете его аморфная рыхлость выглядела, скорее, жалкой, чем угрожающей. На нем была бордовая ворсистая рубашка, ядовито-зеленый шейный платок и высокие ботинки, смахивающие на ортопедические.
      — Привет, Большой Фредди! — крикнул Литтл-Смит с баскетбольной площадки. Игра временно прервалась.
      — Какие люди! — подхватил Хейнема с крыльца.
      — Ходячая емкость для спиртного, — сказал Галлахер. — Загляни ему в глаза — сразу поймешь.
      — При чем тут глаза? — Хейнема подбежал к Торну и взял его за локоть. Я доверяю своему нюху. Этот человек — бочка с джином.
      — И обувь у него неразрешенная, — подхватил Бен Солц.
      — Прямо сапоги Франкенштейна! — вскричал Эдди Константин и опасливо приблизился, чтобы, принюхавшись, схватиться за горло и отшатнуться. — Вот это испарения!
      Торн улыбнулся и вытер рот.
      — Я просто посмотрю. У вас и без меня хватает людей. Зачем было меня вызывать?
      — Ты нам необходим, — сказал Хейнема, снова хватая Торна за локоть и как будто радуясь тому, что достает ему только до плеча. — Сыграем четыре на четыре. Будешь играть с Мэттом, Эдди и Беном.
      — Ну и удружил! — проворчал Константин.
      — Какую вы даете нам фору? — спросил Галлахер.
      — Никакой, — ответил Хейнема. — Смотрите, какой баскетболист! Он сделает вам всю игру. Ну-ка, потренируйся, Фредди. — Он так ударил мячом об асфальт, что мяч отскочил Фредди в живот. — Видали, как поймал?
      Видя, как неумело Фредди обращается с мячом, Фокси поняла, что он никакой не спортсмен. Она даже отвела взгляд, чтобы не наблюдать этого зрелища.
      — Действительно, в дом могли наведываться влюбленные, — сказала Анджела, продолжая прежний разговор. — Им здесь совершенно некуда деваться.
      — Что за люди были прежние хозяева?
      — Робинсоны? Мы их почти не знали. Пара среднего возраста, выводок детей. Неожиданный развод. Ее я иногда встречала в городе, с биноклем на шее. Красивая женщина, волосы пучком, обветренная, в твиде. Муж был страшный на вид, голосистый. Постоянно грозил предъявить городу иск, если дорога к пляжу будет расширена. Правда, Бернадетт Онг, знавшая их лучше, говорила, что развода хотел он. Дом разваливался на глазах, но они не обращали на это внимания.
      — Не согласится ли ваш муж взглянуть на дом? — выпалила Фокси. Сделать оценку, подсказать, с чего начать?
      Анджела смотрела на лес, где скрылись дети.
      — Мэтт, — ответила она осторожно, — предпочитает, чтобы Пайт занимался строительством новых домов.
      — Тогда он, возможно, сможет посоветовать, к кому еще нам обратиться. Надо ведь с чего-то начинать. Кен готов оставить все, как есть, — ему и так нравится. Но зимой в таком доме не выжить.
      — Конечно.
      Фокси не ожидала такой лаконичности. Анджела, по-прежнему глядя на деревья, продолжила, запинаясь, словно ее отвлекали какие-то восхитительные, но невидимые другим картины.
      — Пусть лучше с Пайтом побеседует ваш муж. Только не сегодня, не после баскетбола. Между прочим, все задержатся у нас, выпьют пива.
      — Спасибо, мы, к сожалению, не сможем. Мы ждем в гости друзей из Кембриджа.
      Между ними возникла трещина. Теперь они смотрели в разные стороны: Анджела — в сторону леса, где резвились дети, Фокси — на площадку, где продолжалась игра. Восемь игроков с трудом помещались на асфальтовом пятачке. Двор уже накрыло тенью от сарая; Торн со своим торчащим задом и нескоординированными движениями путался у всех под ногами. Мячом завладел Хейнема. Преследуемый Торном, он под оглушительные крики перебросил мяч подростку, соседу Константинов, при этом умудрился зацепить Торна ногой и опрокинуть его. Торн падал поэтапно: сначала выбросил вперед руку, потом, с подвернутой рукой, проехался щекой по грязному асфальту.
      Всем восьмерым стало не до игры. Фокси и Анджела выбежали на площадку. Хейнема стоял рядом с Торном на коленях. Остальные образовали вокруг них круг. Улыбаясь грязным ртом и косясь на измаранную грудь рубашки, Торн сел и показал всем трясущуюся руку с торчащим под неестественным углом побелевшим мизинцем.
      — Вывих, — объявил он голосом, утратившим от боли всякую эластичность.
      Хейнема отказывался встать с колен.
      — Господи, Фредди, прости меня. Вот ужас-то! Можешь меня засудить.
      — Мне не впервой, — отмахнулся Торн и схватил себя здоровой рукой за палец. Гримаса боли, треск, похожий на хруст тоненькой веточки. Все в ужасе зажмурились.
      Фредди встал, прижимая руку с выпрямленным мизинцем к груди, как что-то нежное и обесчещенное, ставшее неприкасаемым.
      — У вас найдется эластичный бинт и что-нибудь для лубка, хоть ложка?
      Поднявшись синхронно с ним, Хейнема спросил:
      — Ты сможешь работать, Фредди?
      Торн оглядел круг встревоженных лиц. Фокси чувствовала, что теперь от его язвительности никто не спасется. Оказалось, что не только женщины способны прибегать к боли, как к оружию.
      — Смогу примерно через месяц. Нельзя же лезть в чужой рот с гипсом на пальце!
      — Предъяви мне иск, — снова предложил бледный веснушчатый Хейнема, весь в испарине от недавней борьбы и от раскаяния. Остальные образовали два сочувствующих круга. Фредди Торн, выразительно неся перед собой руку, торжественно прошествовал в дом, сопровождаемый Анджелой, Константином и пареньком-соседом. У Фокси осталось впечатление, что он был заранее готов принять муки и извлечь из них выгоду.
      — Ты не нарочно? — спросил у Хейнема Литтл-Смит. Фокси недоумевала, почему он, друг пострадавшего, остался на улице с провинившимся.
      — Нарочно! — отрезал Хейнема. — Во всяком случае, подножку я ему поставил сознательно. Надоело терпеть, как он толкается животом!
      — Он не понимает игры. — сказал Галлахер. Он был бы красив, если бы не какая-то узость в области рта, глубокие чопорные складки от уголков в стороны и вниз. Остальные щеголяли по случаю воскресенья щетинистыми подбородками, один Галлахер был гладко выбрит, так как ходил к мессе.
      — Вы друг с другом так грубы! — сказала Фокси.
      — Cest la guerre, — отозвался Литтл-Смит.
      Кен воспользовался перерывом, чтобы попрактиковаться в бросках и дрибблинге. Фокси не могла разобраться в своих чувствах, а он тем временем ни на кого не обращал внимания, бесчувственный и безответный. Стук его мяча об асфальт и дребезжание кольца нервировали ее сильнее неуместной болтовни.
      Рядом с ней возник Хейнема, чтобы произнести слова, которых она от него не ожидала:
      — Я не люблю оказываться мерзавцем, но получается сплошь и рядом именно так. Сначала упрашиваю его приехать, а потом травмирую.
      Наполовину исповедь, наполовину похвальба. Фокси встревожило, что он подошел к ней с этим разговором — все равно что положил ей голову на колени. Она не находила слов, не знала, куда деться от стыда: он неожиданно продемонстрировал свою пресловутую силу — откровенность сироты, готового ко всему, а она уподобилась Анджеле и проявила робость.
      На дорожке захрустела гравием еще одна машина. В лобовом стекле отразились ветви деревьев и скопления облаков. Из-за руля вышла Джанет Эпплби с двумя упаковками пива. С другой стороны вылезла Джорджина Торн. На руках у нее был маленький ребенок, так плотно закутанный, что ножки торчали в разные стороны. Судя по багровым щекам, это был отпрыск семейства Эпплби.
      Литтл-Смит и Хейнема заторопились им навстречу. Галлахер присоединился к Кену: тоже принялся обстреливать корзину мячом. Фокси не хотела подслушивать, но полагала, что обязана присоединиться к женщинам. Она медленно направилась к ним. Литтл-Смит успел тем временем поведать им про эпизод с Фредди — le doigt disloque.
      — Я его предупреждала: какой спорт на пьяную голову? — сказала Джорджина. У нее были розовые веки, как после лежания на солнце.
      — Я специально попросил его приехать, чтобы у нас получилось четверо на четверо, — сказал ей Пайт Хейнема. Сейчас у него было грустное, постаревшее лицо.
      — Он бы все равно притащился. Разве он просидел бы все воскресенье нос к носу со мной?
      — Почему бы и нет? — откликнулся Пайт и покосился на Фокси. Ей почудилась в его взгляде враждебность. — Может, зайдешь и взглянешь на него?
      — Я и так знаю, что он в порядке, — ответила Джорджина. — Кажется, с ним Анджела? Вот и оставим их вдвоем. Это все, что ему надо для счастья.
      Джанет и Гарольд перешептывались — видимо, обсуждали технические вопросы: график перевозки детей, загрузку машин. Когда ребенок Эпплби поймал на лужайке кошку и попытался поднять ее за задние лапы, как пакет, из которого надо вытрясти конфеты, на выручку к животному бросился Литтл-Смит. Джанет тем временем подставляла лицо солнцу. Кошка, несчастное создание с катарактой на глазу, убежала и спряталась в сирени.
      — Ваша? — спросила Фокси у Хейнема.
      — Кошка или девочка? — спросил в свою очередь он, словно чувствовал, что происхождение ребенка вызывает сомнения.
      — Кошка. У нас тоже есть кот по кличке Котгон.
      — Обязательно привезите своего кота на следующий баскетбольный матч! — потребовала Джорджина Торн и добавила, указывая мускулистой рукой на лес: Дети того и гляди потеряются в этой чаще. — Видимо, это должно было объяснить первое, грубое замечание, подразумевавшее, что она вообще не рада видеть здесь Фокси.
      — Кошка живет на ферме, но дети иногда ее подкармливают, — объяснил Хейнема. — Они впускают ее в дом. Теперь даже у меня вши.
      Из дома вышел Фредди Торн. В качестве шины для его пострадавшего мизинца была использована зеленая пластмассовая ложечка. Подушечка пальца была погружена в углубление. Эта импровизация — выдумка Анджелы, наверное, с точки зрения Фокси лишний раз подчеркивала, что между ней и Торном существует тайная связь. Фредди пыжился от гордости.
      — Великолепно, Фредди! — сказала Джанет. На ней были до неприличия узкие брюки, блузка из бирюзового велюра выразительно обтягивала грудь в низком вырезе. Губы были превращены с помощью кровавой помады в соблазнительное сердечко, но лицо осталось заспанным. Подобно своему сыну, она отличалась прозрачной кожей и неоформленностью черт.
      — Парень постарался! — сказал Фредди. — Молодец! Юный сосед Константина объяснил:
      — В прошлом году, в летнем лагере, мы изучали приемы первой помощи. При завидной фигуре он говорил пронзительным голоском. Фокси представила себе мышь, влезшую на гранитный постамент.
      — Он ходит к нам и массирует Кэрол спину, — ляпнул Эдди Константин.
      — У нее болит спина? — поинтересовался Фредди с невинным видом.
      — Только когда я надолго остаюсь дома.
      Кен и Галлахер прекратили игру и присоединились к взрослым. Присутствующие разобрали все двенадцать банок с пивом.
      — Терпеть не могу эти новомодные открывалки! — простонал Литтл-Смит, дергая за кольцо. — Все теперь ходят с пораненными пальцами. Прямо новые стигматы какие-то! — Фокси чувствовала, что он соображает, как будет по-французски «стигматы».
      — У меня не хватает сил открыть, — заявила Джанет. — Откроете? — И она протянула свою банку… Кену!
      Это не осталось незамеченным. Гарольд Литтл-Смит задрал раздвоенный нос и проговорил нервно и ядовито:
      — Фредди Торн, палец-ложка. Человек с пластмассовым пальцем. Le doigt plastique.
      — Действительно, Фредди, до чего неудобно! — подхватила Джорджина. Фредди уютно приютился под стеной соболезнований.
      — Нет, кроме шуток! — Настала очередь Константина. — Как ты теперь туда заберешься? Я о дырочках между зубами. — Его любопытство было вполне искренним, глаза горели, хотя ума в них не было, а был только алюминиевый блеск, серый кетер и жемчужная ширина высоких небес. Он побывал там, в стальной бесконечности, над кипением облаков, и ему было любопытно, как дантист Фредди проделает фокусы, близкие по замысловатости к его подвигам.
      — А лазер на что?
      Зеленая ложечка на пальце у Торна превратилась в смертоносный луч. Наводя свое оружие по очереди то на Константина, то на Хейнема, он зловеще шипел:
      — Умри! Все, ты уже мертвый.
      Люди вокруг смеялись до упаду, словно над удачной шуткой. Они были придворными, а Фредди — королем, владыкой хаоса. Фокси была так поражена, что не могла смеяться. У нее за спиной переговаривались, не обращая внимания на Фредди, Пайт и Джорджина. До Фокси доносились самые простые слова, насыщенные смыслом:
      — Как дела?
      — Как когда, детка.
      — Ты лежала на солнышке? — Да.
      — Ну и как? Хорошо?
      — Одиноко.
      Фокси чувствовала себя, как ребенок, встревоженный любовной возней родителей за закрытой дверью и подслушавший их волшебные словечки-пароли.
      Голос Бена Солца оказался громче других голосов. Его губы двигались как-то странно, словно питались от батарейки, спрятанной у него в бороде.
      — Нет, серьезно, Фредди, я слышал, что бесконтактная стоматология добилась внушительных успехов.
      — Что ж, — сказал Фредди Торн, — значит, приверженцы мануального контакта, вроде меня, могут отдыхать. — И он отвесил Джанет шлепок по обтянутому белыми джинсами заду. Джанет прервала воркование с Кеном и окинула Фредди не столько удивленным, сколько предостерегающим взглядом. Фокси почувствовала, что ошибка Фредди — не шлепок, а то, что он слышит слова, не предназначенные для его ушей. Солц воспользовался случаем, чтобы пообщаться с Кеном.
      — Если у вас есть минутка, скажите, в биохимии применяется лазерная технология? Я прочел на прошлой неделе в «Глоб», что таким способом удается лечить рак у мышей.
      — С мышами кто угодно добьется успеха, — ответил Кен, уныло уставившись на зад Джанет. Фокси уже давно заметила, что Кен неловко себя чувствует, общаясь с евреями, потому что с многими из них конкурировал, и всегда безуспешно.
      — Пожалуйста, — не отставал Солц, — расскажите мне про ДНК! Каким образом вспышки приводят к образованию таких сложных структур из хаоса?
      — Материя — не хаос, — возразил Кен. — Она подчиняется строгим законам.
      — Предположим, — гнул свое Солц, — я еще могу уяснить, как у нас в западных штатах, например, в Большом Каньоне, ветровая эрозия придает скале форму собора. Но если, заглянув внутрь, я увижу еще и аккуратные ряды скамеек, то пойму, что здесь что-то не так.
      — Что, если вы сами расставили там эти скамьи?
      Бен Солц улыбнулся.
      — Хороший ответ!
      У него оказалась неожиданно милая улыбка: глаза превратились в щелочки, как от вспышки на солнце, в улыбке участвовало все лицо, как в львином рыке на ассирийском барельефе.
      — До чего же мне понравились ваши слова! Вы имеете в виду Космическое Бессознательное? Знаете, Иегова был сначала богом вулканов. По-моему, верующие не должны бояться могущества Вселенной.
      — Кто-нибудь, кроме меня, замерз? — спросила Анджела с крыльца. Милости прошу в дом!
      Для одних это стало сигналом к отъезду, для других — поводом остаться. Эдди Константин смял свою банку из-под пива и отдал ее Джанет Эпплби. Та водрузила ее себе на грудь, как медальон. Проходя мимо Фокси, Эдди похлопал ее по животу и сказал развязно:
      — Подбери брюшко!
      Соседский парень сел на пассажирское седло его «веспы». Константин стартовал, выпустив из-под заднего колеса мотоцикла фонтанчик гравия. Секунда — и он скрылся за изгородью из сирени, теряющей прозрачность в преддверии цветения. Кошка в панике выскочила из кустов и безмолвно пересекла лужайку. Из темнеющего леса появлялись дети. Половина из них была как будто в слезах. Нет, плакал один Фрэнки Эпплби. Джонатан Смит и Уитни Торн привязали его к дереву шнурками от его же ботинок, а потом не смогли развязать узлы, пришлось разрезать шнурки. Теперь он остался по их вине без шнурков. Для пущего эффекта он спотыкался, чуть не падал. Гарольд Литтл-Смит бросился ему навстречу, а Джанет, его мать, пухлая и расфуфыренная, осталась на крыльце, провожая взглядом солнце, повисшее в сети ветвей, как светящийся апельсин в авоське. По лужайке брели розоволицая дочь Хейнема и красивый мальчуган с курчавыми черной шевелюрой, словно с картины Гейнсборо, подсвеченный романтичным вечерним солнцем. Галлахер отвесил хозяевам прощальный кивок, взял своего замечательного сына за руку и повел к машине, серому «мерседесу», из высоких окон которого Фокси не так давно впервые увидела Тарбокс.
      Солц и Торны побрели в дом. Мужчины, бородатый и лысый, столкнулись в узком дверном проходе, и Торн неожиданно обнял еврея за плечи рукой с зеленым пластмассовым протезом. Солц снова просиял своей львиной улыбкой и что-то сказал. На его слова Торн ответил:
      — Со мной так просто не расправишься. Знаешь про стоматологический гипноз?
      Они исчезли в гостеприимном доме. Фокси и Кен собрались уезжать.
      — Почему вы так торопитесь? — окликнула их Анджела. — Может, присоединитесь к нам? Выпьем по-настоящему.
      — Нам пора домой, — ответила Фокси с искренней грустью. Она уже много раз испытывала эту грусть, хроническую печаль воскресного вечера, когда супружеские пары устают от баскетбола, тенниса, прогулок по пляжу или пинания мяча, чувствуют тяжесть наваливающегося вечера, когда вместо игры придется проводить время при электричестве, с капризными детьми, остатками еды, полупрочитанными газетами с их утомительными чудесами и ужасами. В такие вечера брак закрывается, как цветок после заката, и остаток воскресенья становится, как замызганное окно, из которого виден понедельник и вся томительная неделя, когда людям снова придется превратиться в брокеров, дантистов, инженеров, матерей и домашних хозяек, во взрослых — не гостей в этом мире, а его хозяев, несущих надоевший груз обязанностей. Джанет и Гарольд тихо спорили.
      — Невозможно! — сказала Джанет громко, отворачиваясь от чужого мужа. Пора спасать Марсию и Фрэнка. Что-то они заболтались.
      После этого она и Литтл-Смит забрали детей и укатили в ее бордовой машине. Солнце пронзило напоследок ветровое стекло и высветило во всех подробностях два лица, как лики святых.
      — До свидания, — вежливо произнес Пайт Хейнема с крыльца. Фокси успела забыть о его существовании. Эпизод с вывихнутым пальцем так его удручил, что Фокси крикнула ему на прощанье:
      — Выше голову!
      Уже в машине Кен пожаловался:
      — Боюсь, завтра я не смогу разогнуться.
      — Тебе не понравилось?
      — Спорт — это тяжелый труд. Ты не заскучала?
      — Нет. Анджела мне очень понравилась. — Чем?
      — Не знаю. Такая изящная, беспечная… Она выше всего происходящего. И, в отличие от всех остальных, ничего от тебя не требует.
      — В свое время она была красоткой.
      — А сейчас уже нет? Честно говоря, твоя накрашенная приятельница Джанет в обтягивающих штанишках оскорбляет мое эстетическое чувство.
      — Нет, правда, Фокс, какое она произвела на тебя впечатление?
      — Очень просто: она не так счастлива, как могла бы. Ей положено быть веселой толстушкой, но что-то не складывается.
      — Думаешь, у нее любовная связь со Смитом?
      — Какие мужчины наблюдательные! — сказала Фокси со смехом. — Нет, это настолько очевидно, что уже, наверное, в прошлом. По-моему, со Смитом у нее было некоторое время назад, а теперь — с Торном. На будущее она присматривает тебя.
      Ее насторожил его слабый, неискренний смешок.
      — Мне надо кое в чем тебе признаться, — сказала она.
      — У тебя любовь с Солцем? Учти, евреи очень скучные. Слишком серьезно ко всему относятся. «Космическое Бессознательное»… Скажите, пожалуйста!
      — Не совсем это. Но тоже стыд. Я сказала Анджеле, что нам хотелось бы, чтобы ее муж взглянул на наш дом.
      Он напустил на себя бесстрастный вид.
      — Вы уже договорились?
      — Нет, но, думаю, теперь придется. Позвони ему. Хотя она считает, что его это не заинтересует.
      Кен быстро гнал по дороге, которую успел выучить наизусть. Еще до виража оба машинально наклонились.
      — Что ж, — сказал он, помолчав, — надеюсь, дома он строит аккуратнее, чем играет в баскетбол. Он очень резкий игрок.
      Стоя у кровати, Рут казалась большой, почти взрослой. Своим плачем она разбудила его и прервала сон, в котором был извилистый коридор и дожидающаяся его высокая женщина в белом одеянии.
      — Папа, Нэнси говорит, что кошка с фермы затащила под лестницу какого-то зверька. Хомячка нет в клетке, а я боюсь проверить…
      Пайт вспомнил мерный скрип, под который привык отходить ко сну, и соскользнул с кровати, чуя недоброе. Анджела вздохнула во сне, но не шелохнулась. Пол и лестница были холодные. Нэнси, скорчившуюся в розовой ночной рубашонке на коричневом диване в гостиной, освещал предутренний свет, растворяющий тени. Вынув изо рта палец, Нэнси крикнула отцу:
      — Я не нарочно, не нарочно! Это вышло случайно! У него пересохло во рту.
      — Ты о чем? Где хомяк?
      Дочь смотрела на него такими огромными невинными глазами, что, казалось, в комнате с низким потолком прибавилось окон. Мебель, выплывающая из сумерек, выглядела скопищем разумных существ, парализованных страхом.
      — Где зверек, о котором ты говорила Рут? — повторил Пайт.
      — Я не нарочно… — И Нэнси разрыдалась. Ее гладкое лицо разъехалось, как набальзамированная диковина, вынесенная на воздух. Пайт остолбенел — до того сильный поток энергии хлынул из дыры, проделанной ею в сером утреннем свете.
      — Плакса-вакса-гуталин… — затянула Рут. Нэнси снова заткнула дыру большим пальцем.
      Маленький кулек лежал кверху брюшком посреди кухни. Кошка с фермы наблюдала за ним из-за табурета, труся, но с чувством своей правоты. Ее инстинкт сработал быстро и безошибочно. Хомяк был мертв, хотя как будто цел. Пайт потрогал пальцем безжизненное тельце; обнаженные зубы зверька походили на зубья расчески, зато глаза были закрыты, словно покойный следовал правилам человеческой породы. Подобие ресниц, четыре подогнутых лапки, гладкий нос-нашлепка.
      Рут, стоявшая в двери кухни и все видевшая, все-таки спросила:
      — Это он?
      — Да, детка. Его больше нет.
      — Я знаю.
      Происшедшее было нетрудно восстановить. Рут, считавшая, что ее любимцу требуется больше пространства, заподозрила, что взрослые поступают жестоко, заставляя его беспрерывно крутить колесо: она не допускала, что животное покорно принимает неволю, а Пайт никак не выполнял свое обещание сделать бедняжке клетку побольше. Тогда вокруг клетки был устроен вольер из оконных сеток в рамах, до того дожидавшихся на чердаке лета. Рут связала рамы бечевкой. Хомяк уже несколько раз выбирался из этого вольера и исследовал комнату. Накануне он спустился вниз и открыл в темноте, пропитанной лунным светом, немыслимые раньше континенты, леса из кресельных ножек, ковры, подобные размером, и запахом океанам. Но ближе к утру невинная великанша в ночной сорочке впустила в его новый мир львицу с катарактой на глазу. Хомяк не успел испугаться и ничего не чувствовал, пока в него не вонзились клыки, обдав его напоследок экзотическими запахами кошки, коровы, росы.
      Анджела спустилась вниз в голубом халате. Пайт не сумел ей объяснить, почему неприятность выросла для него в трагедию, почему он переживает даже больше, чем хомяк в последнее мгновение своей глупой жизни. Кухонный линолеум травяного цвета был сейчас для него слишком скользок, день, наклевывающийся за окнами, заранее казался тухлым, бессмысленным, промозглым — очередным обманом, каких у Новой Англии припасено весной немало. Анджела посмотрела на мужа, на дочь, на труп хомяка, и занялась Нэнси. Она отнесла ее на руках из сумрачной гостиной в освещенную кухню. Пайт обреченно завернул в газету рыжий трупик, успевший окоченеть. Нэнси потребовала, чтобы ей предъявили тело.
      Пайт взглядом заручился разрешением жены и развернул газету. «Кеннеди выступает за ограничение выпуска стали» Нэнси расширила глаза.
      — Он не проснется? — спросила она медленно.
      — Вот глупая! — крикнула Рут сквозь слезы. — Нет, не проснется. Он мертвый, а мертвые не просыпаются. Никогда-никогда!
      — А когда он будет в раю?
      Все трое ждали ответа от Пайта.
      — Не знаю, — сознался он. — Может, он уже там и снова крутит колесо. Он изобразил знакомый всем скрип. Рут засмеялась. Он к этому и стремился. Тревожное любопытство Нэнси доискивалось чего-то такого, что он похоронил глубоко в своей душе, и он злился на ребенка за настырность. Анджела, обнимающая Нэнси, тоже вынюхивала неположенное, так и норовила его разоблачить, лишить мужества, обнажить его постыдную тайну, детское заблуждение, из которого он всю жизнь черпал мужскую уверенность в себе.
      — Ты видела, как это случилось? — обратился он к Нэнси грубовато.
      — Не надо, Пайт, — сказала Анджела. — Ей не нужно об этом думать.
      Но она думала только об этом, не отрывала взгляд от пустого квадрата на полу, где все произошло.
      — Киска и хомячок играли. Хомячок хотел убежать, а киска его не отпустила.
      — Ты знала, что хомяк внизу, когда впустила к нему кошку? Но во рту у Нэнси снова оказалась привычная затычка.
      — Уверена, она не знала, — сказала Анджела.
      — Позволь, я еще разок на него взгляну, — попросила Рут. Показывая ей жесткое тельце, похожее на сжавшееся сердце, Пайт обратил внимание на дерзкий зад хомяка, главное достояние самцов этой породы, и почему-то испытал облегчение. Одновременно он смотрел на трупик глазами Рут и тоже чувствовал пустоту внутри, коросту, образующуюся скоро после трагедии, когда уже ничего не изменить.
      Девочка ушла в школу, прошагала, забыв про слезы, в желтом пасхальном пальтишке по хрустящей гальке, к желтому школьному автобусу под облачным, но не сулящим дождя небом.
      Пайт обещал ей, что купит нового хомячка и более просторную клетку. Погибшего зверька он похоронил на опушке леса, где скоро засинеют колокольчики, в мягкой торфянистой земле. Один копок лопаты — и могила готова. Второй — и могила глубока. Деревья только начинали покрываться листвой, травка еще только-только выползала из земли, обесцветившиеся за зиму прошлогодние травинки были тонки, как паутина или птичьи косточки. Захлебнувшись бесстрастным воздухом, Пайт испытал весенний страх. Рост всего живого был для него сейчас равносилен бегу взапуски к неминуемой смерти. Робкие зеленые расточки выглядели как жалкое оружие, нацеленное в пустоту. Отцовская любовь к растительности, неблагодарная, все в себя вбирающая земля… Всего за час бывший хомяк стал невесомым и бесформенным. Все, за что его стоило оплакивать — почти человеческие лапки и неутомимый любопытный носик, повергавший в дрожь всю постель Рут, когда она пускала своего любимца на одеяло, — кануло в землю, скользнуло вниз, в ничто. Пайт поспешно его засыпал, испытывая слезное раскаяние. За те пять лет, что они здесь прожили, на опушке успело вырасти маленькое кладбище: тут находили успокоение раненые птицы, которых они тщетно пытались выходить, черепахи из зоомагазинчика, белевшие, высыхавшие и издыхавшие у них на руках, котенок, задавленный дверью, бурундук, вспоротый неведомым хищником, проявившим садизм и не забравшим у несчастного жизнь, а оставившим околевать целый бесконечный июньский день.
      Прошлой осенью, когда полетели на юг малиновки, Нэнси нашла одну, с переломленной спинкой, у сарая: сначала бедняжка каталась по асфальту баскетбольной площадки, пытаясь взмыть в воздух, улететь с соплеменницами, потом, подбрасываемая одним биением сердечка, добралась до середины лужайки, где все четверо Хейнема, не зная, что птица обречена, ждали, что она победит недуг. Но она была так же безнадежна, как отец Пайта после аварии, даже если бы у него, при раздавленной груди и переломленном хребте, уцелели легкие. Удрученные жалкой возней птицы, не понимающей, что ей не дано воскреснуть, дети побрели прочь, и наблюдать за ней остался один Пайт. Он чувствовал себя совершенно беспомощным, как перед гостем, отказывающимся уходить. Так он стал свидетелем ее последних судорог, неуклюжего задирания пыльных крылышек и предсмертного прыжка, после которого птица уткнулась клювом в траву. Раздался крик, оставивший в воздухе легкую царапину, а потом наступила тишина. Один Пайт слышал этот крик, один он видел царапину. И только он один, как и в этот раз, присутствовал на похоронах.
      Анджела подошла к нему, привлеченная блеском лопаты у него в руках. На ней был костюм английского покроя из крапчатого твида. По вторникам она помогала воспитателям в детском саду младшей дочери.
      — Надо же, чтобы это случилось именно на глазах у Нэнси! — сказала она. — Теперь она требует, чтобы я отвезла ее в рай: хочет сама убедиться, что там есть и местечко для нее, и колесико для хомяка. Мне действительно кажется, что религия все только усложняет. Она ведь видит, что я в это не верю.
      Он сгорбился и оперся о лопату, как старый иомен.
      — Вам хорошо рассуждать, леди, а нам, крестьянам, подавай святой водицы, иначе совсем ревматизм замучит. А с дурным глазом как прикажете быть?
      — Терпеть не могу кривляние, кто бы ни кривлялся: хоть ты, хоть Джорджина Торн. Тем более не переношу, когда мне приходится всучивать собственным детям иллюзию рая.
      — Но, ангел мой, мы все на тебя не налюбуемся: ты-то постоянно в раю.
      — Хватит надо мной издеваться! Лучше ребенка пожалей. Она постоянно думает о смерти. Она не понимает, почему у нее только один дедушка и одна бабушка, а не по двое, как у остальных детей.
      — Ты говоришь так, словно вышла за одноногого.
      — Я не жалуюсь, а говорю то, что есть. В отличие от тебя самого, я не виню тебя за ту катастрофу.
      — Как вы добры, миледи! Сегодня я смастерю клетку получше и раздобуду бедной малышке нового хомячка.
      — Меня беспокоит Нэнси, а не Рут.
      Анджела сознательно проводила разделительную линию. Она боготворила невинность младшей дочери, а Пайту больше нравилась умудренность старшей, певшей в церковном хоре, но быстро преодолевшей страх, пока Нэнси таращила глаза и боялась шелохнуться.
      Анджела сама увезла Нэнси в детский сад. Пайт завел пикап и поехал в Тарбокс, где купил в магазине стройматериалов братьев Спирос пять ярдов оцинкованной сетки для клетки, кусок двухдюймовой фанеры размером три на четыре фута, двадцать футов двухдюймовой сосновой доски без сучков, полфунта полуторадюймовых отделочных гвоздей и столько же тонких скоб. Джерри Спирос, младший из братьев, пожаловался Пайту на кашель: с самого Рождества плюется мокротой, даже десять дней на Ямайке не пошли на пользу.
      — Тамошние чертовы чернокожие снимут у тебя часы с руки, если зазеваешься, — сказал он и надолго закашлялся.
      — Судя по кашлю, ты надышался клея, — сказал ему Пайт и записал расходы на новую клетку для хомяка на счет фирмы «Галлахер энд Хейнема». Побросав все в кузов и захлопнув пыльную дверцу с надписью «Помой меня», он покатил на Индейский холм, выбрав объездной путь. Надо было глянуть, стоит ли у офиса серый «мерседес» Галлахера. Их офис располагался в одноэтажном флигеле почти пустой постройки на асфальтовом пустыре на Хоп-стрит, неподалеку от железнодорожного депо. Совсем рядом пролегала главная деловая улица Милосердия, сходившаяся с улицей Божества под прямым углом. Улица Божества взбиралась на холм, минуя аптеку Когсвелла и белеющую на зеленом склоне церковь.
      В каждой половинке церковного окна насчитывалось по двадцать четыре рамы. Всего сорок восемь! Во время нудных проповедей Педрика Пайт часто пересчитывал эти рамы. Символики в цифре не было: когда строилась церковь, число штатов не достигало теперешнего, потому что недоставало Аризоны, Оклахомы, Индейских Территорий. Древесины тогда было хоть отбавляй! То ли глупая расточительность, то ли попытка подчеркнуть свою значимость. Иначе было бы еще тоскливее. В этот тяжкий день, не ведающий любви, все казалось облезлым, недокрашенным. А все соленый воздух! То ли дело Мичиган, где сараи десятилетиями стоят красненькие, свеженькие!
      Лужайка перед церковью имела форму песочных часов: роль соединительной ножки играла тропинка. Пайт свернул налево, высматривая на заднем дворике Константинов Кэрол, развешивающую выстиранное белье, — с задранными руками и почти незаметной грудью. Он представил себе соседского парня, танцующего вместе с ней греческий танец и соединенного с ней платочком — тянущего носок, с прилизанными волосами. Простолюдины такие гибкие! Вот что де лает с людьми голодание на протяжении нескольких поколений! «Дайте мне ваших страждущих…» Марсия хрупкая, Джанет толстая, Анджела не то и не другое; новенькая, миссис Уитмен, какая-то неуклюжая, деревянная, словно все время чему-то сопротивляется. «Веспа» Эдди на месте, зато нет «форда», машины Кэрол. Муж дома, жена делает покупки. Мазь для растирания спины? «Ты всегда делаешь мне больно»… Перед похоронной конторой стоял «кадиллак-катафалк», рядом играл с камешками мальчик-дошкольник. Расти при запахе масла для бальзамирования вместо запаха цветов, наблюдать трупы в холодильнике? Нет, лучше уж при теплице, учиться любить красоту. Правда, похоронная контора учит преодолевать страхи. Смерть. Хомяк. Разбитое стекло. Он пришпорил машину.
      Вдоль заборов, у гаражей, расцвела, как желтый туман, форсития. Туман переползал с одного двора в другой — нарушитель прав собственности, не ведающий раскаяния. Теперь Пайт ехал по Пруденс-стрит, мимо дома Геринов. Ремонт этого дома был одним из первых заказов, полученных их фирмой в Тарбоксе. Галлахер был тогда еще не так алчен. Отделку поручили Адамсу и Комо. Люди моложе шестидесяти лет не знают, как навешивать двери. Дом едва не рухнул. Полный упадок профессии. Дом тонул в мягкой земле. Пришлось укреплять его стержнем длиной в восемнадцать футов, спрятанным в стенных шкафах и тянущимся на чердак, к железной станине. Получилось прочно, но все равно отдает фальшивкой. «Почему ты не хочешь со мной трахаться?» Хороший вопрос. Верность Джорджине, ответвление верности — опорного ствола души, новый отросток на прошлогоднем побеге, любовница превращается в жену… Какой решительный у Джорджины подбородок! Не очень-то привлекательно. Бутылочные глаза, нагота как прогорклое масло, наждачное зерно, подозрения Фредди. Пайт поймал себя на нежелании вспоминать зеленую пластмассовую ложечку.
      Почтальон, спускающийся с холма и не уступающий тяжелой сумке, грозящей его опрокинуть. Синяя форма, нормированный рабочий день, все время на ногах, мышцы в тонусе. Так можно жить вечно. Приветствие двух собак на углу.
      Он поехал по Маскеноменс-стрит, вдоль русла реки. В прилив русло заполнялось водой до самой фабрики, в отлив, как сейчас, мелело. На дне чернела соленая грязь — источник жизни. На противоположной стороне тянулась улица высоких вязов и старомодных домов с овальными окнами и веерообразными окошками над дверями. Эпоха панталон, усов, целлулоидных воротничков; ностальгия по тому, чего не застал. И ни души! Все при деле, на прогулки нет времени. Маленькие почки на серебряных тополях, рыжеватые кисточки на вязах. Прорехи в сиреневом небе. Природа, грустный шорох, семя, тщета и прах.
      У протестантского кладбища он несколько воспрянул духом. Кладбище раскрывалось веером от пуританской изгороди из ограненных камней, с барельефами и вековым лишайником. Здесь царствовал строгий порядок. Скоро кладбища и площадки для гольфа останутся единственными островками легкомысленной зелени среди интенсивных полей, производящих зерно для голодных ртов индусов. Две одинокие пары с клюшками для гольфа. Слишком рано: грязь, мяч не подцепить, шипы на подошвах портят дерн. Но владельцы жадны до денег. Им бы подождать, пока земля напитается соком. Земля тоже требует подачек.
      Он миновал новостройки с несформированными лужайками и неаккуратными фасадами, повилял по грязной колее, мимо водопроводных гидрантов и канализационных люков — городской совет предписывал начинать освоение с инженерных трасс, — и оказался на своей стройплощадке на Индейском холме.
      Бульдозер уже прибыл. Ему бы радоваться, если бы не тяжесть и не дороговизна машины — «Кейс Констракшн Кинг» с одноковшовым экскаватором и фронтальным погрузчиком. Четвертной за подачу, двадцать два пятьдесят в час — стоимость с водителем, здоровенным негром в комбинезоне. Тот, возвышаясь на своем вибрирующем троне, выглядел так, словно машина сильна не сама по себе, а только его стараниями; казалось, если гусеницы увязнут, то ему ничего не стоит спрыгнуть вниз и голыми руками вытащить их из красной грязи. Воображение отказывалось соглашаться, что это из-за него, Пай-та, на холме, где раньше прятались птицы и дети, теперь громыхает и воняет дымом железное чудовище. Но негр окликнул его, молодой прораб Леон Яжински заторопился к нему по горам грязи. Работа продолжалась. Пни с залепленными сухой землей корнями и камни, пролежавшие здесь вечность, сгребались в курганы для последующего вывоза. Сейчас бульдозерный негр осторожно спускался в первый котлован, помеченный столбиками с красными кончиками и обтянутый бечевкой. Из окон этого дома будет открываться самый лучший вид на аккуратное кладбище, на городок с церковным шпилем, увенчанным сверкающим петушком. Другие два дома будут смотреть окнами на юг, на Лейстаун, гравийные выработки, задние дворы и поразительно яркий лес багряно-бронзовый. Два другие дома принесут на пару с чем-то тысяч меньше. Пайт уже видел первый дом: сосновая обшивка, полукруг первого этажа, приподнятая лужайка перед террасой, пять ступенек, ведущие к подъездной дорожке гаража под кухней, мощеное крыльцо, дверной колокольчик с тремя мелодиями, центральное паровое отопление, кирпичный задний дворик для воскресных трапез и приема солнечных ванн, алюминиевые подъемные рамы окон, современная кухня в жемчужных тонах. Все вместе должно было принести заработок в 19900 или по крайней мере в 18500 долларов, если Галлахер запаникует. Это больше, чем он обычно платит сам себе, но все зависит оттого, как он разберется с субподрядчиками. Но разве этого достаточно, чтобы усмирить Галлахера, оправдать уничтожение рая, в котором ютились раньше робкие существа, не нуждающиеся в рукотворном доме? Строители хоронят мир, созданный Богом. Двухголовый трактор цвета школьного автобуса с ревом крушил последние райские кущи. Из котлована вырывались струи сизого дыма. Оседлавший чудовище негр, скинувший рубаху и оставшийся в одной майке, царь каннибалов верхом на драконе, истекающем маслом, ухмыльнулся и радостно доложил, что его ковш не встречает препятствий.
      — С этой стороны грунт мягкий, — крикнул в ответ Пайт без надежды быть услышанным. Между ним и цветным в кабине бульдозера разверзалась пропасть, они были разделены, как джунгли, не ведающие пощады, и равнина, отвоеванная у моря. Негр был как дома здесь, среди расщепленных камней, ему нравилось ежесекундно менять направление и передачу, нравился лязг, дым, внутреннее сгорание, свобода. Он был Хамом, наследником всего сущего. Пайт попытался представить себе молодую пару, которая вселится в воображаемый дом, и сразу ее невзлюбил. Никто из его друзей в таком доме не поселился бы. Он нагнулся, поднял кость, вдавленную в землю гусеницами, и удивленно показал ее Яжински.
      — Коровья, — определил тот.
      — Не слишком ли тонка для коровы?
      — Может, олень?
      — Я слыхал, что где-то здесь, на южном склоне, индейцы хоронили своих мертвецов.
      Леон Яжински пожал плечами.
      — В первый раз слышу.
      Это был хилый молодой человек с впалой грудью из На-шуа, Нью-Хэмпшир, один из троих, кого фирма «Галлахер энд Хейнема» держала на постоянном окладе. Другие двое были Адаме и Комо, почтенные плотники, доставшиеся Пай-ту от Эда Берда, популярного тарбокского подрядчика, обанкротившегося в 1957 году. Пайт сам отобрал Яжински из дюжины временных работников два года назад. У Леона оказался зоркий глаз и светлая голова, в самый раз для правильного распределения рабочей силы, оборудования, выплат и обещаний, чтобы экономить время, а со временем — деньги. Галлахер, негласно поощрявший дешевизну — виниловый сайдинг вместо досок, панели из древесностружечной плиты вместо, штукатурки, — еще зимой намеревался рассчитать Яжински. Но Пайт уговорил его оставить парня, предложив немного поступиться своей собственной зарплатой: он боялся потерять себя, совсем распрощаться с молодостью, прогнав необразованного Леона с его инстинктивной тягой к надежности и прочности.
      Пайт чувствовал, что сжимает в кулаке человеческую кость.
      — Ты не находил здесь наконечников стрел? — спросил он Леона. — Бусин, черепков?
      Леон медленно покачал узкой головой.
      — Нет, один мусор. Мать-земля.
      — Гляди в оба, — сказал ему Пайт смущенно. — Вдруг мы ступили на священную землю?
      Он выронил кость. Для берцовой она была мелковата, скорее, плечевая. На лице Леона, наполовину скрытом светлой челкой, мелькнула усмешка. Тогда Пайт спросил деловым тоном, отбросив приятельскую снисходительность:
      — Когда бетонируем? В начале следующей недели?
      — Там видно будет. — Парень был чем-то обижен. — Я бьюсь здесь один. Вот если бы Адаме и Комо бросили ковыряться с гаражом…
      — Их нельзя торопить.
      — Гидроизоляция фундамента занимает не меньше дня.
      — Никуда не денешься, надо.
      — Разве кто-нибудь пострадает, если обойтись без нее? Пайт понял, что необходимо настоять, иначе парень превратится в жулика.
      — В первую очередь пострадаем мы сами, — сказал он. — Через несколько лет, когда дом даст просадку и фундамент начнет мокнуть, все схватятся за голову. Заруби себе на носу: все всегда выплывает наружу. Любое жульничество, любая оплошность. Так что чтоб фундамент был у меня изолирован! Полиэтилен под плиты, побольше гравия под дренажные трубки и сверху тоже, гидроизол на стыки, чтобы не мокли. Не думай, что засыпал — и с глаз долой. У людей нюх на гниль. Строителю легко провонять. Потом попробуй, избавься от запаха! А теперь заглянем вместе в чертежи.
      От выговора у Леона порозовели щеки. Глядя на растущую на глазах яму, он сказал:
      — Эти старые копуши уже месяц возятся с гаражом. Дали бы мне двоих парнишек — мы бы справились там за неделю.
      Пайт исчерпал свое педагогическое рвение и ответил утомленно:
      — Они уже закругляются. Я проверю, не смогут ли они перейти сюда завтра. Сегодня днем я закажу гравий, а на понедельник — раствор. Так мы выиграем время. Может, мне еще удастся выжать из Галлахера студентов.
      Битый час они изучали под низкими ветвями дуба, который будет отбрасывать густую тень на двор дома, на камне, заменявшем стол, кальки чертежей, полученные по почте из чикагского архитектурного бюро. Пайт чувствовал, как парень пытается его подловить, доказать его некомпетентность. Выходит, Леон его недолюбливает. Наслушался про него гадостей и считает бездельником, пьяницей, клоуном-иммигрантом, затесавшимся в местное общество, изменяющим жене и не скрывающим скуку, которую у него вызывает работа. Но Пайт продолжал мужественно водить по чертежам широким ногтем большого пальца и приписывать кое-что карандашом. Леон кивал, мотая науку на отсутствующий ус, однако неодобрения не скрывал — иначе и нельзя в джунглях, где молодежь старается урвать кусок у тех, кого сменяет, а целеустремленность торжествует над угрюмой озабоченностью. Пайту хотелось побыстрее удрать с площадки.
      Прежде чем уехать, он оглянулся на негра, который присел с коробкой для ленча и термосом на край ямы. Стенки котлована походили на слежавшиеся страницы непрочитанной книги, спрессованный срез растительной жизни.
      — На индейские могилы не натыкаешься? — спросил негра Пайт.
      — Косточки встречаются.
      — А ты что?
      — А я еду дальше.
      Пайт облегченно рассмеялся. Он чувствовал себя прощенным, растрогался от дохнувшего издалека человеческого тепла. За небрежно оброненным словом он был готов разглядеть целую философию, неведомую сумрачную жизнь.
      Но негр холодно поджал губы, словно давая понять, что его раса больше не покупается на такую дешевую подачку, как смех. Плечи — что футбольные мячи, пот над верхней губой, густой свирепый дух. Пайт опустил глаза. Прости., доктор Кинг.
      Оставив обоих на опушке, он поехал обратно в город, на дальний конец Темперанс-авеню, где Адаме и Комо строили гараж Комо был худой, Адаме толстый, но годы совместного труда научили их сотрудничать: как планеты одной системы, они, даже находясь в разных углах гаража, спиной друг к другу, друг друга чувствовали Подходя к ящику с инструментами, стоявшему на доске между козлами, они не сталкивались лбами. На Пайта оба не обратили никакого внимания. Он застыл в пустом прямоугольнике, где вскоре должны были быть смонтированы подъемные гаражные ворота, вдыхая запах струганного дерева и замкнутого пространства. Гаражу недоставало только ворот. Пайт откашлялся и спросил:
      — Как вы считаете, джентльмены, когда здесь все будет готово?
      — Когда будет, тогда и будет, — сказал Адаме.
      — Как это? Я не вижу, чтобы тут оставалась какая-то работа, кроме навески ворот.
      — Есть еще много мелочей, — ответил Комо. Он что-то прилаживал к оконной раме, хотя она была готовая, фабричная. Адаме привинчивал опоры угловой полки и курил трубку. На нем был комбинезон с нагрудником и таким количеством карманов, что ему мог бы позавидовать магазин инструментов с бесчисленными ящичками. Комо всегда носил свежие рубашки, а его пальцы окрасились от постоянного курения в темно-желтый цвет.
      — Вот закончим, а дальше пусть вдовушка сама разбирается, — добавил он. Заказчицей была молодая женщина, вдова военного, зарезанного в Гамбурге приятелем его подружки.
      — Надо все оставить в приличном виде, — сказал Адаме. Пайт обратил внимание на деталь каркаса, в которой была особенно заметна безупречность пересечения плоскостей. Вроде бы напрасный труд, но Пайт почувствовал себя так, словно ему вручили букет цветов. И тем не менее он был вынужден сказать:
      — Вы нужны на холме. Будете заниматься фундаментом вместе с Леоном.
      — Джеку стало скучно? — спросил старый Комо, гася спичку. Яжински они называли «Джеком».
      — Нам еще не доставили ворота, — сказал Адаме.
      — Я им позвоню, — пообещал Пайт. — Если сегодня не доставят, все равно приезжайте завтра утром на холм. Вдова получает превосходный гараж, но сколько можно вкалывать за шесть пятьдесят в час? У нее найдутся дружки, которые навешают ей полочек. Все, мне пора на холм.
      Выходя, он услышал голос Комо, все еще занимающегося окном:
      — Жадина Галли берет его за горло.
      Пайт поехал домой. Квадратный двор и сам дом были приятно пусты. Он перетащил покупки — доски и сетку — в мастерскую в подвале, которой не пользовался всю зиму. Сначала он отпилил несколько кусков от сосновой доски, потом понял, что сетка слишком жесткая и не развернется до конца из рулона, поэтому стенок клетки из нее не получится. Тогда он придумал другую конструкцию, при которой та же самая жесткость становилась преимуществом: прикрепил скобами изогнутые куски сетки к фанере и скрепил их проволокой. Дверцу он приладил с помощью проволочных петель. Пока он работал, руки дрожали от воодушевления. В детстве от творческого волнения нередко страдали многие его проекты — скворечники, замки из песка, тележки. Но законченной клеткой он остался доволен: получился прозрачный ангар, подчиняющийся законам, которые он сам открыл только что, в процессе созидания. Он предвкушал удивление и радость Рут, ворчливую похвалу Анджелы, восторг Нэнси — она обязательно потребует, чтобы ей позволили самой заползти в это убежище. Он отнес клетку на кухню и, не справившись с желанием побыстрее поделиться своим торжеством, набрал номер Торнов.
      — Это шведская пекарня? — Такой у них был пароль.
      — Привет, Пайт! — ответила Джорджина со смехом. — Как дела?
      — Хуже некуда.
      — Что такое?
      Он рассказал ей про хомяка и про неважное положение на Индейском холме, но истинная причина подавленности осталась неясна даже ему самому. Почему он чувствовал себя исключенным из общего течения вещей? Из-за недостатка солнечного света, из-за замкнутости Анджелы, из-за заносчивости негра-бульдозериста? Весна наступала слишком медленно.
      — Бедненький Пайт! — откликнулась Джорджина. — Мой любовничек!
      — Сегодня не та погода, чтобы загорать?
      — Ничего, я нашла, чем заняться: убиралась в доме. Завтра заседание совета Лига. Меня пугает Айрин: слишком умна.
      — Как палец Фредди?
      — Прекрасно. Вчера он вынул его из ложечки.
      — А я себе места не находил. Не пойму, зачем мне понадобилось так с ним поступать. Ведь он, сам того не зная, конечно, позволяет мне с тобой встречаться.
      — Вот, значит, как ты на это смотришь? А я думала, что это я позволяю тебе со мной встречаться. — Конечно, конечно. Большое тебе спасибо Но почему он вызывает у меня такую ненависть?
      — Понятия не имею. — Общаться с ней по телефону было очень странно: странно не иметь возможности к ней прикоснуться, удивительно открывать для себя, что ее голос может быть сварливым.
      — А можно мне… Ты бы хотела, чтобы я тебя ненадолго навестил? — спросил он как всегда вежливо. — Мельком, на любовь времени нет Мне надо возвращаться на холм.
      Длительная пауза была еще невероятнее, чем невозможность до нее дотронуться.
      — Я бы очень хотела, Пайт.. — Но…
      — Но сомневаюсь, что сейчас стоит это делать. У меня кое-что произошло.
      Беременна! От кого? В зеркале над телефонным столиком он увидел себя бледного перепуганного папашу, у которого уходит из-под ног пол.
      Она взволнованно продолжила. Она ничего от него не скрывала: ни своих девичьих увлечений, ни первого секса с Фредди, ни своего менструального цикла, ни того, что, даже занимаясь с ним любовью, иногда представляет себе других мужчин.
      — Кажется, я обнаружила, что Фредди встречается с Джанет. Я нашла письмо в кармане его пиджака, который относила в чистку.
      — Какая неосторожность! Или он хотел, чтобы ты нашла письмо? Что в нем?
      — Ничего особенного. «Давай с этим покончим, хватит звонков…» и так далее. Как хочешь, так и понимай. Например, что она на него давит, вынуждает со мной развестись.
      — Зачем ей такой муж, как Фредди? — Он туг же сообразил, что допустил бестактность, и попытался ее загладить другим вопросом: — Ты уверена, что это она?
      — Абсолютно. Под текстом подпись «Дж.» И потом, ее почерк ни с каким другим не спутаешь: здоровенные пузатые буквы и куча ошибок. Сам видел на рождественских открытках.
      — Допустим. Но, любимая, про Фредди и Джанет не догадывался только слепой. Неужели это для тебя такой удар?
      — Наверное, существует все-таки женская гордость, — сказала Джорджина. — Но дело даже не в этом. Меня пугает развод. Если до этого дойдет, я не хочу, чтобы у него было, в чем меня упрекнуть, чтобы дети читали про меня в газете всякую дрянь. Фредди на это наплевать, а мне нет.
      — Как это может сказаться на нас с тобой?
      — Надеюсь, никак. Но нам надо быть очень осторожными.
      — И что дальше?
      — Пайт, я не собираюсь тебе повторять, как ты мне дорог. Я же говорила, что кое в чем женщина не может притворяться. Просто сегодня я вряд ли смогла бы тебя радостно встретить. Зачем же тебе зря терять время? Да и на часах уже почти полдень.
      — Ты сказала Фредди, что нашла это письмо? — У человека в зеркале уже косили глаза: приступ страха сменился лукавством.
      Джорджина ответила с присущей ей откровенностью:
      — Я трушу. Он все скажет Джанет, и она будет знать, что я все знаю… Нет, пока я не придумаю, как быть дальше, лучше держать его в неведении.
      — Я тронут тем, как много для тебя значит Фредди.
      — Знаешь, дорогой, он все-таки мой муж.
      — Это точно. Ты его выбрала, он твой с потрохами. Только я не пойму, почему шалит Фредди, а в жертву приносят меня.
      — А если он так поступает как раз потому, что я ему изменяю? Между прочим, у тебя такой тон, словно ты не возражаешь стать жертвой.
      — Лучше скажи, когда мы сможем увидеться.
      — Когда угодно, за исключением сегодняшнего дня. Сегодня я сама не своя.
      — Прости меня, Джорджина. Я набитый дурак. И эгоист, каких мало.
      — Я люблю тебя за твой эгоизм. Ладно, приезжай прямо сейчас, если хочешь. Дочку привезут из детского сада только в половине первого.
      — Ни в коем случае! Для меня главное, как к этому относишься ты сама, а тебе сейчас не до меня. Ты чувствуешь себя виноватой. Считаешь, что сама толкнула бедного, богобоязненного, не способного на измену Фредди в объятия этой шлюхи. Мне нравится Джанет. Смелая и остроумная женщина. Фрэнк совершенно несносный, непонятно, как она вообще его терпит.
      Пайту, наоборот, нравился Фрэнк, но он подавил желание вступить в спор. Каждое слово Джорджины, все больше убеждавшейся, что он не приедет, вызывало у него новый приступ злости.
      — До полудня остаются считанные минуты, — сказал он. — Не хочу, чтобы ты услышала от Джуди: «Мама, что это у тебя под одеялом? Пахнет папой Нэнси». — Он сам чувствовал этот запах: леса, земли, черной кожи бульдозериста, досок в гараже, виски, которым пахла Би Герин.
      — Пайт, получается, что я тебя не пускаю? А мне так хочется тебя увидеть!
      — Знаю, не извиняйся. Ты была замечательной любовницей.
      Она не стала комментировать употребленное им прошедшее время.
      — Когда я нашла записку, то первым делом хотела позвонить тебе. Значит, мое первое побуждение — поплакать у тебя на плече. Ну, и залезть к тебе в постель. Дело было вечером в понедельник, Фредди торчал на заседании клуба «Лайонс». Я так испугалась! Одна в огромном уродливом доме с ядовитым клочком бумаги в руке…
      — Не бойся. Ты отличная жена. Кто еще смог бы выносить Фредди? Если он тебя потеряет, то это будет самое худшее, что с ним бывало после провала на экзаменах на медицинский факультет.
      Заметила ли она, как он невольно сравнил ее со стоматологией? Обеим присуща практичность, чистота, простота, обе сулят спасение… Наверное, Анджела — это его неудача, как у Фредди с серьезной медициной.
      — Да и вообще, — продолжил он, — вряд ли Фредди и Джанет сейчас способны много друг другу дать.
      — Как это грустно! Ты звонишь, чтобы я тебя подбодрила, а получается, что сам меня подбадриваешь. Господи, Берна-детт уже едет! Значит, детей распустили раньше времени Сегодня что, какой-то праздник?
      — Двадцать третье апреля? В газете написано, что сегодня день рождения Шекспира. Триста девяносто девять лет!
      — Пайт, мне надо бежать. Мы так много друг другу не сказали! Давай встретимся побыстрее!
      — Давай, — согласился Пайт и услышал ее поцелуй, когда уже клал трубку.
      Человек в зеркале сутулился, в комнату просачивался безрадостный, лишенный солнца день. Ему показалось, что он молодо выглядит: в тени не были видны морщинки вокруг глаз и мешки под глазами. Он вспомнил свой первый разговор с Джорджиной, когда они стали любовниками. Она так веселилась, была так непосредственна, когда затащила его к себе в постель в тот сентябрьский день, что ему было трудно поверить, что у нее раньше не было любовников. Ее дом был полон отраженного осеннего блеска, экзотическая мебель из бамбука и камыша, батик и парусина источали тепло. Пайта удивила гора кричащих гватемальских подушек.
      «Прямо здесь? В постели Фредди?»
      «Это и моя кровать. Или ты предпочитаешь на полу?»
      «Нет. Но как здесь роскошно! Чьи все это книги?»
      «Порнография Фредди, гадость! Лучше обрати внимание на меня».
      «Обязательно. Но разве нам не следует предохраняться?»
      «Святая наивность! Неужели Анджела не принимает эновид?»
      «А ты принимаешь? И как, помогает?»
      «Конечно! Добро пожаловать в рай без презервативов!» — так тогда сказала Джорджина.
      Сейчас, стоя в одиночестве в своей гостиной с низким потолком, с освещенными наконец-то выглянувшим солнцем обоями и скромной мебелью, отражающей сходство его и Анджелы умеренных вкусов, Пайт вспоминал, как веснушчатое загорелое личико Джорджины собралось в морщины, когда она засмеялась собственной шутке. Она любила над ним подтрунивать, помогая избавляться от душевных мук; до сегодняшнего дня она вносила в их связь эту легкость и безвинность, стоящие девственных кружев всех приданных мира. Где еще найти такое отпущение грехов? Приняла ли она душ в тот, первый раз? Нет, душ вошел у нее в привычку только потом, когда он полюбил целовать ее между ног. Возможно, ее веселье было способом борьбы с помехами, которые он возводил на пути своей любви, с его злосчастной серьезностью, способной погубить ее брак. Его похвала ее развеселила. Она всегда твердила, что все женщины любят заниматься любовью, все женщины красивы, как красив унитаз, когда в нем появляется необходимость. Но он наблюдал при дневном свете на ее римском лице выражение еще большей углубленности, чем у спящего ребенка; на лице жены он никогда такого не видел — но что различишь в ночной тьме? Поспешно выполняя с Анджелой обязанности мужа, он никогда не знал ее такой, какой знал свою прелестную и непритязательную дневную возлюбленную. Ее тонкий нос с горбинкой он сравнивал с двойной арабеской, в волосах находил седину, спорящую с молодостью тела. Не говоря о копчике, больше похожем на хвостик.
      Ее отступление проделало в скучном полудне дыру. В сером воздухе тянулись к свету ожившие побега. Он нарезал салями и с трудом сжевал. В конце концов он притащился к себе в офис, позвонил по телефону и обнаружил, что хрипит. В фирме «Матер» необходимых гаражных ворот не оказалось, пришлось заказывать в «Акроне». Цена тонны гравия возросла на два доллара, но доставку все равно обещали не раньше пятницы. Бостонские архитектурные проекты оставили округ без плотников, так что потребовалось целых шесть телефонных звонков, чтобы раздобыть всего двух подмастерьев из училища в двадцати милях от Бостона. Весенняя строительная кампания уже началась, а он проваландался и опоздал. Разговор Галлахера был сочувственным, зато молчание источало осуждение.
      Пайт познакомился с Мэттом в 1951 году, когда служил на Окинаве. Там, на плоском безводном пятачке, среди казарм и песка, по шею в пиве из черных банок и по пояс в безразличных шлюхах, где опасность погибнуть в бою была так же нереальна, как родной дом, напоминавший о себе только музыкой, гремящей в солдатской столовой, Пайту приглянулась умеренная проказливость Мэтта, сочетавшаяся с холеностью, его черные волосы и черные глаза, аккуратная речь, не засоренная бранью. Мэтт увлек Пайта архитектурой, и оба нагрянули после демобилизации в Новую Англию, в новую жизнь. Но Пайту было трудно сохранять преданность другу. Тот становился все более холодным, правильным, скорым на осуждение, все более хитроумным иезуитом по части денег. Мэтт хотел скупить все окрестные холмы, совратив их обитателей, но сам при этом собирался остаться незапятнанным. Жену и единственного ребенка он прятал за стеной католичества. В маленьком прозрачном мирке общающихся между собой супружеских пар, чьи интриги преобразили Пайта, Мэтт оставался несокрушимым столпом морали.
      Услыхав звонок телефона на столе, Пайт испугался что это Джорджина ищет примирения. Ему очень не хотелось причинять Мэтту боль, демонстрируя свою двуличность. О Мэтте он думал страдальчески, как об отце — призраке, терпеливо парящем в мерцающей тепличной мгле и безмолвно ожидающем от Пайта правильных поступков.
      Но звонила не Джорджина, а Анджела. Нэнси плакала в детском саду из-за хомячка. Ребенок вдруг понял с ужасающей ясностью, что зверек погиб по его вине. «Так сказал папа», — твердила она. Истерику невозможно было остановить. Анджела утащила ее из класса, в котором как раз вела урок. Урок, соответственно, закончился раньше времени. Но домой они не поехали: дома нечего было есть, не считая ветчины. Надеясь отвлечь Нэнси сиропом и мороженым, Анджела свозила ее в «Пэнкейк-хаус». Теперь девочка с пальцем во рту и с легкой температурой спала дома на диване.
      — Она знает, как вызвать к себе жалость, высказался Пайт.
      — От отца жалости ждать, видимо, не приходится. Я позвонила тебе не для того, чтобы растрогать. Просто хотела сказать, что ты повел себя неумно. Или даже жестоко. Еще я хочу, чтобы ты встретил Рут после школы и съездил с ней в зоомагазин в Лейстауне за новым хомяком По-моему, замена нужна немедленно.
      Волшебство. Новый хомяк мановением руки превратится в старого, заменит того, кто канул носом вниз, в яму, накрытую дерном. Религия благовоспитанного притворства. Вечный хомяк. Ау, Платон! Но Пайт был последователем Аристотеля и дорожил неприглядной истиной. Он ответил жене, что сегодня сделать этого не сможет, потому что у него тысяча дел подведение баланса за первый квартал, стройка на холме, бесчисленные мелочи, строительный бизнес катится ко всем чертям. Он чувствовал спиной, что Галлахер ловит каждое его — слово. Следующая фраза была произнесена мягче:
      — Я потратил половину утра на новую клетку. Видела? Она ждала вас в кухне.
      — Вот, значит, что это такое! — сказала Анджела. — А мы так и не догадались, зачем это. Почему такая странная форма? Нэнси решила, что это маленькая тюрьма, в которую ты вздумал посадить ее.
      — Передай ей, что я ее очень люблю и прошу больше не плакать. Пока!
      По книгам прибыль не достигала любезных Галлахеру двадцати процентов. Фирма братьев Спирос снабдила свой месячный счет угрозой закрыть кредит, недоплата достигла 1189 долларов 24 центов. Галлахер всегда тянул с оплатой счетов: по его теории, деньги постоянно теряли часть стоимости. Пайт тонул в цифири, как в густом сером тумане; а тут еще миссис Уитмен, без приглашения заявившаяся в выходной на баскетбол: звонит и приглашает взглянуть на их дом. Ему не хотелось браться за этот заказ: не любил он работать у знакомых. Но настроение все равно было хуже некуда; чтобы сбежать от телефонных звонков, счетов и удручающего присутствия Галлахера, он сел в свой пикап с надписью «Помой меня!» на пыльной задней дверце и укатил.
      Справа раскинулась в лучах болезненного солнца заболоченная низина. Горизонт был подведен синей тушью моря. Цветная облицовка ванны. Когда он вылезал из кабины, ему на руки упали первые капли вялого холодного дождя. Передний двор Робинсонов, отороченный сиренью, был просторнее, чем двор самого Пайта. Здесь, неподалеку от моря, было больше солнца, больше жизни. Почкам оставались считанные недели до превращения в цветы. Роса. Соль. Бриз. У забора, на солнышке, подрагивали масляно-желтые нарциссы. Пайт отодвинул алюминиевую, изъеденную солью щеколду на калитке и вошел. Даже в облачную погоду отсюда открывался потрясающий вид: простор, упирающийся в дюны и в океан. Кажется, он просчитался, проявил излишнюю осторожность. Здесь должна была поселиться Анджела.
      Раньше Кен Уитмен специализировался в области обменных процессов у иглокожих, потом занялся фотосинтезом. В его диссертации речь шла о сахарно-углеродной седогептулозе-7, играющей некоторую роль в колоссальной цепи реакций, при которых пять шестых триозофосфатов, не образующих крахмал, возвращаются в рибулозу-5-фосфат. Элегантный процесс, в котором мало кто из ученых моложе сорока лет разбирался так же хорошо, как Кен. Сейчас у него на попечении были два аспиранта, изучавшие проникновение молекул глюкозы сквозь клеточные стенки. В карьере Кена уже настал момент, когда ему надоело заниматься выкрутасами Сахаров и захотелось проникнуть в загадочную суть углеродной фиксации — хлорофилловую трансформацию видимого света в химическую энергию. Но, добравшись до уникальной реакции, компенсирующей огромный расход дыхания, разложение и гибель всего живого, Кен почувствовал, что дальше хода нет. В игру вступали биофизика и электроника. Он блуждал в лабиринте, как в кристаллической решетке транзистора. Фотоны создают в облаке частиц, составляющих хлорофилл, поток электронов. У него были любопытные догадки: почему хлорофилл? Почему не какие-нибудь еще столь же сложные соединения? Уж не в атоме ли магния дело? Но переквалификация брезжила все равно, а он в свои тридцать два года уже чувствовал себя староватым для учебы. Он повенчался с треклятым углеродным циклом, а тем временем ученые моложе его добивались славы и жирных субсидий в таких далеких сферах, как нейробиология, вирусология, непаханое поле нуклеиновых кислот. У него жена, ребенок на подходе, в доме необходим капитальный ремонт… Он перенапрягся. Жизнь, изящные тайны которой он раскрывал одну за другой, облепила его, как свежий горчичник.
      Последний час этого нудного, серого дня растянулся, как подводный кабель. В лабораторных емкостях нарождалось непоправимое, тесное будущее. И здесь, и в Беркли, и совсем рядом, за рекой, бурлили батареи реторт, извивались мили трубок, мигали электромагнитные весы, улавливающие колебания в пределах сотой доли миллиграмма. Эксперименты, сулящие смерть. Сам Кен трудился на четвертом этаже монументального неогреческого сооружения, выстроенного в 1911 году на благотворительные пожертвования, закопченном снаружи и безнадежно устаревшем внутри. Из окон вестибюля открывался вид на Бостон: скоростные трассы, сходящиеся в тесном городском центре из красного кирпича, над которым высился золотой купол здания законодательного собрания штата. Ближе к исследовательскому центру разверзлись котлованы строек. По дорожкам скользили мимо лужаек хлорофилла студентки в ярких весенних платьицах — сухой осадок учебного процесса. Кен провожал их усталым взглядом, не сознавая своей усталости. В Бостоне прошел дождь. Теперь он, наверное, поливает Тарбокс. День был настолько сер, что окно было больше зеркалом, в котором он наблюдал собственные черты: приподнятая бровь, смазанный рот, белки глаз.
      Кен смутился призрака: всю жизнь он боролся со спазмами самолюбования. В детстве он поклялся стать святым от науки и начал враждовать со своим гладким лицом. Он отвернулся от окна. В другом углу вестибюля был установлен, за недостатком места в лаборатории, сцинтилляционный счетчик компании «Паккард», обошедшийся факультету в пятнадцать тысяч. В данный момент счетчик работал, выдавая изотопные номера Видимо, опять препараты мышиной печени Незнера. Сам Незнер, толстошеий рыжеволосый человек сорока с лишним лет, еврейское происхождение которого выдавали разве что тяжелые сонные веки, всегда кипел энтузиазмом второй свежести Его лекции кишели шуточками, а научные статьи — недоказанными предположениями. Тем не менее его любили и считали первооткрывателем пространственной конфигурации одного фермента. Кен ему завидовал и сейчас злорадно подметил, что его лаборатория уже пустует, хотя на часах всего четыре тридцать. Незнер был завсегдатаем концертов, знатоком хороших вин, дамским угодником и членом факультетского клуба гурманов. Накануне он торопливо рассказал Кену очередной анекдот про Кеннеди. Как-то ночью, часа в три, Джекки слышит, как Джек возвращается в Белый Дом, и встречает его на лестнице. У него перекрученный галстук, на подбородке губная помада. «Где ты пропадал?» — спрашивает она, «На совещании с госпожой Нгу». Джекки успокаивается, но через неделю все повторяется, только на этот раз он объясняет, что засиделся с Ниной Хрущевой, затеявшей идеологический спор…
      Бледный аспирант приводил в порядок пустую лабораторию. Кен видел поднос с выпотрошенными белыми мышами, похожими почему-то на раздавленные виноградины. Рядом теснились клетки, полные живых красноглазых кандидаток на уничтожение. Незнер любил компьютеры, статистическую теорию, его статьи славились бесконечными таблицами, маскирующими фантастические умозаключения. Рядом находилась лаборатория старины Причарда, престижной древности факультета, придумавшего себе новую забаву — обнаружение и анализ вещества памяти, выделяемого мозгом. Старику Кен тоже завидовал: тот был наделен детской легковесностью, способностью продираться сквозь чащу отрицательной информации в погоне за недосягаемым. И Незнер, и Причард были свободны — в отличие от Кена. В чем дело? Эту особенность чувствовали все, при том, что Кен был умен, красив, аккуратен, шел по верному пути — получаемые им результаты служили тому наглядным доказательством. Святоша Причард пытался исправить положение, делился с Кеном опытом, размахивая пергаментными веснушчатыми ручонками, кивая сухонькой головкой, с трудом выдувая из-под впалых щек сбивчивые сентенции: «Г-главное, У-уитмен, не отступать. Не думайте, что ж-жизнь чем-то нам обязана, мы сами в-вырываем у нее все, что н-нам нужно…»
      Рядом с лабораторией находился тесный кабинет старика — настоящая выставка газетных вырезок, картинок, фотографий чужих детей и внуков, почетных дипломов, грамот, коллекций бабочек, надписей с могильных плит, взятых в рамки, и прочих свидетельств бесчисленных хобби хозяина кабинета. Кен с тоской задержался у дверей веселого помещения, надеясь, что у него улучшится настроение, и пытаясь понять, почему эта священная берлога никогда не будет принадлежать ему. Старик был одинок. В молодости он пережил скандал, от него ушла жена. Кен сомневался в правдивости этой истории: неужели нашлась женщина, способная бросить такого замечательного человека?
      И тут его посетило редкое озарение: достоинства Причарда проистекали из его брошенности. Метаболическая редукция, необходимая для роста, плодотворное дробление. Но озарение тут же погасло: заглянув внутрь себя, он ударился о непостижимо гладкую, скользкую плоскость. На захламленном столе Причарда ему бросился в глаза заголовок с первой страницы свежей газеты: «Аденауэра сменит Эрхард».
      Моррис Штейн преподнес ему головоломку: фермент, отказывающийся от кристаллизации. Он и не заметил, как часовая стрелка ушла за цифру «5». Он поехал домой, быстро, почти лихо ввинтившись в поток на Юго-Восточной автостраде, засновал из ряда в ряд. Из головы не выходили Причард, Незнер, Штейн, мимо проносились автомобили разных марок и моделей, он тоже обходил один автомобиль за другим. Странный народ в Тарбоксе! Как этот Хейнема умудряется колесить повсюду на таком дребезжащем старье, почему Эпплби не меняют свой старый «меркьюри», раз у них есть деньги? Еще более странно, почему Причарду не досталась Нобелевская премия. Наверное, потому, что в науке он ведет себя, как в домашних увлечениях: мечется туда-сюда, проявляя больше энтузиазма, чем целеустремленности. Вспомнив про свой фотосинтез, Кен вдруг подумал, что природе свойственна прискорбная склонность к дурацкому флирту: она скрывает свои тайны, позволяя церкви сжигать на костре астрономов, лейкемии гробить детей. Если она и уступает, то из капризности, тем, кто ухаживает за ней спустя рукава, с беззаботностью, которой нет у него, Кена. Стерва!
      Дымовые трубы и нефтехранилища Южного Бостона уступили место орешнику вдоль Нанс-Бей. Кен добрался до дому еще до темноты. Хвала летнему времени! Кот Коттон спал в одиночестве в гостиной, свернувшись в кресле. Кен позвал Фокси и услышал ее голос. Кто-то оторвал доски, закрывавшие щели в высоких стеклянных дверях, ведущих на террасу. Фокси сидела там в плетеном кресле, с бокалом джина в руке, и глядела в сторону моря. После короткого дождика небо прояснилось. Темно-синие облака, тонкие, как игральные карты, подчеркивали линию горизонта. Верхушка маяка отражала последние лучи исчезающего солнца.
      — Тебе не холодно? — спросил он.
      — Нет, тепло. Видишь, какая я толстая?
      Ему захотелось дотронуться до нее для удачи, подобно тому, как в Фармингтоне, ребенком, после долгого, сидения в зарослях с криком «Свободен!» трогал «домик» — теплый клен. Фокси не двигалась, уподобившись дереву. Здесь, в полутьме террасы, ее белые волосы, розовая кожа и карие глаза были одного цвета. Сумерки наступили внезапно, как в тропиках. Кен нагнулся, чтобы поцеловать жену, и понял по холодности ее кожи, что она продрогла. Ее руки были покрыты гусиной кожей.
      — Идем в дом! — взмолился он.
      — Тут так красиво! Не за это ли мы платим?
      Странные речи Раньше они почти не думали о деньгах. Продвижение, признание — вот что имело смысл Словно подслушав его мысли, она продолжила:
      — Мы все такие зашоренные! Почти не обращаем внимания на красоту вокруг. А она день за днем перед нами, неважно, замечаем мы ее или нет. Разе не обидно?
      — Пойду налью чего-нибудь выпить.
      Она последовала за ним, рассказывая, как провела день. Она прополола и вскопала кусок бокового двора, решив, что хочет посадить белые и красные розы вдоль глухой южной стены хозяйственного флигеля. Звонили из агентства «Плимут»: оплаченный им подержанный фургон — без машины она превращалась здесь в узницу — будет готов в четверг, уже с номерами и техосмотром. Кен забыл про машину, хотя она, конечно, в ней нуждалась. В Кембридже они долго обходились вообще без машины. Перед обедом заглядывала по пути с пляжа Айрин Солц с малышом Иеремией в рюкзаке. Айрин была активной защитницей природы и переживала, что зимние штормы расплющили дюны. Где угодно давно позаботились бы об укреплении дюн, но только не в Тарбоксе. Она предложила Фокси вступить в Лигу женщин-избирательниц и выпила три чашки кофе. Когда муж только и делает, что произносит монологи, у жены вроде бы должна появиться другая эротическая отдушина, но беда людей, посвятивших себя добрым делам, заключается в том, что они и от других ждут того же, даже если их мужья так же красивы и внимательны, как ты, дорогой…
      Кен потягивал коктейль и гадал, куда она клонит. В гостиной, при свете, она выглядела бледной, уши и ноздри порозовели — признак возбуждения.
      Какие еще новости? Ах, да, она вздремнула (еще ей доставили второй том жизнеописания Пруста, гораздо более скучный, потому что детство осталось в первом томе), но ее разбудил звонок Кэрол Константин, пригласившей их на майскую вечеринку. Уж не оргия ли это? А потом она решилась: позвонила Хейнема и пригласила его приехать и взглянуть на дом.
      — Когда он приедет?
      — Уже приезжал.
      — И что сказал?
      — Примерно пятнадцать тысяч. Все зависит от того, какой объем работ ты предполагаешь. На нашем месте он бы вырыл полнопрофильный подвал, половину которого можно было бы занять кухней. Лучше бы водяное отопление, но паровое дешевле, потому что тогда трубы можно проложить в стенах, которые все равно придется поставить. В общем, тебе предстоит поговорить с ним самому. Слишком много всего надо решить.
      — Как насчет крыши и кровли?
      — Новая крыша. А пока кровлю можно залатать.
      — Интересно, в эти пятнадцать тысяч входят уродливые мансардные окна наверху и протекающая стеклянная крыша?
      — Наверх мы не поднимались. Разумеется, он знает, что это за дом. По его словам, главное — разобраться с подвалом. Он такой смешной! Все время говорил о том, как хорошо будет малышам ползать по теплому полу, и косился на мой живот.
      Кен внутренне насторожился, но не подал Виду.
      — А кухня?
      — За переделку кухни он намерен взять с нас тысячи четыре. Собирается снести перегородку, отделяющую кладовку, и все заменить, кроме раковины. Я сказала, что раковину из сланца лучше сохранить, и он со мной согласился. Зато сантехнику следует сменить полностью. И проводку. Выпей еще бурбону, дорогой.
      Она забрала у него стакан и грациозно, как парус, подгоняемый ветром, двинулась в кухню.
      — Мне с содовой, — сказал он ей вдогонку. Когда она вернулась, он спросил: — Он тебе понравился?
      Фокси ответила не сразу. Судя по складке бледных губ, она собиралась отшутиться, но вместо шутки Кен услышал:
      — Кажется, я смогу с ним поладить. Сегодня он был подавленный. Объяснил, что соседская кошка задушила хомяка его дочки.
      Кен вспомнил поднос с потрошеными лабораторными мышами и удивился, что еще находятся люди, подверженные таким сантиментам.
      — Да, — подтвердил он, — иметь с ним дело придется тебе. Казалось, у нее есть варианты ответа. Она быстро отбросила все, кроме одного.
      — Кажется, он не стремится к нам наниматься. Твой друг и он строят новые дома. Ждут демографического взрыва.
      — Я бы не назвал Галлахера своим другом. Хейнема порекомендовал другого подрядчика?
      — Я просила его кого-нибудь рекомендовать, но он ответил, что не знает, кому еще мы смогли бы доверять. Он был очень нерешительным. Кажется, у него к этому дому собственнические чувства.
      — Ну да, дом приглянулся его жене. Но это уже в прошлом.
      — Ты все время вспоминаешь его жену. — Быстрая реакция, сверкающие глаза — очень необычно! Он чувствовал, что не все знает, чуял работу неведомого химического вещества. Хейнема не вызвал у нее симпатии; эта догадка, льстящая самолюбию, но неизбежная — кому под силу с ним тягаться? — расположила его к дневному гостю.
      — Может, все-таки его перебудить? — сказал он. — Попробуй его очаровать.
      Она легко скользила по комнате, как будто проверяла, все ли на месте, водила ладонью по грубым поверхностям, которые скоро станут гладкими, прощалась с уродством — коллекцией ракушек на стене, растениями в горшках. Как-никак, целый месяц беременности она провела в их компании.
      Потом она сменила тему.
      — Как прошел день?
      — Не лучшим образом. У меня депрессия.
      «Тебе нужна другая женщина», — подумала она и сказала:
      — Слишком много времени занимает дорога на работу и обратно.
      — Скорее, слишком однообразен мыслительный процесс. Надо было податься в юристы! В Харфорте юристу стоит произнести одно смешное словечко, чтобы на всю жизнь прослыть остряком.
      Она засмеялась, он от неожиданности вздрогнул. Он преображался, сам того не замечая, когда заговаривал о столице штата.
      — Сегодня я размышлял о старике Причарде, — продолжил он грустно. Знаешь, что я понял? Что у меня не развито чутье. Я вижу только кучу сора, не различая жемчужных зерен.
      — Причард — старик, а ты молод. У стариков нет серьезных мыслей. — Под «серьезным» она подразумевала зреющий в ее утробе плод, темноту, в которой пока что пребывает новый Уитмен.
      — Не считая мыслей о смерти. — Обычно Кен не говорил таких вещей. Раньше Фокси считала, что он думает о смерти так же мало, как часы — о том, что в конце концов остановятся. Казалось, он решил для себя эту проблему еще при рождении. Она самостоятельно выработала отношение к смерти.
      — Нет, о таких вещах успеваешь надуматься в молодости. А в старости ничего не остается, кроме как радоваться каждому новому дню.
      Она приблизилась к полке на подпорках. Там лежал один-единственный забытый прежними хозяевами янтарный шарик с сетью прожилок. Она положила шарик на розовую овальную ладонь, попыталась проникнуть взглядом в его сердцевину и представить там Господа — глубокого старца, которому каждый новый день доставляет огромное счастье. Она недоумевала, почему не может поделиться своей верой с Кеном. Ее вера была невинной, как этот шарик, робкой, зато настоящей. Она бы не потребовала от него многого. Но в его присутствии ей становилось стыдно, она чувствовала себя повинной в двуличии.
      Кен поднял глаза, словно очнулся от сна.
      — Кто оторвал от дверей доски?
      — Он, Хейнема.
      — Голыми руками?.. «Прямо так, голыми руками?»
      «Конечно, что тут такого? Почему вы сами этого не сделали?»
      «Мы думали, это для чего-то нужно».
      «Было нужно раньше. Но зима-то кончилась. Здравствуй, весна! Ну-ка… Оторвется, никуда не денется. Я ее тихонько… Пошла! Принимайте работу!»
      «Я почти не бывала на террасе. Эти сетки еще можно поправить?»
      Он поднял кусок ржавой сетки, скомкал его и показал ей оранжевую пыль, облепившую его ладонь, как пыльца.
      «Новые сетки будут стоить вам гроши. Тут можно будет закрепить большие панели. Осенью вы их опустите. Летом эта терраса — самое лучшее, что есть в доме. Ловите бриз!»
      «Но она так затемняет гостиную! Я собиралась ее снести».
      «Зачем же отказываться от свободного пространства? Вы заплатили за вид. Вот он!»
      «Думаете, мы сделали глупость, что купили этот дом?»
      «Вовсе нет. Этот дом можно превратить в шикарный. Половина у вас уже есть — остов и размеры. Вторая половина — деньги».
      «В этот дом влюбился мой муж. Я бы предпочла жить поближе к Бостону — в Лексингтоне или Ньютауне».
      «Знаете…» Фраза осталась незаконченной. Он покачался на прогибающейся половице террасы, проверяя, выдержит ли она его вес.
      «Вы хотели что-то сказать?»
      «Ваша терраса может провалиться. Не советую устраивать на ней танцы».
      «Вы начали какую-то мысль».
      «Вам показалось». Она ждала. «Я собирался сказать, что мне делается грустно от вида с вашей террасы. Моей жене здесь очень понравилось, но я не осмелился сделать то, на что решился ваш муж, — взять и купить дом».
      «По-вашему, здесь сыграла роль смелость? А по-моему, это вопрос самоуважения».
      «Возможно».
      «Может быть, это просто не ваше место. Так бывает».
      «Спасибо. Именно это я и чувствовал. Я не стремлюсь жить на берегу моря. Мне приятнее ощущать вокруг твердую землю, и побольше. На случай наводнения».
      «Кажется, мне тоже. Ненавижу, когда промокают ноги».
      «Но вы, наверное, счастливы здесь? Кто-то мне говорил, что вы сами в этом признавались. Хотя это, конечно, не мое дело».
      Он был таким учтивым, таким смущенным, готовым в любой момент снова влезть в шкуру наемного подрядчика, что она поспешила подтвердить его предположение:
      «Да, вполне счастлива. Хотя немного скучаю. Зато мне понравился город и люди, с которыми я познакомилась».
      «Они вам понравились?»
      «Вас это удивляет?»
      «Не то, чтобы очень… Просто себе я уже не задаю вопроса, нравятся они мне или нет. Я с ними сроднился».
      «А они с вами?»
      «Отчасти. Осторожно, это и с вами может случиться».
      «Нет, мы с Кеном всегда были независимыми, мало имели дело с посторонними. Наверное, мы с ним холодные люди».
      Он достал нож и, повернувшись к ней спиной, стал Проверять оконные петли.
      «Придется заменить оконные переплеты».
      «А нельзя просто вставить вторые рамы?»
      «Переплеты такие гнилые, что вторым рамам будет не на чем держаться».
      «Надеюсь…»
      «На что?»
      «Я хотела сказать, что надеюсь пригласить вас с женой, когда дом примет приличный вид. Только я уже побаиваюсь, что она не одобрит нашу реконструкцию».
      Он засмеялся. Смех у него рождался гораздо глубже, чем у остальных мужчин, звучал теплее, немного смущал, даже вгонял в краску. Она попробовала обороняться.
      «А вообще-то странно, почему меня беспокоит, что ваша жена не одобрит то, что мы здесь натворим. Она очень симпатичная».
      Он засмеялся прежним смехом:
      «Ваш муж тоже симпатичный».

Эпплсмиты и другие игры

      Фокси и ошибалась, и не ошибалась по поводу Джанет. Джанет никогда не спала с Фредди Торном, хотя у них с Фредди произошел на этот счет откровенный разговор Просто ее связь с Гарольдом Литтл-Смитом оказалось неожиданно трудно прекратить Эпплби и Литтл-Смиты приехали в Тарбокс в середине пятидесятых, ничего не зная друг о друге, хотя оба мужа занимались ценными бумагами на Стейт-стрит Гарольд был брокером, Фрэнк ведал кредитами в банке Фрэнк был выпускником Гарварда, Гарольд — Принстона Оба принадлежали к той части верхней прослойки среднего класса, которая почти не выступала против самоограничений и дисциплины, потому что сохранила свое положение и при тяготах Депрессии, и в Мировую войну. Оба выросли с ощущением стабильности, несмотря на все беды нации, и, начав взрослеть, влились в снисходительную экономику, в атмосферу бизнеса, способствовавшую, как ни странно, и юношеской мечтательности, и потере собственного лица. Здесь успешно проворачивались мелкие операции, но фоном была неумолимая специализация и мощное влияние правительства его налоги, комиссии и ненасытное желание вооружаться были как натыканные на каждом шагу запретные флажки Лидеры нации декларировали беззубый морализм, но за ним скрывался изощренный практицизм, в доминирующей культуре еще не окончательно победили подростковые страсти и гомосексуальная философия, в воздухе ощущался всего лишь легкий ветерок гедонизма, угроза стране еще не была полностью сформулирована. То был климат промежуточных времен, мертвой точки, жизни сегодняшним днем, отвергающий всякое обобщение, даже негативное.
      В эту атмосферу Эпплби и Литтл-Смиты привнесли свою скромную решимость остаться свободными, гибкими, достойными. Отгороженные в детстве от собственных родителей няньками и наставниками, они лелеяли идеал патриархального семейства, не прибегающего к помощникам; им пришлось собственноручно менять пеленки, самим следить за состоянием жилища, пестовать сад и сгребать снег, наслаждаясь крепнущим здоровьем. Детьми они разъезжали в черных «паккардах» и «крайслерах» с вышколенными водителями за рулем, а теперь довольствовались разноцветными подержанными автомобилями. Их самих учили в пансионах, теперь же они были полны решимости отправлять своих детей в обычные школы и содействовать совершенствованию всеобщего образования. Сами они мучились, наблюдая натянутые отношения родителей и вошедшие в правило супружеские измены, и теперь стремились к супружеской верности и легкому общению соседствующих супружеских пар. Выспреннему клубному обществу они предпочли неформальный дружеский круг, регулярные встречи и веселые игры. Отвергнув переполненные летние курорты, разгороженные непреодолимыми социальными барьерами и задыхающиеся в атмосфере всеобщей учтивости, они избрали для постоянного проживания немыслимые прежде местечки, идиллические городки вроде Тарбокса, и занялись импровизацией, созидая новый образ жизни. Былые идеалы — долг и труд сменились новыми: правдой и удовольствиями. Добродетель не искали более ни в храме, ни на рынке, а только дома — у себя и у друзей.
      В первые годы после переезда в Тарбокс Смиты и Эпплби общались с людьми старше их самих. Но постепенно визитам к тетушкам-соседкам и приглашениям тех к себе в дом настал конец. «Какие ужасные люди!» — восклицала Марсия. Она и Джанет, став подругами, принялись в один голос клясть «конюшню» местное общество, во всем поступавшее правильно и не позволявшее порваться сети знакомств и родственных связей, протянувшейся от Куога до Бар-Харбор. Познакомились они как раз в одной из «конюшен», в гостях у этих ужасных людей, в Миллбруке или Ситуэйте, куда ехали с обреченным настроением: заметив друг дружку, они издали радостное ржание. Джанет даже ударила в пол копытцем, что выглядело очень изящно: в те времена она была гораздо стройнее. Местное общество, при всей своей гнусавости и бестолковости, все же умело уважать старые фамилии, а их носительницы старались не отвергать приглашений, просто не устраивали ответных приемов, так что приглашали их все реже. Прошли годы, прежде чем у них образовался собственный круг общения.
      Торны и Герины уже жили в Тарбоксе, но что-то смущало новичков в обеих парах, особенно в главах семейств. Один был дантистом, другой как будто вообще бездельничал, хоть и наведывался частенько в Бостон. Жены были робкие; Би в те времена гораздо меньше пила и могла целый вечер просидеть с натянутой улыбкой. Когда Роджер переводил на нее взгляд, она застывала, как кролик перед удавом. Гарольд прозвал их «Синяя Борода и Фатима». Дурашливость Фредди Торна подвергалась осмеянию. У него еще были волосы на голове, тонкие и волнистые; он их отращивал для маскировки лысины. Джорджина походила на хорошо выдрессированную лошадку филадельфийской породы. Пары развлекали друг друга нечастыми чопорными ужинами и обменивались одеждой для младенцев; исключение составляла Би, ни разу не беременевшая.
      Люди, устраивавшие настоящие приемы, были на десятилетие старше их и выглядели шумными грубиянами. Таков был Дэн Миллз, хромой загорелый пьяница, владелец маленькой шлюпочной верфи. Под стать ему был бывший спортсмен Эдди Уорнер, твердолобый управляющий лакокрасочной фабрики «Матер». Насосавшись на пляжном пикнике пива, он мог целую милю вести по площадке баскетбольный мяч. Был еще старина Эд Берд, несколько скучных трудяг, учителей тарбокских школ, а также их жены, матери подростков, болтающие о чужих сексуальных утехах и бормочущие тексты рок-н-рольных песенок. Джанет все они казались безнадежными: невежественные, горластые провинциалы. Слухи об их супружеских изменах вызывали жалость, приверженность пьянству — отвращение. Сама Джанет только-только произвела на свет ребенка, Франклина-младшего — восемь фунтов шесть унций веса. Когда он сосал материнскую грудь, у него восхитительно морщилась кожа на висках. Разумеется, ее оскорбляли не только хриплые голоса и тяжелое дыхание, но и сам несовершенный облик «шлюпочной толпы», как они с Марсией окрестили эту публику. Прокаженным противопоказаны танцы. «Шлюпочная толпа», послевоенная ветеранская элита, жившая и работавшая на одном и том же пятачке и не оканчивавшая колледжей, знала о пренебрежительном отношении молодежи и не сожалела, когда та обособилась, устав от их выпивки, бриджа и громких воспоминаний о сражениях при Анцио и Гвадалканале.
      Если бы не неудовлетворенность прежней компанией, Джанет вряд ли проявила бы интерес к Солцам и Онгам, поселившимся в 1957 году на противоположных краях городка; те, по крайней мере, были выпускниками колледжей. Джон Онг вообще считался семи пядей во лбу. Он работал в Кембридже над каким-то математическим проектом по правительственной программе. Ему цены бы не было, если бы не плохой английский. Его жена Бернадетт, родом из Балтимора, была дочерью японки и иммигранта-португальца. Экзотическая, буйная, утомительная особа, старавшаяся за двоих. Солцы были убийственно серьезны, но Айрин после третьего мартини становилась забавной: пародировала всех местных шишек, с которыми непримиримо воевала. Что до ее мужа Бена, то ему был доступен один-единственный розыгрыш, и то неосознанный: он был вылитым раввином — с нечесаной бородой, сгорбленной спиной, сцепленными на животе ручками, миной сопереживания.
      Однако упорядочение в общении пар произошло только в 1958 году, когда на Хоуп-стрит открылась контора Галлахера и Хейнема. Эти двое, ирландец и голландец, подходившие друг другу, как Дон Кихот и Санчо Панса, заразили остальную компанию спортом — футболом, лыжами, баскетболом, плаванием под парусом, теннисом. У семейств появился постоянный повод для встреч, календарь соревнований, оправдание для незапланированных сходок. Новые женщины, Терри и Анджела, привнесли в компанию стиль, некое рассеянное дружелюбие, тональность которого усердно копировалась остальными. Только при такой атмосфере постоянное общение могло не перерасти во враждебность.
      В 1960 году в большой мрачный дом у поля для гольфа въехали Константины — художница Кэрол и пилот Эдди, опасная, но привлекательная пара. И вот теперь, в 1963-м, в старом доме Робинсонов поселились Уитмены.
      Все эти шесть лет «шлюпочная толпа» гнила и разлагалась. Две супружеские пары развелись, школьные учителя не то поувольнялись, не то получили расчет, банк отнял у бедняги-алкоголика Дэнни Миллза его шлюпочную верфь, после чего Дэнни перебрался во Флориду без жены, которая, помнится, так хорошо осваивала все новомодные танцы. Связь со «шлюпочной толпой» теперь поддерживалась только по телефону, когда возникала необходимость пригласить девочку-подростка из какой-нибудь «старой» семьи посидеть с малышом. О существовании «толпы» окончательно забыли бы, если бы не ее странный рудимент, источник раздражения для Гарольда и Марсии, — чета Смитов. Краснолицые выскочки без тени юмора, переехавшие в Ньютаун, они еще на протяжении года показывались на тех же вечеринках, куда приглашали новых Смитов, прозванных по этой причине «Малыми», Литтл-Смитами. Прежние Смиты были признаны удобной темой для пересудов и превратились в тень Гарольда и Марсии, хотя теперь мало кто из друзей последних знал, кто они, собственно, такие и мог представить их надутые кукольные физиономии и деревянные кивки. Раз в год у компании появлялся повод для веселья — воинственно-дружелюбные рождественские поздравления от ньютаунских Смитов, адресованные Торнам, Геринам, Эпплби и, конечно, однофамильцам. Гарольда и Марсию они упорно именовали в своих открытках «Литтл-Смитами».
      Явление «Эппл-Смит» началось с того, что Марсия обратила внимание на руки Фрэнка, хотя молва называла инициаторшей Джанет. Его руки не показались бы ей красивыми, если бы раньше не были слишком пухлыми. Почувствовав боль в желудке во время спада на рынке ценных бумаг в апреле-мае 1962 года, Фрэнк испугался язвы и сел на диету. Этот спад больше затронул Фрэнка (он только что получил повышение) с его акциями электронных и фармацевтических компаний, чем Гарольда. В ту весну и лето две пары сильно сблизились. У них вошло в привычку воскресными вечерами, после тенниса, лакомиться вместе жареными моллюсками или лангустами, которых привозили в пакете еще горячими из ресторана в Норт-Матере.
      Как-то раз, сидя за мозаичным кофейным столиком Литтл-Смитов, Марсия оказалась загипнотизирована сильными пальцами Фрэнка и тем, как ловко он раскладывает по тарелкам луковые колечки. Благодаря диете его пальцы утратили былую пухлость и выглядели аристократически, особенно суставы и ногти. Вся его рука, от кончиков пальцев до сузившегося запястья, источала теперь силу. Подстригая розы, Фрэнк поцарапался о шипы, но Марсии эти царапины показались отметинами на руках творца-ваятеля. Подняв глаза, она убедилась, что былая мальчишеская припухлость его лица сменилась суровым обликом труженика с обветренными щеками и налитыми кровью глазами. Ныне это был настоящий мужчина, преодолевший немало преград. После этого открытия при каждом его движении у Марсии все замирало внутри. Она была женщиной, он вызывал у нее страх и волнение. Гости встали, чтобы уйти; Джанет, тогда на восьмом месяце беременности, покачнулась, и Фрэнк подал ей руку, чтобы поддержать. Марсия отнеслась к этому так, словно никогда не видела супругов вместе: она возмутилась, как будто у нее на глазах совершилась беззастенчивая кража.
      В девичестве Бернхэм, Марсия была дочерью врача и внучкой епископа. Осознание ею мужской красоты Фрэнка Эпплби сначала привело к выражению ею бурной радости в обществе супругов Эпплби и к скуке в те выходные, когда они не встречались. Впрочем, она обычно звонила Джанет и организовывала либо короткую совместную выпивку, либо катание на катере Эпплби. Ее новое, собственническое отношение к Фрэнку трудно было отличить от прежней дружбы, хотя, танцуя с Фрэнком, она с трудом удерживалась, чтобы не броситься ему в объятия. Танцором он был никудышным, но Марсия позволяла ему оттаптывать ей ноги, сдавливать холодную ладонь, дышать перегаром ей в шею, отчего на голой коже оставалась испарина, как на стекле, когда на него подышит ребенок. Иногда она ревниво наблюдала, как ее собственный муж ловко вальсирует с Джанет или с Кэрол Константин, пока они с Фрэнком топчутся на одном месте. Гарольд был замечательным танцором, и иногда, намучавшись с Фрэнком, она побуждала мужа станцевать с ней, чтобы почувствовать желанную усталость. Зато в Гарольде не было твердости, присущей Фрэнку. Гарольд никогда не страдал, а только увертывался от ударов судьбы. В электричке, по дороге на службу и обратно, Гарольд читал биржевые сводки и Яна Флеминга, а Фрэнк Шекспира.
      Но Марсия не знала, что сама была отчасти причиной его обращения к Шекспиру. Для Фрэнка биржевой кризис, бессонные ночи с болями в желудке, рождение второго ребенка и жена друга, строящая ему глазки, были частями одного целого — увертюры к средним годам — прелюдии смерти. Он реагировал на это по примеру своего отца, китаиста-любителя: погружался в прошлое, где царил мир.
 
Когда кругом метут бураны,
И онемел от кашля поп.
И красен нос у Марианы,
И птица прячется в сугроб…
 
      Эти бураны и птицы казались древними вкраплениями в янтаре, но при этом шевелились…
 
Но я зайду к нему, когда он спит,
И громко крикну имя Мортимера.
 
      Нет!
 
Я этим звукам выучу скворца
И дам ему, чтоб злить его, в подарок!
 
      Созерцая подобные страсти, Фрэнк забывал про желудочные боли. Ему было нелегко поглощать печатный текст, он не мог сосредоточиться даже на паре строк Данте или Мильтона, терпеть не мог театр и романы. Один Шекспир приносил желанное успокоение.
      — Вот у кого можно найти все ответы! — говорил он Марсии игривым тоном. О Шекспире он не разговаривал ни с кем, даже с Джанет — в первую очередь не с ней, потому что она относилась к его чтению, как к упорно бросаемому ей вызову, критике за то, что она не окончила колледж, а выскочила вместо этого за него замуж. — Тут все, на что мы можем надеяться. Между прочим, конец всегда печальный.
      — Даже в комедиях?
      — Комедии заканчиваются свадьбой, а Шекспир был несчастен в браке.
      — Чувствую, — отвечала Марсия, женщина нервная, не любившая неопределенности, — ты намекаешь, что у нас все плохо кончится.
      — У нас? У тебя и у меня?
      Выходит, он совсем не имел в виду, что несчастен в браке, как Шекспир? Но она не могла остановиться.
      — Если у нас что-нибудь получится.
      — А у нас должно что-то получиться? Мне эта мысль нравится. Да. — Новое знание еще больше утяжелило его большую голову. — Но как же Гарольд и Джанет? Может, сначала посоветуемся с ними? Ничего не сделаем, а им скажем, что сделали.
      Он был так бестактен и ироничен, что она приняла защитную стойку.
      — Лучше забудь мои слова. Пытаться превратить дружбу в секс — типичная женская ошибка. Ты мне нужен исключительно как друг.
      — Почему? У тебя есть подруга — Джанет. А меня лучше воспринимай сексуально. Как заманчиво звучит! Рынок до того просел, что секс теперь наилучшая сфера капиталовложений.
      Они сидели после теннисной партии на летнем солнышке, прислонившись к бамперу «меркурия» Эпплби перед кирпичным домом Галлахеров, больше похожим на крепость. Мэтт выклянчил разрешение пользоваться соседским кортом. Гарольд выпивал в доме, Джанет не приехала — осталась нянчить малышку Кэтрин, названную в честь тетушки, которую Фрэнк запомнил почему-то как гору пыльного бархата, увешанную кроваво-красными гранатами.
      Марсия долго смеялась, а потом сказала:
      — Какой серьезный финансист!
      — Представь себе. Джанет уже девять месяцев меня грызет. Давай хотя бы пообедаем на пару в Бостоне. Мне необходима передышка. Что скажешь насчет вторника?
      — По вторникам мы возим на станцию соседей.
      — Жаль. По средам я обедаю с Гарольдом в Гарвардском клубе. Он при этом только и делает, что нюхает еду Может, отменить клуб?
      — Ни в коем случае! Гарольд терпеть не может, когда нарушается традиция. Попробую пригласить в четверг к Генриетте няньку. Только никаких недомолвок, Фрэнк: мы встретимся, чтобы просто поговорить.
      — Конечно. Я расскажу тебе о людях, чьи головы свисают вниз.
      — «Отелло»?
      — Он самый.
      — Слушай, Фрэнк, я на тебе зациклилась! Знаю, это звучит абсурдно, но я прошу тебя о помощи. Как друга.
      — До секса или после?
      — Посерьезнее, пожалуйста. Лично я серьезна, как никогда. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Знаю, ты меня не любишь, я тебя, кажется, тоже не люблю, но мне необходимо выговориться Мне это так нужно, что.
      И тут она уронила голову и расплакалась — всамделишными слезами.
      — Мне страшно!
      — Марсия, дорогая, не надо!
      Они пообедали вдвоем. Потом это часто повторялось, встречи на углах новых стеклянных зданий или в дверях цветочных лавок; румяный улыбчивый джентльмен, в котором угадывался бывший школьный отличник, и маленькая деловитая брюнетка, чуть запыхавшаяся, спешили рука об руку по набережной, пропахшей морем, потом сквозь толкучку Вашингтон-стрит, чтобы отыскать ресторанчик поукромнее, а там столик в углу и покровительственного бармена, и чтоб никаких деловых знакомых и друзей по колледжу. Они болтали, не боясь соприкасаться носками обуви, даже стремясь к этому, мимолетно касались друг друга в знак предостережения или сочувствия, говорили о себе, о своем детстве за подстриженными живыми изгородями, о Шекспире, психиатрии — бывшем занятии папаши Марсии, о Гарольде и Джанет — двух обманутых и потому достойных удвоенно-нежного отношения. Неведение Гарольда и Джанет из вынужденного превращалось в священное. Им прощалась холодность, требовательность, недомыслие — о покойниках либо хорошо, либо никак.
      В северном районе Бостона стоял коттедж, собственность одной из теток Фрэнка, удаленный от привычных трасс и от реальной жизни и потому двойне безопасный. Тетка прятала ключ от двери в траве, на каменной полочке позади одной из колонн при въезде. Фрэнк с детства привык не глядя тянуться за ключом. Раньше это казалось ему захватывающим приключением, погружением в таинственный мир гниения, теперь же ключ выглядел до смешного доступным. Оставалось гадать, сколько еще людей, без малейших родственных связей с их семьей, пользовались тем же самым голым матрасом, доставали из шкафа те же самые грубые армейские одеяла, потом осторожно стряхивали сигаретный пепел в целлофан, снятый с пачки, В кухне стояла мышеловка с убитой мышью. Перед смертью мышь умудрилась перевернуться кверху грязно-белым брюшком и превратилась в подобие использованного ватного тампона во врачебном кабинете. Фрэнк и Марсия воровали из буфета херес, но мышь это не беспокоило. Они были здесь бесплотными тенями. Коттедж с видом на узкий полуостров Нагант, приютившийся среди сосен и дубов, использовался владельцами только по выходным. Но и по будням запах соли и гнилых водорослей был здесь сильнее, чем на пляже в Тарбоксе, где в это время загорали Джанет и дети. Марсия казалась Фрэнку волнующе миниатюрной, более спортивной и податливой, чем Джанет, но при этом твердой и непоколебимой. Входя в нее, он всякий раз вспоминая маленьких куртизанок французского двора, японских проституток, которых как-то раз спьяну живописал Гарольд, гибких и гладких мальчиков, фигурировавших у Шекспира под именами Розалинда, Кейт, Офелия. В Марсии была нервная испорченность, которую он вкушал впервые в жизни. Ее тонкие плечи блестели в его рыжих объятиях, безмятежное лицо отражало его лицо, как оконное стекло.
      — Люблю твои руки, — произносила она.
      — Ты это уже говорила.
      — Люблю твои объятия. Такие огромные ручищи!
      — Все относительно, — сказал он и тут же пожалел, что тащит к ним в постель Гарольда.
      Зная, что остаться по-настоящему вдвоем — недосягаемая мечта, она спросила:
      — Со мной не так, как с Джанет?
      — Не так.
      — У меня такая маленькая грудь.
      — У тебя красивая грудь, как у греческой статуи, У Венеры всегда маленькие груди. А у Джанет. У Джанет сейчас много молока. Представляешь?
      — Не очень. Это вкусно?
      — Что, молоко Джанет?
      — Можешь не отвечать.
      — Почему? Оно сладкое. Даже приторное.
      — Ты такой ласковый мужчина — говорила Марсия. — Я не привыкла к такой ласке.
      Этими речами она, ослабляя его и себя как любовников, за то укрепляя дружбу, давала понять, что Фрэнк чересчур ласков, а Гарольд грубее, усерднее, лучше ее удовлетворяет и, наверное, оснащен более внушительным членом. Рядом с Фрэнком всегда маячила размытая грозная фигура — ни дать ни взять незнакомец, приближающийся к нему в сумерках на затянутом туманом морском берегу. Требовательная любовница лежала, насытившись, рядом с ним, влажная, касающаяся его всей своей длиной. Серьга покоилась в выемке под ухом, строгий пробор в прическе был слегка нарушен. Уснула? Он стал копаться в ворохе своей одежды, разыскивая часы. Скоро он научится, раздеваясь, оставлять часы не на виду, но легко досягаемыми. Золотые банкирские часы подсказали, что его ленч тянется уже один час сорок минут. И тут же приступ боли в желудке.
      Их связь продолжалась уже два месяца и пока что не была разоблачена. Первый обман дается без труда, ибо в организме обманываемой отсутствуют антитела. Еще не вакцинированная подозрением, она не видит ничего странного в опозданиях, принимает самые абсурдные объяснения, прощает сотни оплошностей.
      — Где ты был? — спросила Джанет Фрэнка в одну из суббот.
      — Ездил на свалку.
      — Два часа на свалке?
      — Ну, задержался в магазине Базза Каппиотиса, поболтать о налогах и четырехпроцентной прибавке пожарным.
      — Я думала, Базз рыбачит в Мэне. — Проклятье, ведь уборщица Каппиотисов — их соседка!
      — Я сказал «с Баззом»? Конечно, это был Игги Галанис.
      — Вот именно Так крутишься в постели, что постоянно меня будишь.
      — Все проклятая язва!
      — Не пойму, из-за чего ты в последнее время так волнуешься. Рынок выправляется. Мне другое непонятно: где ты так помял одежду?
      Он осмотрел себя — и вот, пожалуйста: длинный черный волос Марсии, и не где-нибудь, а на ширинке брюк! Тут же неуместная горячая волна в паху, пощипывание, обещание эрекции… Он вспомнил солнечный луч, просочившийся сквозь пыльное стекло и ласкавший ее кожу. Сняв волос, он пробурчал:
      — На свалке еще не так помнешься.
      Но любовной связи скучно таиться, хочется поделиться восторгом с окружающим миром. Фрэнк с трудом сдерживал на людях свою гордость и покровительственное чувство к Марсии; то, как он подавал ей пальто, также отличалось от учтивости, которую он проявлял, скажем, к Джорджине, как отличается обращение с Телом Христовым на причастии от уничтожения закуски за ужином. Даже это простое прощальное действо было исполнено восхитительного волшебства: поправляя ей воротник, он дотрагивался до шеи; берясь за свои лацканы, она имитировала его ладони на своей груди, томно строила глазки. Оба вспоминали в такие моменты свою наготу. Разум и уста покорно лгали, но тела бунтовали. Сбегая с крыльца и волоча за собой подвыпившего супруга, Марсия бросала на Фрэнка прощальный взгляд, и он, представляя себе убитую холодом розу, захлопывал дверь.
      — Ты спутался с Марсией? — спросила, наконец, Джанет.
      — Что за странный вопрос!
      — Черт с ним, с вопросом. Какой будет ответ?
      — Разумеется, нет.
      — Звучит не слишком убедительно. Убеди меня. Лучше убеди! Он пожал плечами.
      — У меня нет на это ни времени, ни желания. Эта женщина не в моем вкусе: мелкая, нервная, без груди. А главное, у меня есть жена — ты, и мне больше никто не нужен. Ты у меня египетская царица! Будь благословен, день нашей встречи! Идем в постель.
      — Сначала надо составить грязную посуду в посудомоечную машину. И не воображай, что ты меня облапошил. Почему она вдруг стала такой специалисткой по Шекспиру?
      — Наверное, взялась его почитывать.
      — Вот именно — чтобы сделать тебе приятное! И опозорить меня.
      — Каким образом это тебя задевает?
      — Она знает, что я ничего не читаю.
      — «Зато находишь чтение в ручьях, и камни тебе проповедь читают».
      — Обхохочешься! Эта суетливая сучка твердит, что у нее завелся секрет.
      — Вот как?
      — Я вижу это у нее в глазах. Еще выразительнее ее задница. Раньше я считала ее высоколобой занудой, а теперь она взялась вихлять бедрами, как будто у нее шило в одном месте.
      — Может, она встречается с Фредди Торном?
      — Что это у тебя за выражение на лице?
      — Какое выражение?
      — Веселое. Давай-ка посерьезнее, Фрэнк! Ненавижу эту твою гримасу. Ненавижу!
      И она внезапно на него набросилась, стала лупить кулаками, сокрушать своим весом. Он прижал ее к себе, с сожалением сознавая, что даже сейчас, под градом ударов, видя, как морщится ее лицо в преддверии рыданий, и вдыхая боевой аромат ее духов, он не может избавиться от взбесившего ее выражения на лице, выдающего ощущение собственного превосходства, прекрасной, непрекращающейся тайны.
      Гарольд Литтл-Смит не сразу узнал женщину, позвонившую ему как-то утром на работу. Он редко беседовал по телефону даже с Джанет; договаривались о встречах обычно Марсия и Джанет или Марсия и Фрэнк. Подчиняясь им, он все лето играл в теннис, выходил в море, ездил на спектакли вечером в пятницу и на концерты по субботам.
      — Всю первую половину дня я занималась в городе покупками, — начал женский голос. — Ни черта не найдешь! Я ужасно голодная и злая. Может, пообедаем вместе? Только никаких жареных моллюсков!
      Наконец-то он узнал Джанет.
      — Это ты, Джанет? Замечательная мысль, только по этим дням я обычно обедаю с Фрэнком. Почему бы нам не пообедать втроем?
      — Я тебе другое предлагав, Гарольд. Лучше позвони Фрэнку и отмени обед. Сочини какую-нибудь внятную отговорку.
      Скажи, что у тебя встреча с подружкой. Не бойся ты Фрэнка, Гарольд!
      — Кто сказал, что я его боюсь?
      — Тем более. Ну, будь умницей! Знаю, это выглядит странно, даже насилием отдает, но мне надо с тобой поговорить, и другого способа я не придумала. Мне казалось, вы с Фрэнком встречаетесь по пятницам, а в остальные дни ты свободен…
      Гарольд все еще колебался. Он ценил свою нынешнюю свободу мысли и самовыражения, потому что его жизнь с самого детства была организованной и послушной. Жизнь похожа на марафон, который можно пробежать в любом стиле, лишь бы ты отмечался в назначенных пунктах. Одним из таких контрольных пунктов был еженедельный ленч с Фрэнком. На ленче они обсуждали биржевые дела и почти не касались домашних и Тарбокса.
      — Тебе не придется за меня платить, — подзадорила его Джанет. — Просто пообедаешь в моем обществе.
      Это его уязвило. Он считал себя денди, старомодным джентльменом. Прошлой весной в Сент-Луисе он заплатил проститутке двести долларов за ночь.
      — В «Ритце», наверху, в час дня, — сказал он и повесил трубку.
      Странно, что она посоветовала ему не бояться Фрэнка. На самом деле Гарольд всегда побаивался именно ее. Его смущала вульгарность, которую нельзя игнорировать. Когда он впервые повстречал Эпплби, то удивился, зачем Фрэнк женился на такой простушке. В постели она, несомненно, хороша, но зачем было жениться? Впрочем, она происходила из хорошей семьи (отец владелец фармацевтической фирмы в Буффало, так что ее девическая фамилия красовалась по всей стране на аптечных прилавках). Гарольд почти не знал женщин, которые смогли бы хоть сейчас встать за прилавок или начать принимать заказы в закусочной. А Джанет действительно проработала два лета в магазине — торговала мужской бижутерией в салоне «Флинт энд Кент». Чувствовалось, что наступит, и скоро, время, когда она растолстеет. У нее уже появились складки на лодыжках, руки выше плеч раздались, бедра опасно налились. При этом Гарольд находил ее привлекательной и оттого еще сильнее боялся. Ее красота казалась подарком, которым она может злоупотребить, как мальчишка, заполучивший ружье, или дурак, готовый сорить свалившимися с неба деньгами. Он сравнивал ее с неудачливым инвестором, покупающим акции при повышении курса и продающим после падения, да еще увлекающим за собой в яму всех, кто оказывается рядом.
      Продираясь сквозь бостонскую толпу, он настраивался на осторожность. Тротуар так разогрелся, что прожигал подошвы его черных итальянских ботинок. Лучше было бы взять такси, но он невольно вспоминал ее атласную белую кожу и шел на свидание пешком, как юный романтик. Из четырех Эпплсмитов Гарольд был в сексуальном смысле наиболее изощренным. У него была банальная внешность с добавлением самоуверенности, даже самодовольства, и женщины без опаски ставили на нем постельные эксперименты. До женитьбы он со столькими переспал, что потерял счет. Женившись (а произошло это в престарелом двадцатишестилетнем возрасте), он зачастил в деловые поездки, где не брезговал девицами по вызову, в большинстве своем рыхлыми и сердитыми, с запахом виски изо рта и отвратительными голосами; но еще ни разу он не изменил Марсии с равной ей по положению.
      После второго мартини Джанет брякнула:
      — Речь о Марсии и Фрэнке.
      _ — В последнее время они стали хорошими друзьями.
      — Если бы! Очнись, я ЗНАЮ, что они встречаются.
      — Знаешь? У тебя есть доказательства? Evidence1?
      — Зачем доказательства, когда я ЗНАЮ? Он все время о ней заговаривает. «Не слишком ли Марсия сегодня нервная?» «Как тебе понравилось платье Марсии?» Как будто мне есть дело до ее платья!
      — Значит, прямых доказательств нет? Фрэнк ни в чем тебе не признавался, не грозил от тебя уйти?
      — Зачем ему от меня уходить? Ему и так хорошо. Доит двух коров сразу и в ус не дует.
      — Ты все это так неизящно излагаешь…
      — Потому что у меня совсем не изящное настроение. Не то, что у тебя! Наверное, ты привык, что твоя жена спит с кем ни попадя?
      — Нет, не привык. Просто я тебе не верю. Фрэнка и Марсию влечет друг к другу — с этим я согласен. Это вполне естественно, раз мы так много видимся. Между прочим, у нас с тобой тоже есть взаимное влечение. Тог et mof.
      — Впервые слышу.
      — Перестань! Ты отлично знаешь, как на тебя реагируют мужчины. Я был бы очень не прочь с тобой переспать.
      — Теперь ты сам забыл об изящных выражениях.
      — Конечно, этого не случится. Мы уже женатые люди, для нас веселое житье в прошлом. Escapades romantiques. Приходится думать о других, а не только о себе.
      — Вот и я пытаюсь с тобой говорить о других — о Марсии и Фрэнке. А ты завел волынку про то, как мы с тобой ложимся в постель. Это они спят вместе! Ты что-нибудь намерен предпринять, Гарольд?
      — Предоставь доказательства, и я ткну ее в них носом.
      — Какие доказательства? Неприличные снимки? Противозачаточный колпачок с нотариальной доверенностью?
      Он с удовольствием засмеялся. На поверхности коктейля в его бокале появились тонкие, как часовые пружины, завихрения. В этой женщине обнаружилась неожиданная поэтичность, так она разволновалась, сидя напротив него за столиком на двоих.
      За окном шелестел листвой темно-пунцовый бук. Джанет сказала:
      — Ладно. Как Марсия себя ведет в последнее время в постели? Ей хочется больше или меньше?
      Апофеоз банальности! Не хватает только коморки повитухи, колдовства, женских гаданий и проклятий, воровства шпилек для волос и менструальных прокладок. Седовласый официант, отполированный и согнутый годами службы, как столовая ложка, принял у Гарольда заказ. Не спросив мнения Джанет, Гарольд заказал суп по-королевски, лотарингский пирог, салат, легкое сухое шабли.
      — Хочешь посадить меня на диету? — фыркнула она.
      — Отвечаю на твой вопрос, — сказал он. — По-моему, больше.
      — Вот видишь! Она возбуждена. Только и мечтает, как бы потрахаться.
      Он засмеялся. Бокал был пуст, не осталось даже часовых пружинок.
      — Перестань, Джанет. Ты ожидала, что я отвечу «меньше»?
      — Значит, меньше?
      — Нет, я сказал правду. В последнее время она очень нежна. Ты утверждаешь, что женщины полигамны: чем больше получают, тем больше им хочется?
      — Не знаю, Гарольд. Я ни разу не изменяла Фрэнку. Смешно, да? Но как женщина я тебе скажу…
      «Как женщина»… Услышав из ее уст эти слова, он испытал такое же удовольствие, как после вечеринки, когда, принимая душ, цеплял спьяну на свою тощую мокрую грудь бюстгальтер Марсии и радовался, когда она разыгрывала возмущение.
      -.. что она чувствует вину перед тобой и пытается доказать самой себе, что не предает брак, что ее хватит на двоих. А еще ее так и подмывает все тебе рассказать о себе, поделиться радостью. Вот и Фрэнк вдруг начал вытворять вещи, которым я никогда его не учила.
      У Гарольда заболел правый висок. Он машинально потянулся за пустым бокалом. Он не был уверен, что Марсия изменилась. Разговор иступленных тел было непросто припомнить, в памяти оставался только медленный спуск на побеленное луной плато, где разыгрываются пантомимы пожирания, убийства, смерти в исполнении одной и той же пары лицедеев. Марсия то резвилась, то превращалась в тигрицу, то становилась безразличной, холодной, почти автоматом; потом она бывала очень благодарной, нежной, болтливой, даже навязчивой.
      Джанет с улыбкой перелила немного из своего бокала в его.
      — Бедный Гарольд!.. — проворковала она. — Он терпеть не может неделикатных речей. Это слишком по-женски, ему в этом мнится угроза… Но знаешь, — продолжила она, почувствовав, что с ним было бы недурно поэкспериментировать, — с женщинами мне трудно разговаривать. Такое я могу говорить только мужчине.
      У нее был такой вид, словно она выдавила из себя трогательное признание, но ему ее слова показались бесцеремонными и агрессивными. По его мнению, женщинам надлежало откровенничать с женщинами, мужчинам с мужчинами, а отношения полов — это изящная и опасная игра, с понятными правилами, по большей части денежными, и четкими временными рамками. Полтора часа — более чем достаточно, а ленч с Джанет затянулся уже больше.
      Они договорились еще раз пообедать вместе через неделю, чтобы сравнить наблюдения, после чего Гарольд отправился домой. Он стал прозрачнее: в его защитных порядках была пробита брешь. Эпплби жили на малолюдной аллее в конце улицы Мускеномене, в огромном белом доме неизвестно какого стиля, создав уют с помощью арендованных и полученных по наследству предметов; зато Литтл-Смиты выстроили свой дом сами и сами его спланировали в мельчайших подробностях. Это была современная постройка из красного дерева с плоской крышей, с видом на залив. Пол в холле был выложен плитами. Справа находилась открытая лестница, ведущая вниз, на цокольный этаж, где были спальни детей (Джонатана, Джулии и Генриетты), производилась стирка и стояли машины. Выше, на первом этаже, располагалась кухня, столовая, главная спальня и полированный вестибюль с огромными репродукциями Рембрандта, Дюрера, Пиранези и Пикассо. Слева от холла открывалась чрезвычайно длинная гостиная с ворсистым небесно-голубым ковром, двумя белыми диванами, симметрично расставленными колонками стереосистемы, роялем «Болдуин» и высоким камином с большим бронзовым козырьком. Дом источал запах денег и попыток проявить тонкий вкус.
      Светлыми летними вечерами Гарольд ехал со станции мимо низины — то залитой водой, то сухой, — чтобы побыстрее увидеться с аккуратно причесанной женушкой, дожидающейся его в гостиной на диване, на шерстяном покрывале — не совсем белом, а цвета песка, перемешанного с пеплом. Из колонок лилась музыка — Бах или Шуман в исполнении Гленна Голда или Дино Липатти. В холодильнике стыл кувшин с коктейлем, чтобы оказаться на виду только в эту кульминационную минуту. Зеленый оттенок вермута был усилен густой зеленью плюща, ольхи, болиголова и остролиста, все время норовящих заглянуть в окно. Снаружи, на волшебной лужайке, мерцающей в лучах клонящегося к закату солнца, готового коснуться серебряного диска радарной станции, Джонатан в плавках и полосатой майке резвился с Джулией или детьми соседей-дачников, перебрасывая мягкий мячик, похожий на рябой лунный шар, через вращающиеся ветви опрыскивателя. Генриетта, вылитая мать личиком и повадками, уже умытая, в ночной рубашке с утятами, босиком бежала по ковру навстречу Гарольду, чтобы отец ее подбросил, покрутил и потискал. Марсия наполняла зеленым мартини два бокала, которые немедленно запотевали, мяч падал в траву, озаренный солнцем, и дети затевали неслышный спор, кто его вытащит из-под струй, не побоявшись вымокнуть. Все семейство, даже бабочка-капустница, случайно присевшая на бронзовый козырек камина, блаженно замирало, как музыкальная шкатулка, которую завели так туго, что она медлит с мелодией.
      Кое-какие перемены в Марсии Гарольд все же замечал. Они познакомились как-то летом на Лонг-Айленде и следующим летом поженились, после чего все пошло отменно, примерно так, как и предполагалось. Обоим было около двадцати пяти лет, оба слыли холодными интеллектуалами. Они обнаружили друг в друге чувственность, но сделали главной чертой своего брака спокойствие. Они никогда не ссорились прилюдно и почти никогда — оставаясь наедине. Один всегда ожидал от другого тонкого понимания механизма их союза и соответствующей настройки. Он прощал себе девушек по вызову как способ соблюдать гигиену; он пользовался ими, как таблетками аспирина для снятия головной боли, которые тоже принимал тайком от Марсии, запираясь в ванной. Неверность со стороны Марсии не исключалась, но только как форма заботы о нем, способ уберечь его от неприятностей. Когда он на ней женился, большинство его друзей уже были женаты. Он забрал ее из среднеатлантического «света» с его невыносимой чопорностью и с тех пор не сомневался, что она навсегда останется его собственностью.
      Она с улыбкой подняла бокал с мартини дрожащими пальцами; серьги тоже подрагивали. Он пригубил восхитительно холодную жидкость.
      Они были чуть старше большинства своих друзей в Тарбоксе, хотя выглядели не хуже их: Гарольду было 38 лет, Марсии — 36. В последнее время она действительно проявляла больше изобретательности и нежности. Вместе с участком земли и старым летним коттеджем, который пришлось разобрать, им досталась дощатая дорожка вдоль пляжа, каждую весну нуждавшаяся в починке. Дорожка вела к приливному руслу, слишком узкому для катеров. В прилив здесь, среди тростника, вода была гораздо теплее, чем в море, поэтому именно здесь купались они, их друзья, их дети и дети их друзей. Этим летом Марсия завела привычку, уложив спать детей, приглашать Гарольда поплавать перед сном голышом. Они шли, залитые лунным светом, по скошенной травке, потом сходили с заплаток своей дорожки, похожих на клавиши гигантского пианино, чтобы снять на шатких мостках одежду и опасливо постоять, ежась и покрываясь гусиной кожей, на щадящем летнем воздухе, прежде чем погрузиться в черную неподвижную заводь, окаймленную тростником. Он наблюдал в воде груди жены, раскинутые руки, лицо в черной рамке волос. Вода мгновенно освобождала от городской мерзости. Первая в жизни любовь — ко всему простому и естественному — возвращала ему молодость. Иногда мимо них медленно проплывал железный гиппопотам — катер, шарящий по берегу прожектором; супруги прятались от света под мостками, в вонючей грязи.
      Потом, на берегу, Гарольд и Марсия вытирали друг друга. Она вытирала ему даже член, удивляясь, какой невинной частью тела, а не агрессивным живым существом, паразитирующем на теле, он сейчас кажется. Когда она бежала впереди, прижимая к груди одежду, ягодицы задорно плясали в лунном свете. Если после этого они занимались в постели любовью, прижимаясь друг к другу солеными телами, не боясь мокрых волос, то она хвалила его за удаль и опытность («Какой ты сильный!» «Как хорошо ты меня знаешь!»), словно появился объект для сравнения, робкий и неумелый. В ее крике «люблю тебя!» словно присутствовала тень другого, подразумевалось недопроизнесенное «но…»
      На следующем ленче Джанет оказалось нечего сказать, и она стала жаловаться на надоедливые звонки Марсии, постоянно предлагающей что-нибудь предпринять вместе: поплавать, поиграть в теннис, сходить на собрание какого-нибудь общества. Она даже пыталась заинтересовать Джанет деятельностью тарбокского комитета по борьбе с дискриминацией при найме жилья, организованного Айрин Солц и Бернадетт Онг.
      «Я ей сказала: „Да ведь в городе нет ни одного негра!“ „В том-то и дело, — отвечает. — Мы обделены культурно, наши дети не знают, что такое негры“. „Разве они не смотрят телевизор? — спрашиваю. — Да и вообще, разве это не жестокость по отношению к негру — притащить его сюда только для того, чтобы на него таращились наши детишки? Пусть лучше подсматривают за Онгами после захода солнца“. Вернее, я выразилась не так резко, Бернадетт мне очень симпатична, но весь этот комитет — сплошное чванство. Раз такие комитеты есть в других городках, значит, и у нас должен быть!»
      Джанет казалась Гарольду старой, хотя на самом деле она была на несколько лет моложе его, он усматривал у нее двойной подбородок и склонность к склоке. Зачем цепляться к Марсии за ее невинное стадное чувство, понятное стремление сделать что-то полезное? Он поменял тему.
      — О чем это ты болтала с Пайтом у Торнов? Ее ротик сердечком изобразил неудовольствие.
      — Он рассказывал, что жена его ни в грош не ставит. Он твердит это всем женщинам.
      — Кроме Марсии.
      — Просто она от тебя это скрывает. Пайта так и подмывает пуститься во все тяжкие. Не знаю, что его останавливает. Джорджина, например, готова хоть сейчас.
      До чего увлекательно увидеть друзей в совершенно новом свете!
      — А Фредди Торн? — спросил он осторожно. Его давно интересовало, не спит ли Джанет с Фредди.
      — Мы с Фредди друзья, — ответила Джанет. — Он понимает женщин.
      — И это все?
      — Мне больше нечего сказать. Мы с ним не спим. Фредди мне нравится: он совершенно безобидный. Почему вы, мужчины, так на него злы?
      — Потому что вы, женщины, слишком к нему добры. Удивляясь собственной ревности, Гарольд разглядывал свои пальцы, лежащие на скатерти параллельно приборам.
      — Думаешь, Хейнема разведутся? — спросил он. Ему нравилась Анджела, одна из немногих женщин в городке, говорившая с ним на одном языке, нравилась ее робость, идущая от стремления к совершенству, ее заботливость во время их встреч летними вечерами. Анджеле симпатизировали все.
      — Никогда! — отрезала Джанет. — Пайт такой ручной! Его совесть замучит. Лучше он заведет трех любовниц и будет охотиться за свободными задницами. Анджела опасна: она отпускает своего мужчину на вольный выпас и создает проблемы другим женщинам. Пайт может быть очень обаятельным.
      — Ты говоришь со знанием дела. Elle qul saif.
      — Попытки были, но ничего серьезного. Он, кроме всего прочего, еще и робок.
      — Бедный Пайт! — почему-то вымолвил Гарольд. Джанет согласно кивнула.
      В ближайший уик-энд, после вечеринки, когда оба были пьяны, он спросил Марсию:
      — Ты меня любишь?
      — Я тебя люблю, Гарольд, но, только не сегодня, прошу! Мы оба слишком пьяные и сонные. Давай лучше завтра. — Назавтра было воскресенье.
      — Я не собирался заниматься любовью. Честно, apres douze am tres heureuses, тебе со мной не скучно? Ты не думаешь о том, как тебе было бы с другими мужчинами?
      — Разве что немножечко, подсознательно.
      На ней была полупрозрачная ночная сорочка цвета хурмы. Она по-обезьяньи запрыгнула в постель. Это требовало проворства из-за высоты кровати. Кровать была не только высокой, но и жесткой — они специально подобрали такой матрас, считая, что на нем лучше предаваться любви. Литтл-Смиты превратили свою спальню в священное место, едва ли не в храм. Мебели здесь было немного: всего-навсего два тиковых комода, лампа в спинке кровати, зеркало на дверце стенного шкафа, филодендрон в кадке и шкура зебры на полу (зебру подстрелил дед Гарольда во время сафари с президентом Тэдди Рузвельтом). Дождавшись, когда она уляжется, Гарольд потушил свет. Темнота была с багряным отсветом, луна в окне, среди быстро плывущих по небу облаков, напоминала мотающийся туда-сюда маятник.
      — Расскажи, — попросил Гарольд. — Я не обижусь.
      — Хорошо. Называй мужчин.
      — Тебе когда-нибудь хотелось переспать с Пайтом Хейнема?
      — Нет. Он как заботливый карлик. Такой покровительственный, готовый посочувствовать! Однажды у Геринов мы с ним остались вдвоем в комнате с большим камином, и он начал гладить меня по спине. Я чувствовала себя, как младенец, которому мамаша хочет помочь отрыгнуть… По-моему, Пашу нравятся женщин покрупнее. Джорджина, Би и я для него мелковаты.
      — А с Фредди Торном?
      — Никогда! Он такой скользкий, женоподобный! С ним вообще не может быть секса, только болтовня. Джанет лучше на него реагирует. Спроси у нее.
      — Ты же знаешь, я не могу разговаривать с Джанет. У нее кошмарный лексикон!
      — И чем дальше, тем кошмарнее, правда?
      — Фрэнк?
      На полосатую зебру легли удлиненные ромбы лунного света, из-под двери, не запертой, чтобы не пугать детей, пробивался электрический свет, на потолке бледнел отсвет пляжного фонаря. Гарольд затаил дыхание в ожидании ответа.
      Ответ был дан как ни в чем не бывало, полусонным голосом.
      — Это такая давняя дружба, что даже странно думать о нем в этой роли… И потом, от него пахнет виски, у него язва. Нет, спасибо. — Не дождавшись от мужа реакции, Марсия поменяла позу и сказала:
      — А что, ты мечтаешь о Джанет? — Он громко засмеялся.
      — Моп Dieu, вот уж нет! От нее были бы одни неприятности.
      — В последнее время она ко мне враждебно настроена. Он приобнял ее и пристроил свое мужское хозяйство в уютном тепле между ее ягодиц.
      — По-моему, нам надо меньше видеться с Эпплби. Давай на какое-то время переключимся на Геринов или на новых людей, вроде Константинов. Кэрол очень даже ничего.
      Марсия не ответила. Гарольд тронул ее локтем.
      — От Геринов у меня депрессия.
      На следующий ленч Джанет пришла более веселой и помолодевшей лет на пять. Это был один их тех жарких дней в конце августа, когда лето кажется женщине покидающим ее возлюбленным, и она отчаянно к нему льнет в приступе любви, забывая о приличиях. Пот погубил ее макияж и прическу. Секретарши томно разгуливали по задыхающемуся городу, как наложницы по гарему. На Джанет был легкий сарафан с цаплями на зеленом фоне. У нее был такой решительный вид, словно она не боялась ничего на свете — ни солнечного удара, ни молнии, ни грома. Ноги в босоножках были покрыты пылью, и Гарольд, бредя по жаркой Федерал-стрит рядом с ней, представлял себе, как он облизывает по очереди каждый из десяти пальцев ее ног. Он снял пиджак и повесил его себе на плечо, как последний забулдыга. Они выбрали кафетерий, продуваемый насквозь. У Гарольда заложило уши от шума: рычания грузовиков, звона посуды, крика официантов перед кухонным окошком, голоса женщины напротив, с потным круглым лицом и смазанной губной помадой.
      — Как прошел уик-энд? — спросила она.
      — Отлично, сама знаешь. Все время вместе с вами, только и передышки, когда кто-то уходил в туалет.
      — Знаю. Разве не тоска? Да еще это влюбленное переглядывание Фрэнка и Марсии…
      — Ты преувеличиваешь.
      — Опомнись, Гарольд! Фрэнк теряет покой, когда не может сыграть с Марсией в теннис. А уж когда они становятся друг против друга перед сеткой, то так нежно перебрасывают мячик, что проблеваться недолго. А эти его «заскакиванья»? «Я заскочил к Смитам, за Фрэнки»… «Заскочил к Смитти, вернуть том Шекспира с комментариями, и они уговорили меня с ними посидеть»… «Они» — это, конечно, Марсия, ты в это время пропадал на собрании республиканцев. Почему ты не консерватор, Гарольд? Что за позерство?
      Он выслушал ее тираду благосклонно, как массаж под душем.
      — У тебя все равно нет ничего определенного.
      — Какая еще определенность тебе нужна? Фрэнк так много знает! Что вы были в субботу на симфоническом концерте с Галлахерами, что Джулия растянула в четверг плечо, когда спрыгнула с пристани. Когда я после разговора с Марсией передаю ему ее слова, он меня не слушает, потому что и так все знает. Например, что вы купаетесь голыми по ночам, а потом трахаетесь.
      — Разве об этом еще не все осведомлены? Я имею в виду купание. Дальнейшее не так обязательно.
      — Почему все должны об этом знать? Думаешь, у твоих знакомых нет более интересных занятий, чем мочить задницу в болоте и подглядывать за вами в бинокль?
      — Марсия могла обмолвиться об этом Би, Джорджине, даже Айрин.
      — Со мной она почему-то так не откровенничает, хотя я вроде как ее лучшая подруга. Я узнала об этом от Фрэнка. От Фрэнка!
      Джанет жевала копченую говядину из сандвича и ждала продолжения:
      — А она?
      — Точно не помню. Нам хотелось спать. Она сказала, что он старый друг и вообще язвенник.
      — Тем более! Каждая женщина — в душе сиделка. А друг… Почему бы не переспать с другом? Это все-таки лучше, чем с врагом. Никогда не понимала, почему многих шокирует, когда мужчина спит с женой своего лучшего друга. Ведь жена лучшего друга — женщина, которую он видит чаще остальных юбок, не считая собственной жены.
      — В общем, она меня убедила. Мы не настолько несчастливы, чтобы она подложила мне такую свинью.
      — Ура! Она у тебя прямо Белоснежка, а пятна на подштанниках Фрэнка появились сами по себе. Давай их забудем и поговорим о нас с тобой. Почему ты меня недолюбливаешь, Гарольд? Ты мне нравишься. У тебя занятный раздвоенный нос — знаешь, как недозрелая клубника. Почему бы тебе разок не плюнуть на работу и не прогуляться со мной? Сводил бы меня на выставку. Ты ведь разбираешься в живописи? Что это за новый писк моды — картины, похожие на комиксы?
      И она положила руку на стол ладонью вверх. Ладонь была розовая и мокрая. Он накрыл ее ладонь своей, и этот жест показался среди звона и ветра ужасно многозначительным: две ладони, как половинки гамбургера, влажная реклама любви. Пальцами другой руки она отправляла в рот остатки копченой говядины.
      — Предложение заманчивое, — сказал он, — но я не могу. В пятницу мы уезжаем в Мэн на выходные и на День труда, так что на работу у меня остается всего один полный день. Мне важен каждый час. А то, о чем ты говоришь, — это поп-арт. Его еще называют абстракцией.
      — Значит, удираете на три дня? — Она вырвала руку и вытерла бумажной салфеткой палец за пальцем. Выражение отчаяния на лице, смазавшаяся тушь на ресницах, вид крайнего, театрального утомления.
      — Больше, чем на три, — добил ее Гарольд. — Захватим еще парочку дней. Так что мы с тобой не сможем пообедать на следующей неделе. Je regrette.
      — Неужели?
      На прощанье это полная женщина в сарафане с опрокинутыми кверху лапами цаплями небрежно бросила, махнув сильной рукой пловчихи:
      — Желаю вам с Марсией хорошо позабавиться!
      Они вышли из кафетерия через разные двери: она заторопилась к своей машине в подземном гараже, он — к себе в контору на Пост-оффис-сквер, радуясь освобождению.
      Фамильное имение в Мэне выходило окнами на синий залив со скользящими парусами, болтающимися, как поплавки, буями и странными скалами, торчащими из воды под одним и тем же углом в доказательство случившегося в незапамятные времена геологического катаклизма. На верхушках самых крупных скал была почва и трава — такие скалы именовались островами. Вода здесь была обжигающе холодной, пляжи, в отличие от бескрайних песчаных дюн Тарбокса, представляли собой тесные полукружья гальки и спрессованного крупнозернистого песка. И все же Гарольд, посещавший морской пляж Тарбокса всего раз-два за лето, здесь плавал каждое утро перед завтраком. В Мэне он всегда был счастлив. Ел салат из лангустов и картофеля, который ставила перед ним мать, читал детективы в бумажных обложках и описания путешествий в заляпанных переплетах, ходил на маленькой яхте по полосе прибоя, хохотал над двоюродными братьями и сестрами и спал без задних ног после любовных судорог с Марсией, которой он овладевал, как моряк, пробывший в море долгие месяцы. Она сама вела себя, как шлюха из кабака: забиралась на него, повизгивала, мотая сосками над его ртом, потом падала на него, по-кошачьи урча. Это ему нравилось, это было что-то новенькое: она обслуживала его, как продажная женщина, ее удовольствие было подчинено его удовольствию. Она не ведала стыда и ничего от него не таила, однако он не видел, как раньше, внутренних лепестков, сдобренных нектаром. Она оставалась немного сжатой, чуть суше обычного. Он не пытался угадать, в чем причина этой перемены в ее химии, потому что считал это улучшением: от него требовалось меньше такта, меньше самоконтроля. Но, возможно, он переусердствовал, потому что во второй половине короткого отпуска, начиная с ночи Дня труда, она отказалась с ним спать. Позже она объясняла Фрэнку, что не вынесла уверенных прикосновений умелых мужниных рук. «Он вел себя, как похотливый незнакомец, заплативший за мое тело». Ей стало противно впускать его в себя: «Это как еда во рту, которую невозможно проглотить». Возможно, Марсия сама переусердствовала в Мэне с развратом. Знание мужчины, занимающегося с ней любовью, превратилось в противозачаточную спираль; сначала она подожгла мужа спичкой своей чувственности, а потом ей стал отвратителен огонь, в котором он корчился. Она догадалась, что справилась бы в постели с несколькими мужчинами одновременно, что эта способность — часть ее естества, и сбежала от этой догадки к Фрэнку. Заниматься любовью с Гарольдом показалось вдруг несерьезным. То, что они друг с другом вытворяли, стало презренной банальность, вроде удовлетворения естественной нужды. Только спустя несколько месяцев, поняв вдруг, что муж может ее бросить, она перестала им брезговать.
      Литтл-Смиты возвратились в Тарбокс в четверг вечером. Гарольд сознавал, что по его вине встречи с Джанет прерваны, и сомневался, не чувствуя угрызений совести, что они возобновятся. Ее гипотеза не подтвердилась; по-видимому, это был для нее всего лишь предлог. Гарольд вырос с тремя сестрами и потому не слишком уважал женский ум. На его глазах из крикливых, воинственных, вполне понятных существ сестры превратились в обманщиц, обреченных выживать, не прибегая к открытой агрессии, погружаясь в болезненную меланхолию. В лучшем случае Джанет запуталась, в худшем сдвинулась умом. Толстеющая, дурнеющая, обалдевшая от своего скучного, желчного супруга, она в отчаянии попыталась привлечь внимание более жизнерадостного мужчины. Головастые биржевые брокеры процветают при любых тенденциях на бирже; что с того, что любовь Марсии к нему оказалась непостоянной?
      Он ждал, что в пятницу Джанет позвонит ему на работу, но звонок не раздался, и он почему-то разозлился. Весь день он рылся в накопившейся почте и изучал колебание биржевого курса, так напряженно прислушиваясь, что в голове в конце концов поднялся непрекращающийся звон. Он вспоминал, как оригинально на ней смотрится одежда — как бы отдельно от тела. В наступающий выходной вполне могла состояться очередная встреча двух семей. Он надеялся, что обойдется без сцен. К возмущению Джанет трудно было отнестись всерьез. Секретарша спросила, чему он улыбается.
      В субботу утром Марсия приехала в центр Тарбокса, поговорить с Айрин Солц о борьбе с дискриминацией при найме жилья. Она согласилась войти в Комитет по образованию, основное достижение которого пока что состояло в подаренной школьной библиотеке подписке на «Эбони».
      — Это может затянуться. Ты же знаешь, какая она болтушка! Сможешь поесть сам и покормить детей, если я не вернусь к полудню? Разогрей копченую говядину из морозильника. Инструкция на упаковке. Главное — вскипятить, не снимая целлофана.
      Накануне они встречались с Торнами и Хейнема, и Гарольд, еще не до конца отойдя после выпивки, согласился повозиться дома, прощаясь с летом: свернуть дырявое пластиковое дно бассейна, смотать шланг, отсоединить разбрызгиватели. Джонатан вытащил из стенного шкафа мяч, и они с отцом лениво пинали его, пока не появился партнер, толстяк Фрэнки Эпплби, со своей мамашей. На Джанет были синие джинсы в обтяжку, голубая блузка в оранжевую полоску и незастегнутый шерстяной жакет цвета персика.
      — Где Марсия? — спросила она, как только мальчишки убежали.
      — Встречается в городе с Айрин. А Фрэнк?
      — Сказал, что хочет постричься. Франклина он с собой взять не пожелал вдруг заглянет куда-нибудь поболтать о политике? Как бы сынок не заскучал. Она скептически фыркнула, притопнула каблуком.
      Сентябрьский день был восхитительно прозрачен, вид открывался на много миль кругом, до самого застроенного полуострова Ист-Матер и чаши радара, повернутой на север. Джанет была бледна, глаза запали, она нервно перебирала пальцами.
      — Ты уверена, что он лжет, — определил Гарольд.
      — Конечно, лжет. Нам обязательно торчать на солнцепеке?
      — Я думал, что ты любишь солнышко. Une amoureuse du soleif.
      — Не сегодня. Мне неприятно, но я должна сделать гадость. — Кому?
      — Тебе.
      Гарольд впустил ее в дом, на нижний ярус, где спали дети и стиралось белье. В комнате для стирки пахло цементом, мылом и грязным бельем, наваленным вокруг сушилки. Вдоль противоположной стены был расставлен садовый инвентарь, ведра с краской, мешки с семенами и удобрениями. От косилки тянуло бензином. Но обстановка для Джанет ничего не значила.
      — Пока вы были в Мэне, у моей машины полетела трансмиссия, и мне пришлось поехать за покупками на машине Фрэнка. На обратном пути лейстаунский «фараон», знаешь, этот зануда с золотыми зубами, остановил меня за проезд на красный свет. Чертов светофор у музея кружев! Ну и взбесил он меня! Я уже почти доехала до Тарбокса, а дома своих не останавливают. В общем, полезла я в бардачок за документами, а там, под картами, лежало вот это…
      И она достала из сумочки свернутый вчетверо белый листок. Гарольд узнал фиолетовый обрез писчей бумаги Марсии. Тетушка из Саутгемптона подарила ей на свадьбу толстую пачку такой бумаги с монограммой ее новой фамилии на каждом листе. Тогда Марсия посмеялась, сочтя подарок дурацким, воплощением всего того, от чего она торопилась сбежать, выходя за Гарольда. Она так редко пользовалась этой бумагой, что и теперь, по прошествии двенадцати лет, пачка оставалась едва начатой. Гарольд не удивился бы, если бы оказалось, что Джанет украла несколько листков, настолько Марсия не любила на них писать.
      — Ты уверен, что хочешь это прочесть?
      — Конечно.
      — После этого у тебя не останется никаких сомнений.
      — Проклятье! Давай сюда! Она подчинилась.
      — Ну, держись! Узнаваемый почерк Марсии.
       Дорогой Фрэнк, я хотела бы назвать тебя ненаглядным!
       Только что вернулась с пляжа. Черкну тебе пару строк, чтобы у тебя осталась обо мне память, пока я буду в Мэне. Я возила детей на пляж. Я изжарилась на солнце, чтобы от меня запахло тобой, и я подумала: это он. Я понюхала ладони и снова почуяла тебя. Тогда я закрыла глаза и растянулась на солнце. Айрин и Бернадетт болтали, дети кричали в волнах — нынче потрясающий прибой. Чувствую, что сегодня я оставила тебя грустным. Жаль, что зазвонил телефон — это было, как холодный душ, — и что я тебя дразнила, требуя побыть еще. Яне нарочно. Прости меня и поверь, что мне очень дороги наши встречи, как они ни коротки, и что ты должен принимать меня такой, какая я есть, без тревоги и претензий к себе. Любовь удовлетворяет не только телесно. Думай обо мне, пока я буду в Мэне, представляй, что мы вместе, и пока что довольствуйся этим, моя «птица шалуньи».
       Тороплюсь, но люблю.
       М.
      «М» тоже было ее — угловатое, резкое. Само письмо было сочинено как бы на одном дыхании, словно она писала в трансе. Он не присматривался к ее почерку уже много лет. Он оторвал глаза от бумаги. Джанет, судя по выражению лица, была напугана за двоих. Он еще не успел испугаться.
      — Интересно… — пробормотал он. — То-то мне всегда было любопытно, о чем мечтают женщины, когда загорают!
      — Гарольд! — крикнула она. — Видел бы ты сейчас свое лицо!
      И она кинулась в его неподготовленные объятия с такой стремительностью, что он был вынужден выронить письмо Марсии, чтобы оно не смялось. Листок с фиолетовым обрезом медленно опустился на цементный пол. Все его чувства разом обострились, в нос ударил щекочущий запах цемента и стирального порошка «Тайд». Залитая солнцем лужайка, отражаясь в окне, заливала его желтизной. Грудь и бедра Джанет, отягощенные горем, прижали его к эмалированному краю сушилки, холодные слезы и жаркое дыхание не давали ему шелохнуться. Тогда он стал целовать ее разинутый рот, слизывать комки пудры со щек, влагу с крепко зажмуренных глаз. Они тянули друг друга вниз, в кучу нестиранного белья. Майки и пижамные штаны разлетелись при их падении, цементный пол не был периной, но и на цементном полу она, всхлипывая, задрала блузку и, сердито покопавшись, расстегнула лифчик, вывалив, как белье из сдвоенной корзины, белые до синевы груди с нашлепками сосков и подводной зеленью вен, здоровенные, не помещающиеся в ладонях, увлекаемые вниз собственным весом. Но его рот оказался проворнее ладоней. Она помогала ему, растягивая пальцами уголки его рта, иногда задевая ногтями его язык. Гарольд успел стрельнуть глазами в окно, но стекло по-прежнему заливало золотом, подглядывающих детей не обнаружилось — голоса перекликались на безопасном удалении, на пристани. Он тонул в грязном белье, издающем запах родного семейства — Джонатана и Джулии, Генриетты и самой Марсии. Джанет уже потянулась к его ширинке, но тут раздался противный звук — язычок «молнии» зацепился за толстый шов джинсовой штанины. Это звук обоих отрезвил.
      — Нет, — сказала она — Нельзя. Не здесь.
      — Еще один поцелуй! — заканючил он.
      У нее был мокрый рот, груди вытекали из его рук, не поддаваясь дрессировке языком. Она решительно встала.
      — Сумасшествие! — Стоя на коленях, она заправила груди в намордники из черных кружев, напомнив ему почему-то куклу из бабушкиного дома в Тарритауне. Это с бабкиной стороны в семью пришли рассказы о Тедди Рузвельте, товарища деда по охоте.
      — Не хватало только, чтобы нас застукали дети, — сказала Джанет, опуская блузку. — Вдруг Марсия появится?
      — Не появится. Совокупление с Фрэнком на свалке — длительное дело.
      — Думаешь, они и сегодня этим заняты?
      — Почему нет? Счастливая встреча после ссылки в Мэн в обществе мерзкого развратника. Avec le соnсоn. Нас же предупредили, что это надолго. Стрижка! Комитет по борьбе с дискриминацией при аренде!
      Она снова накинула на плечи жакет и отряхнула колени. Он все еще валялся в ворохе белья. Она внимательно на него посмотрела, как на новое приобретение, выглядевшее в магазине лучше, чем дома.
      — Ты действительно не подозревал ее до сегодняшнего дня?
      — Нет. Не думал, что у нее хватит смелости. Когда я на ней женился, она была запуганной мышкой. Что ж, вот моя малютка и выросла.
      — Ты не шокирован?
      — Огорчен, конечно. Но поговорим лучше о тебе. Она продолжала приводить в порядок свою одежду.
      — Это было необдуманно. Можешь на меня не рассчитывать.
      — Не могу. Я тебя обожаю. Tapoitrine, elle est magnifique. Она сняла с жакета ворсинку, словно это был приставший к ней комплимент.
      — Теперь она обвисла. Видел бы ты меня в девятнадцать лет!
      — Чудо, а не грудь! Пойдем наверх. Пожалуйста!
      Он рассудил, что, обращаясь к леди с просьбой, валяться негоже, а посему поднялся, оставив от мгновения их любви всего лишь примятую груду грязного белья. Доводов у него не осталось, он был целиком в ее власти.
      — Нельзя, — ответила Джанет. — Дети… — Неубедительный жест вместо других, не более веских аргументов.
      — Но потом мы встретимся?
      — А как же Марсия и Фрэнк?
      — При чем тут они? Какой нам от них вред? Если честно, разве мы может дать им то, что они дают друг другу?
      — Я не так рассудительна, Гарольд. Я ревнивая моралистка. Я хочу, чтобы они понесли наказание.
      — Рано или поздно всех нас постигнет кара. Таково уж правило жизни: люди обречены на кару. За все: и за плохое, и за хорошее. Один мой коллега всю жизнь глотал витамины, а две недели назад упал в лифте и испустил дух. С ним в кабине ехали здоровяки-выпивохи. Монашки мрут от рака матки, потому что не живут половой жизнью. Почему ты так со мной поступаешь? Я думал, у тебя есть ко мне предложение…
      — Было, но…
      — Предложение принимается.
      — Ты уж меня прости, Гарольд. Сама не знаю, что на меня нашло. И подумать не могу о таком разврате! Ты предлагаешь все им рассказать и составить скользящий график?
      — Не ожидал от тебя такой неромантичности! Зачем рассказывать? Пусть сначала появится предмет для разговора. Давай встретимся и посмотрим, что из этого выйдет. Разве тебе не любопытно? Это ты заставила меня тебя захотеть, ты преследовала меня по раскаленным бостонским улицам в своем сексуальном летнем платьице! Неужели я сам тебе совершенно безразличен? Что, я — всего лишь способ заполучить обратно Фрэнка?
      Он провел тыльной стороной ладони сначала по ее левой груди, потом по правой. Видя, как она меняется в лице, он понял, что избрал верный путь. Не прерывать ласку! Ее обвисшие груди жаждут прикосновения. Не давать ей времени сомневаться, она все знает, ненавидит это знание, время ей противопоказано. Не останавливаться!
      Медленно, трогая кончиком языка небо и теребя по очереди все пуговицы на его рубашке, начиная с верхней, она проговорила:
      — В начале следующей недели Фрэнк будет в Нью-Йорке.
      — Quelle coincidence. То-то Марсия лепетала, что хочет поехать во вторник на выступление Бостонского симфонического оркестра, а в среду творить добрые дела на благо Молодежной лиги и, возможно, переночевать в городе. По-моему, ей не надо мешать, тебе не кажется?
      Джанет смотрела через его плечо. Ее длинная вздернутая верхняя губа как будто была позаимствована у кого-то другого, настолько не соответствовала короткой и пухлой нижней. Сейчас, в прикушенном состоянии, нижняя совсем исчезла.
      — Неужели до этого дошло? Они что же, вместе ночуют?
      — Не надо возмущаться. — «Не останавливайся!» — напомнил он себе. — Это же такая роскошь — уснуть рядом с любимым! Но ты не завидуй… — Он продолжал ее оглаживать.
      — Знаешь, — сказала Джанет, — мне нравится Марсия. Всегда веселая, не лезет за словом в карман. Она часто поднимает мне настроение. Меня коробит не столько Фрэнк — в конце концов, в постели у нас с ним давно уже не очень-то получается, пусть порадуется, — сколько она. Как она могла так со мной поступить?
      — Ты слышала, что я тебе сказал про вечер вторника?
      — Слышала.
      — Кто из нас наймет няньку?
      Итак, той осенью у Гарольда и Джанет началась любовная связь. Фрэнк и Марсия ни о чем не догадывались. Сначала любовница отставала: Гарольд достигал оргазма раньше времени, поощряемый ее роскошным телом. Лишь на шестой раз, урвав часок в гостевой комнате Эпплби, под полкой с китайскими сувенирами и свитками, унаследованными Фрэнком от отца, Джанет вулканически кончила, едва не погубив при этом Гарольда, так что он потом со смехом удивлялся, что вообще выжил, побывав былинкой, затянутой в клокочущее жерло. Он любил ее разглядывать, любил ее наготу с бесчисленными переливами кремового, розового, сиреневого, желтизну подошв, зеленые водоросли вен, алебастр живота. Он обнаружил в ней неожиданную застенчивость и уклончивость, усиливавшие его привязанность к ней, потому что ему нравилась роль наставника, знатока. Он любил сидеть с ней рядом и рассматривать ее тело, пока она, устав смущаться, не стала относиться к этому, как к позированию художнику. Он учил ее, ощущая в ее красоте, которой она уже давно пренебрегала, красоту пятнадцатилетней давности, когда она дала бы фору даже памятной мулатке из Сент-Луиса. Гарольд считал, что красота расцветает от близости, что это отчасти след былого, поэтому при всех недостатках ее раздавшегося, утратившего лакомые формы тела искренне находил ее более привлекательной, чем неопытных девчонок, на которых ей все еще хотелось походить. Великодушие приносило ему щедрые плоды: лежа рядом с Джанет, он впитывал ее похвалы и ласку и чувствовал, что обретает бессмертие.
      Осенью 1962 года близость в обеих парах приобрела экстатичность, даже скандальность. Фрэнк и Марсия наслаждались возможностью часто бывать вместе, даже ничего ради этого не предпринимая. Джанет и Гарольд посмеивались над наивной тактикой второй парочки. Постепенно эти шутки стали звучать и тогда, когда они встречались вчетвером. К ритуальным воскресным вечеринкам добавились вечеринки по будням, совместные ужины, выраставшие из простых предлогов, вроде необходимости перевозить туда-сюда детей (хотя Фрэнки-младший и Джонатан терпеть друг друга не могли, а Кэтрин была еще слишком мала, чтобы испытывать благодарность к Джулии и Генриетте, неловко разыгрывавших нянек). Пока женщины готовили, суетились и прихорашивались, Фрэнк с Гарольдом с пьяной въедливостью обсуждали Шекспира, историю, музыку, неспокойный рынок, монополии, постепенное слияние бизнеса и власти, вездесущность федеральных властей, возню Кеннеди с Кубой и сталью, сходство и различия их происхождения и происхождения президента, свое прошлое, отцов, свое отношение к отцам — неприязнь, сменившуюся впоследствии признательностью, даже любовью, страх перед матерями, секс, отношение к миру как к месту, где приходится выполнять глупую работу, чтобы предаваться кратким удовольствиям.
      — Зрелость — вот ответ, — провозглашал порой Фрэнк, когда тишина простирала наконец крыла над всей четверкой, опьяненной всеохватной дружбой, какой они не испытывали с детства.
      Иногда Джанет, чувствуя, что от нее ждут какой-нибудь выходки, заявляла что-нибудь вроде:
      — Не пойму, что дурного в кровосмешении? Почему это считается табу? Мне, например, часто хотелось переспать с родным братом. Уверена, он тоже был бы не против. Мы вместе мылись, и я смотрела, как у него встает. Он прижимался к моему животу и… я думала, что он писает. А теперь он заправляет производством антибиотиков на отцовской фабрике в Буффало, и нам с ним уже не до того.
      — Дорогая, — отвечал ей Гарольд через обтянутый кожей кофейный столик в гостиной Эпплби, освещаемый низко свисающим фонарем, — ты сама назвала причину табу. Этого всем хочется — вот в чем причина! Всем, кроме меня. У меня целых три сестры, так что две точно стояли бы над нами и критиковали. Нет, trois soeurs est trap beaucoup.
      Марсия резко выпрямилась.
      — Я как раз читаю про Птолемеев — ну, знаете, египетских фараонов… Так вот, там братья и сестры женились направо и налево — и никакого вырождения. Так что, по-моему, страх инбридинга — это отрыжка пуританизма. Серьги Марсии сверкнули в подтверждение сказанного.
      — Взять хоть кошек, — подхватил Фрэнк. — Кошки из одного помета всегда спариваются.
      — Но всегда ли спаривающиеся кошки принадлежат к одному помету? — спросила Джанет.
      — Как-то раз я разговорился с одним банкиром, ведущим дела с сектантами-аманитами из Пенсильвании, — заговорил Гарольд, которого тянуло поссориться с Марсией. — Он сказал, что они все как на подбор недомерки. Tres, tres petits.
      Мельчают с каждым поколением. Вот тебе и инбридинг, Марсия. Они теперь не выше тебя.
      — Почему же, росточек у нее в самый раз, — вступился за Марсию Фрэнк.
      — Я согласна с тобой, — сказала Марсия, обращаясь к одной Джанет. — Мой младший брат был такой мечтатель, пацифист, играл на гобое! Вот здорово было бы выйти за него и никому не объяснять, почему я такая, а не другая. Человек, знающий наизусть все семейные шутки и совпадающий с тобой по фазам! Не то, что эти два тупицы.
      — Все наоборот! — не отставал Гарольд. — Знаешь, почему американцы становятся все крупнее, да еще с такой скоростью? Питание — не объяснение. Все дело в экзогамии. Люди находят партнеров для брака далеко за пределами родной деревни. Летят за женами и мужьями через весь континент — в Денвер, в Сент-Луис!
      — При чем тут Сент-Луис? — возмутилась Марсия. — Я еще понимаю Денвер…
      Гарольд покраснел от своей оплошности, но не прикусил язык (женщины про мулатку не знали, зато Фрэнк знал все подробности).
      — Свежие гены! Перекрестное оплодотворение — вот в чем фокус. Так что заповедь «люби соседа» — тот еще совет, с биологической точки зрения. Как, впрочем, и многие другие Его заповеди.
      — Он заповедовал любить, и не обязательно соседа, — вставила Джанет.
      — Хочу к брату-мечтателю, — проговорила Марсия, подлила себе бурбон и поморщилась, изображая безутешность.
      — Зрелость — вот ответ, — повторил свой приговор Фрэнк, помолчав.
      Бывало и по-другому: четырехугольный кофейный столик в гостиной Литтл-Смитов, свет от невидимых светильников, мелькающие в воздухе руки Гарольда, дирижирующего без палочки вагнеровским «Тристаном», моцартовской «Волшебной флейтой», «Военным реквиемом» Бриттена. Фрэнк Эпплби, признававший только музыку барокко, одуревал от скуки: краснели глаза, пучило живот. А Гарольд, крутясь на месте, как японский регулировщик, то извлекал звон из треугольника в недрах оркестра, то раскидывал руки, обрушивая на слушателей океан струнных. Джанет заворожено наблюдала за Тарольдом, Марсия с любопытством поглядывала на Джанет. Что она находит в этом маниакальном представлении? Как женщина, каждый вечер ложащаяся в одну постель с Фрэнком, может увлечься этим жалким зрелищем, сублимацией неосуществленной мечты?
      И вот однажды, выпроводив чету Эпплби, Марсия спросила Гарольда:
      — Ты спишь с Джанет?
      — А что, ты спишь с Фрэнком? — Конечно, нет.
      — В таком случае и я не сплю с Джанет. Она попробовала зайти с другого боку.
      — Ты еще не устал от Эпплби? Куда подевались остальные наши друзья?
      — Большие Смиты переехали в Ньютон.
      — Они никогда не были нашими друзьями. Я имею в виду Торнов, Геринов, Солцев, Галлахеров, Хейнема. Знаешь, что сказала мне на днях Джорджина? Что Мэтт нашел покупателей на дом Робинсонов — тот самый, на который положила глаз Анджела. Супруги из Кембриджа.
      — Откуда у Джорджины такие сведения? Она стала настоящим экспертом по Хейнема. Un specialists vraf.
      — Тебе не кажется, что Фредди и Анджела друг к другу неравнодушны?
      — Ти es comique, — ответил Гарольд. — Анджела падет последней. Не считая тебя, конечно.
      — Ты считаешь, что у Джорджины роман с Пайтом?
      — Во всяком случае, она на него как-то снисходительно поглядывает.
      — Совсем как Джанет на тебя?
      — Ти es tres comique, Она в два раза больше меня.
      — Не беда, зато у тебя большое…
      — Ты о чем?
      — О твоем самомнении.
      Остальные стали называть их Эпплсмитами. Анджеле Хейнема, которой раньше никогда ничего не снилось, приснился сон, будто она входит в дом к Эпплби с тортом в руках, но на пороге понимает, что в парадную дверь ей не пройти, потому что дом забит под завязку свадебными приглашениями. Марсия Литтл-Смит появляется из-за угла в шортах, с молотком для крокета в руках, и говорит: «Все в порядке, дорогая, мы будем очень счастливы». Потом все вместе идут по тропинке, вроде как к пристани. Анджела, по-прежнему держа перед собой торт, обращается к Фрэнку Эпплби с вопросом: «Как будет со страховкой?» Это очень странно, потому что наяву Анджела никогда не задумывалась о страховании. Фрэнк подмигнул так, что весь скривился, и ответил: «У меня акции». Больше она ничего не запомнила, не считая тропинки — она была приложена среди фиалок, гиацинтов и маленьких голубых лилий. Наутро после этого сна она, преодолевая смущение, которое в последнее время чувствовала в обществе Джорджины, взволнованно пересказала ей свой сон. Джорджина описала сон Анджелы Би и Айрин, а Пайт, узнавший про сон жены за завтраком, поведал о нем на службе Галлахеру. Поэтому Бернадетт Онг услышала две версии сна: от Айрин на собрании исполнительного комитета по борьбе с дискриминацией при найме жилья и от Тэрри Галлахер после репетиции объединенного хорового кружка Тарбокса, Норт-Матера и Лейс-Тауна, когда певицы заглянули после занятий к Онгам промочить горло пивом, как у них было заведено.
      Но Марсия узнала о сне от Би, чья кокетливая хитрость была неотделима от бесплодия и пристрастия к выпивке. Марсия не развеселилась, а задумалась. Она не желала мириться с мыслью, что Джанет спит с Гарольдом. Гарольд, с ее точки зрения, на это не пошел бы; она всегда побаивалась Джанет из-за ее габаритов, а теперь и подавно боялась, влюбившись в ее мужа. Раньше ей не приходило в голову, что извне обе пары смотрятся одинаково. Ее охватил испуг; она рассказала о случившемся Гарольду, тот поднял ее на смех. Они вместе рассказали о ситуации чете Эпплби. Джанет прыснула, Фрэнк насторожился.
      — Почему люди суют нос не в свое дело?
      — Да, почему бы им не брезговать нашим грязным бельем? — подхватил Гарольд. Раздвоенный кончик его носа напоминал в этот момент, на взгляд Марсии, зад пчелы.
      — И нашими разговорами, — добавила Марсия раздраженно.
      — Брось, топ petit chou, — сказал он жене, — мало ли, что приснится Анджеле! Это самая возвышенная женщина среди наших знакомых. А Би не была бы собой, если бы не поспешила тебя этим подразнить. Ее бьет муж, она не может родить. Должна же она как-то самоутверждаться!
      Джанет находилась в ленивом настроении.
      — Наверное, она сама напрашивается на побои, — сказала она.
      — Она сама выбрала Роджера. Наверное, он отвечает ее потребностям.
      — То же самое можно сказать обо всех нас, — проговорил Гарольд. — Tout le monde. Все мы имеем то, к чему подсознательно стремимся.
      — Но ведь они воображают, наверное, что мы настоящие любовники! — возмутилась Марсия. — Какая извращенность! Почему они не хотят согласиться, что существует обыкновенная дружба?
      — Потому что это трудно себе представить, — сказал Гарольд, раздумывая, стоит ли ему улыбнуться, или это будет слишком. Они подошли к самому краю. Он посмотрел на Джанет, лениво покуривающую в кресле Эпплби. На ней была искрящаяся шелковая блузка, юбка задралась, выставив напоказ края чулок вместе с застежками и такие знакомые голые ляжки. Как легко, как правильно было бы увести ее сейчас наверх! Пусть другие двое убирают рюмки и тоже ложатся в постель.
      — Проголодались! — предположил Фрэнк. — Прокисли в супружестве! Как только у них защиплет в носу, они уже воображают, что это шампанское. Нам нравится отдыхать вместе, и мы не должны этого стыдиться.. — Он откашлялся и завершил реплику неизбежной цитатой: — «И черни смрадной и непостоянной я льстить не в силах».
      Всем стало не по себе. Марсия наблюдала за Фрэнком потемневшими глазами, похожими на черные дыры, не выпускающие наружу свет. Она была углублением в почве, готовым принять этого неторопливого мужчину с нежными руками, и все больше пропитывалась исходящим от него шекспировским достоинством и красочностью. «Как только у них защиплет в носу, они уже воображают, что это шампанское…» Он оттащил их всех от края пропасти. Литтл-Смиты уехали в половине второго. Огни городка, оголившегося к ноябрю, казалось, тоже судачили про них. Из окна их спальни низина, залитая лунным светом, выглядела безжизненной лунной поверхностью, а полная Луна — Землей, перебравшейся в небеса. Они занялись покаянной любовью. В нескольких милях от них, на другом конце лишившегося листвы городка, другая нагая пара была их зеркальным отражением.
      С полной исповедью пришлось ждать до зимы. Снег в тот год выпал в Нью-Гемпшире раньше обычного. В рождественские каникулы Хейнема, Эпплби, Торны, Галлахеры и Литтл-Смиты поехали со старшими детьми на север, кататься на лыжах. Туристическая база была украшена летними фотографиями: каноэ, метание колец, крыльцо, увешанное сохнущими купальниками. Теперь на ступеньках того же крыльца скрипел снег, гостей встречало объявление, запрещающее входить в обеденный зал в лыжных ботинках, ужин состоял из горохового супа, запеченной ветчины и яблочного пирога. После ужина дети носились по длинному коридору второго этажа, между спальнями для девочек и для мальчиков, а их родители грелись у камина, отдыхая после непривычных усилий и поспешно восполняя при помощи виски сгоревшие на свежем воздухе калории. Джорджина методично перелистывала страницы журнала, Фредди шептался на диване с Джанет, у которой был недовольный вид. Фрэнк играл с сыном и Джонатаном Литтл-Смитом в «сосредоточься» и проигрывал, потому что его отвлекало неприятное ощущение в желудке, вызванное соусом ко второму блюду. Гарольд встряхивал кубики льда, готовя коктейль для Анджелы, которая, покатавшись по крутым склонам, вся светилась и выглядела, как ангел, спустившийся с небес; ей можно было дать сейчас двадцать два года, а не ее тридцать четыре. Марсия слушала Мэтта Галлахера, втолковывавшего, какой вердикт вынесет Ватикан по вопросу об искусственном ограничении рождаемости после переноса Всемирного Собора.
      — Вердикт будет отрицательный. Они не разрешат нам заниматься сексом, зато могут подбросить мяса по пятницам.
      Марсия понимающе покивала (заведя любовника, она приобрела углубленное понимание всего сущего, включая Мэтта Галлахера, заглядывающего своей высокомерной церкви в рот) и покосилась на Терри. Та сидела на полу, скрестив ноги в черных растянутых штанах, и наигрывала на лютне — роскошном восьмиструнном инструменте в форме тыквы, издающем низкие, волнующие звуки. Мэтт подарил ей его на Рождество как предмет, повышающий социальный статус семьи, вроде «мерседеса», а возможно, и с некой символической целью, ибо инструмент походил на атрибут ритуала, как и их брак. Пайт прилег на ковер рядом с Терри и рассматривал ее промежность, где не хватало одного стежка на шве. Потом, уловив ревность Джорджины, он опрокинулся на спину и поболтал в воздухе ногами, размышляя, как занимаются любовью католики, и вспоминая свою давнюю любовь к Терри, вспыхнувшую еще в начале их с Мэттом партнерства, но так ни к чему и не приведшую. Уитни и Марта Торны, Рут Хейнема, Томми Галлахер, хрупкий, словно сошедший с портрета Гейнсборо, и Джулия Смит с черными косичками смотрели по телевизору фильм о Второй мировой войне с Брайаном Донлеви в главной роли. Телеканал принимался плохо. Игра «сосредоточься» прервалась: Фрэнку понадобилось еще бурбона, чтобы унять боль в желудке. Детей отвели по двое-трое спать — кого наверх, кого в коттеджи с газовым отоплением под белыми, как обглоданные кости, березами. Отчуждение помешало собравшимся у камина доиграть партию в бридж. Джорджина Торн, аккуратная женщина с коротко подстриженными седеющими волосами и мальчишеским профилем модели Донателло, долистала журнал «Дом и сад» и побрела следом за детьми в коттедж, спать. Фредди послал ей самодовольный воздушный поцелуй. Шагая в одиночку по заснеженной тропинке, она сердито вспоминала Пайта с его заигрыванием и акробатикой, понимая, что это входит в условия игры и что она получает то, чего хочет. Она ускорила шаг, выдыхая густой пар. Со стороны невидимого в темноте озер раздавался хруст льда, тянуло ходом. Над головой звенели голые березовые ветви. Гарольд и Марсия попытались организовать игры в слова, но остальные слишком утомились на лыжах, чтобы играть даже сидя. Телевизор, ни у кого не вызывавший интереса, развлекал сам себя одиннадцатичасовым выпуском новостей про военную операцию ООН в конголезской провинции Катанга; в конце концов его сердито выключили. Пайт умолял Терри Галахер устроить им концерт. Она, сдавшись и не очень умело поставив белые пальцы на лады, исполнила единственную мелодию, которую успела разучить, — «Зеленые рукава». Слушатели пытались ей подпевать, но, как выяснилось, позабыли слова. Она сидела, наклонив голову, длинные черные волосы свесились на одну сторону. Стоило ей закончить, как Мэтт по-военному отрывисто кивнул, и Галлахеры направились в свой домик. В приоткрытую дверь ворвался рев снегоочистителя. В пыльном углу почти под самым потолком кукушка прокуковала одиннадцать раз. Анджела уже стояла, сияя багровыми щеками. Пайт побежал за ней вверх по лестнице, как ретивый пес, обожающий прогулки. В гостиной остались только Эпплсмиты и Фредди Торн.
      Пожилая пара, изображающая юнцов, управлявшая спортивной базой, домыла гору посуды и алчно повыключала весь свет, кроме одной-единственной лампы, и разбросала дрова в камине, чтобы быстрей потух огонь. В их добродушных улыбках, обращенных к гостям, читалось осуждение.
      — Спокойной ночи.
      — Bonne nuif.
      Однако еще на протяжении часа, сидя в полутьме и ежась от холода, Фредди отказывался расставаться с ощущением красоты и добра, которое рождалось просто оттого, что пары собрались вместе.
      — Все вы — такие красивые женщины! Чего ты смеешься, Марсия? Господи, всякий раз, когда я пытаюсь говорить людям приятное в лицо, они смеются. Люди ненавидят любовь. Они считают ее угрозой, все равно что гниющие зубы: больно и плохо пахнет. Я — единственный живой человек, для которого любовь не угроза, недаром я смело лечу зубы. Я всех вас люблю: мужчин, женщин, закомплексованных детей, хромых собак, чесоточных кошек, даже тараканов. Люди — это единственное, что осталось после того, как Бог умыл руки. Я, конечно, имею в виду секс. Траханье! Гип-гип, ура! Фрэнк, ты веришь в разницу между трагедией и комедией? Ответь мне, не молчи. Это серьезный вопрос.
      И Фрэнк ответил, оставаясь в скорченной позе, чтобы снова не заболел желудок:
      — Верю, подобно Шекспиру, как в формальное разграничение, но не превращаю в абсолют.
      — Великолепно! Именно к этому и должен прийти средний разумный человек. И именно в этом разница между тобой и мной. Я тоже верю, что есть трагическое и комическое, но беда в том, что все, начиная от желтых звезд в небе и кончая очаровательными сапрофитами у тебя во рту, трагично. Погляди хоть на камин, который эти жадюги погасили, чтобы сэкономить лишний цент. Трагедия! Прислушайся к ветру: трагедия в квадрате! Так что же не трагедия? В западном мире осталось всего два комических явления: христианская церковь и голые женщины. Ленин не у нас, так что это все, чем мы располагаем. Все остальные нам твердят, что мы мертвы. А ты подумай о двух болтающихся сиськах. Уже смешно? Или вспомнить бедняжку Мэрилин Монро: ей удавались только комедии.
      — А христианская церковь? — спросила Марсия, испуганно косясь на Фрэнка, словно желая понять, сильно ли он страдает.
      — Боже, как бы мне хотелось в Тебя уверовать! — вскричал Фредди. — Хотя бы чуточку. Превратить бы в вино немного водички — кварту, да что там кварту, я и на пинту согласен.
      — Что же тебе мешает? — лениво проговорила Джанет. — Веруй!
      — Не могу! Марсия, ты прекратишь беспокоиться за Фрэнка? У него повышенная болевая чувствительность. Это совместимо с жизнью. Настоящий разговор по душам — вот то, ради чего мы рождены! Великая игра в правду. Возьмем хоть тебя в этом пушистом свитере с огромным воротом: роскошный вид! Настоящий крашеный пудель, весь на нервах, ходит на коготках — загляденье! Не будь твой дедуля епископом, из тебя бы вышла классная шлюха. И ты, Джанет, забавная штучка. Иногда от тебя глаз не отведешь, а иногда — глаза бы на тебя не глядели, Уголки рта вниз — и все, нет в жизни счастья. Сегодня ты в ударе… Тебя волнует какая-то ерунда — то ли грубость Гарольда, то ли еще что, но это тебе идет. Ты, конечно, не всегда с нами. Куда бы тебе хотелось? Вообще-то тебя предлагает любая аптека. Говорят, это хорошее слабительное, хотя лично я не пробовал…
      — Мы расширили ассортимент, — сообщила Джанет. — Теперь выпускаем и антибиотики. А то, о чем ты говоришь, — не слабительное, а минеральное масло.
      — Тем лучше. Ты сбросила вес — это тебе к лицу. А то уже начинал расти двойной подбородок. Вообще-то, дорогуша, ты у нас фантастическая штучка, говорю тебе это как незаинтересованное лицо, между нами, девочками, так сказать. И ни к чему тебе обвешиваться кричащими тряпками, чтобы что-то доказать. Джанет Яблочко-В-Собственном-Соку — вот и все, что нам требуется на десерт. Мы тебя любим, можешь не беспокоиться. Я же говорю, вы все роскошные бабы! Я чуть не подох, когда увидел старушку Терри Крутая Задница с раскинутыми ногами, распущенными волосами, с этой музыкальной дыней в руках. Обратили внимание на ее рот? Вот это громадина! И язык размером с двуспальную кровать. Уж я-то знаю, я ведь ее дантист. Очень хочется туда забраться и прикорнуть.
      — Ты пьян, Фредди, — сказала Марсия.
      — Оставьте его в покое, — сказал Гарольд. — Мне нравится. Je Iaime. Ария Фредди!
      — А мужчины — болваны! — не унимался Фредди. — Куда подевались их мозги?
      — Хватит про нас, Фредди, — сказала Джанет. — Расскажи лучше про Анджелу и Джорджину.
      — Красотки. Нет, я не шучу — хороши! Вы все придираетесь к Анджеле…
      — Ничего подобного! — возмутилась Марсия.
      — Святых всегда ненавидят. Зато у нее самая выразительная попка из всех живых существ, не считая разве что страусов.
      — А жирафы? — спросил Гарольд.
      — Не подходят тебе по росту, — сказал Фрэнк. — Гарольд обернулся, вздернул нос.
      — Гиппопотам. Бык, — сказал он Фрэнку.
      — Ребята! — прикрикнула Джанет.
      — Какой она была сегодня красивой! — сказал Фредди. — Я об Анджеле.
      Гарольд, гордившийся своим гнусавым басом, издевательски пропел:
      — Разве она не краси-и-ва, А-а-а-нджела! Ла-ла. Фредди обернулся к женщинам.
      — Давайте начистоту. Вы — женщины. У вас зоркие глаза лесбиянок. Разве это не девственница двадцати лет, с небесными очами и восхитительной розовой кожей? Боже, помоги! То есть вы обе тоже красавицы, но мой идеал — она. Она мой идол. Гляжу на ее задницу и думаю: вот он, рай! Двадцать квадратных миль певчих птичек и спелой клубники.
      Обе пары прыснули, не скрывая удивления. Фредди заморгал, восстанавливая ориентацию в пространстве. Его стакан каким-то чудом наполнился снова.
      — А Джорджина? — напомнила Марсия. — Ты позабыл о собственной жене.
      — Здоровое дитя, — послушно отвечал Фредди. — Хорошо готовит, отлично играет в теннис. — В постели… — Он прищурился и неопределенно поводил в воздухе рукой. — С серединки на половинку. Соmе а соmе са. Мне нравится, чтобы это тянулось подольше, желательно бесконечно: глотнуть винца, потом еще, подурачиться, попробовать так и эдак — сами знаете… В общем, чтобы все было по-человечески. Но она быстро кончает, потому что торопится назад, к домашним делам. Я подарил ей на Рождество «Камасутру», но она даже не посмотрела картинки. Сосет она в порядке исключения. А что на этот счет говорил великий бард? Трахаться — это по-людски, зато в рот — божественно.
      Фредди, как водится, наплевал на все приличия. Смиты и Эпплби мечтали о бегстве. Джанет встала и выбросила содержимое своей пепельницы в тлеющий камин. Фрэнк собрал карты. Гарольд перекинул ноги через подлокотник дивана и усердно прикидывался спящим. Одна Марсия крутила серьгу и сохраняла видимость интереса. Фредди прирос взглядом к пыльной паутине в углу под потолком, над часами с кукушкой. Сейчас он походил на призрак или на отражение в воде.
      — Я получил откровение свыше, — заявил он. — Знаете, зачем мы топчем землю?
      — Зачем? — спросил спящий Гарольд.
      — Меня только что осенило. Наша задача — очеловечить друг дружку.
      — Фредди, ты неисправимый глупец! — воскликнула Марсия. — Зато ты неравнодушный. Это и есть твой секрет. Неравнодушие.
      — Мы — подрывные элементы, — продолжал Фредди. — Как первые христиане из катакомб. Только они пытались порвать с гедонизмом, а мы пытаемся к нему вернуться. Нелегкое дело!
      Джанет хихикнула и зажала Фрэнку рот, чтобы он не смог произнести заготовленное «зрелость — вот ответ!»
      Потом всех сломила усталость. В комнате стало зябко, тишина надавила на уши. Фредди лениво поднялся.
      — Увидимся на спуске, — пробормотал он, вывалился в дверь и потащился к своему домику.
      Черное озеро позади бледных берез напоминало разинутый рот, дожидающийся дантиста. Похотливый пот у него на груди замерз, превратился в рыцарские латы. Голый череп сводило судорогой. Он заторопился к Джорджине, всегда готовой его простить.
      Две пары, оставшиеся у остывающего камина, не спешили подниматься наверх. Печальное бесстыдство Фредди взбудоражило всех четверых. Марсия и Джанет покрутились, расставили стаканы, разложили журналы и опять уселись. Фрэнк откашлялся; у него щипало глаза. Гарольд долго не мог решить, как устроить ноги, а решив, сказал, обращаясь вроде бы к Фрэнку:
      — Фредди болен. Tres malade.
      Угли позади экрана образовали созвездие, гаснущее на глазах. Тишина становилась липкой, нестерпимой. Марсия оттолкнулась от дивана и встала. Джанет, стройная в своем персиковом свитере и белых брючках, поспешила вверх по лестнице следом за ней. Обе пары поселились на втором этаже. Фрэнк и Гарольд немного послушали гудение канализационных труб, потом выключили оставшийся свет. Фрэнк еще раз откашлялся, но снова ничего не сказал.
      Наверху, уже перед дверями спален, Гарольд почувствовал прикосновение к своей руке. Он этого ждал. Фрэнк, охрипший от унижения, спросил:
      — Мы не спутали комнаты?
      — Наша девятая, ваша одиннадцатая, — поспешил с ответом Гарольд.
      — Может, нам с тобой стоит поменяться?
      Гарольд был готов высокомерно посочувствовать этому неуклюжему человеку, истерзанному похотью. Он издевательски помедлил и ответил:
      — Может, сперва посоветоваться с дамами? Вдруг они не согласятся?
      Коридор был освещен одной-единственной лампой. В ее тусклом свете казалось, что у Фрэнка, старающегося не сболтнуть лишнее, вот-вот лопнет от напряжения голова.
      — Все будет в порядке, — раздался его рыхлый шепот. — Джанет твердит, что ее к тебе влечет. Вот и бери ее. Я даю вам свое благословение.
      Гарольд изобразил безмерное изумление.
      — А как же Марсия? Она тебя примет? Фрэнк закивал, как китайский болванчик.
      — Можешь не беспокоиться.
      Двери комнат 9 и 11 были чуть приоткрыты. Гарольд вспомнил голые руки Джанет и душный летний Бостон, но не смог отказать себе в удовольствии еще немного помучить соперника.
      — Вы с Джанет часто?.. — Он выразительно повертел пальцами.
      — Никогда! Это первый раз. Так да или нет? Не надо сцен. Мне хочется спать, болит желудок…
      В интонации Фрэнка звучало превосходство. Гарольд этого побаивался. Его голова пухла от тайн, банковских и семейных. Фрэнк склонил свою большую рогатую голову. В обеих дверях зияли выжидательные щели. За одной находилась Марсия, рядом с которой Гарольд привык ночевать, за другой — ароматная Джанет. Гарольд чувствовал, что их совместная уловка теперь утратит всякую ценность. Но как брокер он знал, что продажа никогда не заказана, главное уловить нужный момент. Джанет была как пакет акций, способный принести прибыль. Он осторожно пожал плечами.
      — Почему бы и нет? Pourquoi past. Я за. Смотри, не жалей ласки.
      Последние слова прозвучали странно. Здесь, в тесном коридорчике, застеленном линолеумом, чувствуя смрадное дыхание Фрэнка, его тяжесть, он испугался, что его нервная жена этой тяжести не выдержит, а потом вспомнил, как она к этому стремилась. Вид Фрэнка — по-ослиному выпирающие зубы, красные глаза превратился в оскорбление. Гарольд повернулся к двери одиннадцатого номера и легонько ее толкнул. Дверь сама распахнулась настежь, словно темнота за дверью заждалась его появления.
      В комнату проникал лишь тусклый свет фонаря из-под карниза крыши, заваленной снегом. Джанет села в постели. Ее короткие слова были как спички, опасно вспыхивающие во тьме.
      — Ты? Зачем? Почему сейчас? Гарольд, так нельзя!
      Он нащупал угол кровати, сел на самый край. Поверх ночной рубашки Джанет натянула свитер.
      — Это все придумал твой муж. Я всего лишь уступил его уговорам. Они подумают, что мы впервые вместе.
      — Теперь они все узнают. За нами будут следить. Как ты не понимаешь? Тебе надо было разыграть недоумение, сказать, что тебе ничего подобного и в голову не приходило! Фрэнк покладистый, когда пьяный, он бы не сопротивлялся. Уверена, он ждал, что ты откажешься. Господи, Гарольд!
      Она прижалась к нему без всякой мысли о сексе. Он обнял ее круглую спину. Свитер делал ее похожей на больную.
      — Мне хотелось к тебе, Джанет.
      — Я всегда в твоем распоряжении.
      — Нет, не всегда. Когда еще я мог бы провести с тобой всю ночь?
      — Разве ты можешь получать удовольствие, когда через дверь они?
      — Меня это не трогает. Я хорошо отношусь к обоим. Пусть урвут немного счастья.
      — Для меня это невыносимо. Я не такая железная, как ты, Гарольд. Сейчас пойду к ним и все порушу.
      — Не смей!
      — Это ты не смей мной командовать. Ты мне не отец. Я вся трясусь…
      — Полежи спокойно. Совсем не обязательно заниматься любовью. Можешь просто уснуть со мной в обнимку.
      — Неужели ты не чувствуешь, что это нехорошо? Это уже настоящий разврат.
      Он лег с ней рядом поверх одеяла. Снег за окном стал белее.
      — По-твоему, на Луне это имеет значение? — спросил он.
      — Это все она, — сказала Джанет. — Теперь у нее есть против меня оружие.
      — У Марсии? Такое же, как у тебя против нее.
      — Она закончила колледж, а я нет. Он рассмеялся.
      — Понятно. Она закончила колледж и поэтому лучше разбирается в технике эротики, а значит, может больше получить от Фрэнка, чем ты от меня. Сейчас она выполняет «рыбий прикус», а потом примет позу верхом, рекомендованную факультетом гигиены Брин-Морского колледжа.
      Джанет убрала руки под одеяло и фыркнула.
      — Ничего подобного! Но в чем-то ты прав.
      Он подумал, что, раздраженный вялостью Джанет, оскорбил ее чувства, и растерянно задышал носом. Через некоторое время она спросила с робостью продавщицы, обращающейся к нерешительному покупателю:
      — Почему бы тебе не лечь под одеяло?
      И он совершил путешествие сквозь одежды, проскользни вверх, к источнику ароматов, брызгавших на него под дюжиной углов, к свету и теплу. Радиатор рядом с умывальником урчал семью параллельными глотками, у Джанет тоже было семь равноценных свойств: она была непроницаема, бледна, рассыпчата, тяжела, ласкова, по-матерински уютна, вязала по рукам и ногам; она предоставила ему отдых, позволив упасть узким лицом в овраг между ее грудями и вывалить язык, как парализованная ящерица.
      Что касается Фрэнка, то Марсия была для него прозрачной и легкой, как тени, скользящие по комнате; он раздувался до тех пор, пока она не исчезла, пока темнота не обрела вещественность. Потом раздался ее серебристый бездыханный голосок:
      — Ой, как хорошо! Давай! Хорошо! Еще!
      Между двумя парами, в комнате номер 10, Пайт и Анджела Хейнема спали спиной друг к другу, друг о друге не помня. Пай-ту снились премудрости последнего лыжного урока, Анджеле не снилось ничего, то есть снились безымянные дети, снег, заваливающий горную деревушку, в которой она никогда не бывала, огромный стол с ножками в форме львов и пустая синяя ваза на столе — сны, которых она уже не вспомнит, когда проснется.
      Зато Гарольду никогда не забыть холодного величия Джанет, пятна света на ее полном плече, возвышавшегося над ним, ее изящества и покорности, пока он долго трудился, добиваясь второго оргазма. Она уже лежала под ним с жертвенной покорностью. Удлинившаяся шея, плечи в тени. — Прости, — сказал он. — Никак…
      — Ничего, мне нравится.
      — Может, мне остановиться?
      — Не надо. Нет!
      В ее голосе было столько скорби, что это ускорило развязку. Он опустошенно плюхнулся на нее, возвещая об освобождении. Она отвернулась и уснула. Постель превратилась в качели: коль скоро она провалилась в сон, ему пришлось мучиться бессонницей. Снег за окном сверкал все ярче. Подушка с ее всклокоченными волосами тоже казалась снежной. Всякий раз, закрывая глаза, Гарольд видел горный склон, заледеневшие сосны на вершине, бугры на лыжне, превращенные многочисленными лыжниками в камни, слышал скрип лыж. У него ломило ноги. В промежутках между вдохами и выдохами он внимал музыке, как будто Дебюсси. Он повернулся, прижался к Джанет.
      — Нет, дорогой, не сейчас, — пропищала она детским голоском.
      Ближе к рассвету он очнулся. Из коридора доносились шаги. Марсия! Брошенная жена, оскорбленная, близкая к безумию, ищет его… Рядом ворочалось во сне незнакомое тело. Гарольд взмок. Как шпион, распечатывающий конверт, он выбрался из-под одеяла. Ткань ночи стала рыхлой, распалась на частицы, бросающиеся в глаза: грязь, застрявшая между половицами, его собственные ноги, переступающие через лыжные ботинки, шелковая подкладка лыжных перчаток, сохнущих на батарее, как маленькие осьминоги, баночка с кремом для рук на пустом столике, отражающая свет луны. Он успел натянуть только штаны и свитер. Пол предательски заскрипел. Он приоткрыл дверь и придал лицу нежное выражение.
      Из туалета возвращался Фрэнк: глаза навыкате, весь крапчатый под тусклой лампочкой. При виде Гарольда его взгляд болезненно изменился: стал дерзким и одновременно бегающим, стыдливым, беззащитным.
      — В чем дело? — шепотом спросил Гарольд.
      — Желудок. Не надо было пить.
      — Et mafemme? Dort-elle?
      — И очень крепко. Как там Джан-Джан?
      — La тете.
      Фрэнк задумался о своем новом положении.
      — Такое ощущение, будто у меня внутри ком смолы. Меня только что вырвало. Вроде бы полегчало. Наверное, нервы…
      — Хочешь вернуться к себе в комнату?
      — Так, наверное, будет лучше. Скоро дети проснутся.
      — Спокойной ночи, милый принц. Пусть ангелов полет… И так далее.
      — Спасибо. Увидимся на спуске. — Гарольд хотел вспомнить, как будет по-французски «спуск», не вспомнил и усмехнулся, словно ирония ситуации только сейчас вылезла наружу.
      Своим уходом Гарольд разбудил Джанет. Она слышала шепот в коридоре и знала, что сейчас в комнате появится Фрэнк. Она прикинулась спящей. Тогда она, наверное, и пришла к убеждению, что ее позорят. Ранняя красота заронила в нее большие надежды, раннее разочарование породило желчный идеализм, склонность находить в окружающем изъяны. Поведение Гарольда она сочла предательством. Марсия свободно избрала адюльтер, а она, Джанет, набросилась на Гарольда, чтобы погасить свое и его отчаяние. Циничный расклад уходящей ночи украл у нее это оправдание. Встречаясь с Гарольдом, она совершала акт мести, восстанавливала справедливость. Теперь получалось, что их связь — не мщение, а удобство. Идеалистка Джанет требовала от жизни большего, чем грубое самоуспокоение и секс. Моральные ограничения моральными ограничениями, но как быть с подозрением, что Марсия чувственнее ее, соблазнительнее в постели? Зачем ей повиноваться двум недостойным самцам и позволять Марсии респектабельно предаваться нимфомании? Женщина, которую она всегда считала сухой и неряшливой, оказалась дьяволом в юбке. Джанет предвидела, что в случае скандала — а избежать его будет трудно — Марсия удостоится сочувствия, а она соберет все плевки.
      Порочность самцов проявилась сразу, стоило Джанет начать сопротивляться. В первый уик-энд после обмена они сидели в гостиной Эпплби, за все тем же круглым кофейным столиком, под полками с батареями томов, доставшихся Фрэнку по наследству: красным Бальзаком, желтым Скоттом, Д'Аннунцио в белой телячьей коже с золотым теснением, Манном (черное издание Кнопфа), зеленым Шоу. Стена неприкасаемых книг впитывала их сигаретный дым, их разговоры. Из-за метели, первой в Тарбоксе за эту зиму, они никак не могли разойтись. Фрэнк сварил горячий ромовый пунш, и теперь все были пьяны. В полночь он сказал:
      — Идемте наверх.
      — Нет! — отрезала Джанет.
      — Можешь пойти с ним, — разрешил Фрэнк.
      — Вы оба мне одинаково противны.
      — Джанет! — подал голос Гарольд. Он не удивился ее ответу, потому что переспал с ней в среду и знал, как она ко всему относится.
      — По-моему, это грязный разврат, — сказала она. — А по-твоему, Марсия?
      Марсия зажала пальцами свою левую серьгу, словно из нее прозвучал звуковой сигнал.
      — По-моему, главное — это уважение друг к другу.
      — Извините, — сказала тогда Джанет, — но я никого из вас не уважаю. Особенно женщину, которой подавай целый взвод мужиков.
      — Всего двоих, — возразил Фрэнк.
      — Извини, Марсия, но я серьезно считаю, что тебе стоит проконсультироваться у врача.
      — Тогда мужчин получится уже трое, — сказал Гарольд. Он был уверен, что сопротивление Джанет — как туман на поле для гольфа, кажущийся на расстоянии сплошной стеной, а вблизи превращающийся в неосязаемую дымку.
      — Ты хочешь сказать, что меня надо лечить? — спросила Марсия.
      — Я имею в виду психотерапевта. Фрэнк все мне про вас рассказал. По-моему, то, как ты его добивалась, — это ненормальность. Я говорю не как обманутая жена. То же самое я бы сказала, если бы это был не Фрэнк, а чужой человек. Видимо, на его месте действительно мог оказаться любой.
      — Дорогая Джанет, — отвечала Марсия, — я благодарна тебе за заботу. Но я Фрэнка не добивалась. Мы сошлись, потому что ему было с тобой плохо. Из-за тебя у него язва.
      — За последние месяцы ему стало в десять раз хуже.
      — Тебе, наверное, тоже. Гарольд рассказал мне про стриптиз, который ты устроила в его прачечной. Странно слышать теперь, что ты, оказывается, такая утонченная натура!
      Джанет обернулась Гарольду.
      — Ты ей рассказал?..
      Он пожал плечами, потеребил мочку левого уха.
      — Она тоже все мне рассказывает. Не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой.
      Джанет заплакала, оставаясь неподвижной. Марсия закурила и посмотрела на Джанет. Ее глаза были сухи.
      — Не волнуйся. Если ты попросишь, я откажусь от Фрэнка. И сегодня, и вообще. Забери его себе и размолоти в полное ничто. Благодаря мне он целых полгода оставался наплаву, и, честно говоря, я порядком устала. Но никакой благодарности от тебя я, конечно, не жду.
      Джанет ничего не ответила. Оба мужчины выступили в ее защиту.
      — Язва у меня от колебаний на рынке, а не из-за Джан-Джан, — уточнил Фрэнк.
      — И в постели она хороша, — сказал Гарольд своей жене. — Belle en lit.
      — Ну и спи с ней, сколько влезет! — крикнула Марсия Фрэнку. — Веди наверх и трахай, только не приползай потом ко мне со своими третьесортными огрызками Шекспира. Мне реветь хочется от дур, которые только тем и заняты, что заставляют весь мир лизать их роскошные зады. Разведись со мной! — предложила она Гарольду. — Женись на ней, раз у нее такие горячие сиськи! И не надо морочить мне голову всякими препятствиями. Все, конец! Мне, вам, всему этому проклятому миру.
      Она встала и посмотрела сверху вниз на три испуганные физиономии.
      — Марсия, — сказал Гарольд, — прекрати изводить Джанет грязными выражениями.
      — Ничего, — сказала Джанет. — Я с ней согласна.
      — Пойду подогрею пунш, — сказал Фрэнк. — Или кто-то предпочитает пиво?
      — Фрэнк, ты — вылитый принц датский, — сказал Гарольд. — Что, никто не собирается спать? А я бы поспал. Мы оставили с детьми студентку Бостонского университета.
      — Мой знакомый из Экзетера, тот, что покупает дом Робинсонов, там преподает, — сказал Фрэнк.
      — Говорят, он красавчик, — вставила Джанет. Марсия, чувствуя, что зря закатила сцену, сказала:
      — Ненавижу всех вас и этот мрачный дом.
      После этих слов она побежала за своим стареньким пальтишком мышиного цвета. Гарольд последовал за ней. Он знал, что у нее в сумочке лежит противозачаточная диафрагма, и соображал, применит ли она ее дома. Увы, Литтл-Смиты слишком засиделись, и теперь обоим Эпплби, сначала одному Фрэнку, потом Фрэнку вместе с Джанет пришлось залезть в снег и толкать «порше» Гарольда, чтобы он завелся, покатившись с горки. Глядя на виляющие габаритные огни, Джанет выдавила:
      — Надеюсь, больше мы с ними не увидимся. Это пигмеи, притом помимо собственной воли ядовитые. Какая чудесная ночь, Фрэнк! Связавшись с ними, мы перестали обращать внимание на что-либо вокруг.
      Среди деревьев планировали чуть подсвеченные фонарем у крыльца крупные снежинки, чтобы угасать у двоих людей на плечах. В прихожей она нагнулась, чтобы разуться, и Фрэнк попытался ее приобнять, но она выпрямилась и прошипела:
      — Не смей меня трогать! Тебе нужна она. Вот и ступай к ней. Иди!
      Джанет очень не хотелось быть фригидной. Все ее неформальное авторитеты, от диснеевской «Белоснежки» до последнего номера «Лайф», учили высшей ценности любви. Поцелуй — вот волшебство, сметающее преграды! Мы движемся от рождения к смерти в толпе людей, и шествие это зовется любовью. Она боялась отстать. Поэтому не переставала флиртовать, хотя осуждающий внутренний голос, оставляющий неприятный привкус, как горечь от отцовской фабрики медикаментов, раздавался при каждом ударе ее сердца.
      Несколько недель Эпплби и Литтл-Смиты не встречались. Марсия и Джанет по отдельности давали понять знакомым, что произошла ссора. Другие супружеские пары проявляли такт и не приглашали их в гости вместе. Когда Гарольд снова позвонил Джанет, она сказала:
      — Прости, Гарольд, с тобой мне было хорошо как с человеком и как с мужчиной. Ты знаешь, как подействовать на женщину. Но я считаю, что обмен супругами — это неприемлемо. Когда ты позвонишь в следующий раз, мне придется повесить трубку. Подумай хотя бы о детях.
      А когда Фрэнк позвонил Марсии, та сказала:
      — Я хочу быть с тобой, Фрэнк, просто быть с тобой, где угодно. Мужчина не в состоянии представить, как мне этого хочется. Но я не собираюсь, просто не собираюсь сдавать Джанет новые козыри! Одно дело, если бы я чувствовала, что ты меня любишь. Но в ту ночь на лыжной базе я поняла, когда ты покинул мою постель, как ты ей предан. Теперь я должна подумать о самозащите. При возможности Джанет меня уничтожит. Я не хочу мелодрам, это в ее стиле, а не в моем. Я с тобой не прощаюсь Когда вы с ней разберетесь между собой, я буду счастлива снова с тобой увидеться. Ты — любовь всей моей жизни. К сожалению.
      Фрэнк не мог избавиться о впечатления, что она просит его развестись с женой. Тем временем миссия американских советников во Вьетнаме вызывала все больше шума, что грозило испугать рынок. Возможность эскалации конфликта привела к противоречивым тенденциям. В принципе бизнес относился к Кеннеди настороженно: президент казался неубедительным.
      В одну из январских суббот супружеские пары из Тарбокса отправились в Бостон, поужинать и поболеть на хоккейном матче «Бруинз»-«Ред Уингз». Не поехали только Литтл-Смиты и Эпплби, потому что у каждой пары создалось ложное впечатление, что едет другая. В итоге они остались в Тарбоксе одни. Последствия были неизбежны: Джонатан и Фрэнк-младший вместе занимались лыжами в Ист-Матере, под радарной станцией, поэтому отцы договорились, что Фрэнк-старший привезет обоих назад в четыре тридцать. Попав к Литтл-Смитам, он согласился выпить стаканчик, потом еще. В шесть часов, подначиваемый хихикающими Смитами, он позвонил Джанет и предложил ей вызвать к детям няню, а самой приехать захватив пиццу. То, что представлялось моральными ограничениями, оказалось всего лишь опасением, что за ними будут подглядывать другие.
      Джанет перезвонила через десять минут и сказала, что не может найти няню: на хоккей уехал весь город. Гарольд взял трубку и посоветовал ей привезти Кэтрин, которую можно будет уложить в комнате Генриетты.
      Джанет — ребенок под мышкой, в другой руке горячий бумажный пакет прибыла в семь тридцать. На ней была норковая шубка до колен — старая, выглядевшая в Тарбоксе комичной и потому много лет провисевшая в пакете с нафталином. Под шубой обнаружились прекрасные вещицы: ярко-оранжевая шелковая блузка, потертые, как у подростка, джинсы и высокие белые сапоги на босу ногу. Увидев ее в таком виде на ковре посреди гостиной (пальцы ног порозовели от холода, подъемы остались белыми, подошвы и суставы пальцев словно напудрены), Гарольд едва не превратился в студень. Марсия — и та была растрогана: какую роскошную любовницу подцепил ее супруг! Фрэнк торопливо шагнул к ней, как к калеке, которая вот-вот грохнется, или к призраку, готовому упорхнуть.
      С семи тридцати до восьми они выпивали, с восьми до девяти укладывали спать детей. Франклин-младший, втайне боясь описаться, отказался спать в одной постели с язвой Джонатаном. Пришлось уступить ему раскладушку в комнате Генриетты. Кэтрин Эпплби, обладательница красных, как винные меха, щечек, была удостоена чести улечься в огромную супружескую кровать, в которую постелили по такому случаю клеенку. Джанет прилегла рядом с малышкой и долго с ней ворковала, пока Марсия ставила в духовку пиццу. Гарольд читал Фрэнки-младшему «Маленькую Золотую Книгу», посвященную минералам, Фрэнки искоса поглядывал на Джонатана, с презрительным видом забирающегося под одеяло с детским детективом под названием «Нежданный гость» в руках. С девяти до десяти взрослые ели, с десяти до одиннадцати болтали, с одиннадцати до полуночи танцевали. Гарольд поставил старую пластинку Эллы Фицджеральд, и обе пары принялись с удовольствием вращаться под звуки «Этих глупостей», «Ты лучше всех», «Я облетела мир». Гарольд и Джанет аккуратно огибали углы, Фрэнк и Марсия держались в центре гостиной, благо что с пола убрали ковер. В стеклянных дверях танцевали их отражения: там была в разгаре похожая вечеринка, две пары то сближались, то отдалялись друг от друга, как пятна на сложенном листе бумаги или как посетители аквариума, которые, не разглядев рыб, подошли ближе и обнаружили на стекле собственные тени.
      Марсия, почти стоявшая на месте, следила, как вальсирующий Гарольд уверенно сжимает Джанет ягодицу. На повороте Джанет увидела, как Марсия наклоняется к Фрэнку, как он что-то шепчет ей на ухо. Лицо у него было мокрое, пьяное. Та его рука, которая не поддерживала партнершу за спину, находилась между ее подбородком и его грудью, и Джанет, тершаяся бедрами о бедра Гарольда, догадывалась, что гипнотизер Фрэнк одним пальцем щекочет — Марсии горлышко, другим касается ее груди. Это был один из его немногих мужских фокусов. Пара развернулась, и Фрэнк расстегнул молнию на спине черного платья Марсии. Джанет узрела на губах Марсии жестокую усмешку, всегда появлявшуюся там от усталости или от наслаждения. Глаза Джанет, наблюдавшие за ней из противоположного угла комнаты, казались Марсии огромными, отражающими все происходящее, подобно тому, как надраенный металлический шар, венчающий ограду дома, отражает в искаженном виде все окрестности. Фрэнк нежно расстегнул ей лифчик, палец другой его руки оказался между ее грудями. Она растворялась и одновременно вырастала. Элла пела про то, как облетела весь мир и как угомонила страсти в Испании. У Джанет закружилась голова от вальса и от напора перечеркнутого «молнией» бугра у партнера в штанах. Ей было грустно, что Гарольд вынужден представать дураком перед этими двумя жестокими людьми. Оставшись с ним вдвоем, она легко бы его простила. Ей казалось, что она выросла под самый потолок с кружащимися огоньками, что снисхождение и забота — вот то, что ей лучше всего удается.
      Когда музыка стихла, она выпалила:
      — Еле стою на ногах. Хочу спать! Кто уложит меня в постель?
      Фрэнк так и остался посередине комнаты, Гарольд не отошел от нее.
      Чтобы устроиться самим, двум парам пришлось потеснить детей. Малютку Кэтрин Эпплби переложили в постель к худенькой шестилетней Джулии Смит; дверь в комнату Джонатана (он уснул при включенном свете, с раскрытым «Нежданным гостем») на одеяле пришлось затворить, чтобы его не разбудил шум из спальни. Другую постель соорудили, составив вместе два белых дивана.
      Отъезд произвел на Джанет странное впечатление, как путешествие куда-нибудь в Сикким или в перуанское высокогорье. Между тремя и четырьмя часами ночи Эпплби завернули обоих своих детей в чужие одеяла и понесли по окаменевшей от мороза лужайке Литтл-Смитов к своим темным машинам. Странным было прощание и ласки напоследок, сквозь одежду, показавшуюся непроницаемыми панцирями; странно было ехать потом следом за машиной Фрэнка по голому берегу, среди подтаявших сугробов, входить в свой пустой дом, неся детей, как воры — добычу, засыпать рядом с незнакомым толстяком — своим мужем, ощущая между ляжками сперму другого мужчины; проснуться уже утром и хватиться ночных странностей, от которых только и оставалось, что признательность в смущенном взгляде Фрэнка да расплывающиеся цвета на телеэкране.
      Эта схема — примирение после ссоры, капитуляция после восстания повторялась той зимой три или четыре раза. Тем временем в Турции разбивались самолеты, в Ираке и Того разоблачались антигосударственные заговоры, Ливию терзали землетрясения, на Канарах вспыхивала массовая паника, в Эквадоре рухнула церковь, похоронив заживо сто двадцать девочек и монашек. Джанет пристрастилась читать газету, словно сведения о чужих жизнях могли подсказать, как быть с собственной. Как объяснить свое недовольство? Остальные трое были на седьмом небе. Вряд ли дело в религиозном воспитании родители были спокойными пресвитерианами; отец, щедро жертвовавший на благотворительность, был слишком богат, чтобы посещать церковь (это было бы все равно, что смутить слуг, заявившись на их праздник). Причина не покидавшего ее тревожного чувства была в другом. Она подозревала Марсию, Гарольда и Фрэнка, выпускников колледжей, в знании недоступных ей тайн и в эксплуатации ее невежества. Она чувствовала, как они восторгаются ее телом. Она была их общим богатством. Однажды, подавая им у себя дома в первом часу ночи яичницу (на ней был купальный халат поверх ночной рубашки, потому что она ушла спать с головной болью и отвратительным настроением, но спустя час была вынуждена спуститься, не выдержав доносившегося из трех углов смеха), она нагнулась со сковородкой над кухонным столом, и Фрэнк с Гарольдом принялись оглаживать ее с разных сторон; Марсия, наблюдая это картину, благосклонно улыбалась. Она стала их любимицей, темой для обсуждения. Они никак не могли понять ее клаустрофобию и возмущение и обсуждали «ее проблему» с ней самой, словно причина была не в них самих, не в этой троице.
      — Ты когда-нибудь видела, — спрашивал Гарольд, сидя за заляпанным кофейным столиком с кожаной обивкой, — как занимались любовью твои родители?
      — Никогда. Максимум — закрытая дверь их спальни в воскресенье утром.
      — Бедная Джанет! — всплескивала руками Марсия. — Представляю, как ты кралась в воскресном платье через пустой холл и толкалась, толкалась в запертую дверь…
      — Отстань! — огрызалась Джанет. — Никуда я не толкалась. Говори за себя.
      — Могу себе представить, как это болезненно, — гнула свое Марсия.
      — Джанет — испорченная девчонка, — сказал Гарольд. — Затащить меня в прачечную!
      — Потому что у тебя был жалкий вид, — защищалась Джанет, стараясь не кричать, чтобы не раззадорить их еще сильнее.
      — Оставьте Джан-Джан в покое, — сказал Фрэнк. — Она очаровательна, она — мать моих наследников.
      — Снова Фрэнк заводит наследников, — сказала Марсия своему мужу. Каждый исполнял придуманную роль. Марсия изображала невозмутимость и остроумие, хотя Джанет знала, как много в ней добросовестности, как мало юмора, как обнажены ее чувства. Глядя на нее, Джанет видела нервного ребенка, по неведению делающего гадости.
      — Тебе не обязательно защищать Джанет передо мной, — сказал Гарольд Фрэнку. — Я ее люблю.
      — Ты ее хочешь, — поправила Марсия. — Это другое дело. Хмельной Гарольд продолжил, поблескивая раздвоенным кончиком носа:
      — Она — чудеснейшая ш…
      — Штучка, — помогла ему Марсия и выскребла из смятой пачки «Ньюпорт» последнюю сигарету.
      — Никогда еще не видел такого непротивления супружеству, — проговорил Гарольд — Non-resistance.
      — Рог похоти… — начал очередную цитату Фрэнк, но не закончил. Джанет поняла, что его этот разговор тоже расстраивает.
      Но Гарольд все не отлипал от Джанет.
      — Как тебе первые тисканья с мальчишками в кустах? Интересно или неприятно? Interessant ou desagreablel.
      — В Буффало меня никто не таскал в кусты, — ответила Джанет. — Я была слишком толстая и богатая.
      — А мы никогда не были по-настоящему богаты, — вставила Марсия. Просто респектабельные. Зато я считала своего отца святым.
      — Да святится кушетка психоаналитика! — провозгласил Гарольд.
      Наконец-то разговор вызвал у Джанет интерес. Появилась надежда, что они смогут ее чему-то научить.
      — А я считала своего тряпкой, маминым подкаблучником. Она была очень красива и не следила за своим весом. Даже растолстев, она продолжала мнить себя красавицей. Меня она называла гадким утенком. Все твердила: «Я тебя не понимаю. Твой отец — такой красивый мужчина!»
      — Обязательно расскажи это психоаналитику, — посоветовала Марсия с невольным сочувствием.
      — Зачем, когда здесь мы? — возразил Гарольд. — Pas de besoin avec nous icf. Мне все ясно: ей не дали перейти от однополой любви к матушке к нормальной гетеросексуальности.
      Первая наша любовь — материнская грудь. Первые наши дары любимой — кал, детский кал. Ее папаша производит слабительное. Джанет, для меня очевидно, почему ты с нами не спишь.
      — Она спит со мной, — вступился за нее Фрэнк.
      — Не хвастайся, — осадила его Марсия, и эта простая забота, проступающая под напускной сухостью, подняла ценность Фрэнка в глазах Джанет. Ее взгляд, минуя пустые стаканы и графины, видел в нем товарища по несчастью, обожженного солнцем и измученного желудочными лекарствами.
      — Почему тебе обязательно надо все испортить? — неожиданно крикнул он ей. — Пойми, мы все тебя любим!
      — А я не люблю путаницу и грязь, — ответила Джанет.
      — Тебе разрешали в детстве играть в коровьем навозе? — спросил доктор Гарольд. Марсия фыркнула.
      — Чего мы боимся? — спросил Фрэнк у Джанет, испугав ее налитыми кровью глазами и набыченной головой, хотя она на протяжении десяти лет укачивала этого Минотавра по ночам. — Давайте же! — крикнул он, обращаясь уже ко всем сразу. — Все вместе, в одной комнате! Покройте мою белую овечку, я хочу услышать, как она блеет!
      Гарольд высокомерно засопел.
      — Ты довела мужа до безумия своей фригидностью. Все, у меня разболелась голова.
      — Давайте друг друга очеловечим! — умолял Фрэнк. Марсия повернулась к нему, готовая повелевать.
      — Перестань цитировать Фредди Торна, Фрэнк! Где твое самоуважение?
      Тем не менее Фредди Торн почуял неладное и попытался извлечь из этого выгоду.
      — Я слыхал, что в Эпплсмитвилле что-то неладно, — сказал он Джанет. Дело было у нее дома, на апрельском приеме в честь приезда в город четы Уитменов. Джанет забегалась, выполняя роль хозяйки; ей казалось, что она нужна повсюду. Она видела, как Пайт Хейнема заглядывает из-под лестницы под юбку Фокси Уитмен, спускающейся из ванной. Надо будет предупредить Фокси насчет Пайта.
      — Где это? — рассеянно спросила Джанет у Фредди.
      — Здесь, там, везде, — ответил он, пытаясь вызвать у нее интерес. Весь мир — Эпплсмитвилль.
      В углу Джон Онг, лицо без возраста, вежливо слушал сбивчивое лопотание Бена Солца. Джанет решила, что здесь требуется женское вмешательство, но ее не отпускал Фредди Торн. Почему у него, дантиста, такой беззубый рот?
      — Они пируют на твоем теле, Джан-Джан, — высказался он. — Ты обслуживаешь двух жеребцов, а в седле сидит Марсия.
      — Избавь меня от своих вульгарных фантазий, Фредди, — сказала Джанет, подражая Марсии. — Вопреки утвердившемуся мнению, мы с Гарольдом не любовники. Возможность ими стать рассматривалась, но была отвергнута как слишком хлопотная.
      — Ты красавица! — сказал ей Фредди. — Смотришь мне в глаза и несешь чушь — красота! Ты сама не понимаешь, какая ты. Остальные тебе в подметки не годятся. Марсия тоже, как ни старается. Что Би, как ни надирается, что Анджела с ее попытками воспарить. Ты одна — то, что надо. Сделай мне приятное, не ври старику Фредди.
      Джанет рассмеялась. Его слова были похожи на полоскание для рта, которое предлагает пациенту дантист — вкусно, но глотать нельзя.
      — Ты не упомянул Джорджину, — напомнила она.
      — Неплохо смотрится в теннисной юбочке. Умеет трахаться и хорошо готовит — чего еще надо? Между прочим, я не зову тебя замуж.
      — Фредди, не заставляй меня говорить тебе гадости.
      — Хочешь развеяться?
      — С одной стороны да, с другой нет. Это не двуличие?
      — Еще какое!
      — Мы с Литтл-Смитами просто весело проводим время. Сидим и болтаем. Раньше у нас с Фрэнком не было близких друзей. Ты не можешь себе представить обыкновенную дружбу?
      Он погладил себя по блестящему лысому черепу, потом, внезапно возбудившись, яростно его поскреб.
      — Между тобой и мной — пожалуйста. Отношение рыбы к другой рыбе, которой она закусывает. Тебе хочется развеяться, я предоставляю тебе такую возможность. Легкая интрижка со мной — и этот твой цирк-шапито снимется с места и покинет город. Ты снова станешь собой.
      — В каком смысле «легкая»?
      Он стиснул руками невидимый аккордеон.
      — Все зависит от желания. Не приживется — значит, не приживется. Ни малейшего осадка на стенках посуды.
      — Почему ты мне это предлагаешь? Я ведь тебе не нравлюсь. Тебе подавай Анджелу.
      — А: не Анджелу. В: нравишься. С: я люблю помогать людям. Мне кажется, что ты на пороге паники. Не хочу, чтобы до этого дошло. Ты для этого слишком шикарная. Как на тебе смотрится одежда! Кстати, какое великолепное платье! Ты не беременна?
      — Глупости! Просто такой покрой.
      — Разве не ужасно — залететь и не знать, кто папаша? Или ты глотаешь пилюли?
      — Знаешь, Фредди, этот разговор начинает меня злить.
      — Все, уже молчу. Можешь и дальше кипеть на медленном огне. Как сказал Хрущев, отправив на Кубу ракеты, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Если ты решишь, что я смогу тебе пригодиться — только свистни: я буду тут как тут.
      — Спасибо, Фредди. Ты очень милый. — Совесть заставила ее добавить: Да.
      — Ты о чем?
      — Отвечаю на твой вопрос о пилюлях. Глотаю, в отличие от Марсии: она боится рака.
      Фредди ухмыльнулся и сложил большим и указательным пальцем колечко.
      — Ты — золото! Последняя золотая девочка. — Он приставил свое колечко ко рту и просунул в него язык.
      Джанет серьезно отнеслась к его предложению. Пока она продиралась сквозь толпу гостей на своей вечеринке, оно не выглядело таким уж бредовым. Фредди, умеет очаровать женщину. Марсия, Фрэнк и Гарольд придут в ужас. Тщеславие Гарольда будет уязвлено навсегда. Любовь навлекает любовь. Так бывает. Пайт успешно наводил мостик к бедной малютке Би Герин. Фрэнк исполнял нелепый твист перед Кэрол Константин (как же его пищеварение?). Эдди, сидя на диване, выразительными жестами демонстрировал Бернадетт Онг, как самолеты ожидают посадки над аэропортами Ла-Гардия и Айдлуайлд, объяснял, почему турбовинтовые и частные борта сажают быстрее, чем реактивные, новенькие красавцы «707-е» и «DC-8», почему введение в строй очередной новой модели коммерческих лайнеров обязательно сопровождается гибелью нескольких сотен пассажиров из-за ошибок летчиков и, наконец, чем опасны для авиации стаи скворцов и чаек. Закончил Эдди тем, что уронил узкую курчавую голову на шелковое плечико Бернадетт и притворился спящим. Почетным гостям почет не пошел впрок. Фокси затошнило, поэтому Уитмены уехали раньше остальных. Когда разъехались все, кроме Литтл-Смитов, Джанет спросила Марсию, потягивая вместе с ней ликер за столиком:
      — Каким тебе сегодня показался Фредди Торн? Правда, привлекательный?
      Марсия засмеялась, звеня и поблескивая серьгами.
      — Нисколечко! Он спросил, счастлива ли я в Эпплсмитвилле.
      — А ты?
      — Я была холодна, как лед. Пришлось ему отчалить. Бедная Джорджина!
      — Он и меня об этом спрашивал. Более того, — Джанет не была до конца уверена, правильно ли поступает, но бенедиктин придавал смелости, — он предложил мне стать его любовницей.
      — Невероятный болван! — сказал Фрэнк. Бренди был ему категорически противопоказан, тем более третья по счету рюмка.
      — Почему ты нам это рассказываешь? — спросил Гарольд, вертя пальцами бокал.
      — Не знаю. Удивительно, но его предложение показалось мне не таким уж глупым. Теперь, совсем облысев, он превратился в зловещего красавца.
      — В красавца со сладкими речами, — подхватила Марсия, смакуя анисовый ликер.
      — Ты мне отвратительна, Джанет, — сказал Гарольд. — Зачем ты вываливаешь это merde на людей, которые тебя обожают?
      — Я обожаю ее наполовину, — уточнила Марсия.
      — Два с половиной человека тебя здесь обожают, — поправился Гарольд. Deux point cinq.
      — Не знаю… — протянула Джанет. — Наверное, жду, чтобы меня отговорили. Не понимаю, почему мужчины так оскорблены. Это введет в наш круг Джорджину. Разве нам не пригодится свежая кровь? Кажется, мы уже раз шестьдесят сказали все, что могли сказать. Мы все знаем про язву Фрэнка, про отца Фрэнка, который избежал язвы, потому что интересовался Китаем, про Шекспира, который уступает Китаю — кажется, кисловат; лично я рекомендую маалокс. Марсия уже заставила нас зазубрить, что ее папа и дедушка-епископ были святыми, что сама она ненавидела Лонг-Айленд, а здесь ей, наоборот, нравится, потому что здесь нет толстячков, играющих в бадминтон и подкладывающих в мартини оливки. Мы наслышаны про проституток Гарольда, про цветную девочку из Сент-Луиса, которой все мы в подметки не годимся…
      — Свяжешься с Фредди — угодишь в монастырь, — заявил Фрэнк угрожающим тоном. — Я с тобой разведусь.
      — В таком случае, — ответила ему Джанет, — мне бы пришлось вывести всю нашу компанию на чистую воду. Забавно было бы читать про нас в газетах! То, что само собой разумеется для близкого круга друзей, бывает очень трудно объяснить посторонним.
      — Для меня очевидно, — сказал ей Фредди Торн в следующий выходной, оставшись вдвоем с ней на кухне Геринов (на этот раз вечеринку устроили они), — что ты никогда не любила Гарольда, а просто набросилась на него, чтобы сравнять счет с Марсией.
      В один из будней она лечила у него зубы, и он, вооружившись бормашиной, добился ее версии происходящего.
      — Как ты можешь судить, Фредди? — Она лакомилась сельдереем со сметаной, оставшимся от закусок. — Разве можно таким способом проникнуть в частную жизнь других людей? Когда мы с Гарольдом остаемся одни, он бывает таким, что ты представить себе не можешь… Он умеет быть неотразимым.
      — Все мы это умеем, — последовал ответ. — Неотразимость — следствие женского решения не сопротивляться. — Казалось, что под толстыми стеклами его очков течет пот. У Фредди были серьезные проблемы со зрением. Недавно он обзавелся новым бором с водяным фонтанчиком и был вынужден часто протирать очки.
      — Мне не нравится, когда любопытные тыкают в меня палкой. Сначала изволь превратить женщину в своего друга.
      — Мы друзья с тех пор, как ты сюда приехала. — Он погладил ее голую руку. В соседней комнате, где была в самом разгаре болтовня, горели свечи. По-моему, — зашептал он, — ты занялась Гарольдом не для того, чтобы сделать другой паре больно, а чтобы к ним подольститься. Для такой роскошной и богатой особы ты чертовски не уверена в себе.
      — А ты для близорукого олуха-зубодера чересчур самоуверен! Кстати, отстал бы ты от Фокси Уитмен. Она беременна.
      — Поздравляю. Будет, кому плавать в американских подводных лодках. Она этого еще не знает, но со стороны видно, какая это перспективная штучка: женщины с такой розовой кожей неподражаемы в постели. У них сильнее бьется сердце.
      — Какой же ты мерзавец! — У самой Джанет кожа была бледная, даже землистая.
      Но впоследствии ей пришлось с ним согласиться: стремление угодить действительно становилось неотъемлемой частью игры. Эпплсмиты достигли состояния, при котором дружно испытывали одни и те желания и просто проявляли друг к другу вежливость. Женщины спали с мужчинами из жалости и обменивались мужчинами с безнадежным изяществом. Оба дома пропитались атмосферой чрезмерной заботы и нездорового гостеприимства. Фрэнка и Гарольда парализовала привычка к похоти; Джанет и Марсия в промежутках между ссорами были внимательны друг к другу, как притихшие родители в приемном покое травматологического отделения.
      На следующей неделе Фрэдди поменял ей фарфоровую пломбу, а потом принялся названивать ей ежедневно ровно в полдень, предлагая переспать. Впрочем, места, где бы можно было этим заняться, он не называл, как и время встречи; она догадалась, что серьезных намерений у него нет: он довольствуется интимным ощущением от болтовни. Тем временем Гарольд, умолявший ее возобновить с ним отношения, потрудился заиметь ключ от пустовавшей днем холостяцкой квартиры на Бекон-стрит. Ей стало любопытно, как живут холостяки, и она отправилась с ним туда в пятницу, за два дня до баскетбольного матча, в котором Пайт сломал Фредди мизинец. Достаточно было окинуть квартиру взглядом, чтобы догадаться, что здесь свили гнездо гомосексуалисты. Слишком гармонично была подобрана мебель, в цветовой гамме доминировал оранжевый бархат. Один из жильцов рисовал, вернее, делал коллажи — наклеивал на рекламные объявления из журналов военные заголовки. Обнаженных красоток, брызгающих себе под мышки дезодорантами, он совмещал с разбомбленными крестьянами в лужах крови и Робертом Макнамарой, а в район лобка помещал карикатурные пушки. Получалось безобразно и зло, однако комната почему-то не шокировала — наверное, из-за цветущих магнолий на южной стороне улицы. Гарольд был вежлив, робок, по-отцовски заботлив, предавался трогательным воспоминаниям. Она позволила ему ее раздеть, быстро возбудилась, кончила одновременно с ним, потом, покурив и выпив вина, позволила ему кончить еще раз. После этого орудие оказалось надежно спрятанным, и он, утопая в ее телесах и весь дрожа, как после порки, вылизал ей веки, потом обсосал по одному пальцы ног. Ощущение было забавное до истерики, На следующий день, в субботу, она написала Фредди письмо:
       «Дорогой Фредди, я благодарна тебе за твое отношение. Но я больше, чем когда-либо, убеждена, что мое будущее — это Фрэнк. Поэтому твои звонки должны прекратиться. Отныне, услышав твой голос, я буду вешать трубку. Почему бы нам не остаться просто хорошими друзьями? Пожалуйста! Не хочу менять зубного врача: у тебя все мои данные.
       Твоя Дж.»
      Письмо она отправила по адресу его кабинета в коттедже на улице Божества. Он получил его в понедельник, прочел с улыбочкой и не расстроился. Сначала хотел сжечь бумажку на газовой горелке в лаборатории, но потом, решив, что в его жизни не так уж много любовных тайн, выбросил скомканный конверт в мусорную корзину, а письмо спрятал в карман плаща, где его и нашла Джорджина, пока он был в клубе «Лайонс». На следующий день она поделилась своим испугом с Пайтом, чем нанесла ему несмываемое оскорбление.
      Так что Фокси и ошибалась, и не ошибалась по поводу Джанет. Она переоценила степень ее свободы и промахнулась насчет степени сексуальности Фредди Торна. Он только казался агрессивным в отношении женщин, а на самом деле стремился обрести в их лице союзниц. Но тем летом догадки о любовной жизни окружающих захлестнули Фокси, как морская волна, и вышвырнули на берег в том месте, откуда Tap-бокс казался связкой разноцветного бисера.
      Высланный из комнаты Пайт Хейнема получил кличку «Хо Ши Мин». Фрэнк Эпплби хотел сделать его Казановой, но Айрин сказала, что требуется реальный персонаж. Фрэнк возразил, что Казанова был не менее реален, чем они, но остальные утверждали, что никак к нему не относятся. Тогда Айрин предложила вице-президента Джонсона, но остальные запротестовали: слишком мрачный тип. Терри Галлахер назвала Хо Ши Мина, и это всех устроило. Лютня сделала Терри более человечной. Всю весну она брала уроки игры на инструменте у старушки в Норвелле. Она сидела с распущенными черными волосами, подобрав толстые губы, словно во рту у нее была монетка или леденец. Эдди, полюбовавшись Терри, предложил было переименовать Пайта в Джоан Баэз, но большинством голосов было решено остановиться на Хо Ши Мине. Джорджина пошла звать Пайта.
      Дело было в последний воскресный вечер июня. Сирень, которую Пайт приметил еще раньше, когда мялся у ворот Фокси Уитмен, с первой же майской жарой роскошно зацвела. Первой распустились лавандовые бутоны, потом пошла аскетическая белизна, рядом с которой зелень листьев-сердечек выглядела дешевкой. Но со временем сирень отцвела, высохла, осыпалась и теперь понуро собирала пыль у гаражей. Стрела, самое изысканное из созвездий, зависла между Лебедем и Орлом — огромными поблескивающими аэропланами, ведомыми Денебом и Альтаиром; Млечный Путь казался в раскаленном небе мазком белил. Бесцельные, дурно организованные вечеринки, эти общественные сорняки, силились заполнить светлые вечера, подаренные «летним временем». Усталые теннисисты поглощали холодную колбасу и магазинную пиццу, а грязные заброшенные дети спали под колыбельное занудство, несущееся из телевизора: «Триумфальный тур президента Кеннеди по Западной Европе сегодня сменился приватными переговорами в английском Суссексе…»
      Солцы, любители побродить пешком и понаблюдать за птицами, словно Природа была для них обязательной академической дисциплиной, побывали на пляже, где полюбовались куликами и искупались. Айрин были противопоказаны прямые солнечные лучи, поэтому днем она щеголяла в широкополой шляпе и в кофте с длинными рукавами, а купаться ходила только вечером. У дальних скал они с Беном нашли чету Хейнема и Уитменов. Кен был любителем поплавать с маской, и дети Хейнема пришли в восторг от его оснащения. Здесь сразу у берега начиналась глубина — отличное место для ныряния. Пайт учил Рут плаванию в маске и ластах, Нэнси завидовала сестре и плакала, Кен и Анджела, очень гармоничная пара, стояли рядом и следили за скользящим на горизонте парусом. Фокси в лимонно-желтом купальнике с юбочкой — специальный фасон для беременных — лежала на гладком камне с закрытыми глазами и улыбалась. Айрин завидовала всеобщему счастью под тем самым солнцем, которое доставляло ей столько мучений. Те, кто не боялся солнца, находились на пляже с полудня. Импульсивно, разве что в слабой надежде вовлечь Фокси, ни в чем пока что не участвующую, в какой-нибудь из своих проектов (дошкольное образование, борьба с дискриминацией при продаже и сдаче жилья, сохранение плодородия почв) она пригласила всех четверых к себе. Солцы жили рядом с полем для гольфа, в узком доме под асбестовой кровлей неподалеку от дома Константинов. Те, увидев машины, тоже пришли, прихватив Терри Галлахер. Кэрол, занимавшаяся балетом, шитьем, ткачеством и живописью, к тому же играла на гитаре, так что этим летом они с Терри часто встречались, чтобы попеть дуэтом. По предложению Эдди, Бен Солц позвонил Эпплби, а у тех в гостях оказались Литтл-Смиты и Торны; в результате прибыла половина — Фрэнк, Марсия и Джорджина. На часах было уже начало девятого. Не дожидаясь темноты, Эдди свозил на своей «веспе» Анджелу — не кого-нибудь, а именно ее — в итальянский ресторанчик на 123-м шоссе за пятью пиццами. Снова появившись на пороге тесной гостиной Солцев, Анджела привлекла к себе всеобщее внимание, так она раскраснелась от ветра и от стараний не выронить коробки. На ней был черный купальник и мокрое полотенце на поясе; когда она наклонилась вперед, чтобы откусить кусок пиццы, Пайт увидел ее соски. Соски жены, лакомое блюдо мужа. Они не думали, что засидятся, и взяли с собой детей. Рут смотрела широко распахнутыми слезящимися глазами на телеэкран в компании старшего сына Солцев Бернарда; Нэнси уснула в комнате маленького Иеремии. Айрин любила играть в слова. К половине двенадцатого, когда Кен Уитмен уже занялся разглядыванием своих шнурков, Фрэнк Эпплби перестал интересоваться чем-либо, кроме своего пищеварительного процесса, а Джанет уже дважды звонила, проверяя, не уехал ли он куда-нибудь с Марсией и спрашивая, собираются ли они помочь ей удалить из дому Фредди Торна, компания успела четыре раза сыграть в «призраки», дважды в «правду» и трижды в «Боттичелли». Оставались шарады. Эдди Константин выиграл первым, со второй попытки идентифицировав себя с покойным Папой Иоанном. Джорджине потребовалось чуть больше времени, чтобы угадать, что она — Алтея Гибсон. Потом вызвался Пайт — ему хотелось в туалет и надо было проверить Нэнси («Я никогда не вырасту и никогда в жизни не умру»). Волосы торчали у нее в разные стороны, купальный костюм съехал, обнажив попку с прилипшими песчинками. Пайту хотелось посидеть с дочкой, но его пленяла яркая жизнь внизу. Спи. Прости нас во сне.
      Его сделали Хо Ши Мином.
      На лестнице он, глядя прямо перед собой, потрепал Джорджину по бедру в память о былом. В гостиной он появился в свитере и клетчатых плавках. Его голые ноги выглядели узловатыми и вывернутыми, но Фокси они показались затянутыми волосяным туманом.
      — В каком пейзаже я нахожусь? — спросил он.
      — В джунглях, — ответила Джорджина.
      — Рисовые чеки, — уточнила Марсия Литтл-Смит.
      — Разорванный, — проговорила Терри Галлахер.
      — Разорванный пейзаж? — спросил Пайт.
      — Скорее, усмиренный. Анджела зажмурилась и сказала:
      — Вижу храм с красными колоннами, безголового идола, затянутого травой, и человека, пишущего мелом математические формулы на широкой части ноги идола.
      — Сексуально, — сказал Эдди Константин. Джорджина задрала подбородок.
      — Кто-нибудь еще? — позвал Пайт. — Фокси? Кен?
      — Не знаю, почему, но мне хочется произнести «Индиана» — сказал Кен.
      Все засмеялись, кроме Фокси — та утвердительно кивнула.
      — Он прав. Что-то спокойное, серое, заурядное. Орегон? Южная Дакота?
      — Скорее, Северная, — подсказал Фрэнк Эпплби.
      — Не намекать! — прикрикнула Кэрол Константин. Она сидела на полу то ли в молитвенной позе, то ли в позе прядильщицы; возможно, так сидят, когда играют в «монополию». Ее ноги были сложены под зеленой балетной юбочкой, торс торчал прямо вверх, как древесный ствол. У нее был поразительно узкий стан, узкие продолговатые ноздри все время шевелились.
      — Какой я цветок? — спросил Пайт.
      — Мак.
      — Бородатка, — сказала натуралистка Айрин Солц. — Или бахромчатый ятрышник.
      — Бахромчатый ятрышник в тени огромного китайского тюльпанного дерева, — сказал Фрэнк Эпплби.
      — По-моему, Фрэнк не понимает смысла игра, — пожаловалась Кэрол Марсии. — Он подсказывает!
      — Вижу что-то серое, — сказала Фокси Уитмен. — Белая омела.
      — От вас я слышу только про серое, — сказал Пайт Фокси со странной интонацией и обратился к Анджеле: — Цветок. Кен?
      — Полынь, — сказал Кен с ноткой враждебности, глядя на свои ноги. Неужели нарочно?
      — Не цветок, а лилия, подаренная ребенком жене мэра на праздник, сказала Анджела.
      — Увядшая гардения в петлице автобусного кондуктора, — сказала Терри Галлахер и широко улыбнулась, принимая похвалы. Все чувствовали, что она меняется, готовится расцвести.
      — Чертополох, — сказала Джорджина. — С официальной точки зрения.
      — Трудно понять, нравится тебе этот человек или нет, — пожаловался Пайт.
      — Ты уже определился с полом персонажа? — спросила его Кэрол. На ее лице, хоть и находившемся целиком на свету, лежали тени: на крыльях носа, в уголках рта, под оттопыренной нижней губкой — там вообще было темно. Пайт заметил, что она удлинила себе косметикой глаза, в действительности маленькие и близко посаженные — настолько близко, что иногда ее прищур казался косоглазием. Такой она меньше его удивляла. У нее были тусклые каштановые волосы, собранные в хвост — уже неподходящая для ее возраста прическа.
      — Мужской, — ответил ей Пайт. — Но это, по-моему, неважно. Он не гордится своей принадлежностью к мужчинам.
      — В отличие от кого? — холодно спросила Кэрол. Пайт покраснел как по заказу и невпопад спросил:
      — Какой стиль живописи?
      — Модерн, — сразу ответила Анджела.
      — Рисунки в испанских пещерах, — так же поспешно сказала Фокси.
      Фрэнк Эпплби закатил глаза и простонал:
      — Мне в голову приходят только вещи, про которые Кэрол все равно запретила бы мне говорить.
      — Ты о чем? — спросила Кэрол.
      — О советском плакате.
      — Против этого я не возражаю, — сказала Кэрол. — Не очень по правилам, но пускай.
      — Кто назначил тебя судьей? — спросила ее Айрин Солц.
      — Иллюстрации в медицинском учебнике, — твердо сказал Кен Уитмен. Страницы из рисовой бумаги.
      — Неплохо, — сказал кто-то после вежливого молчания.
      — «Терри и пираты», — сказал Эдди Константин.
      — Извините, — не выдержала Кэрол, — но, по-моему, все это ужасно. Получается Ив Таити. И, возможно, Арчил Горький.
      — Драматург, — подсказал Фрэнк.
      — Тот — Максим, — возразила она.
      Кен, вспомнив об успехе других своих каламбуров, невинно спросил:
      — Кем был Максим Из? Фокси вздрогнула.
      — Еврейским экспансионистом, — сказал Эдди. — Не обижайся, Бен.
      — Другие художники или направления в живописи? — терпеливо спросил Пайт.
      — Вряд ли это поможет, Пайт, — сказала Марсия. — Это слишком в лоб. Нужен более широкий подход.
      Пайт догадался, что Фрэнк заскучал, и спросил его:
      — К какой пьесе Шекспира я отношусь?
      Фрэнк с трудом поворочал мозгами и, глотнув бренди, ответил:
      — «Антоний и Клеопатра» с точки зрения Октавиана.
      — А «Тит Андроник»? — подсказала сочувствующая Марсия.
      — Слишком много беспорядка, — сказал Фрэнк. — Наш герой — сама эффективность.
      Фокси Уитмен (она побывала дома и сменила свой бесформенный купальный костюм беременной на канареечное гавайское платье, скрывающее живот) пыталась обратить на себя внимание.
      — Как насчет «Отелло», где прав Яго?
      — Он и так прав, — сказал Фрэнк и заржал.
      Усталый Бен Солц поднялся и спросил:
      — Кто желает еще пива? Бренди? Джина у нас полно, а вот тоник кончился.
      — Что-то ты тянешь, Пайт, — сказала Джорджина. — Почему ты отвергаешь все наши подсказки?
      — Вы меня смущаете. У меня не выходит из головы медицинский учебник Кена.
      — Забудьте про учебник, — сказала Фокси.
      — Хорошо. Напиток?
      — Чай.
      — Скорее, сорт сушонг, а не высший сорт индийского.
      — Чай с мускатным орехом, — сказала Анджела.
      — Анджела, вам этот человек нравится? — спросила Терри.
      — Куда же деваться, раз это мой муж?
      — Ненавижу чай, — сказал Пайт. — С мускатным орехом тоже.
      — Ты же его никогда не пил, — возразила Анджела.
      — Откуда такая уверенность? — Остальные зашикали, чтобы дать им поругаться. — Какая еда? — поспешно спросил Пайт.
      — Рис.
      — Рис, но тебе этого, конечно, мало, — сказал Бен, вернувшись с двумя бутылками пива.
      — Вареный или жареный? — спросил Пайт.
      — Вареный. Так чище, — ответила Анджела.
      — И аккуратнее, — вставила Марсия. Терри закрыла глаза и добавила:
      — Только бы не пережечь…
      — Ну вас к черту! — не выдержал Фрэнк Эпплби. — Возьму и выскажу то, что пришло в голову: монах на вертеле.
      Кэрол крикнула, вся изогнувшись и выбросив из-под юбки ноги:
      — Это свинство, Фрэнк! Ты специально!
      — Нго Днем, — произнес Пайт с огромным облегчением.
      — Вот и нет! — раздался радостный крик. — Близко, но все равно мимо.
      — Близко? Дальше не бывает!
      — Церковь та, да не та сторона.
      Последняя реплика принадлежала Джорджине. Она подала ему руку помощи, и помощь была принята, в отличие от помощницы.
      — Хо Ши Мин! — крикнул счастливый Пайт, и игра рассыпалась. Пиво пошло по кругу. Терри Галлахер и Кен Уитмен поднялись одновременно и удивленно переглянулись.
      — Все вы тут предатели! — горячился Пайт. — Как любовно вы изображали врага демократии! Цветочки, приглушенные краски…
      Джорджина почувствовала, что упрек адресован Анджеле и Фокси.
      — Ты сам просил цветов.
      — Нет бы попросить животных! Получил бы горностая с бакенбардами.
      — Или худосочную панду.
      — За что его ненавидеть? — вмешалась Айрин, долго и нехарактерно молчавшая. — Он такой, как им хочется.
      — Chacun a son gouf, как сказал бы Гарольд, будь он здесь, высказалась Марсия, хотя никто не ждал от нее лояльности к мужу.
      — Я тоже проявила доброту: прямым текстом напомнила, что герой служил в Париже кондуктором, — сказала Терри. — Что ж, спасибо, мне пора. Завтра нас ждет ранняя месса, а бедняга Мэтт весь день показывал клиентам дома.
      — Нам тоже пора, — подхватил Кен. — Идем, Фокс.
      Но остальные, находясь под впечатлением, произведенным случайно получившейся парой — красивыми, рослыми, черноволосыми, серьезными Терри и Кеном, — пожелали немного поиздеваться над Фокси.
      — Пожалуйста! — взмолилась Кэрол. — Сыграем еще. Теперь — с Фокси.
      — Фокси, Фокси!
      — Все беременные женщины — вон!
      Фокси посмотрела на Кена. Он прочитал на ее лице трогательную нерешительность. Эта нетрезвая, вкрадчивая публика была для нее сильным соблазном. В конце концов, дома ее ждали комары, доски и опилки. С другой стороны, она устала, она его жена, верная жена…
      — Нет, я буду стоять перед вами, как последняя дура. Я плохо понимаю игру.
      — Отлично понимаете!
      — Играть будете вы сами!
      — Ваши реплики были прекрасными!
      — Мы выберем персонаж попроще: Маргарет Трумэн, а не Джекки Кеннеди. Десять минут — и вы свободны.
      Она дрогнула, но тут поверх голов прозвучал голос Кена — участливый, но одновременно пугающий. Его облик был непреклонен. Казалось, его слова достигли ее слуха по проводам.
      — Лично я выдохся, Фокс. Но ты поиграй. Тебя подвезет Марсия.
      — Нет, так не пойдет. Марсия займется Гарольдом. Я поеду с тобой.
      — Нельзя! — заголосили все. — Вас уже назначили. Надо играть!
      — Останься, — сказал Кен и развернулся, чтобы идти. Она почувствовала себя отвергнутой. Наверное, ему надоела ее беременность. Она просила его помочь ей справиться с нерешительностью, а он столкнул ее вниз, вместо того, чтобы подать руку. Она сердито кивнула и пошла наверх, как до нее Пайт.
      Решение было принято быстро, так как июнь оказался богат на новости: смерть Папы Иоанна, самопожертвование Кван До, полет в космос Валентины Терешковой, отставка Джона Профумо, отмена молитвы в государственных школах США. Скоро Джорджина позвала ее, подойдя к лестнице:
      — Элизабет! Элизабет Фокс Уитмен, спускайтесь. — Голос был точь-в-точь как у ее тетушки из Уилмингтона.
      Фокси вошла в гостиную, как ребенок, получивший нагоняй. Сияющие лица показались ей необузданными. Ей больше понравилось наверху, в темноте, среди пришпиленных к стене карт, разбросанных игрушечных рельсов, бесшумно спящих детей. Она вспомнила свою спальню и луну, мучающуюся вместе с ней бессонницей. Пустую подушку рядом с Кеном — свою подушку.
      Кен и Терри Галлахер уехали, Фрэнк Эпплби уснул, закинув нога в сандалиях на лжеколониальный кофейный столик Солцев, разинув рот и похрапывая. Из кухни доносился шепот. Фокси недосчиталась в гостиной Эдди Константина и Айрин. Шестеро оставшихся (четверо — женщины) глядели на нее устало и угрожающе. Фокси поняла, что лучше ей было уехать с мужем. Игра исчерпала себя, и они всего лишь проявляли вежливость, желание окружить ее, новенькую в компании, любовью. Быстрее догадаться — и домой!
      — Какой… какой я океан? — Фокси опасалась, что правила запрещают пользоваться уже звучавшими ассоциациями, и хотела получше себя проявить. Пайт Хейнема, сидевший рядом с женой на шишковатом диване, уставился в свой стакан.
      — Океан? — отозвалась Кэрол. — Как странно! Штормящий, наверное.
      — Иногда штормящий, иногда неподвижный, — вступила в игру Марсия. — А иногда с волнами в дом высотой.
      — Без следов, — сказал Пайт.
      — Как это?
      — Корабли плавают по вам взад-вперед, не оставляя следов. Вы принимаете всех. Они не оставляют на вас отпечатка.
      — Кусочек океана, — сказал Бен с улыбкой, — где живет русалка.
      — Только без прямых намеков! — напомнила Кэрол. Фокси, внезапно страшно засмущавшись, спросила:
      — Какой я все-таки океан, Анджела?
      — Не океан, — ответила та, — а маленький грустный пруд.
      — Грустный?
      — Вроде зацветшего болота, — оскорбительно брякнула Джорджина. Все, включая мужчин, согласно захихикали.
      — А время дня?
      — Два часа ночи.
      — Одиннадцать утра, мятые простыни.
      — Любое. Весь день напролет.
      И снова недобрый смех. Лицо Фокси медленно заливала густая краска. Как они ни старались, она хотела полюбить персонаж, который изображала.
      Анджела предприняла попытку ее спасти.
      — Я вижу этого человека часов в десять вечера, идущего по освещенному городу, счастливого, ни о чем не думающего.
      — Или даже, — подхватила Марсия, — в половине пятого дня, в парке, с непокрытой головой, улыбающегося старикам, белкам и младенцам.
      — Мы слишком увлеклись! — пропела Кэрол, с резким поворотом головы, как балерина в пируэте, косясь на дверь кухни, откуда все еще доносился шепот.
      Пайт подсказал, что надо думать об Англии. Королева Елизавета (застоявшееся болото)? Вирджиния Вульф («Волны»)? А как быть с мятыми простынями? Женоподобный, нездоровый мужчина? Литтон Стрэчи. Уайлд. Плавающие взад-вперед корабли из реплики Пайта — актерские роли? А как же заросший пруд? Какая она дурочка! Боится ошибиться, застенчивая, дремучая… На нее давила обстановка в гостиной Солцев: темные бархатные кресла с салфеточками на подлокотниках, кленовые полки с журналами «Сайентифик Америкен», «Ньюсуик» и «Лук», пытливые переносные лампы слева от каждого кресла, солнечный Ван-Гог на стене, свадебные фотографии, замершие на желтозубом пианино, неуклюжая вешалка и древнее овальное зеркало в темной прихожей, узкая лестница, уходящая круто вверх, по которой дети взбираются каждый вечер, борясь со страхом. В таких домах — узких, окруженных кустами гортензии, где ребенок мог пописать или спрятаться от назойливых родственников, — жили в Делавэре кузины ее матери. Наследниками среднего класса стали евреи — других охотников на это добро не нашлось.
      — Какой общественный слой? — спросила Фокси.
      — Слишком в лоб, — предупредила Кэрол.
      — Низкий, — ответила Джорджина.
      — Между низким и средним, — поправил ее Пайт. — С кое-каким образованием и достоинством.
      — Всего понемножку, — сказала Анджела. — Ниже низкого, выше высокого.
      — Вы говоришь, как сторонница гностицизма, — с манерной педантичностью сказал Бен Солц Анджеле.
      — Какое нелепое предположение! — возмутилась Марсия.
      — Не понимаю, как она может быть известна, при такой вопиющей обыкновенности! — воскликнула Фокси.
      — За счет своих скрытых талантов, — подсказал Пайт.
      — Между прочим, мы не уточняем, он это — или она, — напомнила Кэрол.
      — Какая я птица? — спросила тогда Фокси.
      — Райская, — ответила Анджела.
      — Воробей.
      — Голубка.
      — Добрая голубка.
      — А я, — сказал Пайт, — представляю себе птицу с высокими лапами, с блестящей грудкой. Какаду?
      — Вы — воловья птица, — сказала Джорджина.
      — Несправедливо! — сказал Пайт, поворачиваясь к Джорджине. Та пожала плечами.
      — Она пользуется чужими гнездами.
      Фокси чувствовала себя так, словно предстала перед ними обнаженная, сама этого не сознавая, как труп на столе морга, все еще слышащий разговоры, холодные непристойные шуточки в свой адрес… Ей хотелось быть с Кеном, удрать, не скрывая своей слабости. Она согрешила и была достойна кары.
      — Кто мой аналог в Библии? Знаю, вы скажете — Далила.
      — Почему? — возразил Пайт. — Вы к себе слишком строги. Скорее, Агарь.
      — Нет, — сказал Бен, — она — Ависага. Так звали девушку, которую привели к умирающему Давиду для согрева. «Вехам леадони хамелех». Это на древнееврейском.
      — И что дальше? — спросила Марсия.
      — «Вехамелех лох яда-ax». Царь не познал ее.
      — Как замечательно ты изъясняешься на древнееврейском, Бен! — восхитилась Марсия.
      — Я изучал его десять лет. Я из консервативной семьи.
      — Даже носил эту маленькую шапочку?
      — Ермолку. — У него была пугающая львиная улыбка, со сверкающими в бороде зубами. — Летом меня посылали в лагерь Рамах.
      — Джорджина! — позвала Фокси.
      — Я не знаю Библию. Я склоняюсь к Далиле. Или к Магдалине, хотя это, наверное, дерзко.
      — А я вижу ее среди жителей Иерусалима, не попавших в Евангелия, сказала Анджела. — Ей было не до того: она как раз флиртовала с римским солдатом, когда мимо несли Крест.
      — Кошмарная женщина! — сказала Фокси. — Заросший пруд, воловья птица…
      — Вы слушаете одну Джорджину, а Джорджина нынче склонна морализировать, — предупредил ее Пайт.
      — Вам она тоже не нравится. Ей симпатизируют только Анджела и Бен. Сказав это, Фокси ощутила ревность. Ей не хотелось объединять Анджелу и Бена, потому что Бена — не настоящего, а воображаемого, разбуженного настоящим, — ей хотелось видеть своим собственным евреем.
      В кухне перестали, наконец, шептаться.
      — Сколько можно тянуть? — сказала Кэрол и встала, якобы чтобы размяться после долгого сидения на полу. Заглянуть в кухню она не посмела, а только сделала один шаг к кухонной двери и громко позвала:
      — Помогите нам, вы двое! Она застряла.
      — Сдаюсь, — сказала Фокси. — Кто же я? Никогда не слыхала о таком персонаже.
      — Слыхали, слыхали, — заверил ее Пайт. Он желал ей успеха и был смущен ее неудачей.
      — Наверное, я — жалкая статистка. Никогда не запоминаю их имен.
      — Нет, в данный момент вы — звезда, — сказал Пайт.
      — В данный момент?
      — Вы только изображаете недогадливость, — сказала ей Кэрол. — Вы с нами флиртуете.
      — Пораскиньте мозгами, — посоветовал Пайт. — Перед вами весь мир.
      — Продолжайте задавать вопросы, — разрешил Бен.
      Все превратились не то в суфлеров, не то в рассерженных родителей, шикающих на упрямого ребенка, портящего рождественскую постановку. В суровых глазах Джорджины читалось удовлетворение.
      — Спросите Фрэнка, в какой пьесе Шекспира он вас видит? Сейчас я его разбужу. — Марсия переместилась поближе к распластанному Фрэнку, утонула в углу мягкого дивана и по-свойски стала шептать ему на ухо, пока он не разлепил веки и не уставился перед собой непонимающим взглядом. Фокси показалось, что он еще видит сон и смотрит сквозь нее.
      — Помогите, Фрэнк! — взмолилась она. — Из какой я шекспировской пьесы?
      — «Троил», — пробормотал он и снова захлопнул веки.
      — Не читала…
      — А по-моему, вы из сонетов, — сказала Марсия.
      — Все вы слишком умные, — сказала Фокси. — Я окончательно растерялась. Подумала было про принцессу Маргарет, а вы… — Их смех стал оскорбительным. — Ненавижу вас! Хочу домой. Сдаюсь.
      — Не сдавайтесь, — попросил ее Пайт. — Чувствую, вы знаете ответ. Просто вы перестарались.
      — Противоположность принцессе? — задал Бен наводящий вопрос.
      — Побирушка. Цветочница. Элиза Дулиттл. Но я думала, что вымышленного персонажа быть не может.
      — Не может, — успокоила ее Джорджина. — Вы не Элиза. Противоположность деве?
      — Пусть Фокси сдастся, если ей так хочется, — предложила Анджела.
      — Она подошла слишком близко, чтобы сдаться, — возразила Кэрол.
      Айрин Солц вернулась в гостиную, приглаживая волосы. Ее черные брови разлетались, как крылья.
      — Эдди просил тебе передать, что он поехал домой, — обратилась она к Кэрол. — У него завтра рейс. Он вышел через кухонную дверь.
      — Так я и знала, — сказал Кэрол, просияв, и снова превратилась в растущий из пола прямой стебель. — Попробуйте еще раз, — попросила она Фокси.
      Фокси спросила со вздохом обреченной:
      — Какой я цветок?
      Теперь все старались ей помочь, поэтому ответы были пространными.
      — Тигровая лилия, пересаженная из деревенского палисадника на городскую улицу, — сказала Кэрол.
      — Ну и возня! — фыркнула Джорджина. — Я представляю себе что-то нехитрое, но с претензией. Мак!
      — Хо Ши Мин тоже был маком, — возразил Пайт.
      — Правильно. Тут возможна близость, — ответила Джорджина. Ее глаза чуть навыкате смотрели на него возмущенно, искусственный загар и ранняя седина завершали портрет обиженной женщины среднего возраста, в которую она скоро превратится. Фокси помнила молчание Джорджины на ужине со свечами у Геринов — загадочное, довольное молчание, в котором в тот тягостный вечер Фокси чудилась та же химическая природа, что в ее беременности. С тех пор Джорджина резко постарела.
      — Не знаю, кого вы загадали, — сказала Айрин. Кэрол пошептала ей на ухо.
      — Шиповник, — сказала Айрин, не раздумывая.
      — Кажется, — заговорила Анджела, — после атомной бомбардировки Японии там невесть откуда появился и расцвел посреди радиоактивной зоны цветок. Вот и этот человек кажется мне преобразователем всего современного яда в красоту.
      — Большое спасибо, Анджела, — прочувственно сказала Фокси. — Теперь я меньше возражаю против этого человека.
      — Кисть дьявола, — сказала Марсия. — Или что-то тепличное.
      — Знаете, — подхватил Бен Солц, — иногда, выпалывая вокруг дома сорняки, вы наталкиваетесь на растение — кружева королевы Анны или худосочные дикие астры. Это тоже, конечно, сорняки, но у вас не хватает духу их выполоть, потому они тоже украшение.
      — Мы все такие, — сказала Анджела.
      — Говори за себя, милочка, — предупредила ее Джорджина.
      — Герань, которую переносят с подоконника на подоконник следом за солнцем, — сказал Пайт. — Гиацинт, продаваемый в пластмассовом горшке. Иногда роза леди Палмерстон. Вы когда-нибудь замечали, Фокси, как оранжерейные гвоздики кладут в ведро с чернилами для подкраски? Так получают зеленые гвоздики ко дню Святого Патрика. А вы, по-моему, желтая гвоздика, которую заставляют впитывать красные чернила. Так получают невероятный черный цвет, чтобы люди трогали вас, принимали за искусственный цветок, поражались, что вы настоящая. Умирая, вы истекаете черной кровью и снова становитесь желтой. — Его плоское, напряженное лицо само превратилось в захватанный, вянущий цветок.
      — Бывает, что мы, сами того не желая, проявляем жестокость, — сказала Кэрол.
      — Обратимся-ка к книгам, — нетерпеливо предложила Марсия. — «Молл Фландерс» Яна Флеминга.
      — «Финеас Финн» в сокращенном изложении «Плейбоя», — сказала Анджела.
      — «Красная Шапочка» маркиза Де Сада, — хмыкнул Бен.
      — Хватит! — взмолилась Фокси. — Все., сдаюсь! Я слишком глупа. Кто это, Анджела?
      Анджела покосилась на Пайта, ожидая от него разрешения раскрыть секрет. В этот момент, слегка напуганная голубым свечением ее глаз, Фокси прочла, как газетный заголовок, искомое имя.
      — Неужели?..
      И, не желая этого, даже не зная, когда у нее потекли слезы, Фокси расплакалась от утомления и замешательства. Все, за исключением Анджелы и Бена, утвердились в том, что и раньше подозревали: Фокси возомнила себя Пайтом.

Тонкий лед

      Как во сне нам нужны сны, так и наяву нам надо соприкасаться и разговаривать, ощущать прикосновения и слышать слова. «Фокси?» «Что, Пайт?» В их простых именах была магия — магия ласки, выискивающей чудовищное и нежное друг у друга в гениталиях. «Ты считаешь, что мы поступаем дурно?» «Дурно? Это понятие словно выплыло из другой Вселенной. Не знаю. Не думаю». «Вот и молодец!» «Что я так не думаю?»
      «Да-да-да! И не думай. Мне так лучше. Прошлой ночью ты мне приснилась. Это в первый раз. Забавно, когда тебе снятся знакомые люди. Это какой-то клуб с идиотскими правилами. Мне вечно снится Фредди Торн, которого я не выношу». «Что я делала в твоем сне? Я тебя возбуждала?» «Ты была сама непорочность. Все происходило в универмаге со стеклянным потолком. Ты работала там продавщицей. Я остановился перед твоим прилавком, не зная, чего мне хочется».
      «Я — продавщица? — Она как бы усмехалась, а на самом деле страдала от уязвленного самолюбия. — Чем же я, по-твоему, торгую?»
      «Нет, там была совсем другая атмосфера. Ты была очень чопорной и необщительной — ты это умеешь… Я ничего не мог сказать, но ты все равно нагнулась, словно что-то искала, и исчезла из виду. Я проснулся с фантастической эрекцией».
      Тем летом, мучаясь порой бессонницей, Пайт, лежа рядом со спящей Анджелой, приподнимал руку и изучал ее очертания на фоне окна. Рука могла бы принадлежать утопленнику, который вот-вот уйдет под воду. Беззаботное, медленное дыхание Анджелы казалось рябью на поверхности океана, в котором он вот-вот погибнет. Ему не хватало скрипа колеса в клетке хомячка. С Фокси он был скромен и осторожен, как подобает наемному мастеру в чужом доме, и вовсе не намеревался ее возжелать. Но, порхая из комнаты в комнату, от детали к детали, она проявляла соблазнительную ветреность, и он уже смущался смотреть на голое дерево в тех местах, где побывали ее пальцы.
      «Здесь можно было бы сделать полки».
      «Или шкафы?»
      «По-вашему, открытые полки хуже? Двери источают самодовольство. А потом перестают открываться или закрываться».
      «На этот случай сейчас делают магнитные защелки — очень эффективно. А открытые полки — это соблазн. У вас кошка, скоро появятся дети. Значит, без запоров не обойтись. У меня есть два плотника, которые делают очень красивые шкафы. Адаме и Комо».
      «И вы хотите подбросить им работенку».
      Пайт опешил. Эта беременная женщина, снующая по ветхому дому в просторном платье, выглядела более невесомой, чем другие женщины, быстрее проникала в его мотивы, словно перед ней представал не он сам, а кто-то другой, кого она уже успела изучить.
      «Они работают с душой. Мне нравится сводить их с душевными заказчиками».
      Она молитвенно указала на открывающийся из окна вид, как на икону, обернулась и произнесла скороговоркой:
      «Хочу открытые полки, открытые двери, чтобы все, что здесь есть, вбирало море, морской воздух. Я всю жизнь провела в тесных комнатушках, где всегда экономили место».
      Произнесла — и выпорхнула в своем желтом летящем наряде, с разгоревшимся лицом, из узкой кухни. Пайт уже догадывался, что с ней не оберешься бед.
      — Зачем ты взял этот заказ? — спросила его Джорджина. — Ты же говорил, что собираешься строить дома в стиле ранчо.
      Они стояли воскресным утром рядом с теннисным кортом Онгов. Пайт не пошел в церковь, чтобы Анджела смогла принять вызов, брошенный в шутку Фредди Торном. Сейчас ему не хватало привычного часа размышлений сидя и пения стоя. После вчерашнего джина голову стягивали ледяные обручи. Вызов, громко брошенный Фредди накануне у Константинов, состоял в приглашении сыграть с ним в паре. Но Бернадетт уже возвращалась с тремя сыновьями с ранней мессы, поэтому Онгов тоже пришлось пригласить на игру. Чтобы построить корт рядом с их новым домом, пришлось выгрызть кусок холма. Экзотический и дорогой дом с подвесными лестницами был спроектирован архитектором, с которым Джон познакомился в Кембридже, и служил всем в Тарбоксе напоминанием о высоком престиже Джона Онга. Сам Джон, маленький костлявый человечек с кожей орехового цвета, обожавший все американское — от жевательной резинки до сигарет с фильтром, — был энтузиастом тенниса, но талантом в игре не блистал. Играл он неизменно в отглаженном белом костюмчике, с напульсником на правом запястье, с зеленой повязкой на лбу. Все его изящные удары, сопровождаемые горделивыми выкриками, неизменно отражались американскими противниками. Партнером Бернадетт был косолапый Фредди, при одном взгляде на которого было трудно удержаться от смеха; соответственно, Анджеле пришлось играть против Джона, и на этом фоне ее игра выглядела еще правильнее, изящнее и ровнее, за исключением игры у сетки, где ей не хватало расторопности гасить мячи.
      Болельщики, Пайт и Джорджина, мирно беседовали. Никто не сказал бы, что они шепчутся, просто они старались, чтобы их не подслушали.
      — С такими домами помрешь со скуки, — ответил Пайт на последний вопрос Джорджины. — Они все одинаковые.
      Джорджина вскипела светским негодованием.
      — Зубы, между прочим, тоже одинаковые. Или, например, биржевые акции. Каждый работает с массивами одинаковых предметов и явлений. Что в тебе особенного? Откуда у тебя характер плейбоя? У тебя даже денег нет.
      С самого детства насмешки вызывали у Пайта головную боль. То, что хотя бы кто-то во всем огромном мире в состоянии его не любить, представлялось ему математическим парадоксом, если не умственной пыткой.
      — Деньги мне дают другие. Все вы.
      — Значит, это твой стиль? Взять, поклониться и уйти? Она видела его в профиль — только один глаз, как у бубнового валета. Солнце жгло ей подбородок.
      — Ты сама говорила, — сказал он ей, дождавшись, пока удары и выкрики с площадки сделают их разговор неслышным для остальных, — что мы должны соблюдать осторожность. Из-за письма Джанет, помнишь? Я в тебе нуждался, а ты отказалась встречаться.
      — Это было много месяцев назад. Я говорила об осторожности, а не о том, чтобы совсем не встречаться.
      — Не люблю, когда мне напоминают об осторожности.
      — Конечно, не любишь и не должен любить. Анджела отлично знает о твоих похождениях, просто предпочитает закрывать на них глаза.
      Анджела, услышав свое имя, оглянулась. Пайт окликнул ее:
      — Джорджина хвалит твой стиль игры! — Джорджине он сказал с улыбкой, словно продолжая легкий треп: — Ты прижала своего письмом?
      — Пришлось.
      — А он что же?
      Она стала крутить между коленями теннисную ракетку, рассматривая струны — грубые и одновременно гладкие.
      — Совсем забыла! Он вывернулся. Сказал, что это у него отеческое, что он просто пытался помочь Джанет вырваться из сетей Эпплсмитов, а эта неврастеничка на нем повисла. Если судить по содержанию ее записки, версия вполне достоверная.
      — И ты от облегчения снова полезла к нему в постель.
      — Правильно, все так и было.
      — И осталась довольна…
      — Было неплохо.
      — У каждого было по семь оргазмов, а в промежутках вы читали друг дружке Генри Миллера.
      — Как в воду глядишь!
      — Ты очень подробно все описываешь.
      — Хватит беситься, Пайт. Я тоже устала быть стервой. Можешь ко мне заглянуть. Просто на чашечку кофе.
      — Если нас застукают, то кофе — то же самое, что постель.
      — Я по тебе соскучилась.
      — Вот он, я.
      — Наверное, у тебя кто-то появился?
      — Дорогая, — ответил он, — ты же меня знаешь!
      — Не могу поверить, что это Уитмен! Для тебя она слишком заторможенная и хорошенькая. Не в твоем вкусе.
      — Ты права. Это не она, а Джулия Литтл-Смит.
      — Фокси для тебя слишком рослая, Пайт. Ты превратишься в посмешище.
      — Я не просто бедняк, но еще и недомерок. Непонятно, как такая великосветская штучка, как ты, связалась с таким пугалом, как я.
      Джорджина окинула его холодным взглядом. Зеленые глаза, нос с горбинкой. Дальше тянулась сетка теннисного корта, еще дальше — покрытый травой склон, обвиваемый ветром. Волны. Кристаллические решетки. Соединение и распад.
      — Не пойму… — прошептала она. — Наверное, это была просто химия.
      Грусть от вожделения, зародившись где-то ниже ремня, поползла вверх. Им бывало хорошо вместе. Лиственницы, тюрбан из полотенца у нее на голове.
      Игра на корте завершилась. Победители, Анджела и Джон Онг, обливались потом. Пайт не мог понять, что говорит Джон: неразличимые гласные, похожие на «а», соединенные лязгающими согласными. Но из-под золотистого лица-маски так и сочился ум.
      — Он говорит, что окончательно выдохся, — перевела Бернадетт. У нее были широкие плечи и таз, лицо то улыбалось, то расширялось, готовясь к улыбке. Пайту Онги нравились: они позволяли ему пользоваться их теннисным кортом, не проявляли к нему снисходительности; их проживание в Тарбоксе было таким же случайным, как и его. Джон закурил и зашелся сухим кашлем. Пайт удивился, обнаружив, что кашель звучит понятно. Элементарный лексикон людей: кашель, смех, плач, крик, пуканье, дыхание. Аминь.
      Джон, сгибаясь от кашля, лепетал что-то, расшифровывавшееся, наверное, как предложение другой четверке выйти на корт. Сами Онги побрели к дому в сопровождении троих своих мальчишек.
      Хейнема против Торнов. Джорджина надела темные очки; лицо, оставшееся вне очков, казалось вырубленным из камня. Солнце стояло в зените, зеленый корт превратился в зеркало. Анджела подавала; ее подачам, достаточно точным, не хватало темпа. Джорджина вроде бы отбила мяч в сторону Пайта, занявшего позицию под сеткой, но от злости сделала это слишком поспешно, так что мяч, ударившись в сетку где-то на уровне его паха, упал на ее стороне.
      — Пятнадцать — ноль! — объявила Анджела и приподнялась на цыпочки, готовясь подать снова.
      Пайт встал напротив Фредди. На том были кричащие клетчатые шорты, ярмарочная розовая рубашка, лысую голову защищала бейсболка с длинным козырьком, синие гольфы спустились, кроссовки были велики минимум на размер. Он по-клоунски растопырил носки и пристроил ракетку на плече, как бейсбольную биту. Анджела потеряла от смеха ритм и запорола подачу.
      — Пятнадцать — пятнадцать! — крикнула она, и Пайт снова очутился напротив Джорджины. Непостоянная, предательская игра! Не успеешь оглянуться, как преимущество упущено. Была любовь, стала ненависть. «Благодаря тебе я в спортивной форме…» Безглазая Джорджина приготовилась к подаче, занесла ракетку, задрала подбородок, сделала шаг вперед. Пайт, до пота впившись в рукоятку своей ракетки, прикусил губу, чтобы не взмолиться о пощаде.
      — Я красивая, папа?
      У Пайта заломило скулы от несостоявшегося зевка. Он надеялся, что исполнил свои обязанности: проконтролировал, как Нэнси чистит зубы, в двадцатый раз почитал ей любимую книжку, помолился с ней на ночь (это они делали все реже) — Пайт все сомневался, упоминать ли в вечерней молитве своих родителей. С одной стороны, они, как и родители мамы, были достойны памяти, с другой, ребенка смущала их непоправимая судьба. В итоге за Якобуса и Марту Хейнема никто не молился, и их неорошаемые призраки уныло вяли в раю.
      — Да, Нэнси, ты очень красивая. Вот вырастешь — будешь такой же красавицей, как твоя мама.
      — А прямо сейчас я красивая?
      — Что за глупости? Очень красивая. Сейчас.
      — А другие девочки красивые?
      — Какие девочки?
      — Марта и Джулия. — Маленькие женщины без лифчиков, плещущиеся на закате в ледяной воде залива. Округлые руки и ноги, присыпанные песочком. Приседание у берега для ловли волны.
      — А ты как считаешь? — спросил ее Пайт.
      — Уродины!
      — Они хорошенькие по-своему, ты — по-своему. Марта хороша как Торн, а Джулия — как…
      — Как Смит.
      — Правильно. Кэтрин?
      — Как Эпплби.
      — Молодец! Когда миссис Уитмен родит ребеночка, он будет красив красотой Уитменов.
      Нехорошо, конечно, использовать слух невинного дитя, но Пайту доставляло удовольствие говорить о Фокси громко, держать ее во рту, пропитываясь воспоминанием о ней. Анджела со своей повышенной чувствительностью реагировала на любые упоминания Уитменов раздраженно, поэтому эта фамилия превратилась у них дома в табу.
      Нэнси ухватила правила игры и, радостно утопая в подушке, пролепетала:
      — А когда ребеночка родит Джекки Кеннеди, он будет красивым, как Кеннеди.
      — Тоже верно. А теперь спать, красавица Нэнси, иначе не выспишься до утра.
      Но нет, этот ребенок, в отличие от голландки Рут, был настолько женственен, что не мог не потребовать перед сном уточнения:
      — Я самая красивая?
      — Детка, мы же только что выяснили, что каждая красива по-своему. Пусть все остаются, какие есть, иначе все станут одинаковыми. Как репки на грядке.
      Он оставил внизу, рядом со своим креслом, стакан мартини со льдом и сейчас переживал, что лед растает и прозрачный джин будет разбавлен водой.
      Личико Нэнси исказилось гримасой. Она мужественно старалась не расплакаться.
      — Тогда я умру, — объяснила она. Он уцепился за это соображение.
      — Думаешь, самой красивой Господь не позволит умереть? Она молча кивнула. Большой палец по привычке оказался во рту, глаза потемнели, словно она высасывала из него чернила.
      — Красавчики тоже в конце концов умирают, — сказал Пайт. — Было бы несправедливо, если бы умирали только замухрышки. И вообще, когда любишь, любимый человек не кажется некрасивым.
      — Это как у мам и пап, — подхватила она и уже вынула было палец изо рта, но тут же вернула его на место.
      — Вот-вот.
      — И у друзей.
      — Наверное.
      — Я знаю, кто твоя подружка, папа.
      — Неужели? Кто?
      — Мама. Пайт засмеялся.
      — А кто мамин дружок? — Желание симметрии!
      — Папа Марты, — заявило дитя.
      — Этот ужасный человек?
      — Он смешной, — объяснила Нэнси. — Он говорит «пук».
      — Значит, если бы я говорил «пук», то тоже был бы смешным?
      Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.
      — Ты сказал «пук». Как ни стыдно, папа!
      Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.
      — Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.
      — Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.
      — Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший «пук».
      Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.
      — Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!
      — Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.
      — Уйди, папа. Позови маму!
      — Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри «Нэнси», никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, — это уже не ты.
      — Хочу к маме!
      Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.
      — Мама моет внизу посуду.
      — Я хочу к ней.
      — Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.
      — Хочу сейчас.
      — А папу не хочешь?
      — НЕТ!
      Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.
      — Иди сюда. Кончишь в меня.
      Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность. Вот и сейчас она, немного выждав, провела пальцами по его взлохмаченной груди, а потом погрузила пальцы в себя, куда уже ввинчивался он. Через некоторое время она властно взяла его за ягодицы, как бы говоря: «Добивай!», выдохнула весь воздух и распласталась под ним.
      — Вот так сюрприз, женушка…
      Она пожала плечами, отполированными светом звезд, собрав в складки мокрую от пота простыню.
      — Я тоже умею распаляться, как остальные твои женщины.
      — У меня нет других женщин. — Его рука молитвенно застыла у нее между ног. — Вот где, оказывается, рай!
      Анджела жестом приказала ему слезть и отвернулась, чтобы уснуть. С первой брачной ночи она спала голой после любви.
      — По-моему, там у всех женщин одно и то же.
      — Ничего подобного! — ляпнул он. Но признание было проигнорировано.
      Он был скромен и осторожен с Фокси, потом что боялся ее возжелать. День за днем он проводил на Индейском холме, где на бетонных фундаментах быстро вырастали три его дома Балки, башмаки, брусья, настилы, перекрытия, сливы рам, стойки — наглядный строительный алфавит, который Пайт любил простукивать, вооружившись молотком. Его глаз вылавливал любую мелочь. Готовый дом радовал его меньше, чем голый каркас, потому что отделка скрывала качество конструкции, добрая работа сводилась на нет субподрядчиками — пронырами-электриками, хапугами-сантехниками, упрямыми лентяями-каменщиками.
      Много дней подряд он попадал в дом Робинсонов только к трем-четырем часам дня. Первым делом он решил самую серьезную проблему — отсутствие фундамента. Флигель для слуг — четыре комнатушки и бесполезная кухонька — был снесен, и на его месте в два дня был вырыт котлован глубиной в десять футов. Четырем студентам с лопатами потребовалась неделя, чтобы сделать подкоп под кухню и коридор и добраться до дыры под гостиной. Еще несколько дней ушло на закачку цемента (эти работы совпали с жарой в начале июня; под домом можно было наблюдать адскую сцену — голых по пояс, заляпанных цементом людей). Половина дома временно зависла, опираясь на несколько кедровых свай. После этого Пайт возвел поверх фундамента на месте бывшего флигеля одноэтажную пристройку из двух комнат — детской и игровой, с крыльцом под козырьком, повернутым в сторону моря, — соединенную с кухней переходом, где можно было хранить садовый инвентарь. Еще до конца июня Фокси заказала в оранжерее «Вое и сыновья» шесть розовых кустов и высадила их с торцовой стороны нового крыла, в замусоренную после строительства почву, чтобы выхаживать, как больных детей.
      В июле кровельщики за пять дней заменили старую протекающую крышу новой, плоской. Старая ветхая веранда была уничтожена, и в гостиную хлынул солнечный свет. Стены гостиной, в которых были теперь заключены отопительные трубы, были затянуты металлической сетки и оштукатурены старым чехом из Лейстауна и его увечным племянником — последними штукатурами, еще сохранившимися к югу от Матера. Все эти работы, почти завершенные к августу, обошлись Кену Уитмену в одиннадцать тысяч долларов, из которых фирме Пайта пошло только две тысячи восемьсот, так что прибыль составила несколько жалких сотен. Остальное было потрачено на материалы, рабочих, умельцев Адамса и Камо, подрядчика, устанавливавшего новую систему отопления, поставки цемента. Работы по кухне — новое оборудование, трубы, шкафы, линолеум — обошлись в дополнительные три тысячи, так что Пайт, сочувствуя Уитмену (хотя тот не просил о сочувствии, так как понимал, что качество стоит денег, и только коротко кивал, соглашаясь с превращением своего дома в дом Фокси), занизил собственный гонорар. Все, а больше всех Галлахер, предрекали, что проект получится убыточным. Так и вышло.
      Зато Пайт мог теперь наслаждаться зрелищем беременной Фокси, стоя читающей письмо и отбрасывающей на свежеоштукатуренную стену золотистую тень. Главное, он хотел доставить ей удовольствие своей работой. Каждое вносимое им изменение работало на общий замысел: ночами и в тягостные дневными часы, скучая по ней, он представлял, как ее охраняют расставленные им часовые: стальные колонны, растущие из прочного фундамента, девственные вертикальные поверхности, высокие двери, умело вставленные в закрепленные старые коробки, двойное окно в потолке, над ее спящей головой. Когда они находились врозь, он представлял ее неизменно уснувшей, бессознательно набирающейся к встрече с ним новых сил. Иногда он приезжал немного раньше и действительно заставал ее спящей. Море темнело под солнцем, вдали вибрировал от жары лейстаунский маяк. С изрытого мышами склона несло густым запахом сена. Перед калиткой торчали обрубки сирени. Ни одной машины у дома, кроме подержанного синего «плимута» хозяйки. Значит, рабочие разъехались.
      Он приподнял алюминиевую щеколду, осмотрел незаконченную пристройку, заметил криво приколоченную доску, прошелся перед домом, где раньше громоздилась терраса, перешагивая через кучи мусора, лужи застывшего раствора, пыльные мешки из-под цемента, куски полиэтилена, изоляционной ваты, а потом постучался в боковую дверь, как будто выпирающую наружу от тишины внутри. Дом, тонущий в восхитительном запахе стружки, вибрировал от шагов Коттона, толстолапого кота. Животное блаженно разлеглось перед гостем, предвкушая, что его возьмут на руки.
      Фокси была наверху. Пайт решил разбудить ее медленно, поэтому двинулся по незаконченным комнатам, проверяя карманным ножом стыки, открывая и закрывая дверцы стенных шкафов, снабженные магнитными защелками. Скоро у него над головой послышались шаги, еще тяжелее кошачьих. Пайт в ярости уставился на трубы под временно зависшей в воздухе старой раковиной. Фокси уже стояла с ним рядом — в купальном халате поверх комбинации, заспанная, с влажными волосами в том месте, где голова недавно касалась подушки.
      — Они предупредили, что скоро вернутся.
      — А я стою и гадаю, почему они сбежали.
      — Они мне все объяснили. Погодите-ка… Прокладка?
      — Водопроводчики — погибель нашего дела. Водопроводчики и каменщики.
      — Тоже вымирающая порода?
      — Даже вымирая, они не начинают торопиться. Представляю, как вам с Кеном надоело жить на свалке.
      — Ничего, Кена днем не бывает дома, а мне даже нравится, мне весь день приносят гостинцы. Сидим с Адамсом и Камо и беседуем о добрых старых деньках в Тарбоксе.
      — Какие еще добрые старые деньки?
      — Портовый городок, сами понимаете… Хотите освежиться? Я проснулась с чудовищной жаждой. Могу сделать лимонад. Добавить холодной воды — и напиток готов.
      — Мне придется поехать в контору и устроить разнос водопроводчикам.
      — Они обещали вернуться и пустить горячую воду. Не возражаете против розового?
      — Розовый лимонад — мой любимый. Его делала моя мать. Из клубники.
      — Адаме и Комо говорят, что в добрые старые деньки по улице Божества ходил трамвай. Из трамвая высаживались десанты пьянчуг — здесь было единственное между Бостоном и Плимутом место, где не действовал «сухой закон».
      — Какая смешная штука — трамвай! Туда-сюда, туда-сюда…
      — Меня в трамваях тошнило. В них всегда была страшная вонь. А кондуктор курил сигару.
      — Что вы хотите сделать на месте террасы? Лужайку, внутренний дворик?
      — Я бы поставила беседку, увитую виноградом. Что тут смешного?
      — Так вы снова лишитесь света и вида.
      — Вид вызывает у меня скуку. Это Кен сходит с ума от видов. Вечно смотрит вдаль! Сейчас я вам расскажу про беседки…
      — Пожалуйста.
      — Я еще была девчонкой. Как-то летом, как раз перед Перл-Харбором, моим родителям захотелось отдохнуть от Бетесды. Они сняли на месяц дом в Вирджинии, а там была огромная увитая виноградом беседка на кирпичном цоколе, по которому ползали муравьи. Сколько мне было лет в сорок первом году? Семь… Извините, обычно я не так болтлива.
      — Знаю.
      — Помню, побеги винограда складывались в буквы. — Она составила пальцами букву «А». — Я хотела собрать весь алфавит, от А до Z.
      — И как, получилось?
      — Я дошла только до D. Не могла найти приличную «Е», и все тут! Казалось бы, при таком количестве побегов должна была найтись приличная «Е», но не тут-то было!
      — Надо было сразу перейти к «F».
      — Суеверие мешало. Просто рука не поднималась. Я все время себя одергивала.
      Пайт поморщился. Лимонад был кисловат.
      — Теперь люди все меньше себя одергивают и все больше себе позволяют. А жаль!
      — Как печально звучит! А я об этом совсем не жалею. Беременность превратила меня в тупицу. Посмотрите на меня: стою перед вами в халате — и хоть бы что! Мне даже нравится. — У нее были очень бледные, обескровленные губы. — Хотите, открою секрет?
      — Лучше не открывайте. Лучше скажите, в какой оттенок белого цвета хотите выкрасить деревянные детали в гостиной. Просто белый, блестящий, слоновая кость, яичная скорлупа?
      — Ничего, мой секрет вполне невинен. Я несколько лет хотела забеременеть, хотела и боялась. Дело не в страхе за фигуру — я слишком костлявая, чтобы об этом беспокоиться, а в том, что я буду смущать своим видом других. Я несколько месяцев молчала и никому не говорила, кроме Би Герин.
      — Ничего, она всем разболтала.
      — Знаю. Очень хорошо. Потому что это меня больше не тревожит. Оказывается, людям все равно. Я себе льстила, считая, что всем есть до меня дело. Как выяснилось, им даже больше нравится, когда в тебе что-то не так. Когда у тебя подержанный вид.
      — Мне вы не кажетесь подержанной.
      — Вы мне тоже.
      — Разве люди становятся подержанными?
      — Еще как! Мы ведь только и делаем, что пользуемся другими. Больше ничего толком не умеем. Но вы сказали про себя правду: вы настоящий пуританин и очень к себе строги. Сначала я подумала, что тогда, в гостях, вы свалились с лестницы и показываете акробатические фигуры, чтобы это скрыть. А на самом деле вы этим занялись, чтобы испытать боль. Почему вы смеетесь?
      — Потому что вы очень умная.
      — Никакая я не умная. Расскажите мне о своем детстве. Мое было ужасным. Родители в конце концов развелись. Я была поражена.
      — У нас была оранжерея. Родители говорили с голландским акцентом, который я очень старался у них не перенимать. Оба погибли много лет назад в автомобильной катастрофе.
      — Ну конечно! Недаром Фредди Торн называет вас сиротой.
      — Вы часто видитесь с Фредди Торном?
      — Только по необходимости, — сказала она. — Он бывает на наших вечеринках.
      — Он бывает на всех вечеринках.
      — Это я знаю, можете не рассказывать.
      — Извините. Я ничего не собирался вам рассказывать. Уверен, что вы и так знаете достаточно. Я просто хочу доделать эту работу до конца, чтобы вам и вашему ребенку было уютно зимой.
      Ее бескровные губ застыли.
      — Еще только июнь, — неуверенно произнесла она.
      — Время летит быстро, — сказал он. Шел еще только июнь, и он еще ни разу до нее не дотронулся, если не считать приветствий и танцев. В танце она, партнерша одного с ним роста, полностью ему подчинялась, ее руки невесомо ложились ему на спину, живот подрагивал. Сейчас она выжидательно сидела на кухонном табурете в свободном халате. В ней чувствовалась агрессивность, привлекательность померкла.
      — Хороший лимонад, — произнес он небрежно почти одновременно с ее вопросом:
      — Почему вы ходите в церковь?
      — А вы?
      — Я первая спросила.
      — По самым заурядным причинам. Я трус и консерватор. Верующий республиканец. Там витают призраки моих родителей, а старшая дочь поет в церковном хоре. Славная девочка!
      — Очень жаль, что вы республиканец. Мои родители поклонялись Рузвельту.
      — А моих он оскорблял: он ведь был голландцем, а они полагали, что голландцу негоже управлять этой страной. Считали, наверное, что власть — это грех. Лично у меня нет серьезных убеждений. Нет, одно все же есть… Мне кажется, что Америка сейчас похожа на нелюбимого ребенка, закормленного сластями. Или на немолодую жену, которой муж привозит из каждой отлучки подарки, чтобы оправдаться за неверность. Когда они только поженились, ему не приходилось ничего ей дарить.
      — Кто же муж?
      — Бог, кто же еще? Бог нас разлюбил. Он любит Россию, Уганду. А мы толстые, прыщавые, только и делаем, что клянчим еще сладенького. Мы лишились Его расположения.
      — Наверное, вы много размышляете о любви?
      — Больше других?
      — Думаю, больше.
      — На самом деле я о ней вообще не размышляю. Предоставляю это удовольствие вашему приятелю Фредди Торну.
      — Вам хочется меня поцеловать?
      — Еще как!
      — За чем же дело стало?
      — Я не смею. Вы вынашиваете ребенка от другого мужчины.
      Фокси нетерпеливо вскочила.
      — Кен боится моего ребенка! — крикнула она. — Я его пугаю. И вас пугаю.
      Он тоже встал. Совсем тихо, потому что на таком малом расстоянии он расслышал бы и слабый шепот, она спросила:
      — Разве мы не в своем доме? Разве ты строишь этот дом не для меня?
      У него не оставалось выхода. Прежде чем ее поцеловать, он увидел, что ее лицо застыло, лишенное каких-либо чувств, как свет свечи в безветрии, как прямая дорога, как дороги его родного штата или голландские каналы. Его руки, приникнув ей под халат, нащупали то же самое: дерево, но живое, уже его. Ощущение ее тела сразу стало таким знакомым, что немедленно ей овладевать не было необходимости. Так муж с женой, пообнимавшись в кухне, не спешат в постель, потому что скоро в их распоряжении будет вся ночь, когда дети уснут, а в дверь не постучит почтальон.
      Уходя, минуя глину, штабеля досок, обрубки сирени, Пайт вспоминал ее волосы, залитые золотым солнцем Тарбокса, мокрые пряди на затылке. После поцелуя она отвернулась, как будто стесняясь краски на лице и прервавшегося дыхания, устремила взгляд через его плечо в дальний угол комнаты. Ее губы, с виду тонкие, оказались широкими, горячими, влажными! На улице это воспоминание, словно вступив в реакцию с кислородом, вскипело у него в голове и изгнало все мысли.
      В обществе Анджелы он теперь чувствовал вялость, онемение. При Джорджине ничего подобного не бывало. Фокси проникла ему в кровь; он бесконечно вспоминал ее по частям: нежную поросль на лобке, крики при любовных соитиях; не переставал удивляться долгому и всегда нечаянному пребыванию своего члена у нее во рту. Он истово хранил свою тайну, любовно пестовал расцветшую внутри него клумбу.
      — Не знал, что ты и тут окажешься блондинкой…
      — Как же иначе? Ты, например, рыжий…
      — Эта нежная прозрачность, как пух на розе…
      — Я привыкла так жить, — сказала она со смехом. — Придется и тебе привыкнуть.
      Он жил, как в тумане, приободряясь, как от вспышки, в те нечастые моменты, когда они поспешно друг друга раздевали. Она растягивалась с ним рядом, и он открывал ее, как складную линзу, терялся на склонах ее тела, как ослепший лыжник. Июль был пятым месяцем ее беременности, и им приходилось приспосабливаться к неудобствам. Ей было трудно наклоняться, поэтому для орального секса она соскальзывала в ноги кровати.
      — Тебе правда нравится?
      — Обожаю!
      — А вкус?
      — Хороший вкус. Крепкий, соленый. Чуть с горечью, как лимон.
      — Не хочу тебя принуждать.
      — Не бойся. Ну?
      Сама она никогда не кончала. Как бы радостно она его ни приветствовала, как бы умело он ее ни распалял, обласкав и облизав с ног до головы, конец дистанции каждый пробегал по-своему.
      — Кончай в меня.
      — Ты готова?
      — Хочу чувствовать тебя внутри.
      Он слышал, как замирает звучащая в ней музыка. Ее лоно было молодым и аккуратным. От отчаяния он несся к финишу на всех парах и извергался, поощряемый ее вскрикиваниями. Потом она со вздохом опадала. Она прощала его, он ее, она винила себя, он не соглашался; они делили вину пополам, их любовь набиралась опыта и разрасталась. В ее широко распахнутых карих глазах отражалось квадратное окно в потолке — по окну в каждом глазу.
      — Прости, — говорила она. — Я никак не могу забыть, что это ты.
      — Кем же я должен быть?
      — Никем. Просто мужчиной. Я помню о твоей личности и сбиваюсь.
      — С Кеном так тоже бывает?
      — Нет. С ним я иногда кончаю первой. Мы так давно друг друга знаем, что не напрягаемся, а просто друг друга используем. Но я тебе, кажется, говорила, что теперь, когда я забеременела, мы с ним почти не спим.
      — Странно… Тебе идет беременность. Кожа блестит, форма тела кажется самой правильной. Не могу себе представить, как бы я занимался с тобой любовью, будь у тебя плоский живот. Это была бы уже не ты. Не хватало бы величия!
      — Кен странный. Хочет, чтобы у секса была своя узкая ячейка. Он женился на мне и решил свою проблему. Он не хотел, чтобы я рожала. Денег нам хватает, дело в его эгоизме. Все эти годы я была ему не женой, а шлюхой, которая требовалась ему раз в неделю.
      — Я ревную!
      — Напрасно. Не переживай из-за того, что я не кончаю. Когда я с тобой, меня переполняет любовь, вот в чем все дело.
      — Спасибо на добром слове, но я, правда, боюсь, что оказался второсортным любовником. Лыжник и игрок в гольф я тоже второсортный. Слишком поздно начал тренироваться.
      — Ты ужасен! Ненавижу, когда напрашиваются на комплименты. Все женщины тебе, наверное, твердят, какой ты неподражаемый. Неподражаемо нежный.
      — Любой мужчина, которого ты затащишь голым в постель, проявит нежность.
      — Неправда. Во всяком случае, на моем счету трое мужчин, и предыдущие двое особой нежностью не блистали.
      — Даже твой еврей? — Она рассказывала ему про еврея.
      — Он надо мной смеялся. Иногда он делал мне больно. Правда, я была девственницей, так что иначе он, наверное, не мог. Теперь он бы не сделал мне больно.
      — Ты снова его хочешь?
      — Не просто хочу, но и имею. Ничего, что я это говорю? JH _ это и он, и ты сам. Так лучше, Пайт. Он был извращенцем.
      — А ты разве не извращенка?
      Ее карие глаза по-детски расширились.
      — Почему? Ах, ты о… — Она дотронулась сначала до своих губ, потом до его члена. — Об этом? Какое же это извращение? Разве тебе не нравится?
      — Нравится, еще как! Правда, это так нас сближает, что мне даже становится страшно.
      — Тебе страшно? А я рада. Меня другое пугает: что с нами сделают, когда узнают?
      — Ты кого боишься — Бога или сплетен?
      — По-твоему, это не одно и то же? Для меня — одно.
      — Наверное, это я и имел в виду, когда назвал тебя извращенкой.
      Их лица так сблизились, что ее лицо казалось ему парадигмой, собранием всех женских лиц, которые когда-либо смотрели на него в упор. Чистым лбом и дыханием она походила на Анджелу; но когда Фокси повернула голову на подушке, в лицо ей ударил голубой небесный свет с потолка, и она опять превратилась в миссис Уитмен, молодую прелюбодейку.
      Она была напугана и бесстыдна, робка и распущена, в ужасе от себя, но далека от покаяния. Измена зажигала ее изнутри, и она вся светилась, как дом, занявшийся пламенем, но отказывающийся сгорать дотла. То, что она сама склонила его к падению; что одновременно гордилась своей беременностью и отказывалась осторожничать; что спала с ним; что ее отец был несгибаемым семьянином и мелким портовым клерком; что ее мать вышла замуж за хозяина прачечной-автомата; что по происхождению и по браку она стояла выше его на социальной лестнице; что брала в свой благоухающий рот его напрягшийся член; что в ее жизни был любовник-еврей, которого она снова открыла в нем; что в самом пылу любовной агонии она сохраняла почти мужское здравомыслие; что все ее естество так хрупко и нежно; что она — его раба, а он — ее невольник; что ее точит страх — в сравнении со всем этим Анджела была глыбой, барьером, невскрываемой дверью. Ее неведение — притом, что все их знакомые обо всем догадывались, — свидетельствовало о непроницаемости, от которой впору было свихнуться. Она не участвовала в том, что стало главным содержанием их жизни. Она была как калека, как глухонемая; она ощупью передвигалась между окрашенных в цвет яичной скорлупы стен их элегантного колониального дома, натыкаясь на гудящие канаты мужниных нервов. Он был так переполнен Фокси, так беременей ее телом, запахом, криком, разговором, так занят их любовью, что казался себе раскатанной ледяной дорожкой, на которой нельзя не поскользнуться. Он молча молил Анджелу догадаться и видел в ее отказе удовлетворить его мольбу злой умысел. Его тайна задыхалась в кромешной темноте, и благодарность за возможность водить жену за нос постепенно сменилась яростью, способной по малейшему поводу вырваться наружу.
      — Очнись!
      Она оторвала взгляд от книжной страницы, освещенной торшером, и замигала, удивляясь, что его так плохо видно.
      — Я не сплю.
      — Ты дремлешь. Живешь в трансе. Не замечаешь, что с нами творится?
      — Ты с каждым днем становишься все противнее. Мошки бились об абажур над ее плечом.
      — Я расстроен.
      — Из-за чего?
      — Из-за всего. Из-за жмота Галлахера. Из-за дурацкого строительства на холме. Из-за Яжински: он считает меня пьяницей! Из-за заказа Уитменов. Я из кожи вон лезу, а он даже не думает сказать спасибо!
      — Я думала, тебе нравится, ведь ты каждый день навещаешь маленькую принцессу.
      Он благодарно рассмеялся.
      — Вот как ты ее воспринимаешь?
      — Она ведь молоденькая. И заносчивая. Со временем она смягчится: материнство пойдет ей на пользу. Вряд ли ей нужна твоя отеческая опека.
      — Откуда ты взяла про опеку?
      — Неважно. Можно мне почитать? Фокси Уитмен и весь этот разговор меня не интересуют.
      — Как же ты задаешься! От твоего высокомерия просто тошнит.
      — Слушай, я обещаю с тобой сегодня переспать, если ты дашь мне дочитать главу.
      — Можешь дочитать свою чертову книгу до конца, мне все равно. Хоть съешь ее, чтобы как следует насытиться литературой!
      Она расслышана в его тоне призыв и хотела поднять голову, но задержала взгляд на репродукции на стене.
      — Отдохни десять минут, — сказал она рассеянно. — Мне осталось всего пять страниц.
      Он вскочил, добежал до зеркала над телефоном, вернулся обратно.
      — Я хочу развлечься. Хочу к людям. Чем заняты Эпплсмиты? А Солцы?
      — Уймись, пожалуйста, уже одиннадцать часов.
      — Умираю! Я тридцатичетырехлетний подрядчик в ночном полете. У меня нет сыновей, жена задирает передо мной нос, работники меня презирают, все мои друзья — это друзья жены, а я сирота, пария.
      — Зверь в клетке.
      — Вот-вот. — Он замер перед ней в воинственной позе, руки в боки крепко сбитый пружинистый человечек в рубашке с короткими рукавами, с веснушками на локтях.
      — А кто сделал для меня клетку, Ангел? Кто?
      Ему хотелось, чтобы она его распахнула и обнаружила его секрет, испугалась и восхитилась, чтобы припала с ним заодно к этому источнику смятения. Но, запертая в собственном мирке — экзотическом, но строгом, где перемешивалось бесстыдство любви и родительское снисхождение, она не ответила. Книга, так ее заинтересовавшая, давным-давно заляпанный при коллективном чтении с подружками томик издательства «Модерн Лайбрери», называлась «Толкование снов».
      Как-то раз Джанет Эпплби призналась Анджеле в пляжной беседе, что посещает психиатра. Анджела объяснила это Пай-ту в таких словах:
      — Это не сеансы психоанализ, а просто встречи дважды в неделю. Фрэнк ее поддерживает, хотя идея принадлежала ей. Она рассказала, что однажды, вернувшись домой в три ночи после страшного скандала с Марсией, внезапно осознала, что ей требуется помощь, причем не от друга, не от любимого человека, а от кого-то, кому она совершенно безразлична. Встреч было всего несколько, а она уже удивляется, почему ведет себя так, а не как-то иначе. Она никогда не любила Гарольда, зачем же стала с ним спать? Она убеждала себя, что причина в жалости, но сам он себя не жалеет, так кого же она обманывает? И почему теперь, когда вся эта мешанина под названием «Эпплсмиты» кончилась — во всяком случае, Джанет и Гарольд больше не любовники, — две пары все встречаются и встречаются по выходным, как заговоренные? Джанет говорит, что теперь к ним каким-то образом прибились еще и Торны, особенно Фредди…
      — Ничтожество! — не сдержался Пайт.
      — Так что теперь там полная свалка. Сплошь луковые колечки и джин. Торны забыли дорогу к себе домой. Джорджина просто сидит и пьет, чего с ней раньше не случалось, а Фредди строчит на коленке бесконечную порнографическую пьесу.
      — Значит, запила Джорджина, а к психиатру побежала Джанет?
      — Нет, конечно. Джанет испугалась, что стала неврастеничкой.
      — Дай определение неврастении.
      У Джанет было множество купальников-бикини, и Пайт представил себе, как она исповедуется, лежа животом на песке, расстегнув лифчик, чтобы равномерно загорала спина, прижимается щекой к сложенному полотенцу; когда она приподнимается на локте, чтобы что-то растолковать собеседнице или найти взглядом детей, желающие могут любоваться белыми грудями.
      — Ты сам отлично знаешь, что это такое. Ты нелепо себя ведешь, спишь со всеми подряд, потому что пытаешься умертвить свою матушку…
      — А если матушка уже умерщвлена?
      — Значит, твоя цель — не дать ей воскреснуть. Твое эго пытается перекинуть мостик между внешней реальностью и подсознанием с его аппетитами. Эго сообщает дурные новости, но подсознание отказывается слушать и гнет свое, даже когда эго от него отворачивается. Наверное, я не очень хорошо все это объясняю, потому что сама не понимаю, но сны — это выход наружу подавленных желаний, которые связаны, главным образом, с сексом и родителями, ставшими супер-эго и терзающих эго с противоположной стороны. Ты все это знаешь. Это все знают.
      — Ты считаешь, что Джанет поступает противоестественно, когда спит с Гарольдом? Фрэнк может быть невыносимым занудой. Тебе бы хотелось всю жизнь, вечер за вечером, ложиться с таким в постель?
      — Дело не в том, естественно это или противоестественно, хорошо или плохо. Важно понять, зачем ты что-то делаешь, чтобы положить этому конец или начать получать от этого удовольствие. Разумеется, Джанет несчастлива. По-моему, ее на радуют ни дети, ни секс, ни даже деньги. А ведь у нее есть все для счастья!
      — Именно такие и несчастливы — те, у кого все есть. Их охватывает паника. Мы, все остальные, для этого слишком заняты.
      — Очень примитивный подход, Пайт. Скажи еще, что богатому не пролезть сквозь игольное ушко. Что первый да станет последним.
      — Не насмехайся над Библией. Зачем ты жонглируешь всеми этими эго и подсознаниями? Зачем обороняешься? Тоже собралась к психиатру?
      — Да.
      — Никаких психиатров. Пока ты моя жена — никогда!
      — Вот как? Ты подумываешь о другой жене?
      — Конечно, нет. Но это оскорбительно. Из этого вытекает, что ты не удовлетворена сексуальной жизнью со мной.
      — Вовсе нет.
      — Да я даю тебе больше, чем ты хочешь!
      — То-то и оно. Надеюсь, психиатр объяснит, почему мне не хочется больше. То есть я и хочу, и не хочу. Я ненавижу себя. Это очень вредит нам обоим.
      Такого Пайт не ожидал; он-то полагал, что Анджеле лучше знать, и что количество секса, на которое она соглашается, — то самое, которое ей требуется, а излишки — его проблема, его недостаток.
      — Значит, ты считаешь нашу сексуальную жизнь неправильной?
      — Она ужасна, сам знаешь.
      Он попытался подсластить себе пилюлю.
      — Как бы ты ее оценила по десятибалльной шкале?
      — На двойку.
      — Перестань, все на так плохо. Иногда ты расходишься.
      — Очень редко. Я не даю воли ни рукам, ни рту. Я больна, мне нужна помощь, Пайт. Тебя я превращаю в насильника и вруна, а себя — в старую деву, о которой только и можно сказать, что когда-то она была хороша собой.
      Она заплакала. Плач делал ее лицо полным, как у Нэнси. Пайт расчувствовался. Они уложили дочерей спать и сидели в кухне — она с бокалом вермута, он с джином. На фоне кухонных обоев в цветочек овальная головка Анджелы с косичками и узлом на затылке действительно выглядела слишком аккуратно, как у старой девы. Он сообразил, что, признаваясь во фригидности, она вежливо готовит его к еще одной ночи без любви.
      — Тебя все любят! — возразил он. — Любой мужчина в городке с радостью лег бы с тобой в постель. Эдди Константин — и тот с тобой заигрывает. Тебя обожает даже Джон Онг. Жаль, что ты его не понимаешь.
      — Знаю. Но это не доставляет мне радости. Я не хочу спать с первым встречным. Я не чувствую себя нормальной женщиной. Я как жизнерадостное существо среднего рода, снабженное для смеха сексуальной привлекательностью.
      — Мой бедный Ангел! Это ведь все равно, что ходить с надписью «пни меня!» на спине.
      — Правильно. Слушая Джанет, я думала о том, как мы с ней похожи. Мы такие уютные, терпеливые к разным уродам, а на сердце пустота. Обе выросли в хороших семьях, наели крутые задницы, пытаемся проявлять остроумие и вести светскую жизнь. Представляешь, она держит у изголовья снотворное и иногда теряет счет, сколько таблеток проглотила за ночь!
      — Хотя бы в этом ты на нее не похожа.
      — Но могла бы быть похожей. То, как она это описывает, звучит очень знакомо. Я люблю сон, эту сладостную пустоту. Не возражала бы вообще не просыпаться.
      — Анджела! Это грех.
      — Главная разница между Джанет и мной в том, что я все это подавляю, а она пытается выразить. Согласен?
      — Меня не спрашивай.
      — Я уверена, что у тебя был с ней роман, и ты отлично знаешь, что я имею в виду.
      — Скандалистка! Я никогда не спал с Джанет.
      — А мне бы этого отчасти хотелось. Это какой-то лесбийский зов. Я вся размякаю, когда лежу рядом с ней на пляже. Меня притягивает Сапфо. Мне бы хотелось учиться в школе для девочек, носить хитон, играть в хоккей на траве и слушать вместе со всеми стихи после теплой ванны.
      — Раз ты все так хорошо проанализировала, значит, тебе ни к чему психоаналитик.
      — Это не анализ, а просто догадки. Специалист, возможно, сказал бы, что все обстоит наоборот. Например, я не переношу прикосновения других женщин. У Кэрол Константин и у Би ужасная манера всех похлопывать. Специалист сказал бы, наверное, что для теперешней Америки я слишком гетеросексуальна. Почему, например, на мне никто не хотел жениться, пока не появился ты? Потому что я всех отпугивала.
      — А может, всех распугал твой папаша?
      — Хочешь узнать еще кое-что неприятное? Сможешь это переварить?
      — Постараюсь.
      — Я мастурбирую.
      — Милая! Когда?
      — Летом чаще, зимой реже. Иногда я просыпаюсь на рассвете, между четырьмя и пятью, когда только начинают петь птицы или когда по дороге проедет первый грузовик, меня возбуждает прикосновение простыней, ну и…
      — Это нормально. Ты при этом кого-то себе представляешь, мужчину с лицом и именем?
      — Не очень отчетливо. Это больше ощущение. Ты — единственный мужчина, который у меня был, так что мне некого представить, кроме тебя. Вот и скажи, почему бы мне просто не разбудить тебя?
      — От тактичности и робости.
      — Что за хреновина, Пайт?
      — Ты должна прекратить болтовню с Фредди Торном на вечеринках. У тебя портится лексикон.
      — Я вся порченная. Не пойму, как играть на этой сексуальной площадке.
      — Ты о чем?
      — О Тарбоксе. Либо увези меня отсюда, либо найди мне врача.
      — Глупости! Обычный городок, как любой другой в стране. Ты хочешь сказать, что слишком хороша для окружающего мира. Что все вокруг не годятся тебе в подметки!
      — Не повышай голос. Терпеть не могу, когда ты переходишь на крик.
      — Конечно, иначе и быть не может. Ты ненавидишь меня, вместе с голосом.
      — Я тебя не ненавижу.
      — Не можешь не ненавидеть. Я, например, уже с трудом тебя выношу.
      — Вот ты себя и выдал.
      — Я несерьезно. Ты великолепна. Но слишком уж погружена в себя. Ты понятия не имеешь, что происходит у меня в душе…
      — Намекаешь, что у тебя роман, и хочешь, чтобы я угадала, с кем?
      — Ничего такого я не говорил…
      — С Фокси Уитмен.
      — Что за выдумки? Она беременна, обожает своего ледяного муженька и, главное, создает мне слишком много профессиональных проблем.
      — Конечно. Но почему меня посетила такая мысль? Знаю, это нервы, но, возвращаясь оттуда, ты всегда так нежен со мной и с детьми, что трудно не решить, что ты с ней спишь. Я в нее вглядываюсь и чувствую, что она хранит какую-то тайну. Уж как она со мной ласкова, как весела! Она знает меня как облупленную, хотя они живут тут только с марта.
      — Ты ей симпатична. Вдруг она тоже лесбиянка?
      — Я не настаиваю на Фокси. Это могла бы быть Джанет, Марсия, даже Джорджина — я безумно ревнива. И чем больше я ревную, тем труднее мне себя заставить заниматься с тобой любовью. Все это грустно. Нет, отвратительно! Вчера твой телефон был занят целых полчаса, и я уже в одиннадцать часов утра сделала себе коктейль, представив, что ты любезничаешь с женщиной…
      Судя по выражению лица, она опять была близка к слезам, но взяла себя в руки и вместо плача издала смешок. Пайт опустил глаза и увидел ее босые ноги: розовые мизинцы не прикасались к линолеуму. Бедная, незрячая, преданная Анджела: по какому праву он разлучил ее со всемогущим отцом? За час до конца рабочего дня старик Гамильтон прохаживался бы по лужайке, обкуривая из трубки подстриженные под «стол» кусты, угощал бы виски работников.
      — У меня нет таких денег, как у Эпплби. Я не могу себе этого позволить, — сказал он вслух.
      — Может быть, мне тоже попробовать зарабатывать? — предложила она. Осенью я могла бы поехать в Бостон, подтвердить диплом и поступить преподавателем в частную школу. В первом классе Нэнси будет отсутствовать целый день. Надо ведь как-то занять время! Это не помешало бы мне дважды в неделю посещать психотерапевта. Я стала бы прекрасной женой, Пайт! Я бы все-все узнала!
      Пайту были тягостны ее просьбы, ее попытки планировать наперед. Ей хотелось оставаться для него полезной, совершенствоваться, а на самом деле она была для него исчерпана, превратилась в затхлый лабиринт, который надо быстрее преодолеть, чтобы добраться до свежего воздуха, до Фокси. Спящая Фокси, озаряемая лунным светом… Стоило ему представить эту картину, как замирало сердце, намокал лоб, немели кончики пальцев и язык. Серебристая дорожка под звездами… И преграда на пути — Анджела.
      — Нет! — вырвалось у него. Паника охватывала его все больше: время убегало на всех парах, дома, деревья, упущенные возможности — все пролетало мимо, превращалось в вытянутую, гудящую туманность. — Нет, милая! Ты не видишь, что ты со мной делаешь? Отпусти меня!
      От его крика она побледнела, лишилась надежды, опустила глаза.
      — Хорошо, ступай. Куда ты отправишься, позволь спросить?
      Пайт уже открыл рот, чтобы ответить, но секрет врос в лед и отказывался оттаивать.
      Анджела отвернулась, не зная, как еще поступить.
      — Твои фокусы становятся все менее смешными.
      — Папа, проснись! Ребеночек Джекки Кеннеди умер, потому что родился слишком маленьким!
      Лицо Нэнси взошло на горизонте его сна, как луна. От изумления ее глаза были небесно ясны. Красные дорожки слез на щеках. На долю секунды ему приснилась куриная бойня. Недоношенный Кеннеди два дня балансировал между жизнью и смертью. Нэнси, должно быть, услышала новость по телевизору.
      — Жаль, — сказал Пайт густым со сна голосом. В августе его всегда мучила сенная лихорадка. Поразительно, как президентскую чету не отпускают беды. Богатство, красота почести не уберегают от трагедий. Страдание дергает королей за мантию. Как нестойки наши боги!
      — Папа? — М-м…
      — Ребеночку было страшно?
      Сквозь аромат детской кожи пробивался запах страха, резкий, как кошачья струя. Теперь ему снился брат. Брат замерз за стеклом, и Пайт оправдывался, почему не остался помогать ему в теплице, почему не пошел к нему в партнеры. Is het koud, JoopT Замерз от усердия, собирая эдельвейсы. Пайт обернулся и объяснил присутствующим: «Mijn breeder is dood». В этом же сне присутствовала и Фокси, только невидимая: как дуновение счастья, звон ручья под покровом сна, хрупкая, мимолетная жизнь…
      — Ребенок был еще слишком маленький, чтобы испугаться. Он еще ничего не знал и не понимал. У него еще не было мозга.
      — Он хочет к маме! — возразила Нэнси, топая ножкой. — Плачет, а его никто не слышит. Все довольны, что он поранился.
      — Никто не доволен, — ответил Пайт, опять падая щекой на подушку. Ребенок прав: никто не слышит. Окно, на фоне которого он рассматривал по ночам свою руку, сейчас, на заре, стало чудовищным и рогатым, так много в него лезло веток. Он притянул Нэнси к себе, в задумчивое тепло, еще оставшееся от сна. Она сопротивлялась, чувствуя, что он хочет просто сгладить то, что так нестерпимо ее мучило, сердито щурилась. Этим летом ее носик усыпали маленькие веснушки — напрасно они думали, что она унаследовала от матери чистую кожу брюнетки. Дочь совмещала безмятежность материнской формы и хаос отцовского нутра. Даже в ее синих глазах были серые крапинки как живые создания в водяной толще, свет, обретающий форму, превращающийся потом в мысль, в душу и обрывающийся смертью.
      — Где мама?
      — Вставай, папа.
      — Ступай к маме, поговори с ней о ребенке Кеннеди, пока папа будет одеваться. — Ночью он попытался соблазнить Анджелу и, хотя она не поддалась, уснул голым. Не хватало только испугать ребенка своей наготой! — Иди вниз. Папа неважно себя чувствует.
      — Ты пьяный? — Она выучила это слово и побаивалась его. Однажды Фрэнк Эпплби забрался к ней в манеж и раздавил пластмассовую уточку. На следующий день ей объяснили, что он сделал это спьяну.
      — Нет. Был пьяный и теперь жалею. Голова болит. И ребеночка Кеннеди жалко.
      — Мамочка говорит, что я никогда не умру, пока не стану старушкой с серьгами.
      — Вот это правильно.
      — Но… — Она недоговорила. От острого желания справить малую нужду Пайт машинально отбросил одеяло. При виде его голого тела ее глаза наполнились слезами.
      — Ты хочешь сказать, что ребеночек был даже меньше тебя? Она беспомощно кивнула.
      Пайт встал на колени, обнял ее и почувствовал ее дрожь — ту же самую, которую часто высекал из ее матери.
      — Ребенок поспешил родиться, — заговорил он торопливо. — Это ошибка, Бог не собирался даровать ему жизнь — не то, что тебе, большой девочке.
      Собственная нагота и прикосновение маленького тела вызвали у него эрекцию. Нэнси высвободилась из отцовских объятий и крикнула с верхней ступеньки лестницы:
      — Бог должен был научить ребенка не выходить!
      — Пайт, ты проснулся? — раздался голос Анджелы.
      — Спущусь через три минуты. — Он начал одеваться, побрился, оделся полностью. Он собирался провести этот день в конторе, за письменным столом. Сверху лужайка выглядела выжженной. Лето выдалось засушливым. Изменение розы ветров, таяние снежных шапок, гибель лесов. Стройка на Индейском холме тонула в пыли. Клены краснели раньше времени, сверчки стрекотали громче положенного. Зато затопляемая в прилив низина, раскинувшаяся под окном у Фокси Уитмен, не нуждалась в дождях и оставалась зелена, как весной, только соленые промоины белели ярче обычного. Иногда в прилив море затапливало все, и Пайту казалось, что Луна притягивает саму землю. Континент Атлантида. Гора Арарат.
      Лестница вела к самой входной двери, которая, открываясь, ударялась о перила. Справа, в гостиной, куда не пропускала свет сирень за окном и где на подлокотниках кресел и прямо на мебели остались стоять, как часовые, пустые стаканы, из которых накануне вечером пили Литтл-Смиты, Солцы и Герины, замерли перед телеэкраном Нэнси и Рут. Британский почтовый служащий (нечеткая картинка, передаваемая спутником) рассказывал о вчерашнем похищении семи миллионов долларов из лондонского почтового поезда, крупнейшем ограблении в истории — «не считая, естественно, политических экспроприации. Насколько мы понимаем, грабители не преследовали политических целей». Телевидение переносило их во внешний мир. Маленький ледяной экран намекал на существование целой вселенной глубокого холода за пределами теплого круга — Тарбокса, друзей, семьи. Существовали и другие обитаемые земли — Нью-Йорк, Лос-Анджелес; остальное — необитаемое пространство. С экрана на детские личики наползала ядовитая синева. Этот яд и был жизнью их страны. После Кореи Пайт перестал интересоваться новостями. Новости касались других, не его.
      Слева, в залитой солнцем кухне, Анджела ставила тарелки на четыре прямоугольные салфетки. Тарелка, стакан, ложка, нож. Под ночной рубашкой темнели соски. Она блаженно плыла по кухне, распустив волосы. Пайту казалось, что она становится все красивее, ускользает от него в неземное царство красоты.
      — Бедная Нэнси, — обратился он к жене. — Как она переживает!
      — Она спросила меня, не отправился ли ребенок Кеннеди в рай, где крутит колесо наш хомяк. Честное слово, Пайт, я не знаю, приносит ли религия пользу, не правильнее ли было бы сказать всю правду: что мы ложимся в землю, что сначала нас нет, а потом мы возвращаемся в виде травы.
      — И нас поедают коровы… Не пойму, почему смерть кажется этим твоим стоикам таким здоровым явлением. Еще немного — и ты залезешь в теплую ванну со вскрытыми венами, чтобы доказать их правоту.
      — А тебя греет эта мысль!
      В кухне появилась всхлипывающая Нэнси.
      — Рут сказала… Рут сказала… Старшая дочь не заставила себя ждать.
      — Я сказала, что Бог отсталый. — прикрикнула Анджела.
      — Отсталый? — переспросил Пайт. Поколение Рут называло этим словом всех, кто не желал поддаваться нажиму. «Отсталый учитель задержал нас после урока». «Отсталая ручка, не пишет!» «Фрэнки отсталый!»
      — Конечно! Позволяет малышам умирать, кошкам есть птичек и все такое. Не пойду этой осенью петь в церковном хоре!
      — Теперь Бог крепко задумается, — съязвил Пайт.
      — Не понимаю, зачем заставлять ребенка петь по воскресеньям в хоре, вмешалась Анджела, наклоняясь к Нэнси, шмыгающей ей в подол. Ее волосы окутали малышке голову. Материнская нежность. Муж ей ни к чему. Дочь она любит больше, чем его. У них симбиоз.
      — По той же самой причине, — ответил Пайт Анджеле, — что я вынужден жить в окружении хнычущих женщин.
      Завтракать пришлось в оглушительной тишине. Тем не менее, он был убежден, что хорошо поступил, вырвав Нэнси из лап смерти. Лучше злость, чем страх. Лучше убить, чем быть убитым.
      Он поехал на работу. На улице Надежды нашлось местечко для парковки — в последнее время это было редкостью. Пора установить на углу улицы Божества светофор, хотя для приезжих это будет головная боль. Слишком много машин и людей. Может, рецепт — гомосексуализм? Или противозачаточные пилюли? Галлахер разговаривал по телефону, утрируя свой ирландский акцент.
      — У вас тридцать две комнаты, сестра. Убрав длинную перегородку, мы получим просторную трапезную…
      Пайт вскипятил воду и налил себе чашку растворимого кофе. «Максвелл». Фарадей. Он уселся за стол и попробовал сосредоточиться. Доска, $769,82, платеж просрочен, просьба перевести деньги… У него щипало в носу, слезились глаза. Невыносимый август! Фокси далеко. Пройдет еще несколько часов, прежде чем он услышит ее смех, положит руку ей на… Спокойствие! «Ты каждый день навещаешь маленькую принцессу»… Звонок телефона.
      — Здравствуй, дорогуша. — Они не разговаривали целый месяц.
      — Алло. — Тон занятого подрядчика.
      — Ты не один? Рядом Мэтт?
      — Нет. Да. — Недавно они установили в загроможденном кабинете перегородку из рифленого стекла, отделившую Галлахера и подчеркнувшую его положение главы фирмы. Однако перегородка была тонкая, к тому же Галлахер открывал дверь, когда у него не было посетителей, чтобы создать сквозняк. Без сквозняка у него мялась сорочка, а в его отсеке не было окна. Зато были электрические часы, фордовский календарь, цветная карта кварталов Тарбокса, аэрофотосъемка центра города и прибрежной полосы, карта округа Плимут, оранжевый справочник улиц Тарбокса, бледно-голубые папки — отчеты Городского совета начиная с 1958 года, тонкая красная книжица «Оценка собственности» и затрепанный черный молитвенник. Когда Пайт работал, его желтый дубовый стол, стоявший раньше в школе, был завален образцами материалов и каталогами поставщиков; стол Галлахера из серой армейской стали, наоборот, всегда пустовал, если не считать ручки в зеленой мраморной подставке, книги записей, фотографий Терри и Томми в рамках и двух телефонов. За его головой висела на стене лицензия Регистрационной палаты. Недавно он приобрел для фирмы пятьдесят с чем-то акров земли и тридцать с чем-то комнат — имение в Лейстауне с железным оленем на лужайке. Сначала он собирался распродать землю по кускам, но потом узнал о намерении одного женского монашеского ордена прикупить нечто в этом роде. Орден не собирался долго торговаться. Пока, правда, на их маленькой фирме висела закладная в сотню тысяч долларов. Ситуация выглядела рискованной, но Галлахер был игроком, к тому же любил расти вширь. Пайт боялся, что голос Джорджины долетит до слуха партнера, поэтому покрепче прижал трубку к уху.
      — Не бойся, я отвлеку тебя всего на минутку, — сказала она. — Просто вдруг приспичило узнать, как ты поживаешь. Самонадеянно, да? Но у меня еще остались кое-какие права. Все-таки у нас с тобой кое-что было…
      — Понимаю тебя, — сказал Пайт.
      — Не можешь говорить?
      — Так вроде бы и есть.
      — Звонил бы мне хотя бы изредка, я бы тебя не беспокоила. Говорят, ты устроил вчера вечеринку? Я обиделась, что нас не пригласили. Я поняла Айрин так, что ты это сделал нарочно.
      — В это время года поступает мало заказов, — пробубнил Пайти первое, что пришло в голову. — Правительство покупает много хвойной древесины с Западного побережья.
      — Пайт, я так по тебе тоскую, прямо умираю! Может, заедешь как-нибудь по пути выпить кофе? Хоть сегодня! Это совершенно безопасно: Уитни в летнем лагере, Марта и Джуди на пляже с Айрин. Я сказала ей, что жду водопроводчика. Это правда, у нас упал напор. Жить на холме — одно горе. Так ты заедешь? Просто поговорить. Обещаю не нажимать. У Онгов я вела себя как настоящая стерва.
      — Перспективы неблагоприятные.
      — Мне очень плохо, Пайт! Не могу больше жить с этим человеком. Он становится все хуже. Я совершенно перестаю ощущать себя женщиной.
      — Я думал, он хорошо поработал. Джорджина неискренне засмеялась.
      — Уверена, Мэтт все понимает. Какие у вас дурацкие игры! Нет, если хочешь знать, он работает хуже некуда. В постели Фредди никуда не годится ты ведь это хочешь услышать? И всегда хотел. Знай, я тебе врала, хотела его защитить. Он ни на что не годен, пока не выпьет, а пьяный засыпает. Он совсем ослабел. Ты хоть понимаешь, о чем я тебе толкую?
      — Мы говорим о вертикальных опорах.
      — Как все это грустно! Я сгораю от стыда. Все валится из рук. Вчера мы с Терри проиграли Бернадетт и Анджеле: шесть-два, шесть-три. Наверное, она поспешила тебе похвастаться?
      — Нет.
      — Пожалуйста, приезжай! Я так опечалена! Честное слово, я не буду совать нос в твои дела. Знаю, у тебя кто-то есть, но мне уже все равно. Разве я была требовательной? Разве не принимала тебя таким, какой ты есть?
      — Да.
      Галлахер громко пошуршал бумажками, с грохотом задвинул ящик стола.
      — Ненавижу собственный голос! Ненавижу просить. Я несколько недель набиралась сил, чтобы тебе позвонить. Тебе не придется со мной спать. Просто удели мне полчаса. Хотя бы пятнадцать минут.
      — Боюсь, мы уже выбились из графика.
      — Приезжай, не то я все расскажу Фредди. Фредди и Анджеле. Нет, не Анджеле — Фокси! Заявлюсь к ней, плюхнусь в кресло и выложу, с каким мерзавцем она спуталась.
      — Пожалуй, я перезвоню. Только сверюсь со своим расписанием.
      Она заплакала. Джорджина редко плакала, звук был неприятный, очень глупый. Пайт испугался, что он заполнит весь кабинет, как уже заполнил его череп.
      — Я не знала, — всхлипывала она, — что мне будет так тебя недоставать, не знала, что это так глубоко… А ты знал, знал! Что ты со мной делаешь, мерзавец! Ты заставляешь меня страдать, потому что у тебя погибли родители. Это не я их убила, Пайт! Когда это случилось, я была в Филадельфии, я их не знала, я и тебя не знала… Ох, прости, я сама не знаю, что несу.
      — Пока что, — сказал ей Пайт, прежде чем повесить трубку, — следите за подземными водами.
      Чувствуя спиной вопросительную тишину, он пролепетал:
      — Би Герин. Боится, что их дом дает осадку. Не доверяет своим кедровым опорам, потому что Уитменам мы поставили стальные. Женская истерика! Родить — вот что ей нужно. Кстати, Мэтт, хочу спросить твоего совета. Анджела считает, что ей нужен психиатр.
      Как Пайти и рассчитывал, второе заявление привлекло внимание Мэтта: правда всегда интереснее вранья.
      — Анджела — самая здравомыслящая женщина, которую я знаю.
      — Сам понимаешь, Мэтт, в этом павшем мире психическое здоровье и хорошее самочувствие — не одно и то же.
      Галлахер тревожно нахмурился. Как истовый католик он считал, что теологические термины вставляются в обычный разговор только ради шутки. У Пайта был для общения с ним специальный наполовину шутливый, наполовину льстивый тон, помогавший преодолевать разделившую их пропасть. Они все больше расходились, все хуже друг друга переносили Чтобы общаться с Галлахером, Пайту приходилось делать над собой усилие.
      — С Терри ей, наверное, все равно не сравниться, — сказал он в порядке подхалимажа.
      — Терри свихнулась на своей лютне. Дважды в неделю ездит в Норвелл, а теперь еще вздумала брать у мужа своей преподавательницы уроки гончарного мастерства.
      — Терри — творческий человек.
      — Надеюсь. Только она отказывается играть для меня. Даже не знаю, с какого боку к ней подойти.
      — Если честно, Анджеле нужен не психиатр, а любовник! — брякнул Пайт.
      Нервное лицо Мэтта с выбритым до синевы подбородком стало неподвижным, губы поджались. Разговор с Пай-том сулил пользу для него самого, но любопытство победило. В конце концов, он тоже человек, как сказал бы Фредди Торн.
      — Ты бы ей позволил? — спросил он.
      — Полагаю, она должна была бы скрывать это ради приличия. Я просто не стал бы ничего выпытывать. Если бы все открылось, мне бы пришлось отнестись к ней строго.
      Они говорили через открытую дверь, Пайт видел Мэтта в рамке из рифленого стекла. Кабинет был так тесен, что оба могли не повышать голоса.
      — Ты уж меня прости, Пайти… — начал Мэтт.
      — Валяй, дружище. Честный человек — лучшее творение Господне.
      — Ты сильно ее ревнуешь. Нас с Терри всегда поражало, как вы друг над другом трясетесь, хоть и пытаетесь это скрыть.
      — Пытаемся скрыть? — Пайт обиделся, но Мэтт увлекся и не заметил этого.
      — У нас с Терри нет вашей свободы маневра. Супружеская верность не может ставиться под сомнение. Знаешь ли ты, что, с позиции Церкви, брак это таинство, совершаемое самой парой?
      — Может, пусть один участник таинства предоставит другому немного свободы? Зачем так переживать из-за бренных тел? Все равно лет через пятьдесят все мы станем травкой. Знаешь, что, по-моему, больше смахивает на таинство? Если бы Анджела трахалась с другим мужчиной, а я бы стоял над ними и посыпал ему спину розовыми лепестками. — Пайт сложил пальцы в щепоть и потер их друг об друга. — Благословение его волосатой спине!
      — Мать и отец, — молвил Галлахер. — Чьи?
      — Твои. Ты говорил, а я видел ребенка у родительской постели. Он любил мать, но знал, что она для него недоступна, вот и позволял отцу ей овладевать, а сам ограничивался благословением.
      Пайт снова обиделся.
      — Что-то все вдруг заделались психоаналитиками! Дай-ка, я тоже кое о чем тебя спрошу. Предположим, ты обнаруживаешь, что Терри ездит вовсе не на уроки музыки.
      — Я бы отказался от такого открытия, — ответил Галлахер с катехизической поспешностью и улыбнулся. Ирландцы так располагающе улыбаются: у них в глазах горит память о веках угнетения, неизбежная ирония. — Ты обладаешь свободой, которая мне недоступна. Ты можешь искать приключений, я — нет. Вот мне и приходится искать их здесь. — Он положил ладонь на свой металлический стол. Рука была волосатая, с крупными порами. Символ суровой догмы.
      — Мне здешние приключения действуют на нервы, — сказал Пайт. — Что мы будем делать с этим трухлявым замком в Лейстауне? Ту перегородку, о которой ты рассказывал сестре-настоятельнице, так просто не снесешь: она несущая.
      — Такому консерватору, как ты, в этом бизнесе не место. Нервы! Пойми, наконец, Пайт: земля не может приносить убытков. Ее не становится больше, зато люди размножаются.
      — Спасибо Папе римскому.
      — У тебя больше детей, чем у меня.
      — Прямо не знаю, как ты этого добиваешься. Чудо, что ли?
      — Нет, самоконтроль. Советую попробовать.
      Пайт был настроен на ссору. Возмущенный тем, что Галлахер, чья жена готова переспать даже со старым гончаром, позволяет себе читать ему нравоучения, он вскочил со скрипучего кресла и сказал:
      — Съезжу-ка я на холм, взгляну, из чего там строят — из дерева или из фанеры, как ты учил.
      Лицо Мэтта походило на кристалл, расширяющийся к углам скул, бритые щеки и виски были краями кристалла.
      — Заодно проведай миссис Уитмен, — напутствовал он Пайта.
      — Спасибо, что напомнил. Непременно проведаю.
      Три плоских дома на Индейском холме достигли мрачноватой стадии неполной готовности. Стены, обшитые огромными листами фанеры, были уже готовы, но комнаты еще только дожидались электриков, водопроводчиков, штукатуров. Дорогие кровельные доски из кедра лежали на мокрой земле в неразобранных связках. Яжински руководил спустя рукава двумя желторотыми подмастерьями, приколачивающими доски.
      — Бери молоток! — скомандовал Пайт лентяю-надсмотрщику и провел остаток первой половины дня с ним рядом, настилая кедровые доски поверх изолирующей фольги. Для подгонки досок применялся примитивный, но приятный метод натягивание веревки, натертой мелом. Солнце обжигало Пай-ту плечи и излечивало от тревоги. Работать, прилаживать друг к другу по принципу рыбьего скелета кусочки кровли, чтобы они не пропускали воду, было очень славно. Он был Ноем, а костлявый молодой поляк, стучащий молотком с ним в унисон, — как бы сыном Ноя. Ной пытался общаться с сыном, но тот отвечал в промежутках между ударами решительными, сложными, но никуда не ведущими фразами.
      Про смерть ребенка Кеннеди он высказался так:
      — У этих людей есть все, кроме удачи. Удачу папа Джо не может им купить.
      Про католическую религию:
      — Я верю в некое Высшее Существо, не более того. Моя жена, как ни странно, со мной согласна.
      Про то, как движется работа:
      — Теперь дело за водопроводчиками. Два дома, кажется, уже проданы. Владельцы хотели бы въехать к началу учебного года. Кто позвонит водопроводчикам — вы или я?
      Про цветного бульдозериста, которого Пайт тепло вспоминал за его жизнерадостность:
      — Я так к этому отношусь: если они достойно себя ведут, то с ними надо обращаться, как со всеми остальными. Но это не значит, что я согласен на таких соседей.
      Про будущее:
      — Следующим летом меня, возможно, здесь не будет. Я сейчас в поиске. Я — человек ответственный.
      — Возможно, Леон, следующим летом здесь не окажется меня, и ты займешь мое место.
      Парень ничего не ответил. Пайт, поглядывая на него, удивлялся, почему у него такие худые, незагорелые руки, как у конторского служащего, хотя он все лето проработал на солнце.
      В ритмичной тишине он повел мысленную беседу с Фокси. Он принесет ей подарок с обочины — стебель цикория с синими, как глаза нимфоманки, цветками.
      — Это мне?
      — Кому же еще?
      — Какой ты нежный! Когда мы не вместе, я помню страсть, а нежность забываю.
      На это он отвечал смехом.
      — Как же мне не быть нежным?
      — Другие мужчины не такие. Так я думаю. У меня мало опыта.
      — А по-моему, достаточно.
      — Что ты во мне нашел? У меня растет живот, я никогда не кончаю, когда сплю с тобой, я не такая добрая и остроумная, как Анджела.
      — По-моему, ты очень остроумная.
      — Мы ляжем?
      — На минуточку. Только чтобы отдохнуть.
      — Да, отдохнуть.
      — Мне нравится твоя одежда беременной. Она такая просторная! Нравится твой твердый живот. Еще месяц — и ребенок начнет брыкаться.
      — Неужели я действительно нравлюсь тебе такой? Смотри, как у меня теперь выпирают вены на ногах.
      — Прекрасная синева. Синяя, светлая, пушистая, розовая Фокси.
      — О, Пайт! Сними эти ужасные штаны. Я хочу тебя целовать.
      — Как скажешь.
      Он укладывался с благородным видом. С опущенными веками, с тенями на розовых щеках, с сонным выражением на лице она устраивала затмение той части его тела, которую он, вняв давнему кальвинистскому шепоту у своей колыбели, привык считать греховной. Прикосновение зубов, как проблеск света. Трепещущий язык, кольцо губ. Ее волосы щекотали ему бедра, соски и ногти были, как пятна крови. Он инстинктивно рвался вверх, она давилась. Тогда он покаянно шептал: «Иди наверх», и ее отрешенное лицо подплывало к его лицу, на ее холодных безвольных губах витал запах его греховности, которую она приняла внутрь. Они невинно соприкасались, ее огромный живот излучал свет. Задыхающаяся, не помнящая себя, она все равно не могла кончить. Так уже бывало и еще будет в то лето солнечного затмения.
      Три недели назад на их широте наблюдалось девяностопроцентное солнечное затмение: невидимая пасть, заглотнувшая почти весь солнечный диск, смятение свидетелей-облаков. Пятна света под вязом приобрели форму полумесяца, птицы запели, как на закате. Если смотреть на светило через дымчатое стеклышко, оно казалось обрезком, приподнятой бровью, лодочкой, оседлавшей облачный шторм. Потом лжесумерки стали рассеиваться, рожки полумесяцев под деревьями указали в другую сторону, птицы снова запели, приветствуя зарю. Прошло меньше месяца с тех пор, как он впервые переспал с Фокси.
      Столь же зловещ было только один день в прошлом — среда в октябре 1962 года, когда Кеннеди и Хрущев схватились из-за Кубы. У Пайта был назначен матч по гольфу с Роджером Герином, и партнеры решили его не отменять. «Способ отдать концы, ничуть не хуже любого другого», — сказал по телефону Роджер, любитель острых ситуаций. По пути в гольф-клуб Пайт услышал по радио, что первый русский корабль подходит к полосе блокады. Денек был восхитительно, безоблачный, и игроки, размахивая клюшками, поглядывали на небо — не появятся ли там русские бомбардировщики. Первыми мишенями стали бы Чикаго и Детройт, и в здании клуба раздались бы крики о поступлении экстренных сообщений. Они были на поле для гольфа почти одни и чувствовали себя геройскими моряками на покачивающейся зеленой палубе. Оба, хорошие американцы, получили удовольствие от плавания и сейчас гордились почетным правом пойти ко дну вместе со всей нацией. Роджер хмурил брови, сосредоточенно выполняя каждый удар, и выиграл матч. Пайту было слишком весело, к тому же удары по мячику удавались ему лучше с похмелья или на холодке, в тот раз его отвлекал райский вид всего сущего: зеленеющей на прощанье травы, опадающих листьев, повисших флагов, неизбежности гибели, небывалой прозрачности неба, в котором вот-вот должны были материализоваться самолеты. Он был счастлив, что месяцем раньше перестал хранить верность Анджеле и стал любовником Джорджины Это было, как выход из потемок на яркий свет: они встречались на пляже, на террасе, под просвечивающими деревьями. Вспоминая ее руки и ноги, он ловко — хотя, как оказывалось, недостаточно ловко — взмахивал клюшкой. Потом, по дороге домой, он услышал по автомобильному радиоприемнику, что русские корабли согласились пройти досмотр и были пропущены. Его охватило смятение при мысли, что все Джорджина, Анджела, Фредди, он — продолжат движение ползком неведомо куда. Тогда в нем еще была свежа любовь.
      — Ну и солнце! — простонал Леон. — Лично мне больше по нраву зима. Этой зимой мы с женой попробуем встать на лыжи.
      Часы показывали начало второго. Пайт так намахался молотком, что заработал мозоль межу большим и указательным пальцем. Попрощавшись с Леоном, он проехал через город, выехал на прибрежную дорогу. На обочине мелькали пыльные цветы — цикорий, золотарник, поздние маргаритки, но он слишком торопился, чтобы останавливаться.
      «Хотел привезти тебе цветок, но вместо этого заторопился к тебе сам».
      «Конечно. Чудесный подарок!»
      Ее дом был пуст. Ни «плимута», ни машины рабочих, дверь не заперта. Ковер в холле лежал косо. В синем шезлонге спал Коттон. Работа в доме была почти завершена, оштукатуривание тоже. Круглый термостат и квадратный выключатель на гладкой стене. Каталоги с образцами обоев на полу. В кухне оставалось только закончить побелку и установить посудомоечную машину, которую пока что не привезли. В доме все еще пахло опилками и землей, но на соленом морском воздухе у этих запахов не было перспективы. Фокси обещала пригласить Пайта и Анджелу в гости в честь завершения перестройки и ремонта дома. Судя по образцам, на которых были открыты каталоги обоев, здешние вкусы и вкус Анджелы сильно разнились. Большие пастельные мазки — как вульгарно.
      Куда она подевалась? В это время она обычно не ездила за покупками, а спала. Или ему только приснилось, что она принадлежит ему? По случаю отлива низина, на которую выходили окна кухни, белела глубокими промоинами в бархате глины. К заросшему кустами островку торопились три оленя. До начала охотничьего сезона оставались считанные дни. Прозрачное небо прочерчивали перистые облачка — следы невидимого конькобежца. Выкидыш? «Скорая помощь»? Без Фок-си от дома веяло враждебностью, стены ожили и гнали его прочь пинками. Ему захотелось побыстрее уехать. На обратном пути он машинально обернулся на длинную дорожку, ведущую к дому Торнов.
      Солцы и Константины, которых другие пары насмешливо прозвали «Солтинами», купили в складчину у Эпплби катер с шестисильным мотором. Субботу или воскресенье они проводили на воде, после чего пили в мокрых купальниках пиво и белое калифорнийское вино и зазывали гостей. Воскресным вечером перед Днем труда все собрались в неприбранном викторианском доме Константинов. Все до одури наигрались в теннис: в те выходные проходил открытый турнир Норд-Матера. Год за годом мужчины из Норд-Матера, поджарые торговцы автомобилями и страховые агенты, всю зиму упражнявшиеся на двух крытых кортах с искусственным покрытием, легко обыгрывали даже лучших теннисистов Тарбокса, в том числе Мэтта Галлахера; зато женщины не выдерживали натиска соперниц из Тарбокса. В финал неизменно выходили Джорджина и Анджела, Терри и Бернадетт; несколько недель подряд перед Днем труда мужчины Норд-Матера, кентавры в поисках амазонок, названивали прославленным теннисисткам Тарбокса, приглашая их в партнерши в смешанных турнирах.
      Солтины, впрочем, в теннис не играли: давний социальный водораздел оставался нерушим. В этот раз они повезли в залив, понырять, Фредди Торна, игравшего из рук вон плохо. Фредди от души забавлялся, натягивая тонкий костюм ныряльщика. В черной резине он предстал гермафродитом: по-женски широкие бедра и тонкие, как щупальца, голые руки. Резиновое существо с другой планеты. Маска, смахивающая на глаз циклопа или на гигантский монокль, смотрелась на его лысой голове невыносимо потешно, ласты звонко шлепали по вытертым восточным коврам Константинов. Когда он уселся в кресло с салфеточками на подлокотниках, положил ногу на ногу и засунул в рот сигарету, даже Пайт Хейнема не выдержал и согнулся от хохота: перед ним сидел оживший ночной кошмар.
      — Прочти нам свою пьесу, — попросила Кэрол Константин, накинувшая поверх оранжевого раздельного купальника мужскую рубашку. Этим вечером она сильно нервничала; неделю назад она выкрасила волосы в цвет апельсина. — Мы разберем ее на роли.
      Все лето креп слух, что Фредди сочиняет порнографическую пьесу. Он, впрочем, притворился, будто не понимает, о чем речь.
      — Какая пьеса? — Он слепо щурился под запотевшей маской: без очков он почти ничего не видел. Безгубый рот изображал обиду и одновременно удовольствие от признания его таланта.
      — Я все видела, Фредди! — сказала Джанет Эпплби. — Это был список действующих лиц.
      Фреди уставился на нее с достоинством слабоумного монарха.
      — Кто ты такая? Знаю-знаю: Джей-Джей Яблочный Сок. Сперва я тебя не узнал в недокомплекте. Где твои друзья?
      — Слава Богу, в Мэне.
      — Не выпендривайся, Фредди, — сказала Кэрол, усаживаясь на подлокотник кресла и обнимая его резиновые плечи худыми руками. Незастегнутая рубашка распахнулась, и Пайт, сидевший по-турецки на полу, узрел ее пупок — глаз с толстыми веками. Кэрол погладила кислородный шланг Фредди, надетый ему на шею. — Нам хочется сыграть в твоей пьесе.
      — Можно даже снять по ней фильм, — подхватил Эдди Константин, блаженствовавший дома уже целых три дня. Он не брился, изображал сурового наемника, не нуждающегося в пище и сне, и держал в каждой руке по банке пива. Увидев жену рядом с Фредди, он забыл, кому нес пиво, его алюминиевые, как пивные банки, глаза сразу лишились выражения. Он резко сунул одну банку Бену Солцу, словно это была граната с сорванной чекой.
      — Чур, я буду открывать дверь! — сказала Кэрол. — По-моему, все грязные фильмы начинаются с того, что женщина открывает дверь гостю.
      Бен ерзал в углу. Недавно он сбрил бороду. Сейчас он выглядел совершенно обессиленным, одежда яхтсмена смотрелась на нем, как шутовской наряд: свитер, штормовка, белая капитанская фуражка, шорты с болтающимися нитями — бывшие брюки. Ляжки у Бена были тяжелые, заросшие густым волосом. Пайт мысленно примерил на себя эту старомодную косматость, но картинка получилась нечеткая: для косматости ему недоставало тяжеловесности. Прямые волосы Бена были расчесаны на пробор, кожа лица была болезненно-бледной, если не считать обожженного на солнце носа, с глубокими оспинами. Его безответная любовь к Кэрол пропитала воздух, из-за чего все присутствующие чувствовали свои значительность, как дети, прячущиеся от грозы.
      — Что такое «грязный фильм»? — спросил Фредди, моргая и изображая замешательство.
      — Хотя бы «Том Джонс», — подсказала Терри Галахер. Анджела неожиданно вскочила.
      — Давай его разденем, Кэрол. Я знаю, пьеса у него в кармане.
      — Думаешь, он брал ее с собой под воду? — спросил Пайт, обмениваясь с Фокси веселыми взглядами: обычно Анджела не проявляла энергии в таких сомнительных ситуациях. Пайт и Фокси превратились для своих супругов в снисходительных родителей, прощающих им ошибки и жалеющих их за беспомощность со всеведущих высот своей неверности.
      Фокси приехала на вечеринку без Кена, в компании Терри Галлахер. Кен и Мэтт, разгромленные в Норд-Матере, упорно резались в теннис один на один на корте Онгов. В большой компании им было неуютно, не то что с глазу на глаз. Фокси и Терри походили одна на другую высоким ростом и заметным наблюдательному зрителю нежеланием двигаться, какой-то завороженностью так, видимо, на них действовали мужья. Впрочем, Фокси была Белоснежкой, а Терри — Алой Розой: кельтское происхождение выдавали полные губы, музыкальные руки, мускулистые ноги. Она тут же присоединилась к возне.
      — Где же его штаны? — спросила она Джанет. — Ты говорила, что он таскает пьесу в кармане штанов.
      — Наверху, — выдавила Кэрол, сражаясь с Фредди и пытаясь расстегнуть ржавые застежки на резиновом жилете. — В комнате Кевина. Только не разбуди его!
      Джанет, уже два месяца проходившая курс психотерапии, осуждающе произнесла:
      — Совсем как дети!
      Анджела поймала Фредди, съезжающего с кресла, за ноги. Он задел ластом столик с полной пепельницей и вазочкой с астрами. Анджела смахнула пепел и окурки номером «Новостей искусства», Эдди стал осторожно лить пиво в стакан через голову Фредди, Бен Солц не спускал глаз с Кэрол, с ее волос противоестественного цвета, с ее полуголого тела, извивающегося в объятиях резинового Фредди. При соприкосновении голой кожи с резиной раздавался пронзительный скрип. Рубашка Кэрол задралась к подмышкам, оранжевый лифчик перекрутился, одна грудь выскочила наружу. Кэрол тут же привела себя в порядок, потом несколько секунд простояла на коленях, не смея поднять глаза. Все вокруг видели запретный апельсин — ее грудь.
      Из прихожей, отделенной от гостиной занавеской из шариков, доносился голос Айрин Солц:
      — По-моему, ты сам не соображаешь, что говоришь, Фрэнк. Я тебя знаю, я знаю, что ты тоже человек. — Айрин была пьяна.
      Фрэнк отвечал ей горячо, с болью в голосе:
      — Это ты хочешь не дать им подняться, хочешь преподносить им на тарелочке все то, ради чего остальным в этой стране приходится работать.
      — Работа! Когда это ты честно работал?
      — Он заработал себе язву, Айрин! — крикнула Джанет Эпплби. — Лучше перестань спорить и иди сюда. Твоего мужа пора везти домой: у него нездоровый вид.
      Дом Константинов был очень велик, но немалая его часть была занята пышной дубовой лестницей, широкими коридорами, просторными холлами и стенными шкафами-пещерами, поэтому ни одна комната не была достаточно велика, чтобы вместить столько гостей, вот они и растекались по нескольким комнатам, создавая шумовые и прочие проблемы.
      Крик Джанет не был услышан, зато голос самого Фрэнка звучал удивительно отчетливо.
      — Федеральное правительство — не заботливая мамаша, под чьей юбкой может спрятаться любой плакса. Отцы-основатели мечтали о минимальном государстве, правах штатов, правах личности.
      Айрин умела спорить, не переходя на крик, даже участливо.
      — А ты представь себя миссис Медгар Эверс, Фрэнк. Может, ты тоже на ее месте всплакнул бы?
      — Спроси любого разумного негра, во что превратило пособие его расу. Они его ненавидят, как нож для кастрации. Я согласен с Малколмом Иксом.
      — Ты мне не ответил, Фрэнк. Как насчет Медгар Эверс? Как насчет шестерых ребятишек из воскресной школы в Бирмингеме?
      — Они должны пользоваться защитой закона, как все остальные, — ответил Фрэнк. — Не больше и не меньше. Я не поддерживаю дискриминационное законодательство, а именно таковым является массачусетский закон о запрете дискриминации при продаже жилья: он лишает домовладельца права выбора. Конституция, дорогая Айрин, гарантирует всем равные возможности, а не равный статус.
      — Возможности неотделимы от статуса.
      — Как бы их заткнуть? — не выдержал Эдди Константин.
      — Для Айрин это как секс, — заявила Кэрол, застегивая рубашку. — Ей нравится препираться с мужчинами, придерживающимися правых взглядов. Она думает, что у них большие члены.
      Джанет разомкнула губы, скользнула взглядом, по Кэрол, Фредди и Бену, но ничего не сказала. Самопознание превращало ее в созерцательницу, в стороннего наблюдателя.
      Терри Галлахер спустилась вниз со сложенным несколько раз листом бумаги.
      — Туг ничего нет, — сообщила она. — Это еще даже не начало, а только список персонажей. Фредди, ты плут!
      — Зато какие персонажи! — возмутился Фредди.
      Пьеса пошла по рукам под плеск пива и белого вина, в соленом запахе теннисного пота. На листе не было заглавия. Сначала Фредди выписывал буквы старательно, но потом сбился на обычный свой неразборчивый, ползущий вниз почерк.
       Действующие лица:
      Эрек Шен — герой
      Ора Фисс — героиня
      Канни Лингус — усердная ирландка
      Тести Кулл — старый капризный бездельник
      Анна Л. Вьолейшн,
      Она Низм — нимфы
      Лабиа Минорис
      Тетушка Климакс — богатая и красноречивая родственница

АКТ1

       Эрек (входя)О!
       Ора (по вхождении)О!
      — Ерунда! — сказала Джанет. — Где вы видели такие имена: Ора, Она…
      — Проблема, наверное, в том, что Эрек слишком торопится войти.
      — Тетушка Климакс должна была появиться только в третьем акте, возразил Фредди.
      — Хорошо, что здесь нет Мэтта, — заметила Терри.
      — Зато Кен любит поиграть в слова, — сказала Фокси.
      — Молодец, Фредди, — похвалил Эдди Константин. — Мне нравится. — Он хлопнул Бена Солца по спине и показал ему листок.
      Бен сидел белый-белый, белее, чем его чувствительная к солнцу жена. К нему подошла Фокси, чтобы, неуклюже опустившись на колени, что-то прошептать ему на ухо.
      Пайт тем временем увлеченно импровизировал. Энергия, которой он всегда восхищал остальных, нашла выход.
      — Сюжет нуждается в развитии, — говорил он. — Пусть у Оры Фисс будет сводный брат, П. Енис, Питер Енис. Они еще в колыбели занимались безобразиями, а теперь он вернулся из дальнего плавания…
      — Из Титти-Сити, — подхватил Эдди. Из всех мужчин он был наименее образованным, ближе всех к начальной школе. Это не мешало ему безопасно переносить на другой край континента тысячи людей, поэтому в компании он не был чужим.
      — Какие вы все отвратительные! — взорвалась Джанет.
      Вы меня разозлили. Все, что я получила за двадцатидолларовый сеанс, улетучится за этот дурацкий вечер.
      — Лучше уезжай, — посоветовала ей Кэрол.
      Пайт продолжая, яростно жестикулируя руками, густо поросшими рыжим волосом:
      — Ора напугана его возвращением. Вернется ли былое волшебство? Лучше бы нет… Она вглядывается. Увы, все на месте. «Ора!» — извергает он. «Миссис Низм», — поправляет она его холодно, но с внутренней дрожью.
      — Ты перемешал моих восхитительных героев, — пожаловался Фредди.
      — Давайте сыграем в какую-нибудь другую игру, — предложила Кэрол, опускаясь на корточки, чтобы собрать с пола рассыпанный пепел. Пайту снова бросились в глаза ее изящные груди. Добро пожаловать в Титти, город победившего порока! Он рассматривал ее промежность, туго обтянутую тканью, босые ноги с длинными пальцами, похожими на извивающихся моллюсков. Она выпрямилась с пеплом и лепестками на ладони и посмотрела на неподвижного Бена Солца под репродукцией Моро и на Фокси, пытающуюся оживить его какими-то словами.
      — Лучше не надо, — отозвался Фредди Торн. — Людям полезно облекать свои фантазии в слова.
      Анджела, разогретая вином, вскочила и крикнула:
      — Я хочу раздеться догола!
      — Замечательно, — сказал Фредди, спокойно кивнул и затушил сигарету о свой лоб, то есть о стеклянную маску. Сигарета зашипела. По его старушечьему лицу катился пот.
      — Почему бы тебе тоже все это не снять? — сказал ему. Пайт. — Говорят, когда — кожа не дышит, это рискованно для жизни.
      — Что ты, Пайт, это и есть моя кожа! Я — чудище из глубин. Анджела уже взялась за застежку на спине своего белого теннисного платьица.
      — Никто не смотрит, — сказала она обиженно. Пайт дотронулся до ее руки и застегнул молнию, издавшую резкий поцелуйный звук.
      — Не мешай! — возмутился Фредди. — Она хочет искупаться в лучах моей славы. Кстати, мне всегда хотелось увидеть Анджелу голой.
      — Она красивая, — проинформировал его Пайт.
      — В этом я ни минуты не сомневался. Вот и пусть раздевается. Ей ведь этого хочется! А ты не понимаешь собственную жену Она эксгибиционистка, а не скромная фиалка у тебя в петлице.
      — Ему плохо, — сказала Фокси Кэрол оправдывающимся тоном, имея в виду Бена.
      — Может, лучше просто оставить его в покое? — спросила Кэрол.
      — Он говорит, что ему дали на ужин лангустов и ром.
      — Лучше не повторяй! — простонал Бен. Пайт разгадал его маневр, преследующий цель привлечь внимание, вызвать жалость. Увы, Бен переигрывал и был обречен на провал. Лицо Бена было восковым, кожа на месте недавней бороды противоестественно белела.
      — Моллюски — не кошерная пища, — объяснил всем Эдди.
      — Пусть не сидит с нами! — сказала Кэрол резким тоном. — Если надо, пусть поднимется наверх и ляжет.
      — Он что, знает, где у вас кровати? — спросил Фредди.
      — Лучше бы ты надел эту маску себе на рот! — Кожа Кэрол пошла мелкой рябью, точно воспалился каждый нерв. Вечер был прохладный, однако отопление было отключено на лето. Кэрол обнажила стиснутые зубы, как ребенок, продрогший после купания. Пайт был тронут.
      — Почему ты сегодня такая раздраженная? — спросил он.
      — Из-за смерти Брака.
      Все стены гостиной были увешаны картинами — классическими репродукциями и примитивными этюдами самой Кэрол, безвкусными по краскам и размашистыми по манере: дети в креслах, причал в Тарбоксе, Эдди в водолазке, конгрегационалистская церковь (вид сзади), дома и деревья (вид из окна ее мастерской) — кричащие, ненастоящие. Глядя на ее неумелое подражание Сезанну и Джону Марену, Угрилло и Бену Шану, Пайт думал о том, как все люди провинциальны, посредственны, безнадежны.
      Уловив мысли Пайта, Кэрол взяла его в оборот.
      — Давно хотела задать тебе один вопрос, Пайт. Наконец-то я достаточно выпила, чтобы решиться. Почему ты строишь такие уродливые дома? Ты ведь не так глуп!
      Он встретился взглядом с Фокси. Она почувствовала, что ему нужна ее молчаливая поддержка. Взгляды пересеклись, высекли искру и разошлись.
      — Они не уродливые, — ответил он. — Просто обыкновенные.
      — Ужас, а не дома. Индейский холм превратился в позорище.
      Изящная Кэрол намеренно создала вокруг себя круг удивления. Одно из их неписаных правил гласило, что профессиональная деятельность не подлежит критике. Работа — это договор, заключенный человеком с бессмысленным миром вне их дружеского сообщества.
      — Он строит то, что люди, как считают Мэтт Галлахер и он сам, захотят купить.
      — А мне дома Пайта нравятся, — заявил Фредди. — В них есть что-то голландское, какая-то подогнанность. Они как зубы. Не смейтесь, я не шучу. Мы с Пайтом — браться по духу. Я заполняю свои дыры серебром, он свои людьми. Господи, стоит сказать что-то серьезное, как все начинают хихикать.
      — Ты болтаешь ерунду, Кэрол, — вступилась за мужа Анджела.
      — Нет, она права. Терпеть не могу свои дома. Просто ненавижу!
      — В прошлом месяце умер еще кое-кто, — вставила Джанет. — Один поэт. Марсия была безутешна. Она сказала, что он был лучшим поэтом Америки, притом нестарым.
      — Фрост? Он умер в январе, — сказала Терри.
      — Не Фрост. Немецкая фамилия… Марсия и Гарольд обязательно подсказали бы. А мы — полные невежды, — вздохнула Джанет.
      — Я знал, что ты будешь по ним скучать, — сказал ей Фредди.
      Джанет, сидевшая на полу, сонно опустила голову на подушку. Она перешла от сеансов психотерапии дважды в неделю к психоанализу и в семь тридцать утра по будним дням уезжала в Бруклин. Ходили слухи, что Фрэнк тоже обратился к психотерапевту.
      — Пора во что-нибудь сыграть, — сказала она.
      — Давай поиграем в шарады, Фредди, — предложила Терри.
      — Лучше подскажите еще имена для моей пьесы. Необязательно грязные. Он слепо прищурился и выдал: — Донован У. Эра.
      — Это у тебя заготовка, — сказала Джанет. — Гарольд недавно придумал кое-что получше. Помнишь, Фрэнк?
      Спор о политике завершился, и оба спорщика вернулись из-за занавески в реальный мир. У Фрэнка был глупый вид, Айрин густо подвела глаза и губы.
      — Леон Макдафф. — Глаза Фрэнка умоляли жену: «Едем домой!»
      Тоном стороннего, незаинтересованного наблюдателя Кэрол произнесла:
      — Айрин, твой муж выглядит все хуже. По-моему, ему надо пойти наверх. Но со мной никто не соглашается. Мне все равно, просто я хочу спасти свой ковер.
      Айрин наблюдала за мужем со странным выражением на лице: материнская забота смешивалась с нетерпением, Далила взирала на обритого ею Самсона. Посередине комнаты помещался Эдди Константин, маленький ловкий человечек без религии, без задних мыслей, худощавый, загорелый, с развитой мускулатурой, здоровый — одним словом, объедение. В руке у него блестела пивная банка, глаза умели находить трассу среди кипящих облачных Гималаев. Он тоже перевел на нее взгляд и вдруг сообразил, что ради нее можно многим рискнуть. Изящество голубицы при неземной бледности!
      — Почему бы ему не вернуться домой? Это же несколько шагов, — сказала Айрин.
      — Я его отведу, — вызвался Эдди и, просунув голову Бену под мышку, поднял его с кресла.
      Внезапное движение, как громкий звук во сне, возвратило Бену способность к разговору.
      — Меня это очень интересует, — сказал он на удивление отчетливо. Каковы эстетические требования к современному жилищному строительству? Или все ограничивается практичностью и ценой?
      Фредди Торн только этого и ждал.
      — Интересовались ли эстетикой крестьяне, кроя крышу соломой? — радостно заблажил он. — Зато мы теперь без ума от Христа, вышедшего из-под такой крыши.
      — Вот именно, — подхватил Бен. Он говорил нормальным голосом и все соображал, только слова выплывали из его рта со скоростью задумавшейся камбалы. — Но, возможно, примитивная обрядовая культура обладает инстинктивным чувством красоты, которое не выживает при капитализме с его поточным методом. В еврейском журнале «Комментари» за этот месяц есть чудесная…
      — Алчность! — ядовито перебила Бена Кэрол. — Современные дома пропахли алчностью, стыдом и канализацией. Почему туалет превращен в неприличную тайну? Что естественно, то не позорно. Я запросто могу справить у вас под носом естественную нужду.
      — Это чудесно, Кэрол! — воскликнула Анджела. — Куда до тебя мне с моим желанием раздеться?
      — Вот и сыграем в «Чудесно»! — воодушевился Фредди Торн. _ я, например, подыхаю в этой резинке. Можно, я ее сниму?
      — Нет уж, носи, — возразил Пайт. — Она твоя.
      — Какие у игры правила? — спросила Фокси.
      — Тебе, — ответил ей Фредди, — даже не придется напрягаться.
      — Как в шарадах? — спросила Терри.
      Бен, висевший на Эдди, сказал, уставясь в пол:
      — Хотелось бы как-нибудь поговорить об этом серьезно. Супер-города, проблема опреснения морской воды… По-моему, строительная индустрия в этой стране идет по неверному пути.
      — Ту-ту! — прогудел Эдди, дергая за воображаемый шнурок и подталкивая Бена к двери.
      — Я с вами? — спросила Айрин. Ей снова овладела нерешительность. Быть с мужем сейчас значило быть с любовником. Семитская романтическая затененность ее нижних век спорила с прагматизмом взгляда, а губы складывались в знак вопроса, обращенного к потомкам пуритан.
      Эдди внимательно на нее посмотрел, оценивая ее готовность, определился с трассой и решительно произнес:
      — Да. Я его доведу, а ты уложишь.
      И все трое покинули затхлую комнату, миновали огромный холл, в любую погоду пахнущий старыми зонтами, и вышли в трепещущую листвой ночь, освещенную синими фонарями.
      Кэрол всплеснула руками, радуясь и негодуя одновременно. Эпплби сослались на свои хвори — Фрэнк на желудок, Джанет на голову — и тоже удалились, хоть и без энтузиазма; то, как они уходили, говорило о том, что игривому лету наступил конец, что начинается ответственная, трезвая осень. Один Фредди Торн упрашивал их остаться. Он вылез, наконец, из резинового панциря и остался в мокрой футболке и мятых плавках. Кожа ног и рук размякла, пошла складками, как ладони прачки.
      После ухода Эпплби Фредди и Пайт остались одни в компании женщин. Фокси, скрывающая в складках материи свой семимесячный живот, тоже поднялась.
      — Кажется, и мне пора.
      — Ни в коем случае! — запротестовал Фредди. — Мы ведь собрались играть.
      Фокси посмотрела на Пайта и поняла: что бы на нем ни было написано, она должна прочесть послание как «Не уходи!»
      — Не уходи, — сказал он вслух.
      — Так как играть? — снова спросила Терри. Пайт представил себе сумрачного, как недовольная мамаша, Галахера, дожидающегося жену. Как она смеет спокойно сидеть и не торопиться домой? У женщин нет совести, но это не их вина. Проделки коварного змея!
      Фредди облизнул губы и ответил слабым голоском:
      — Каждый называет самое чудесное, что только может себе представить. Почему вы не топите, Кэрол? У меня зуб на зуб не попадает.
      Она принесла из соседей комнаты мохнатое одеяло, и он закутался в него, как в шаль.
      — Ты стареешь, Фредди, — сказала Кэрол.
      — Спасибо. А теперь сядь и сосредоточься. Эдди и Кэрол положат Бена в кроватку и сразу вернутся. А если и не вернутся, то мир от этого не рухнет. Представь, что Фредди улетел в Майами. Я всем твержу: Che sara, sara.
      — Объясни, в чем суть твоей игры, — пристала Терри.
      — В том и суть, что под конец игры все мы будем лучше друг друга знать.
      — Не хочу знать кого-либо из вас еще лучше! — фыркнула Анджела.
      — А я не хочу, чтобы кто-то из вас лучше узнал меня, — добавила Фокси.
      — Где же соревновательный элемент? — спросил Пайт. — Кто выигрывает, кто проигрывает?
      Фредди был исполнен красноречия. Он по-прежнему был в гигантском монокле. По степени опьянения с ним не могла сравниться даже Анджела: хмель от белого вина прибавляет проницательности, горячит кровь, помогает увидеть истину.
      — Лично ты не можешь проиграть, Пайт. Думаю, это тебе подойдет — для разнообразия. Знаешь, братец… можно, я не буду лукавить?
      — Сделай одолжение, брат! — Для убедительности Пайт перекувырнулся через голову. — Выкладывай.
      Фредди выискивал слова поточнее.
      — Ты — ходячий парадокс. Забавный субъект! Очень давно, еще в детстве, я изучал своих мать с отцом и решил, что люди бывают двух типов: «А» — те, кто сам трахает, «В» — те, кого трахают. Твоя уникальность в том, что ты принимаешь себя за «А», а на самом деле ты — «В».
      — А твоя — в том, что ты не то и не другое.
      До того, как они с Фокси стали любовниками, в период, когда Фредди, сам того не сознавая, держал Джорджину в заложницах, Пайт не ответил бы так быстро, так резко. Фредди заморгал. Он не ожидал, что Пайт вырвется на свободу и превратится в неприкрытого врага.
      — Если вы, две примадонны, прекратите свару, мы начнем играть в «Чудесно», — сказала Терри.
      — По-моему, неплохо было бы выпить еще вина, — сказала Кэрол. — Есть желающие?
      — Я! — вызвалась Анджела, вытягивая красивую руку с пустой рюмкой. Завтра у меня финал. Должна же я обыграть Джорджину!
      — А где сама Джорджина? — вежливо обратился Пайт к Фредди, боясь, что его «не то и не другое» прозвучало слишком оскорбительно.
      — Отдыхает перед решающим поединком, — ответил Фредди, не тая зла.
      — Нам скоро уходить, — сказала Фокси, обращаясь к Терри.
      — Нам тоже, — напомнил Пайт Анджеле. В редкие моменты освобождения она грозила раскрыться, продемонстрировать свою внутреннюю глубину, замороженную в браке.
      Кэрол прошлась перед гостями, как балерина, и наполнила все шесть рюмок.
      — Кэрол уже начала игру, — сказал Фредди. — По ее мнению, еще вина это чудесно.
      — Я не имела в виду, что не могу придумать ничего чудеснее этого. Это не считается.
      — Хорошо, ты хозяйка, тебе и начинать.
      — Прямо сейчас?
      Все закивали: да-да, нечего тянуть! Босая Кэрол замерла в нерешительности.
      — Как здорово! — не выдержала Анджела.
      — Ноготки у младенца, — определилась Кэрол.
      Все заахали то ли от ужаса, то ли от восторга. Фредди вооружился карандашом и что-то нацарапал на обратной стороне листочка со своей пьесой.
      — Ноготки младенца. Отлично. Объясни.
      — Объяснить? Хорошо. Я имею в виду весь процесс, всю эту химию. Я не понимаю, как это получается, оттого это так чудесно. Ну, знаете, — она повернулась к Фокси, единственной из присутствующих, кто не обладал такими знаниями, — они же появляются из ничего, что мы ни вытворяем — курим, пьем, падаем с лестницы. Живой ребенок с безупречными ноготками на пальчиках. Обведя взглядом все лица, она поняла, что сказала недостаточно, и добавила: — Сколько же труда, изобретательности, даже любви требуется, чтобы изготовить любого из нас, какими бы бездарностями мы потом ни оказались!
      — Кэрол, ты — прелесть! — воскликнул Пайт. — Как такая прелесть может ненавидеть меня и мои домики?
      Она почувствовала возможность исправить свой имидж. Она предстала перед друзьями крашеной стервой, покинутой Солцами и собственным мужем; сейчас ей потребовалась любовь окружающих, особенно Пайта, который, как и она, принадлежал к низшей прослойке среднего класса.
      — Я тебя не ненавижу, — ответила она ему. — Наоборот, считаю, что ты способен многое дать людям, вот и расстраиваюсь, когда ты так себя растрачиваешь.
      — Даже не знаю, оскорбление это или флирт, — прокомментировала Анджела.
      — Итак, ноготки младенца, — сказал Фредди Торн. — Кто следующий?
      — Давайте послушаем мужчину, — предложила Терри Галлахер.
      Пайт был тронут: он почувствовал себя счастливым избранником.
      — Давайте…
      Терри сидела на полу — рослая женщина, подобравшая под себя ноги, со сложенными в колечко губами. Прямые темные волосы свисали вниз. Некогда он любил ее, но робел и не догадывался, что она его ждет. Сперва вылепи сосуд, потом наполняй его… Он выпил еще вина, белого, как солнце в туман, поглядывая на правильное колечко ее губ. Затмение. Обреченная любовь? Фокси — розовое лицо, распушившиеся после морского купания волосы наблюдала, как он пьет вино. Иногда ее живот бывал соленым. Тугой барабан, выступающий из океана светлых распущенных волос. Лунная любовь, бесконтактное вращение вокруг планеты ее чрева. Кончик языка, тянущийся к анусу, минуя лепестки срамных губ. Ее затухающие крики. Затмение.
      — Твоя очередь, Пайт! — окликнула его Анджела.
      Он мысленно обозрел весь мир — города и поля, моря и колокольни, грязь и деньги, бревна и стружку, синие молитвенники, пух на лепестке розы. Зад. Истина открылась ему во всей ее неоспоримости: смыслом наделен только зад. Что может быть лучше задницы?
      — Спящая женщина… — вымолвил он.
      — Почему спящая?
      — Потому что во сне она так женственна!
      — Ты пьян, Пайт, — сказала Кэрол, и он догадался, что оскорбил ее своей простотой. Мир ненавидит свет.
      Фредди прищурился глазами и ртом.
      — А может, она спит потому, что ты боишься ее, когда она бодрствует?
      — Говори за себя! — отрезал Пайт. Ему вдруг наскучила эта игра и захотелось домой, к спящим детям; может, их, Рут и Нэнси, он и подразумевал — тяжелых от сна, как кусочки рахат-лукума, отягощенные сахарной пудрой? — Спящая женщина!
      — Но с детскими ноготками, — сказал Фредди Торн. — Немного теплее. Что скажешь, Терри?
      Она уже давно приготовилась, давно сидела с самодовольной улыбкой.
      — Музыка Иоганна Себастьяна Баха.
      — Переложение для лютни? — ревниво осведомился Пайт.
      — В любом виде и исполнении. В этом и заключается прелесть Баха. Он сам не знал, до чего велик. Просто человек добросовестно пытался прокормить семнадцать детей.
      — Еще теплее, — прошептала Анджела.
      — Ерунда! — сказал Пайт Терри. — Он мечтал о величии. Страсть как хотел бессмертия. — Значило ли это, что он продолжает спор с Кэрол о своих домах, ее картинах, просит прощения, отчаянно исповедуется?
      — А мне чудесное представляется вполне заурядным, — сказала Терри невозмутимо. — Простым и светлым. Такое хорошо вертеть в пальцах.
      — Смотри, не запачкай! — посоветовал Фредди, записывая. — Произведения Баха, не обязательно для струнных инструментов. Анджела.
      — Вы невыносимы! Все так уверены в том, что хорошо, что плохо! А мне не приходит в голову ничего однозначно чудесного. Разве что дети, только я не знаю, мои собственные или сам факт материнства — то, о чем говорила Кэрол. В общем, я еще не готова, Фредди.
      — Святое причастие, — сказала Фокси. — Необъяснимо!
      — Теперь очередь самого Фредди, — сказал Пайт. Так он спасал и Анджелу, и Фокси. В играх, изобретаемых Фредди, главная опасность заключалась в разоблачении. Опасность и смысл игры.
      Фредди отложил карандаш и зашевелил губами, словно считывая волшебный текст, материализовавшийся в воздухе.
      — Самое чудесное, что я знаю, — это людская способность к самообману. На ней все и зиждется.
      — Только в мире людей, — уточнила Кэрол. — Это тонкая корка тщеславия, обволакивающая реальность. Звери, например, друг друга не обманывают. И камни тоже.
      — Вот как? — встрепенулась Анджела. — Тогда я говорю «звезды». Конечно, звезды!
      Пайт — удивленный, испуганный Пайт, утонувший в пучине ее ясного лика спросил:
      — Почему?
      Она пожала плечами.
      — Они такие неподвижные! Они выше нас всех. Словно кто-то швырнул горсть соли, а она взяла и повисла там, вверху, на миллиарды лет. Знаю, они движутся, но не относительно нас — мы для этого слишком малы. Мы слишком быстро умираем. И еще они красивы — Вега летней ночью, Сириус зимой. Неужели я — единственная, кто еще на них хотя бы изредка поглядывает? Мой дядя по материнской линии, Лансинг Джиббс, был астрономом. Кажется, его именем названо целое астрономическое явление — «эффект Джиббса». Может, это целая галактика. Представьте — целая галактика, бесчисленные солнца и планеты, носящая имя одного человека! Он был очень низенький — переболел чем-то в детстве, колченогий, зубы торчком. Меня он любил, хотя я вымахала выше его. Он показывал мне звезды первой величины: Бегу, Денеб, Антарес, Арктур. Некоторые я забыла. В детстве я любила лежать на веранде нашего летнего дома в Вермонте и мечтать о межзвездном путешествии — о вечном скитании от жизни к жизни. Это и есть чудо.
      — Ты очаровательна, Анджела, — сказала Фокси.
      — Она это умеет, — сказал Пайт и вздохнул. Им давно следовало уйти.
      — Расскажи нам о самообмане, Фредди, — повторила Терри.
      Фредди, закутавшийся в шаль, смахивал на безумную старуху с отвратительными пальцами нок вросшие, омертвелые ногти, исковерканные обувью.
      — Ко мне все время приходят люди с безнадежно испорченными зубами, начал Фредди. — С абсцессами, которые они ради самоуспокоения предпочитают считать невралгией. Они месяцами терпят страшную боль, не могут ни жевать, ни даже закрыть рот, а все потому, что подсознательно боятся потерять зуб. Потеря зуба символизирует для человека смерть; это классический символ кастрации. Лучше член, причиняющий нестерпимую боль, чем никакого члена. Меня они до смерти боятся — ведь я могу сказать им правду. Им ставят протезы, я говорю им, что так гораздо лучше, и они охотно мне верят. Все это брехня. Лишившись зубов, вы уже не получите назад свою улыбку. Вообразите, сколько приходится врать онкологу! В прошлом году я был в медицинском колледже и наблюдал там скелеты, болтающие о выздоровлении, женщин без лица, по-прежнему делающих себе завивку. Самое забавное, им не становится лучше, и всем на это наплевать. Ты рождаешься, чтобы перепихнуться и подохнуть — чем быстрее, тем лучше. Кэрол, ты права насчет хитроумной машины, от которой все пошло, но вся штука в том, что она едет в одну сторону: под уклон.
      — Неужели мы так ничего и не добиваемся? — спросила Фокси. — Ни сострадания, ни мудрости?
      — Если мы не сгнием, то кому нужна мудрость? — сказал Фредди. Мудрость нужна для борьбы со зловонием.
      — Фредди, — заговорил Пайт ласково, надеясь спасти хотя бы частицу себя от затягивания в воронку под названием «Фредди», — по-моему, у тебя профессиональное помешательство на гниении. Все не только гниет, но и растет. Жизнь — это не только движение под уклон, но и езда вверх и вниз. Возможно, в последнюю секунду траектория меняется. Разве младенец, находящийся во чреве матери, способен представить внешний мир? Неужели ничто вокруг не кажется тебе чудом? Меня поражает не столько наш самообман, сколько изобретательность в создании несчастья. Несчастье — вот во что все мы верим. Несчастье — наша сущность. С самого Эдема мы избираем его. Мы множим невзгоды и кормимся отравой. Но из этого еще не следует, что сам мир не чудесен.
      — Хватит барахтаться, дружище Пайт, — сказал ему Фредди. — Все мы неудачники. Жить — это терпеть неудачи. — Он показал свой листок. — Вот он, ваш чудесный мир!
      Ноготки младенца
      Женщина
      (…)
      Бах
      Причаст.
      Способ, к самообману.
      — Не верю! — отрезала Фокси. — Все, что люди ни делают, ты, Фредди, превращаешь в ничто.
      — Я просто делаю свою работу, — молвил он. — Я бы выбрал что-нибудь другое, но так уж вышло: каждый день — белый халат, и вперед.
      Белый халат. Антисептическая истина. Он научился в ней существовать, а Пайт — нет. Он лучше Пайта. Сам Пайт чувствовал, как проваливается в мерзлую зубастую пропасть — душу Фредди. Фокси молча протянула руку, желая его удержать. Терри обернулась к нему и провозгласила:
      — Надежду нельзя обрести при помощи логики. Она — добродетель, как смирение. Она дается свыше. А мы решаем, принять ее или отвергнуть.
      Анджела встала.
      — По-моему, мы все похожи, неважно, во что мы верим. Муж, я пьяна. Вези меня домой.
      В прихожей, вдыхая слоновий запах зонтов, Пайт шутливо ткнул Фредди пальцем в живот и сказал:
      — Передай Джорджине, что нам ее не хватало.
      Фредди отреагировал без всякой игривости. Физиономия под маской пошла пятнами.
      — Она решила не ехать. Хочешь что-то ей передать? На Пайта дохнуло холодом: Фредди все знает.
      — Просто скажи, что мы все передаем ей привет, — смиренно отозвался Пайт, скользя по поверхности, чтобы остаться на том уровне, где имеют значение действия и не требуется покорность смерти. Он, правда, сомневался, что Фредди знает хоть что-нибудь. Попритворявшись невинной, Джорджина снова захотела грешить с Пайтом, но он уже проверял ее силу и знал, что она способна сопротивляться любому горю, любому соблазну признания. Угрожающий тон Фредди был блефом, типичным хватательным движением в темноте. Пайт не удержался и наподдал ему еще:
      — Почему бы тебе не поехать домой, к ней? — Фредди как будто не собирался отчаливать вместе с четырьмя другими.
      — Она спит, — сказал Фредди.
      Спящая женщина. Ужасно и чудесно. Появлению на вечеринке, в обществе любовника, она предпочла сон. Сон как взращивание печали. Пайт чувствовал, что она не находит выхода из тьмы, в которую ее погрузил муж, и сожалел, что снова у нее побывал.
      Кэрол молчала, дожидаясь возвращения Эдди. Она и Фредди, оба в нелепом для этого времени суток купальном облачении, махали уезжающим с тускло освещенной веранды. Узкий дом Солцев стоял неосвещенный, не считая одной включенной лампочки внизу. Тарбокс уже улегся спать. Водопад у игрушечной фабрики негромко подавал голос. За полем для гольфа раздался визг автомобильных шин. Среди звезд летел невидимый авиалайнер, издавая скрип ногтя по стеклу. Поспешный обмен прощаниями. Фокси и Терри, две подпрыгивающие тени на грустной сентябрьской улице, удалялись к галлахерскому «мерседесу». Фокси, не обернувшись, пошевелила пальцами левой руки — «до следующего прикосновения».
      — Бедная Фокси, — тихо сказала Анджела, — почему Терри не догадалась увезти ее несколько часов назад?
      — Думаешь, ей хотелось домой? — спросил оскорбленный Пайт.
      — Конечно, она очень утомилась. Кажется, ей уже через месяц рожать?
      — Я-то откуда знаю?
      — Посередине этой бесконечной игры — между прочим, вам с Фредди не стоило бы решать взаимные проблемы в присутствии дам: это неинтересно и не эстетично — я посмотрела на нее и увидела, что она в полном отчаянии.
      — Не заметил.
      — Она приехала в наш город такой красоткой, а мы превращаем ее в ведьму.
      Булыжная мостовая под фонарями имела цвет осадка на дне рюмки. Пайт заметил маленького круглого жучка, похожего на припозднившегося горожанина вид с верхушки колокольни. Никто не звал этого торопыгу домой. Ни отца у него, ни матери. Вино расфокусировало оптику Пайта: он поднял глаза и увидел свою церковь — громадную, бесформенную. Величественное, но безликое пятно.
      О том, что Бен потерял работу, Пайт узнал от трех людей, в том числе от Анджелы. Ей сказала об этом сама Айрин в детском саду, где она работала по вторникам и пятницам, хотя Нэнси уже стала первоклассницей. Новость была сообщена бесстрастным тоном.
      — Наверное, ты уже слышала об этом: Бен меняет работу.
      — Нет, не слышала. Как интересно! Где же он теперь будет работать? Надеюсь, вам не придется уехать из Тарбокса?
      — Это еще не ясно. Но он подал заявление об уходе.
      — Ну и молодец, — сказала Анджела. Манера Айрин принуждала ее к легковесности: соболезновать было бы неуместно.
      — Выглядела она ужасно, — доложила Анджела Пайту. — Такая потерянная! Я вдруг поняла, какой красавицей она была этим летом. Сейчас это обыкновенная удрученная еврейка средних лет. Черные, совершенно неподвижные глаза.
      — Я даже не знал толком, чем, собственно, Бен занимается — ответил Пайт, плохо изображая удивление: для него сообщение не стало новостью.
      — Миниатюризация для космической программы. Что-то секретное. — Она собиралась кормить дочерей ужином. За готовкой она всегда проявляла наибольшую общительность. Сами они уходили ужинать к Геринам.
      — Я хотел сказать, что не знал, кто он — техник, теоретик…
      — Он любит теорию в беседе.
      — Это и странно. Из слов Айрин можно было заключить, что весь зонд «Маринер», запущенный к Венере, был сделал его руками. Получалось, что он ровня самому Джону Онгу. А теперь выходит, что компания готова его выставить, стоит ему сойти со стези добродетели.
      — Ты считаешь, что это имеет отношение к Солтинам?
      — А как же! В это все и упирается. Константины его измочалили. Они же не спят по ночам, потому что Эдди по правилам не может летать больше сорока часов в месяц. Даже Айрин признавалась, что Бен опаздывает по утрам на поезд. — Пайт выдавал за догадку то, что Джорджина излагала ему как неопровержимый факт, услышанный от Фредди.
      — Не могу поверить, что до этого дошло!
      — Ты — сама невинность, Ангел. Ты не можешь поверить, что у кого-то больше сексуальной энергии, чем у тебя самой. Эта четверка ночи напролет стояла на ушах. Кэрол любит спать с двумя мужчинами сразу; до Бена у нее был паренек, которого Эдди привозил играть в баскетбол.
      — Откуда ты все это знаешь?
      — Это всем известно, — ответил он быстро.
      Анджела размышляла, разливая по тарелкам куриный суп.
      — Сразу с двумя? Разве для этого хватает места?.. И потом, где этим заниматься? В мастерской, среди тюбиков краски? И что делает Айрин, пока они, как ты выражаешься, стоят на ушах? — Ее синие глаза заискрились от попыток представить всю конфигурацию. Пайту был приятен ее интерес. Однако среди знакомых мужчин он не мог представить ни одного, с кем ему захотелось бы ее разделить: Торн слишком ужасен, Уитмен слишком чист.
      Во вторник Анджела вернулась из детского сада позже обычного, с горящими глазами.
      — Ты был прав. Это все Константины. Айрин пригласила меня к себе выпить чаю, но вместо чая налила бурбон и все рассказала. Она ужасно расстроена. Она больше не хочет иметь дело с Константинами, хотя Кэрол все время пытается вызвать ее на разговор. Айрин признает, что отчасти это ее вина, а Бен должен бы был держать себя в руках, но она говорит, что они очень увлеклись: они всегда были слишком серьезными и никогда ни с кем не дружили парами. Ей и Бену нравилось, что у Константинов совершенно другая жизненная философия, что они такие легкие, игривые: едят, когда голодны, не ложатся спать, если не хочется. Она отдает Кэрол и Эдди должное: они умеют быть очаровательными и их, в общем-то, не за что винить: вот такие это безнравственные люди. Отчасти она им даже благодарна за это лето: она приобрела новый опыт, хотя из-за этого ее брак едва не распался и теперь у них проблема с деньгами. Она созналась, что соврала про переход Бена на другую работу: никакой другой работы у Бена нет.
      — Конечно, нет. Она не рассказала подробностей? Неужели это так повлияло на Бена, что его пришлось уволить?
      — Это были не просто опоздания на службу. Иногда он там вообще не показывался, особенно когда у них появился катер и пошли морские прогулки на целый день. Представляешь, однажды они добрались до Провинстауна — и это в скорлупке, предназначенной для мелководья! Айрин говорит, что дрожала от ужаса, но Эдди оказался умелым мореходом. Представляю себе эту картину: Айрин в огромной шляпе и кофте с длинными рукавами, Бена непрерывно тошнит от качки… С ума сойти — Провинстаун! Мои отец и дядя ходили туда с командой из шести человек, и то не брали с собой детей. К тому же Бену совершенно противопоказан алкоголь, поэтому он появлялся на работе ни на что не годным. Отдельного кабинета у него не было, просто стеклянный отсек. Похмельный синдром напоказ!
      — А как насчет секса? Об этом молчок?
      — На этот счет она скрытничала, а мне не хотелось приставать. Я и так была польщена ее откровенностью — польщена и напугана. На меня обрушился целый водопад! Не пойму, почему она решила рассказать все это именно мне?
      — Потому что ты — совесть нашего городка. Все только и мечтают, как бы успокоить совесть.
      — Не надо сарказма. Она обмолвилась, что другие могут представлять всю картину иначе. Она назвала Эдди неотразимым — в том смысле, что не могла не почувствовать его привлекательность, но, конечно, устояла. Иначе она бы по-другому все это изобразила.
      — Ты — эксперт, тебе виднее, — сказал Пайт, пораженный тем, что ей хватает чужих переживаний.
      — Вечера все четверо якобы посвящали разговорам. Иногда к ним присоединялись Фредди Торн и Терри. Она очень старалась меня убедить, что в ту ночь, когда они с Эдди пошли укладывать Бена, все тоже ограничилось разговором с Эдди на кухне, и не о чем-нибудь, а о работе Бена, несмотря на то, что свет был всюду выключен; якобы уже тогда Бена предупреждали о возможности увольнения.
      — Значит, никакого секса? Беднягу Бена погубила выпивка и качка на волнах?
      — Этого Айрин специально не уточняла, но я поняла ее так, что дело не только в этом. Она даже обозвала Кэрол обманщицей и стервой — я ушам не поверила, когда услышала это от Айрин. Как будто ей надо было переспать с Беном, а она его надула, или спала не так часто, как следовало бы… Не знаю, там сплошная путаница. А если вспомнить про детей, то становится совсем печально. Чаще всего это происходило в доме Константинов, потому что Солцам легко оставлять Бернарда за няньку при младшем брате — все равно он не отрывается от книжки. Но после полуночи Айрин начинала чувствовать угрызения совести и шла домой, а Бен оставался болтать с Эдди. Болтали они обо всем на свете: о космосе, компьютерах, государственных и частных школах, религии. Эдди так погряз в безбожии, что начинает скандалить, едва услышит про церковь.
      — А потом Кэрол тащила обоих в постель!
      — Мне не хотелось бы тебя разочаровывать в отношении Кэрол, Пайт, но, по-моему, это чепуха. Одно дело — бордель на Окинаве, и совсем другое — дом наших знакомых. Это какой-то гротеск.
      — Она живой человек. С одним она могла бы заниматься оральным сексом, а другой тем временем…
      Анджела сверкнула глазами.
      — Тебе бы хотелось, чтобы и я этим занялась?
      — Ни в коем случае! — замахал он руками. — Никакого разврата.
      Фокси излагала иную версию — исходящую от Кэрол. Кэрол занималась музыкой вместе с Терри Галлахер, а живописи иногда предавалась в компании Фокси, рисуя своих изящных дочек, Лору или Патрисию, в балетных трико.
      — Получается, — докладывала Фокси, — что Солцы взяли Константинов приступом. Они чувствовали себя в городке изгоями, страдали от одиночества; почувствовав, что Кэрол и Эдди ими не пренебрегают, они от радости распоясались. Якобы Бен получил очень старомодное воспитание в еврейском гетто в Бруклине…
      — Представляю, с какой миной Кэрол говорила о еврейском гетто… усмехнулся Пайт. Рассказывая, Фокси забавно гримасничала, но Пайт этого не видел: он положил голову ей на колени и слушал, как бьется сердце у еще не родившегося младенца.
      — В общем, Бену хотелось побезобразничать. Кэрол очень уверенно говорит, что до появления в городке Константинов Солцы не имели доступа в «приличное» общество: ни к Геринам, которые живут всего в квартале от них, на Пруденс-стрит, ни к милашкам Торнам, ни к очаровательным Эпплсмитам, ни к модной паре Хейнема, не говоря уж о предприимчивых Гал…
      — А вот и нет! Мы постоянно звали Бена проиграть в баскетбол. Кто виноват, что они не катаются на лыжах и не играют в теннис? Они были на всех больших сборищах. Голландцы в нашем городке куда более угнетаемое меньшинство, чем евреи.
      — В общем, у Кэрол такое мнение — возможно, под влиянием Айрин. — Фокси рассеянно гладила Пайта по голове. — Ну и волосы! Никак их не уложишь.
      — Может, они редеют? Может, я скоро облысею, как Фредди? С рыжими это случается. Так Господь наказывает нас за мужскую прыть. Продолжай. Я очень уязвлен тем, что Айрин, которую я всегда обожал, зачислила всех нас в антисемиты.
      — Выходит, что так. Когда Бернарду предложили участвовать в христианской рождественской инсценировке, она возмутилась. Терри тоже считает, что инициатива такого тесного общения двух пар исходила от Айрин. Солцы давно не ладили и жили вместе только из-за Бернарда. А потом по оплошности у них появился Иеремия… У Айрин даже случился нервный срыв.
      — А я запомнил, какой красивой ее делала беременность. Люблю беременных женщин.
      — Заметно.
      — Ты поняла из речей Кэрол и Терри, что не устраивает Аирин в Бене?
      — Что ему ничего не хочется. Ее отец много трудился, чтобы преуспеть в швейном бизнесе. Да и вообще, кто знает, почему женщинам нравятся одни мужчины и не нравятся другие? Химия это, что ли? Кэрол считает, что Айрин увлеклась Эдди и загорелась, как загорается по любому поводу: борьба с дискриминацией при аренде жилья, детский сад, охрана природы… Она вступила за него в борьбу.
      — У тебя выговор уроженки Новой Англии.
      — А у тебя — иммигрантский.
      — Что поделаешь, я и есть иммигрант. А ты цитируешь не Кэрол, а Терри. Кэрол бы сказала: «Ей его захотелось» или что-нибудь такое же простенькое. И добавила бы: «И она поклялась его заполучить».
      — Даже не так. Она бы сказала: «У этой суки началась течка, вот ее и поимели».
      — Любовь моя! Что за язык?
      — Не верти головой! Из-за тебя я раньше времени рожу.
      — А вообще-то ты права. Раньше Айрин такой не была.? Раньше на вечеринках я спешил поговорить с ней с самого начала, чтобы больше к ней не подходить.
      — Кэрол говорит, что они с Эдди, выпроводив Солцев, подолгу смеялись так вульгарно вела себя Айрин.
      — Не могу себе представить, как можно было превратить Эдди Константина в цель борьбы, как школьную интеграцию или какого-нибудь вымирающего журавля. Это самый никчемный человек из всех, кого я знаю. Подумать только, кому мы вверяем наши жизни! Как же Кэрол и Бен отражали это натиск на нравственность юного авиатора?
      — Она говорит, что жалела Бена, но привлекательным его не находила.
      — Типичное высокомерие белой протестантки англосаксонского происхождения.
      — Ты прав, она даже обмолвилась, что является единственной настоящей американкой в семье. Эдди ненавидит публику этого сорта и все время над ней издевается: пугает, когда ведет машину, и так далее.
      — Я думал, что она из семьи католиков, — сказал Пайт.
      — Это он из католиков, а она пресвитерианка. — Ее пальцы покинули его волосы и стали слепо ощупывать ему лицо. — Одним словом, — сказала она певучим голосом, который он любил так же сильно, как ее облик, вес, запах, ты перестанешь так на меня смотреть? — Кэрол сомневается, что к увольнению Бена привела дружба с ними. Она склоняется к мысли, что он просто не тянул. В это я готова поверить. Он ведь беседовал с Кеном…
      — Тоже мне, ценитель! — фыркнул Пайт.
      — Нет, ты послушай. Он говорил, что интересуется биохимией, тайной жизни и так далее, а потом, по словам Кена, проявлял не больше понимания и интереса, чем заурядный читатель «Ныосуик». На самом деле он всегда докапывается до религиозного смысла, а это вызывает у Кена скуку. Он назвал это… эклектикой? У Бена слишком эклектичный ум.
      — Моя теория, — ответил Пайт, закрывая глаза, чтобы лучше почувствовать Фокси, ее живот у своего уха, ее пальцы на своем лбу, ее бедра, сжимающие ему виски, — совсем другая. Наверное, Солцы занялись всем для того, чтобы Бен узнал от Эдди побольше об авиации и упрочил свое положение в аэрокосмическом бизнесе. А потом они попали в этот вонючий старый дом, к нимфоманке Кэрол, которой обязательно надо было его трахнуть, и тогда Эдди, чтобы не стоять столбом, трахнул Айрин, а она и говорит: «А ведь неплохо!»
      — Если не обращать внимания на подзаборные выражения, то в принципе это то же самое, что говорит Кэрол.
      — Мы с Кэрол мыслим одинаково.
      — Не говори так! — воскликнула Фокси и слегка шлепнула его по губам, напоминая о несравненном величии их греха.
      Анджела внесла в версию Фокси кое-какие уточнения.
      — После детского сада она отозвала меня в сторонку и, вся в слезах, пожаловалась, что Кэрол распространяет слухи, будто она, Айрин, чувствовала себя в городе отверженной из-за того, что еврейка. Она утверждает, что это ложь: они с Беном считают, что их очень тепло принимают, и им горько, что друзья могут теперь обвинить их в неблагодарности. Кэрол она называет неврастеничкой и говорит, что состояние Кевина — ее вина. Когда на нее находит блажь рисовать, она запирает его в комнате. Иногда он так надрывается, что жалуются соседи. Айрин утверждает, что ее отношение к участию Бернарда в рождественской постановке истолковано неверно и враждебно. Она не была против рождественского праздника, а просто считала, что не надо забывать про хануку.
      — Почему бы не заставить детей соблюдать заодно рамадан и не запретить им съедать школьные завтраки? — сказал Пайт.
      Анджела, наследственная либералка, серьезно относившаяся к воззрениям Айрин, отвечала на это:
      — Не знаю, зачем ты таскаешься в церковь. Это приносит тебе все меньше пользы.
      Джорджина направила на всю эту загадочную историю еще один луч света, который, однако, только добавил ситуации мрака.
      — Фредди разговаривал с Эдди… — начала она.
      — Фредди, Эдди — два медведя, — зачем-то пробубнил Пайт. Галлахер уехал добивать монахинь, совсем уже собравшихся приобрести заложенное имение в Лейстауне, и Пайт остался в кабинете один.
      — Не перебивай! Эдди сказал, что по ночам Бен рассказывал, как работает над ракетами — кажется, одна называется «Титан», как расточительно расходуются средства, как грызутся между собой различные департаменты и представители правительства, как они разрабатывают твердое топливо и самокорректирующиеся системы наведения. Эдди поразился, что Бен все это ему выбалтывает. Он считает, что Бен мог откровенничать не только с ним. О его болтливости стало известно — вот тебе и увольнение.
      — Тебе не кажется, что своими разглагольствованиями Бен усыпил бы любого шпиона?
      — Фредди считает, что на Бена настучал сам Эдди. Он авиатор и знает, к кому обращаться.
      — Зачем ему было пакостить любовнику своей жены? Думаешь, ему было неприятно?
      — Конечно! Эта женщина превратила его жизнь в ад. У нее болезненная самовлюбленность. А Эдди — всего лишь маленький мальчик, которому нравится играть в машинки.
      — Прекрати! Я отвергаю попытки объяснять поведение мужчины ссылками на детство. Так вы воруете у нас наше греховное достоинство.
      — Кстати, когда ты меня навестишь?
      — Я же только что навещал!
      — С тех пор уже месяц прошел.
      — Как летит время!
      — До чего это унизительно! Иди к черту, Пайт Хейнема!
      — Что я такого сделал?
      — Ничего, не обращай внимания. Пока. Увидимся у кого-нибудь в гостях.
      — Подожди… Короткие гудки.
      На следующий день она позвонила опять, изображая секретаря.
      — Я только хотела сообщить в продолжение нашего вчерашнего разговора, сэр, что в жилище Солцев на Уэст-Пру-денс-стрит, Тарбокс, явились двое в костюмах и шляпах.
      — Кто тебе это сказал?
      — Фредди узнал это от возбужденного пациента. Разве кто-нибудь, кроме агентов ФБР, носит в Тарбоксе шляпы? Такое впечатление, что про беднягу Бена знает весь город.
      — Как с ним поступят, по-твоему, — посадят на электрический стул, как Гринбергов, или отдадут русским в обмен на Гэри Пауэрса?
      — Очень смешно. С тех пор, как ты стал спать с Фокси, тебя распирает от важности. Смотри, не лопни, Пайт. В этот раз я тебя жалеть не буду.
      — Вовсе я не сплю с этой крайне беременной и бесконечно праведной женщиной. Наоборот, вчера мне снилась ты.
      — Это был хороший сон?
      — Неплохой. Место действия — винный погреб. Фредди баллотировался в Городской совет, и ты повела меня в погреб, показать шампанское, которые вы откроете в случае его избрания. Там, в окружении старой плетеной мебели, ты предложила мне понюхать новые духи у тебя за ухом. Ты очень гордо объяснила, что купила их в магазине Когсвелла. Я зарылся лицом тебе в волосы, а ты нежно меня обняла. Я понял, что тебе хочется заняться со мной любовью, и проснулся. Волосы у тебя были почему-то длиннее, чем в жизни. Ты перекрасилась в рыжую.
      — Это была не я. Ах ты, мерзавец!
      — Нет, ты. Кто же еще мог рассказывать твоим безразличным тоном о шансах Фредди на победу?
      — Приезжай ко мне, Пайт.
      — Скоро приеду, — пообещал он. Вечером Анджела сказала:
      — Сегодня Айрин была почти забавной. Она говорит, что Бен от нечего делать развлекает эту парочку молодых мормонов. Они считают себя потерянным коленом Израилевым, так что для Бена это как встреча с родственниками.
      — Какие мормоны?
      — Неужели ты не видел, как они бродят по городу? Непонятно, чем ты весь день занимаешься! Два молодых человека в костюмах и широкополых шляпах, как из вестерна. Видимо, мормонам положено принести свет истины хоть в какой-нибудь погрязший в грехе угол. Вот мы и попались им под горячую руку. Для них мы все равно, что готтентоты.
      — А я слышал, будто они из ФБР.
      — Айрин говорит, что так все считают. Она говорит, что Кэрол распространяет слух, будто Бен выдал государственную тайну.
      — У Кэрол не все дома.
      — Я ее сегодня встретила. Сама любезность! Сказала, что Эдди хочет покатать меня на мотоцикле.
      Уволенный, вызвавший весь этот шквал сплетен, тем временем сгребал листья, чинил и красил дом, ясными днями возил сыновей на пляж. Лето кончилось, и пляж снова принадлежал местным обитателям, которые заставляли собак бегать вдоль полосы прибоя и пытались запускать с дюн воздушных змеев. Облака становились другими: распустившие паруса шхуны, вестники жаркой погоды, уступили место длинным серым скоплениям со стальным отсветом. В отлив по желтой низине галопировали всадницы подросткового возраста. Как-то в воскресенье утром — дело было в середине октября — Пайт, прогуливаясь с Рут (он не пошел в церковь, а она — в церковный хор), увидел Бена Солца: тот, держа маленького Иеремию за руку, вместе с Бернардом рассматривал ракушки и какой-то мусор на песке. Пайту захотелось подойти к нему и выразить сочувствие, но он боялся его, как смертельно больного. Его собственная жизнь висела на волоске, и он не хотел рисковать, приближаясь к человеку, чья жизнь уже сломана. Анджела предложила пригласить Солцев на ужин — только их двоих. Пайт сначала сопротивлялся, потом согласился; но Айрин ответила холодным отказом. Они с Беноим решили, что, не имея финансовой возможности отвечать на гостеприимство гостеприимством, вообще не будут принимать приглашений. Остальные, не сговариваясь, перестали приглашать Солцев на вечеринки, чтобы не смущать их и Константинов. И все же Пайта тянуло заглянуть в бездну, выведать, какой у катастрофы лик. Он часто выбирал объездной путь, чтобы проехать мимо дома Солцев. Там рано тушили свет; зато у Констатинов никогда не гасла вызывающая иллюминация. Константины часто виделись с Геринами, Торнами, Галлахерами. По утрам старшие дети из обоих семейств, Бернард и Лаура, направлялись в школу отдельными тропами, пересекая поле для гольфа. Возвращались они вместе, беседуя не по-детски серьезно.
      Как-то в выходной, огибая в пикапе поле, Пайт увидел, как Бен готовится вставлять в окна вторые рамы. Рамы были прислонены к стене дома, и Бен никак не мог разобраться, какую куда нести. Пайту хотелось его окликнуть, но он боялся снизить скорость и быть замеченным, поэтому ему досталось только мимолетное зрелище — как ни странно, то было зрелище счастья. Бен снова отпустил бороду, его архаичный профиль был сонным и улыбающимся, губы шептали цифры, считываемые с бортиков рам. Это был человек, заслуживший отпуск, как любой, кто совершил что-то важное и обрел покой — или достиг самого дна и нашел там равновесие.
      В то время Пайту часто снилось, что он летит в большом самолете, новом реактивном лайнере. Он видел интерьер салона во всех подробностях, хотя никогда в таких самолетах не летал. После армии он вообще редко поднимался в воздух; в последний раз это с ним случилось двумя годами раньше, когда он навещал брата в Мичигане. Он летел в Детройт в «Электре» с закопченными моторами, вздрагивавшей в воздухе, как дряхлая гончая. Роскошный самолет из его снов не вздрагивал, а величественно парил; затылки над креслами и неподвижные руки на подлокотниках кресел в проходе цвета морской волны — вот и все, что указывало на присутствие пассажиров. Летчик — судя по певучему южному акценту, не Эдди Константин — радостно сообщал в микрофон: «По-моему, проскочили!». В маленьком иллюминаторе, обтянутом резиной, Пайт наблюдал серую облачную стену, отходящую назад в корчах, как обиженный осьминог, и уступающую место синим небесам. Они удачно миновали грозу. Потом самолет начинал прыгать на небесных кочках, проваливаться в воздушные ямы, крениться. Угол крена возрастал, крен превращался в катастрофическое падение. Все продуманные мелочи — светящиеся номера кресел, хромированные прищепки для салфеток под затылками — оставались при этом противоестественно неподвижными. Стюардесса с высокой прической хваталась за кресла, чтобы не упасть, занавесочка, загораживающая салон первого класса, надулась пузырем. Вот и все признаки надвигающейся гибели. Пайт думал о тщетности всех усилий. Самолет падал, жидкость у Пайта во внутреннем ухе застывала. Зная, что падения не предотвратить, он просыпался в темноте, уверенный, что умер.
      Рядом спокойно дышала Анджела, устроившись в лунке посреди матраса и наполняя спальню женским запахом. На столе у окна угадывался абажур лампы. Его дом. Корабль, покачивающийся на поверхности ночи. Он вынимал из-под щеки ладонь и пытался рассмотреть ее контур. Его рука. Он шевелил пальцами. Вроде бы жив… Но, заглянув в лицо смерти — визжащий воздух его сна был так реален, так готов его заглотнуть, — он не мог сразу вернуться к иллюзии покоя — предпосылке жизни. Тяжелый, как свинцовая чушка, он лежал на тончайшем льду. Тело обливалось потом. Кожа покрывалась пленкой, пот холодил живот, как холодная цепь, пристегнутая к пупку. Тошнотворная паника грозила вывернуть его наизнанку. Из последних сил он переворачивался на спину.
      Яд этой паники был ему знаком, как и противоядия. Например, представить себе снег. Палатку, спасающую от дождя. Одеяло как убежище. Думать про кожу Он пытался убаюкать себя телами женщин, которых знавал. Нежные подмышки и лепестки розы у Фокси межу ног. Веснушки на шее у Джорджины. Ее нагота и коротко подстриженные волосы, полные седины, притупляли желание все это видеть. Потому им и удавалось кончать вместе… Небесная непостижимость Анджелы. Гибкая талия и нервные ноги Кэрол-балерины. Груди Бо Герин с потом-нектаром в ложбинке. Эластичная ткань в промежности у Аннабеллы Войт. Оба они еще были девственны, но в поливаемой дождем машине, загнанной в траву, она позволяла ему целовать ее даже там. Он изучал явление трепещущим языком, зажатый ее бедрами, с выгнутой спиной, под стрекот кузнечиков и шорох ее пальцев, запущенных в его непослушные волосы. Девочка из богобоязненной семьи, она иногда молча стягивала в духоте задраенного салона, при свете панели заглушенного радио шелковые трусики, отрывала попку от сиденья и завершала разоблачение… За эти воспоминания, поблескивающие, как юркие рыбки в аквариуме, он цеплялся целую секунду, но и они оказывались слишком скользкими, чтобы удержаться на них и так въехать в сон. Он был чересчур взбудоражен, чтобы забыться. Внутри кишели нервы и атомы. Легкий, как птица с полыми костями, он мог без конца парить, корчась от горечи бессонницы.
      Анджела переменила позу, шурша простынями, и снова мерно задышала.
      В ужасе от своего бодрствования, Пайт пытался молиться, но тщетно: молитвы вязли в окутавшем его газовом коконе. То, что прежде казалось незыблемым, рассыпалось в прах. «Не возжелай жены ближнего…» «Кто хоть раз прелюбодействовал в сердце своем…» Дурацкий лепет Педрика. Угрюмое племя пустынников. Мертвое море. Пастушок колотит горшки. Желтая пыль. Еще одна унылая секта — мормоны. Солт-Лейк. Молитвенники, всю неделю лежащие закрытыми, пахнут плесенью. Открывать такой — все равно, что разворачивать рыбу. Прости меня! Подай знак! Он снисходительно относился к своей вере и в итоге ее потерял. Бог не терпит потребительского отношения. Теперь над ним простиралась, как зловонная пена, смерть. Блестка на неразведанном месторождении. Его родители тоже были блестками — вкраплениями слюды в граните, на которые никогда не падал свет. Свет гаснет навсегда: падая в самолете, не зная, что это сон, и непривычно честный с самим собой, он прощался с жизнью, как простой авиапассажир, не имеющий веры. Да и зачем продолжать дразнить Господа? У Него и так невпроворот дел: опрашивать вдов и сирот, сокрушаться по тем, кто живет во грехе. Цепляйся за смерть зубами! В самолете тишина: стоическое достоинство, почерпнутое в кино. Надежда на рай слепит глаза. Нет, он не готтентот, долой шоры с глаз! Хохот в вакууме. Анджела, спящая в колыбели звезд, в паутине, сотканной дядей… Ничего святого! Фредди Торн как воплощение троицы: член с яйцами. Боже, как резко накатывает тошнота, как невыносимо падать вниз! Терпеливые родители посадили зернышко, из зернышко выросло дерево, плоды которого он скормил бабам. Прожорливые бабы заглотнули Бога.
      С высот ужаса Пайт отчетливо выдел свою крохотную жизнь. Видел, как с вертолета, все три дома на Индейском холме — продано! Теперь Галлахеру подавай новые участки, он мнит себя застройщиком, градостроителем. Галлахервилль. Территаун. Хейнема-Плаза. Анджела-Плейс. Карты, проспекты, подземные гаражи, увлеченное рукоплесканье признательной страны… Сэр Мэттью Галлислейв, обеспечивший работой тысячи людей, истинный князь церкви; обед в Белом Доме с участием Пабло Казалса и Руби Ньюман. «Господин президент, позвольте вам представить моего партнера». Суровая ирландская улыбка, прямая спина, непроницаемый взгляд. Джек: «Какой лукавый малыш! Можно его погладить?» Другой, более мелодичный голос: «Он не кусается?»
      Абсурдность мыслей наполнила Пайта благодарностью, так как предвещала сон. Но вместо того, чтобы уснуть, он снова широко распахнул глаза. Сердце взбило кровь в пену. Срочно до чего-нибудь дотронуться! На взлет в паре с Галлахером нечего было рассчитывать: ему требовалось занять руки. Стоять на земле, желательно на четвереньках. Самолет падал, а он сидел в нем бессильный, изверившийся, кастрированный. Прикоснуться к Фокси — ее груди, животу, приласканному косым светом луны. Вот кто верит! Вот кто обожает его член! Вот кто снизошел к нему, стал его частью, — женщиной, дарованной ему.
      Анджела зашевелилась и тихо застонала во сне. Пайт встал и поплелся вниз, на кухню, выпить стакан молока. Этим летом он боролся с приступами любви к Фокси перед холодильником — холодным белым шкафом, забитым едой, которой он пытался заполнить пустоту у себя внутри. Прижимаясь щекой к холодной щеке холодильной машины, он вспоминал ее голос, его музыкальные полутона, игривую суховатость. Выкладывал на двери холодильника магнитными буквами, игрушками своих дочерей: «ФОКСИ. ПАЙТ ЛЮБИТ ФОКСИ». Потом стирал письмена и снова тащился в постель через дом, где вся мебель, все обои были пропитаны недобрым волшебством. Растягиваясь рядом с Анджелой, он думал: будь на ее месте Фокси, он бы уснул даже на битом стекле. Бессонница как неудачная настройка души. Тарахтение грузовика под окном.
      Тяжесть затхлой ночи. Страх, крутящийся внутри, как хомяк в колесе. Аннабелла разводила ноги пошире, чтобы он погряз в ней всей физиономией. Осторожный взгляд Фокси искоса: трезвый рассудок, пленивший его, разыграв восторг. Огромные тревожные глаза дочерей: каким благодеянием было бы помереть и перестать мучить детей отцовским явлением! Смерть другого человека — всегда тайное облегчение. Волны жизни, вздымающиеся к Господу и молящие о бойне. Прореживание трущоб. Боже всемогущий, убереги Фокси, мой робкий огонек, от Твоего смертоносного дыхания. Аминь. От страха истончилась его скорлупа. Пайт — прозрачные очистки, лишившиеся семени, — ждал гибели.
      Чистый электрический стул в выложенном плиткой помещении. Нож в горле. Землетрясение, сокрушающее соборы. Пенный океан. Узловатая веревка. Струна от фортепиано в руках профессионального убийцы. Краб в кишках. Куриная кость в дыхательном горле. Скользкая зимняя дорога. Сломавшийся высотомер. Расстрельная команда, докуривающая в углу двора сигареты и лениво философствующая на заре. Парень из Ионии. Младенец со слабыми конечностями, удавленный в колыбели. Гниющие почки, желтеющая кожа. Выстрел из дробовика в лоб, мозги на стенке. Обширный инфаркт. Гильотина. Разрыв лифтового троса. Трещина в льдине, быстрый уход под лед: на озерах Мичигана рыбаки проваливались в своих драндулетах на самое дно в воздушном пузыре, а потоми, затаив дыхание, всплывали. Молотилка. Случайно подплывшая к берегу акула. Обезвоживание с распухшим языком. Черномордое удушье. Проказа. Распятие. Выпускание кишок. Огненное погребение. Газ «циклон» в душевой. Охотник за скальпами, торопливо доскабливающий череп. Внимательное лицо пыточных дел мастера. Дыба.
      Морской водоворот. Ласковое мяуканье льва. Расшатавшийся камень, поскользнувшийся башмак, падение, как сон. Ярость властелина. Пуля, бомба, чума, кораблекрушение, инфекция, запоздалая реакция. Разбитое ветровое стекло. Недосмотр пьяницы-врача. Незаметное утончение льда, неуклюжее падение, замороженное дыхание, бессильное погружение на дно.
      — Анджела? — Чужой, словно долетевший с большого расстояния голос. Проснись! Обними меня. Мне приснился кошмар.
      Она наполовину проснулась и наполовину послушалась: повернула в нему лицо, но осталась лежать на животе. Попыталась нашарить его рукой, но рука сонно упала на простыню. Он хотел уловить ухом скрип колеса, вращаемого хомяком, но вместо этого услышал дрожь и урчание холодильника.
       «Дорогой Пайт!
       Вода кажется в прилив чернильно-синей. Еще за второй чашкой кофе я увидела мальчишку в красной рубахе, вставшего на якорь в лодке с веслами у острова. Он и сейчас там. Я много думаю о нас с тобой и могла бы многое наговорить, пока сижу здесь и выжимаю из себя буквы. Вчера, когда мы были вместе, я пыталась объясни тебе про Кена, меня и оргазм, но ты изобразил высокомерную обиду. Не надо, любимый! Как я робею, когда вывожу это старомодное словечко — „любимый“! Я кажусь себе смешной. Но у тебя должно быть имя. Кто же ты мне еще?
       Кен мой муж, и я люблю его как мужа. Я пыталась объяснить, что, занимаясь с ним любовью, чувствую, что все правильно. Между нами нет барьера, разве что скука, но это не беда, потому что вся жизнь — рутина. А от тебя меня отделяет множество барьеров: первым делом мое чувство вины, робость и страх оказаться хуже женщин, которые у тебя были до меня, наш общий страх разоблачения, твое порой излишнее (это не критика!) нетерпение, спешка, твоя изматывающая привычка насмехаться над собой и ждать опровержения, даже твоя чрезвычайная нежность ко мне, которая меня иногда, честно говоря, пугает… Ко всему этому прибавляются причуды беременности. Все эти барьеры громоздятся друг на друга, и получается непреодолимая стена, так что то, что я не кончаю, милый Пайт, не значит, что мне с тобой плохо. Хорошо, даже очень! Не проси других клятв. Не требуй отказа от обязательств перед Кеном: они для меня по-прежнему священны, при всем дискомфорте и раздражении. Конкурировать с ним тоже не надо — это не соревнование. Я сама не понимаю, зачем впустила в свою жизнь тебя именно сейчас, но то место, которое ты в ней занимаешь, ты создал сам, и тебе нечего бояться.
       Вынесла письмо на солнце. Я в нижнем белье, потому что купальники уже не налезают. Надеюсь, водопроводчики не нагрянут без предупреждения. Парень в красном уплыл. Вряд ли он что-нибудь поймал. Перечитала письмо. Оно неубедительное, полно оправданий. Не уверена, что я тебе его передам. Твоя сонная, но любящая
       Фокси».
      Письма Фокси, без дат и иногда без подписи, накапливались в глубине картотечного шкафа фирмы «Галлахер энд Хейнема», куда Галлахер никогда не заглядывал. Письма были всевозможных форм и размеров. Некоторые представляли собой четыре листка, густо исписанные с обеих сторон, в некоторых было всего по несколько слов, нацарапанных второпях перед тем, как бумажка окажется на вечеринке у Пайта в кулаке. Суеверный и дисциплинированный Пайт хранил все до единого и прилежно перечитывал в тяжелые дни, следовавшие за ночными кошмарами. Читая ее письма, Пайт ощущал себя маленьким человечком, выискивающим себя в сказке, герой которой — его дальний предок.
       «Любимый!
       Весь мой дом дышит тобой: дверные косяки, соленый ветер, скомканные простыни с самым лучшим из запахов, нашим — все это ты. Весь день у меня распахнуты окна, занавески летят к потолку, но я ничего не вижу, так много мне надо написать и сказать тебе, хотя Кен внизу, готовится к походу к Литтл-Смитам. Через несколько минут я тебя увижу. Но в окружении других людей. Прими хоть этот поцелуй».
      Другие письма были пространнее, сбивчивее, даже наставительнее. Пайт чувствовал, что его пытаются переделать, исправить, оправдать.
       «Мой дорогой возлюбленный!
       Я забрела в дальний конец пляжа, за все эти толпы, за итальянских бабушек, сидящих на алюминиевых шезлонгах прямо в волнах с вязаньем на коленях, туда, где не выскочит из засады никто из наших общих знакомых. Здесь все совсем по-другому: больше гальки и камней, более ветрено, вода неспокойнее — не то, что на огороженном отрезке, где плещутся очаровательные тарбокские матроны и их чада. Маяк Лейстауна уже совсем рядом. Иногда мимо проходят парочки гомиков из Бостона или Кейп-Кода в крохотных плавках. Они держатся за руки, как дети. А так я одна, беременная особа со смятым „Нью-Йоркером“ на коленях — на нем я пишу, составляя фразы позабавнее для своего любовника, считающего себя евреем.
       Я плохо объяснила тебе про Пита. Ты — не он, несмотря на сходство имен. Уже много лет он для меня даже не имя, а просто тень — тень между мной и родителями, мной и Кеном. Он меня не любил. Я его забавляла — неуклюжая, невинная дурочка. Я была для него игрушкой, но, как выяснилось, мне это нравилось. Мне нравилось, когда мной пользовались. Все, что бы он ни сделал, только усиливало мою любовь к нему. Меня не отпугивала даже его отвратительная холодность, грубые насмешки. Ему часто хотелось остаться одному — чаще, чем я могла ему позволить. Мы оба были очень молодыми, бесконтрольными, но находились под влиянием наших родителей, их поведения. Отлучки моего отца очень мучили мать, поэтому пока Питер оставался рядом со мной, даже если он обливал меня грязью, я испытывала к нему благодарность. Может быть, меня привлекала именно его гордыня, механическая эгоистичность, роднившие его с моим отцом? Ты знаешь, он с тех пор прославился! Примерно год назад, в „Тайм“ появилась его фотография на фоне скульптуры из металлолома, которую он сварил. Он до сих пор живет в Детройте с мамой, так и не женился. Сколько раз за все эти годы бездетной жизни с Кеном я могла бы к нему сбежать? Но я не сбежала. Это было бы все равно, что снова захотеть шоколадного пломбиру.
       Конечно, мы с тобой разные. С тобой я впервые в жизни почувствовала, что значит не быть молодой. С тобой я чувствую, что наконец-то использовала свое право выбора — свободно, не по привычке, команде или принуждению. В каком-то смысле ты — мой первый спутник. Наш сладостный грех странным образом связан с прелестью беременности — наверное, Кен слишком долго тянул, прежде чем сделать меня беременной, так что теперь я испытываю благодарность не к нему, а к тебе. Я доверяю тебе, но и боюсь тебя. Я боялась Питера и доверяла Кену. А ты един в двух лицах.
       Уж не предлагаю ли я тебе на мне жениться? Не хочу ли тебя опутать? Ничего подобного: я так тесно связана с Кеном, что смею открыться тебе, как могла бы открыться чужому мужчине во сне, зная, что на самом деле мирно сплю под боком у мужа. Так что не бойся, что я попытаюсь увести тебя у Анджелы. Я даже лучше тебя знаю, как она тебе дорога — она и ваш общий дом, какая вы хорошая пара. Яне шучу. Не эта ли несвобода делает нас в те немногие минуты, которые мы друг для друга урываем, такими свободными? Ну вот, рука устала до дрожи. Пожалуйста, подожди меня покидать, мой Летучий Голландец — нет ли здесь противоречия в терминах?»
      Позже.
       «Я искупалась. Было чудесно, все равно, что побывать внутри алмаза (на нашем пляже вода гораздо теплее). Я рассматривала камешки. Знаешь, что я целый семестр занималась геологией? Так что распознала базальт и кварц. Это просто: белое и черное, Бог и дьявол. Ну, и другие камешки-леденцы, которые я мысленно обозначила как „гранит“. Сколько разнообразия! И сколько времени мы держим все это в руках! Мне хотелось целовать эти камешки и вспоминать тебя. Обожаю пляж! Наверное, я стала собой, только когда Кен перевез меня к морю.
       И тут — о, ужас! — намет набрели Джанет и Гарольд! Смутилась я, хотя правильнее было бы смутиться им. Они были наглыми, как всегда: детей они бросили на Фрэнка и Марсию; а как здесь, на территории гомосексуалистов, оказалась я? Я ответила, что мне необходимы прогулки, к тому же мне захотелось нарисовать маяк. Они заметили, что я пишу письмо. Они веселились от души и очень мило со мной обошлись, но меня расстроила их развращенность. Кто я такая, чтобы судить? Но в душе я большая праведница и провожу различие между личным грехом и коллективной неряшливостью».
      Позже.
       «Я уснула. Как это странно — проснуться на ярком свету, с разинутым ртом, с песком в волосах! Мне пора домой. Кен играет в теннис с Галлахером и Герином; не знаю, кто у них четвертый. Ты?
       Я что-нибудь объяснила, Пайт? Наверное, мне хотелось отделить нас с тобой от других, излечить тебя от скорбного взгляда, который появляется у тебя в глазах, когда тебе пора возвращаться на службу или ты представляешь, что на твоем рабочем столе звонит телефон. Ты подозреваешь, что рай находится где-то в другом месте (это как французский язык Гарольда: он тоже постоянно апеллирует к высшей инстанции), и потому обитаешь в аду, а я исполняю роль одного из демонов. Меня это не устраивает, я хочу исцелять, хочу быть белой, анонимной, остроумной. Кажется, отец говорил, что для медсестры я слишком хороша… Меня тревожит, что ты выкинешь что-нибудь экстравагантное, чтобы ублажить свою неспокойную совесть. Не надо! Люби меня без самобичевания. Угрызения совести женщинам скучны. Мне нравится, когда ты меня соблазняешь, я бы ни за что от этого не отказалась. Лучше ты, чем Фредди Торн.
       Все это я понаписала для того, чтобы скрыть, что сон на песке меня возбудил. Я тоскую по твоей силе и длине.
       Твоя любовница».
       «О, мой бесценный Пайт!
       Как бестактно — нет, хуже, чем бестактно, как дурно я себя повела, когда превратила тебя сегодня в аудиторию, перед которой распиналась о своих чувствах к Кену! Какой комичной была твоя злость — тебя как будто удивило, что я вообще что-то к нему испытываю; и какой грустной была потом твоя попытка обратить злость в шутку! Часть твоего очарования в том и состоит, что ты ценишь себя одновременно слишком высоко и слишком дешево, с гипнотизирующей скоростью переходя от одного состояния к другому. Но твой уход меня расстроил. Хочу попробовать еще.
       Когда я сказала, что мы с Кеном женаты несколько лет, а с тобой я знакома всего несколько месяцев, то не собиралась наводить критику. Твоя новизна во многом тебе на руку. Но в загадочной (для меня и для всех остальных) сфере моей сексуальной реакции это — преимущество на первой стадии и недостаток на второй. Возможно, мужчины любят новых женщин, а женщинам лучше с мужчинами, которых они знают. Здесь играет роль доверие: когда женщина раздвигает ноги, она немного боится, что ей причинят боль; еще важен тот печальный факт (почему он меня печалит?), что для женщины личность значит в сексе меньше, чем для мужчины. В настоящем сексе, а не в любовной игре. Все, что нам нужно, — это скучный, знакомый, надежный инструмент. Женские половые органы очень глупы, и это создает лишние сложности.
       Почему я обязана перед тобой оправдываться, твердить, что по-прежнему довольна мужем? Ты пробудил меня от семилетнего сна, и Кен этим пользуется. Разве для твоего самолюбия недостаточно моих уверений, что ты существуешь в пространстве, где нет Кена? Итого, что, не зная о нашем романе, о том, что сжигает меня изнутри, он превращается в ребенка, в ребенка за стеклом, в ребенка, сознательно поместившего себя за стекло. Он никогда не проявлял любопытства к жизни за пределами молекулярного уровня. Он — мужчина в маске, попадающий в спальню с балкона, чтобы провести со мной ночь. Я обнаружила в себе холодность по отношению к нему. Оставаясь холодной, я манипулирую нашими телами и освобождаюсь от напряжения, в котором повинен ты.
       И все же позволь мне любить его так, как я могу. В конце концов, это мой муж. А ты просто мужчина. Возможно, настоящий. Но не мой.
       Наверное, я запуталась. Задолго до того, как мы впервые переспали, я решила, что завоюю тебя. Вам обоим сразу предназначались отдельные места, водонепроницаемые каюты. Но вы используете мое тело, чтобы поддерживать контакт. Лучше я сама расскажу одному из вас про другого. Я живу в страхе, что ошибусь именами. Мне хочется признаться тебе, что у меня есть Кен, Кену — что есть ты. Он беспокоится из-за своей карьеры, тревожится за будущего ребенка и чаще, чем раньше, занимается со мной любовью и при этом твердит: „Беременную не оплодотворишь. Мертвого не убьешь“. По сравнению с тобой он действует механически; с другой стороны, карьера Кена доказывает, что и вся жизнь — машина.
       Ты посвятил себя строительству, ты выстроил во мне любовь. Я выдыхаю твое имя. Сейчас мне недостает твоего голоса, твоего лица. Ты действительно считаешь, что мы вызываем у Бога скуку? Однажды ты сказал, что Ему с Америкой скучно. Иногда мне кажется, что ты недооцениваешь Бога, то есть презираешь веру, которая в тебе сидит из-за страха смерти. Ты заключил неудачную сделку и дурно распорядился своей долей барыша. Тебе бы быть женщиной. Женщина с газетной фотографии, с мертвым ребенком на руках, знает, что на нее обрушился Бог. Я ощущаю Его надо мной, вокруг меня, в тебе, несмотря на тебя, из-за тебя. Жизнь — это игра в „потерять и найти“. Бее, пора готовить Кену ужин. Люблю и ни о чем не жалею. Целую».
      Пайт с облегчением откладывал эти длинные, полные самолюбования письма. Ему больше нравились записочки, вроде: «Ты по-прежнему спишь с Джорджиной?»
      Услышав от нее про Питера, он рассказал ей про Джорджину. В сентябре то ли инстинкт, то ли сплетни подсказали Фок-си, что он взялся за старое. В действительности все ограничивалось днем смерти ребенка Кеннеди и всего тремя встречами за следующие полтора месяца, и то посвященными поиску способа, как выпутаться. Джорджина была угрюмой, пассивной, с плоским животом, неизобретательной в сексе. И в постели Фредди, и снаружи, под солнышком, Пайт так нервничал, что это сказывалось на эрекции. Записка Фокси была предостережением, громким хлопком в темноте. Он побывал у Джорджины еще раз, в начале октября: обстрел иголочками лиственницы, бледное солнце, дрожащий подбородок и глядящие в сторону, полные слез глаза Джорджины. Уезжая, он не оставил сомнений, что нескоро появится снова. Повинны были все: Анджела с ее подозрительной интимностью с Фредди, Фредди и его угрожающее поведение в последнее время, Пайт со своими напряженными отношениями с Галлахером и с большом объемом работы, сама Джорджина — любой роман зиждется на взаимной независимости, а Джорджина согрешила, впав в зависимость. Она мужественно кивала, но ее зеленые глаза отказывались смотреть ему в глаза, хотя он крепко держал ее за голые плечи. На вопрос Фокси он ответил отрицательно: нет, он не спал с Джорджиной с тех пор, как Уитмены объявились в городке и как он впервые увидел Фокси, захлопывающую после церковной службы дверцу машины. Теперь он отсчитывал срок своей любви с этого момента. Он признавал, что Джорджина остается его другом и что иногда она — при таком муже ее никто в этом не обвинит — звонит ему на работу. Этого он не мог не признать — вдруг Фокси уже знает об этом от Мэтта и Терри? Его обман приближал Фокси к статусу жены.
      « Загадки:
      1. Что это: пять футов девять дюймов, принадлежит к епископальной церкви, вот-вот взорвется?
      2. Что меньше товарного вагона, но больше человечества?
      3. Пять футов, ловкие руки, рыжие волосы, большие ноги, иностранное происхождение?
      4. Совсем маленький, а удовлетворяет?
       1. Фокси Уитмен.
       2. Кровать.
       3. Рыжий кенгуру, занятый вышиванием. Ха!
       4. Правильно. Где ты, любимый? (Отгадки поставить вверх ногами.)»
      Со временем ее записки становились короче и игривее; осенью он виделся с ней все реже. Работы в ее доме были завершены, Галлахер заключил новый лакомый контракт — расширение местного ресторана с отделкой в старинном стиле. Пайту приходилось целыми днями состаривать фабричную древесину и мастерить финтифлюшки под семнадцатый век. Хозяева «Тарбокс Инн», два деловитых брата-грека, хотели открыть новое крыло к ноябрю. Приходилось часто ездить в Матер за старым кирпичом, в Броктон за сваренными вручную железными деталями, в Плимут — изучать деревянные конструкции колониальных времен по описаниям, совершенно не переводимым на современный язык. Напрасно Пайт бился, пытаясь найти современные аналоги старых правил, густо замешанных на пуританской этике. Фальшивая старина предвещала архитектурную мумификацию, ожидающую любимый городок, чья красота была как раз следствием заброшенности. Он сходил с ума, скучая по Фокси, и дошел до того, что угадывал ее силуэт на улицах других городов, даже в загаженных проездах, ведущих на строительные склады. Каждая машина той же марки и цвета, что у Фокси, приводила к остановке сердца, любая светлая головка в чужом окне дарила надежду. Иногда им все же удавалось встречаться — то в каком-нибудь из баров Матера, под неоновой рекламой пива, то в лесном заповеднике к западу от Лейстауна, где ей облепляли руки огромные комары, стоило парочке остановиться, чтобы обняться, то на диком пляже к северу от Даксбери, где о берег бились огромные волны, а высокие дюны были усеяны ржавыми консервными банками, битым бутылочным стеклом и рваными трусами. За пределами родного городка опасность разоблачения казалась даже больше, потому что здесь царила полная непредсказуемость; к тому же по мере приближения даты родов Фокси все больше боялась уезжать далеко. Вне Тарбокса они чувствовали себя грешной парочкой, прячущейся от чужих глаз. Живот Фокси выглядел здесь невозможным абсурдом. Не то, что в ее продуваемом ветерком доме, где они превращались в прекрасных нагих любовников, в певучие сосуды страсти. Главной их мечтой было провести вместе ночь.
       «Пайт, Кен будет со вторника по четверг на конференции в Нью-Йорке, в Колумбийском университете. Может быть, ты освободишься и приедешь ко мне, или мне поехать в Кембридж, к моим друзьям, Неду и Гретхен? Кен предпочитает последнее, потому что не хочет оставлять мет одну, но я могу с ним поспорить, если есть, ради чего. Есть ли? Мне больно, мне нужно слушать твои восхваления. Что есть мой живот — уродство или новая форма красоты?»
      Он не сумел освободиться. Работы в ресторане вошли в финальную стадию, и ему, Адамсу и Камо приходилось пропадать там по десять часов в день. Теперь, когда опали листья, дорога вдоль побережья стала опасной. Он стеснялся проезжать мимо дома Торнов на холме, к тому же осенью дом Уитменов просматривался от Литтл-Смитов. Возможности видеться с ней вечерами теперь тоже не было: Анджела, увлекшись психиатрией, стала водить дружбу с Эпплби и Фредди Торном, а где Фредди, там и его жена. Когда в разговоре был упомянут предстоящий отъезд Кена Уитмена, Джорджина перевела на Пайта выразительный взгляд. Пайт предложил Фокси поехать в Кембридж, чтобы притушить сплетни и избавить его от соблазна выкинуть что-нибудь отчаянное и все бесповоротно испортить.
       «Проклятье! Моя мать решила приехать, чтобы помочь мне в „решающий момент“. С понедельника она будет у нас. Встретимся завтра у церкви».
      Пронзительные октябрьские дни наполнились ее отсутствием. По вечерам, когда не намечалось вечеринок, они с Анджелой сидели дома, в удушающей атмосфере его вожделения.
      — Хватит вздыхать.
      Пайт удивленно высовывался из-за номера «Лайф» (протестующие монахи в темно-оранжевых одеяниях на обложке).
      — Разве я вздыхаю?
      — Значит, это ты так дышишь.
      — Прости. Попытаюсь не дышать.
      — Что тебя гложет? «Тарбокс Инн»?
      — Ничего. Просто как-то неспокойно. Что там в холодильнике?
      — Ты уже туда заглядывал. Смотри, разжиреешь! Почему бы тебе не выйти посмотреть на звезды? Не могу выносить эти твои вздохи.
      — А ты со мной выйдешь?
      — Через минуту. — Она увлеклась книгой, новым Селенджером с очень длинным названием в горчичной обложке, одинаковой спереди и сзади. — Сейчас произойдет самое главное…
      Некогда, много лет назад, еще во время ухаживания, она, сидя с ним на скале в Нанс-Бей, удивила его своим знанием звезд, почерпнутым от дяди-астронома. Прижавшись щекой к его щеке, чтобы он мог следовать за ее пальцем, она учила его этой премудрости. Сперва найти яркие звезды. Потом обшаривать взглядом небо между ними. Представить себе прямые линии. Одеяло намокло от росы. Свет из отцовского окна падал на траву, но умирал в кустах, подстриженных под плоские столы. Обдавая его теплым дыханием, она рассказывала небесные легенды.
      Оставив ее под торшером, он вышел в темный двор, напоминающий зелеными прожилками черный мрамор. Уши наполнил высокий стрекот цикад. Ясная, холодная ночь, каскад звезд над головой: Вега, королева летних небес, больше не царила в зените, уступив место бледному Денебу и тусклому созвездию в форме домика — Цефею. В созвездии Андромеды Пайт попытался найти слабый отблеск — по словам Анджелы, это была другая галактика, расположенная на расстоянии двух миллионов световых лет. Свет ее впитает его взгляд, не заметит его смерти, унесется дальше по непоколебимой прямой.
      Он почувствовал головокружение. Среди этой мерцающей бесконечности он чувствовал себя бездонной дырой. Пришлось упереться взглядом в землю. Листья на сломанной ветке сирени у окна, мертвой, не успевшей облететь перед смертью. Он представил себе Фокси — легкий туман, память о сладостных подмышках, сухие, потом влажные губы, пушистую поясницу, которую он массировал, чтобы унять боль ее материнства, приподнявшиеся коралловые соски под его ногтями, вспыхнувший взгляд. Бесформенность и беззащитность, готовность вобрать его грустное семя.
      «Я тебя мучаю?»
      «Нет. Не останавливайся».
      «Я кончу».
      «Давай. Я все равно не смогу. Давай, Пайт!»
      «Правда? Ты хочешь?»
      Она молча кивала, еще сильнее распаляла его кончиком языка, рукой.
      «Я больше не могу. Хочу в рот!»
      Удивительное совпадение желаний.
      Листья на сломанной ветке сирени у окна, мертвой, не успевшей облететь перед смертью, застыли у окна. За стеклом сидела Анджела, спокойно переворачивающая страницы. Над квадратным двором мерцал немилосердный купол. Отдай мне ту, которую Ты похитил!
      В ту ночь Пайт быстро уснул, но под утро проснулся обиженный, не сумев увидеть сон. Рядом сладко спала Анджела. Он положил ее ладонь на свой член, но ладонь соскользнула. Пришлось работать самому. Но облегчения это не принесло. Он помнил, как мог в детстве снова провалиться в забытье — хватало прикосновения теплого одеяла, мохнатой игрушки, шума дождя, голосов снизу. Теперь, на изломе жизненной дуги, та, первая тьма отступила, а вторая, ожидающая впереди, еще не выглядела манящей. В голове замелькали непрошеные лица — незнакомые, злобные. Подробные чертежи непостроенных зданий легли на поверхность пытающегося убаюкать себя сознания. Сердцебиение не давало забыться. Его так и подмывало разбудить Анджелу, признаться ей в своем несчастье, покаяться в блуде. В горе щипало, как перед рвотой. Устав крутиться, он сполз вниз и снова вывалился во двор.
      Звезды стали неузнаваемы. Казалось, он смотрит на них с другой планеты, молчаливой и незнакомой. Постояв босиком в побелевшей, ледяной траве, он обнаружил с южной стороны, над коньком сарая, огромное, хорошо знакомое созвездие Ориона — зимний гигант, застигнутый врасплох, еще до подъема. Выходило, что небо все же сулит будущее. Все уже существует. Пайт вернулся в свой уютный дом удовлетворенным: кризис в его любви к Фокси миновал, и теперь он будет любить ее меньше.

Прорыв

      Фокси ощущала в присутствии матери в доме страшную и одновременно спасительную возможность признаться, что у нее есть любовник. Никакой пользы такое признание ей не принесло бы, а мать, погрязшая в блаженном самодовольстве, как и подобает в ее возрасте и во втором браке, не принуждала дочь к признанию; видимо, полагала, что брак, который она устроила дочери, можно считать удавшимся, особенно теперь, когда вот-вот будет устранен единственный его недостаток — бездетность. Фокси такое отношение раздражало; она полагала, что из-за такого отношения весь мир скатится в тартарары. У нее чесался язык открыть матери глаза. Слишком долго она хранила тайну. Нести сразу два тайных груза было ей не под силу, и теперь самый опасный норовил вылезти наружу, оказаться на солнце, искупаться в лучах сочувствия.
      Тем не менее, мать провела у них уже две недели, а Фокси все медлила. Румянец скрывал тягостное для нее самой упрямство. Ребенок не торопился рождаться. Ей надоедали шутками, что она произведет на свет пятерых младенцев сразу, подобно недавно попавшей в газеты мамаше из Южной Дакоты. Кен и мать Фокси, Констанция Прайс Фокс Рот, умолявшая, чтобы к ней обращались «Конни», ладили хорошо, даже слишком. Они одинаково одевались обязательно в костюмы. У Кена была форма для любого случая: для поездки на работу, для пребывания на работе, домашняя свободная, домашняя полупарадная, для прогулок по пляжу, для игры в теннис, для игры в футбол с другими молодыми тарбокскими мужьями в осенние воскресенья. Его шкаф разбух от рассортированных костюмов, легких полосатых и шерстяных спортивных пиджаков, свитеров разной плотности, летних брюк и джинсов разной степени потертости, теннисных туфель разных фасонов; там были даже фуляровые платки и домашняя куртка неизвестно для какой надобности. Точно так же мать Фокси, став состоятельной женщиной, переодевалась по несколько раз на дню. Между половиной шестого и шестью, когда мать и дочь ожидали возвращения Кена из Бостона, Конни переодевалась в одно из платьев для коктейля, и Фокси, стесняющаяся своего платья-палатки, завидовала ее фигуре: конечно, у Конни пополнела талия и стали уже бедра, но она все равно осталась изящнее и сексуальнее в традиционном смысле, чем томная и слишком рослая Фокси. Конни ждала Кена со слишком большим нетерпением. С тех пор, как родители Фокси одобрили его на роль жениха, он еще больше похорошел; за это же время Фокси стала равнодушной к его красоте. Это был высокий, элегантный, стройный мужчина, с красивым узким черепом, тронутыми сединой висками, по-детски самоуверенным взглядом серых глаз. На Конни производили впечатления профессиональные регалии Кена, которые разочаровывали Фокси: после стольких лет ожидания она считала их насмешкой. Миссис Рот была заинтригована холодностью Кена, которая успела наскучить Фокси, резкостью, с какой он управлял автомобилем, прерывал разговор, решительностью, с какой он купил дом. «Мне очень нравится дом, Лиз, — говорила мать дочери. — Вид из окон — в типично новоанглийском духе!» На вкус Фокси, у нее был утрированный южный акцент, интонации указывали на климактерическое свойство общества, где вежливость заменила истинные страсти, превратилась в фарс. Однако под личиной чуждой пушистости, за обликом крашеной второй жены, согласившейся на роль владычицы в царстве автоматических прачечных, сохранилась прежняя жена военной поры и молодая мать с волосами, собранными в пучок, в туфлях на низких каблуках, владелица исцарапанной гладильной доски и радиоприемника, с хрипом сообщавшего новости с двух океанов, усталая, но отважная, только изредка ронявшая руки и перестававшая скрывать свой страх. Фокси надеялась, что при необходимости эта женщина придет ей на помощь.
      Миссис Рот продолжала с собственническим энтузиазмом:
      — Настоящий замок! Кен проявил заботу и честолюбие, купив дом для вас двоих.
      — Для нас и для ребенка.
      — Конечно, для ребенка, как я могла о нем забыть! Ведь это из-за него я здесь!
      — Когда мы сюда переехали, это был всего лишь разваливающийся летний дом, — сказала Фокси. — Нам попался умелый местный подрядчик, согласившийся сделать дом жилым. Стены, веранда, кухня, маленькое крыло, подвал — все это новое.
      Мать Фокси, щурясь сквозь дым сигареты с красным фильтром (когда она поднимала голову, бросалась в глаза дряблая кожа на подбородке свидетельство возраста) изучала работу Пайта. У Фокси учащенно забилось сердце.
      — Не знаю, Лиз… Как-то аляповато. Эта старомодная штукатурка не подходит тебе и Кену.
      — Здесь, у моря, нужна прочность — ветер все-таки. Желая сохранить такт и чувствуя, что сейчас это необходимо, миссис Рот подытожила:
      — Уверена, что, живя здесь, ты сделаешь дом уютнее. — После этого она сменила тему разговора. — Кстати, о ветре, Либби. Представляешь — это свежо в памяти, в моем книжном кружке сейчас читают греческую мифологию, такая в этом году мода, — древние греки и другие античные народы считали, что женщин оплодотворяет ветер. Надо же, ветер!
      Фокси засмеялась.
      — Помнишь Бетесду, мама? Старая мисс Равенел всегда качалась в кресле на сквозняке. — Она сама каждый день переводила разговор на Бетесду.
      — Еще бы не помнить! — подхватила Конни. — Ну, конечно, этого она и ждала — оплодотворения!
      Смех в большой пустой комнате звучал недолго и не очень уверенно. Обе женщины доказали свою способность к продолжению рода всего по одному разу.
      Кену нравилось присутствие в доме тещи: благодаря ей, Фокси оставалась дома, а не тянула его на сходки супружеских пар, которых она называла «твои друзья» — что за нелепость?
      Если они где-то бывали теперь, то только втроем. Матушка Фокси, неизменно в хрустящем пурпурном платье и в белом шелковом боа, которое она беспрерывно поправляла, пользовалась в обществе успехом: ее принимали наполовину как дуэнью, наполовину как дурочку. Лучше всего она нашла общий язык с Фредди Торном. После Хэллоуина у Литтл-Смитов, праздновавшегося днем позже, без масок, она сказала Фокси:
      — Для дантиста он очень эрудирован. Как красноречиво он говорил о современной психологии и о мифах! По-моему, среди ваших друзей-весельчаков он — один из самых симпатичных.
      — А по-моему, он коварный и вообще мерзкий.
      — Вот как? Конечно, ему не мешало бы подправить рот, но рядом с Кеном меркнет любой мужчина.
      Ей уже было не по себе: за две недели она успела обратить внимание, как часто отсутствует Кен и как Фокси замирает в его присутствии. В то утро Кен самостоятельно позавтракал, аккуратно вымыл за собой посуду — что это, если не упрек? — и отправился играть в теннис.
      — Кто же тебе нравится, позволь узнать?
      — Как это ни грустно, в основном, женщины. Например, Терри Галлахер помнишь, высокая, с прямыми темными волосами, ее еще не смогли заставить сыграть на лютне, хотя она ее принесла. Еще отчасти Джанет Эпплби — такая пухленькая, которая под конец опьянела и стала изображать своего психиатра.
      — Я подумала: эта не очень счастливая.
      — Она тоже так думает. Из супружеских пар мне нравятся Хейнема и, может быть, Герины. С Роджером я общаться не могу, зато Би, хоть и много ломается, бывает очень милой. У них трагедия: они не могут иметь детей.
      — Хейнема? Не тот ли ужасный рыжий человечек, который всех хлопает по заду и ходит на руках?
      — Его зовут Пайт. У него очаровательная жена: добрая, спокойная и веселая.
      — Ее я не заметила. Зато все вы очень друг к другу внимательны. Тебе повезло: ты нашла друзей, с которыми тебе весело. У нас с твоим отцом таких друзей не было. Мы были одни: мы и ты. Хорошо иногда выпускать пар.
      — Кен считает, что мы, наоборот, вырабатываем пар, что мы уже слишком хорошо друг друга знаем. Отчасти это верно: один мужчина даже потерял работу из-за того, что они вместе с женой слишком тесно общались с другой парой.
      — Это который?
      — Они с нами больше не встречаются. Его зовут Бен Солц. Они евреи. — И Фокси беспомощно покраснела.
      Но мать не подала виду, что вспомнила ее Питера. Вместо этого она сказала, опуская сигарету в блюдце под кофейной чашкой:
      — Наверное, так получилось из-за сочетания разных обстоятельств.
      — Вчера там была женщина, в которую он влюбился, — Кэрол Константин. Помнишь, рыжие волосы с черными корнями и очень тонкая талия? Она художница. Ты так раскритиковала наши голые стены, что я подумываю, не купить ли у нее картину.
      — Ее я заметила. Сейчас от нее глаз не оторвешь, но скоро она, увы, превратится в кочергу. Она это тоже знает. Ее муженек мог бы быть к ней повнимательнее.
      — Эдди? Мы не принимаем его всерьез.
      — Напрасно. Очень тщеславный и бездушный итальянец. Я сказала ему прямым текстом: я с радостью полетела бы в самолете, который он пилотирует: при таком самодовольстве он ни за что не разобьется.
      — Мама, как тебе не стыдно заигрывать с молодыми людьми, которые годятся тебе в сыновья?
      — Я не заигрывала, просто встревожилась. Его изможденной жене тоже было тревожно.
      — Кстати, о супругах. — Фокси немного скучала по Вашингтону. — Как поживают Кеннеди?
      — Говорят, что лучше, чем раньше. Раньше у него была очень дурная слава.
      — В последнее время она выглядит спокойнее. Я имею в виду фотографии, сделанные на греческом пляже.
      — Какое несчастье — эти преждевременные роды! Но, надеюсь, католики сумеют увидеть в этом и хорошую сторону. Одним ангелом в небесах больше и так далее.
      — По-твоему, у нас, прихожан епископальной церкви, такого шанса нет?
      — Дорогая Элизабет… — Мать потянулась к ее руке, и их золотые обручальные кольца звякнули одно о другое. — Признаться, я вообще перестала относить себя к какой-либо церкви. Роту все это смешно. Другое дело — твой отец, он был связан с морем…
      — Он по-прежнему ходит в церковь?
      — Я его об этом не спрашивала. Мы уже много лет не виделись. Теперь он живет в Сан-Диего. Может быть, мы больше никогда не увидимся, представляешь?
      Фокси отказывалась представлять себе такие вещи.
      — Это правда — то, о чем все говорят? — спросила она осторожно. — Что они чуть не развелись?
      — Ты о Кеннеди? Мы редко встречаемся с людьми из правительства, но такие слухи ходят. Развестись они, конечно, не смогли бы, пришлось бы купить у кардинала Спелманна признание их брака недействительным. Больная спина мешает ему быть таким активным, как раньше. — Миссис Рот поставила локти на край стола и разгладила кожу под глазами. — Почему ты спрашиваешь?
      — Мне любопытен развод. — Отвернувшись, чтобы сгладить эффект от этого признания, она увидела большой заголовок в газете, аккуратно сложенной Кеном: «Днем свергнут». Днем… Dies, diei. diem… — Иногда я думаю, не лучше ли было бы и нам с Кеном развестись.
      Планета перестала вращаться. Фокси ждала, кто ей ответит — мать или миссис Рот.
      — Серьезно? — Чей это ответ?
      — Не очень, — отозвалась Фокси трусливо, с деланным безразличием. Просто иногда посещает такая мысль. После переезда сюда у меня появилось слишком много свободного времени. Ничего, вот родится ребенок — и все будет хорошо.
      — Не уверена, — ответила ей мать. — Раз ты несчастлива, почему не покончила с этим раньше, до беременности? Сколько лет вы прожили с Кеном? Семь?
      — Я не знала, что несчастлива, пока не переехала сюда. Ах, мама, я так запуталась! Все это очень грустно. У него есть все, чего могу желать, но мы утратили контакт.
      — Дитя мое… Да, поплачь. Как я тебе сочувствую!
      — Он так хорош, мама, просто не верится. Он меня не видит и не знает.
      — Ты уверена?
      — Да-да! Я встречаюсь с другим человеком, а он даже об этом не догадывается.
      — С кем ты встречаешься? — повысила голос миссис Рот.
      Ты не шутишь?
      — Неважно, с кем. С одним мужчиной. Нет, я не шучу. Я с ним сплю.
      — Ребенок от него?
      — Нет, мама, ребенок от Кена.
      Это признание было роковым. Пряча лицо в ладонях, Фокси осознала, что это и есть самое худшее. Если бы ребенок был от Пайта, в этом была бы логика, а не дерзкий выход за границы приличий.
      — В общем, — обрела дар речи ее мать, — это необходимо прекратить.
      Фокси почувствовала силу слез: прячась за их серебряным щитом, она не сдавалась матери, не позволяла ей одержать легкую победу, а умоляла о спасении.
      — Если бы я могла это прекратить, то не начинала бы. Это с самого начала было ошибкой. Это была не его, а моя инициатива. Мне страшно ранить не Кена, а его, использовать его любовь как способ заставить его на мне жениться.
      — Как я поняла, этот человек тоже женат?
      — Конечно, женат. Мы тут все семейные.
      — Ты ему говорила, что хочешь за него замуж?
      — Нет. Да… Не знаю. Все равно это невозможно.
      — Вот тебе мой совет: немедленно порви с ним! Но я, конечно, не вправе объявлять любой развод катастрофой.
      — Этот был бы катастрофой. Он любит жену.
      — Он сам это говорит?
      — Он любит нас обеих. Он всех любит. Не хочется быть стервой, которая этим пользуется.
      — Какие высокие моральные качества! В мои времена женщиной просто пользовались. Кажется, я догадываюсь, кто это. Не бойся за него, он выживет.
      — На кого ты думаешь?
      — На подрядчика.
      — Мама…
      — Да, на высокого ирландца, забыла, как его зовут, который вчера с тобой танцевал.
      — Мэтт Галлахер? — Фокси облегченно рассмеялась. — Он, конечно, отменный танцор, но в остальном мало отличается от Кена, разве что не так умен.
      — Все это в прошлом, мама, — легкомысленно бросила Фокси и встала. В пояснице зазвучала незнакомая музыкальная фраза боли.
      Десятилетняя Рут, плотненькая, но уже хорошенькая, проводила все больше времени в своей комнате, где поддерживала образцовый порядок. Пайт подарил ей на день рождения зеркало в полный рост, ворота в тщеславие — дар любящего папаши, с которым, возможно, надо было повременить. Теперь он стеснялся застигнуть дочь за самозабвенным самолюбованием в зеркале. Осматривая зеркало в поисках следов косметики, он неожиданно обнаружил собственное отражение: мешки под глазами, вороватый вид. На обоях, выбранных дочерью самостоятельно, красовались цветочки, на полочках были аккуратно выставлены коллекции книжек, морских ракушек, бутылочных крышек, иностранных куколок, присылаемых родителями Анджелы, любителями зимних круизов, из различных гаваней; здесь же висела бирюзовая карта мира, бело-зеленый плакат футбольной команды тарбокской средней школы, фотографии, сделанные опять-таки самой Рут: обнявшиеся родители, почивший хомяк, сирень в цвету, приятели с пляжа, но только не сестра. Здесь Рут делала за секретером отцовской работы домашние задания, записывала в дневник лаконичные метеосводки и впечатления об экскурсиях, здесь вырезала из «Лайф» и «Нейшнл Джеографик» Софи Лорен, английскую королеву Елизавету II, русскую собаку-космонавта, огромного каменного фараона, которого грозила затопить Асуанская плотина, голое нигерийское племя, пакистанскую мать, рыдающую над погибшим при землетрясении ребенком, Жаклин Кеннеди, квартет «Битлз».
      В дни, подобные этому понедельнику, возвращаясь раньше Анджелы, Пайт чувствовал, как занята в своей комнате Рут, которую школьный автобус доставлял домой к четырем часам. Тишина за ее запертой дверью, нарушаемая шумом передвигаемых предметов и напеванием гимнов, разученных в церковном хоре, пугала его; он стирал ее пеленки и грел бутылочки, а теперь ему только и оставалось, что оставлять ее одну, не лезть на глаза. Он перечитал газету, хотел было заменить сгнившие доски сарая новыми, но вместо этого смешал себе коктейль из джина и лимонада. Пристройка к ресторану была введена в строй, что ознаменовалось банкетом с участием троих членов городского управления и начальника пожарной команды Каппиотиса (он быстро уснул), и теперь у Пайта было маловато дел. Галлахер продал имение в Лейстауне монахиням, однако вожделенный контракт на реконструкцию достался не ему, а другой фирме, у хозяина которой был брат-священник. Заработать на сделке почти не удалось, все старания Галлахера охмурить монахинь пошли прахом. Теперь у фирмы «Галлахер энд Хейнема» остался один проект перестройка древнего дома на улице Божества. В результате работ там должны были появиться офисы и квартиры для сдачи внаем. Старуха Гертруда Тарбокс, соорудившая персональный рай из бумаги и консервных банок, в сентябре стараниями родни и банка из Нью-Бед-форда переселилась в дом для престарелых. Пайту была поручена замена обшивки, перенос перегородок, циклевка полов, маскировка уродливых поверхностей декоративными виниловыми панелями, притворяющимися деревом. Работы на объекте хватало только для Адамса, Комо и Яжински, которые, получая почасовую оплату, первыми претендовали на то, чтобы не сидеть без дела. Сам Пайт вынужденно простаивал. Сейчас он тянул джин и старался не думать о Фокси. Спрятавшись за спиной у своей мамаши, она превратилась для него в ранку во рту, которую невозможно не трогать ежесекундно языком. Лето ушло в прошлое, стало сном. Она исчезла, хлопнув дверцей машины после церковной службы. Теперь ему недоставало кутерьмы двойной жизни. Вынужденная супружеская верность казалась ему расточительством, невольное безделье — прекращением жизни. Он пил, чтобы убить время.
      Анджела вернулась, переполненная до краев новостями об Айрин.
      — Представляешь, что устроила эта женщина? Нашла себе работу в лейстаунский академии для девочек! Через неделю она начинает, так что весь детский сад ложится на мои плечи.
      — Скажи ей, что не потянешь.
      — Кто говорит, что я не потяну? То, что я не иду к психиатру, еще не значит, что я не справляюсь самостоятельно с дюжиной детей. Айрин только мешала мне своими киббуцными теориями.
      — Значит, тебе самой этого хочется!
      — Что тут удивительного? Я, конечно, не горю желанием: такие маленькие дети — не моя стихия, но интересно было бы снова попробовать себя в роли учительницы спустя столько лет. И вообще, разве тебя не радовало бы, если бы я приносила домой немного денег?
      — Боишься, что я не смогу тебя содержать?
      Анджела наклонилась и легко потерлась щекой о его затылок — легкое прикосновение крылышком перед набором высоты.
      — Никто не сомневается в твоей состоятельности. Но я тоже человек. Мои дети подрастают… — Она перешла на шепот. — Ненси все утро не сосала палец. — Шепот был вызван тем, что она привезла младшую дочь домой, и та медленно поднималась по лестнице, не зная, хватит ли ей смелости побеспокоить Рут.
      — Что еще рассказывает Айрин? Ты отсутствовала целую вечность. Бен пока не нашел себе работу?
      — Нет. Не уверена даже, что он ищет. Но у нее и без того полно новостей. Она теперь косо смотрит на Константинов, говорит, будто те взялись за Геринов. Роджер и Би пропадают там каждый вечер, и Айрин считает — ты бы ее послушал, можно умереть со смеху! — что там вспыхнуло однополое влечение… — Анджела стала рисовать пальцем в воздухе. — Кэрол-Би, Роджер-Эдди…
      — Простое влечение, или там уже дошло до дела? Ты так меня развеселила, что я, пожалуй, налью себе еще. Хочешь?
      — Только бурбон, а не джин: все-таки лето уже прошло, Пайт. Нет, утверждать такое Айрин не посмела. Но она считает, что Кэрол способна на все, а в Би есть необходимая пассивность… Ее всегда привлекали женщины: она с нами кокетничает, даже похлопывает…
      — Но все равно одно дело — мелочи, вроде этой, и совсем другое сбросить одежду и приступить к делу, — заявил Пайт, зная, что в гетеросексуальных отношениях такой пропасти нет.
      Анджела приняла у него свой золотистый напиток; когда она делала глоток, ее глаза становились еще голубее; перед ее мысленным взглядом появлялись сцены, о которых они беседовали.
      — С другой стороны, никто из нас не молодеет. Если человеку всю жизнь чего-то хотелось, то с возрастом у него все больше ослабевают тормоза. То, что раньше казалось священными принципами, превращается в глупые предрассудки.
      Пайт, подливая себе чистого джину, сказал:
      — Роджер, конечно, гомосексуалист, но его шарм всегда в том и заключался, что он отказывался это признавать. Это проявлялось разве что в его обращении с женщинами: то он груб, то избыточно вежлив.
      — По-моему, между гомосексуальностью и раздражением против женщин существует разница, — возразила Анджела. — Разве Роджер когда-нибудь приставал к тебе на поле для гольфа?
      — Не приставал. Но терпеть не может партнерш. А вот Эдди _ это загадка. Как Айрин может обвинять в гомосексуализме мужчину, который еще несколько месяцев назад был ее любовником?
      — Во-первых, она этого не говорила, во-вторых, она оскорблена. На мой вопрос она ответила, что Эдди может быть очень убедительным. Не знаю, что она хотела сказать этим словом, но оно прозвучало раза три-четыре.
      — А какое место занимает в этой новой конфигурации твой друг Фредди Торн? — спросил Пайт.
      — Фредди их и свел. Раньше Герины и Константины не общались, но он постарался. Думаю, он при том присутствует, заваривает, так сказать, кашу.
      — Бедная Джорджина!
      — При чем тут она? — встрепенулась Анджела, приподняв верхнюю губу и обнажив влажные зубы.
      — Так, вообще. Приятно, что ли, иметь в мужьях такого зловредного придурка?
      — Какой же он зловредный? Просто любит беспорядок. Что до Джорджины, то она с начала учебного года со мной холодна. Не удивлюсь, если после ухода Айрин она тоже перестанет появляться.
      — Чем еще тебя попотчевала Айрин?
      — Дай-ка вспомнить… Джон Онг заболел: что-то с легкими. Врачи настаивают, чтобы он бросил курить, но он не может.
      — Господи, уже на рак ли?
      — Кто его знает? Он, конечно, старше всех нас, просто при его азиатской внешности это незаметно.
      — Он в больнице?
      — Еще нет. Ах, да, самое главное! Тебе понравится. Фокси Уитмен родила.
      Воздух сжался. Сначала Пайт задохнулся, потом почувствовал, что проваливается в яму.
      — Когда?
      — В этот уик-энд. Думаю, в воскресенье. Ты видел ее вечером в пятницу у Литтл-Смитов. Уж не танец ли с Мэттом Галлахером ускорил роды? Его партнершам не позавидуешь.
      — Почему нам никто об этом не сказал?
      — Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, Пайт. Ты что, близкий родственник? Странно, конечно, что Мэтт ничего тебе не сказал на работе. Терри должна знать, если они с Фокси действительно подруги.
      — С Мэттом в последнее время не больно поговоришь: он сердится, что упустил контракт с монастырем. Но новость хорошая: уж слишком ее раздуло. Мальчик или девочка?
      — Мальчик, семь фунтов с чем-то. Может, пошлем ей цветы? Фокси мне нравится, но это, кажется, еще не та стадия отношений, на которой принято слать цветы…
      — Почему, можно. Ты все равно не заберешь цветы с собой на небо, Ангел: они там не растут — нет навоза.
      Анджела поморщилась, не одобрив его болтовню, и ушла из кухни.
      — Рут! — позвала она. — Спустись, не сиди букой! Ненси хочет поиграть в рыбок.
      Оставшись один, Пайт попытался свыкнуться со счастьем Она в безопасности. Мальчик. Везет! Ему хотелось оказаться с ней рядом, пробраться в белую палату, где она лежит без сознания, сдувшаяся, розовая, теряющая кровь, с приоткрытым ртом, растрепанная. Он представил себе тепличные растения — гладиолусы, георгины, гиацинты в лентах, тяжелые красные розы, запах спрессованной почвы. Стакан воды на тумбочке, открытки с поздравлениями, припрятанная надкушенная плитка шоколада. Не сообщив ему о родах, она нанесла ему оскорбление и, тем самым, посулила свободу.
      …Однажды, не в силах кончить, она мастурбировала, зажав его ногу бедрами.
      «Я тебя не пугаю?»
      «Какое там! Молодость берет свое».
      «Не насмехайся. Я и так тебя стесняюсь».
      «Меня, своего любовника? Почему?»
      «Стесняюсь, и все».
      «Очень трогательно, что женщине приходится так стараться».
      «Лучше потрогай мои соски».
      «С радостью».
      «Полегче. Я сейчас…»
      «Давай! — Она так зажала ему ногу, что он перестал ее чувствовать. Кончаешь? Хорошо! Ура!»
      На холодильнике стояло деревянное блюдо со сладостями, которые Рут и Ненси наклянчили, ходя в Хэллоуин по соседям. Чтобы отпраздновать событие, Пайт схватил блюдо и набил себе рот. Он редко ел сладкое, потому что берег зубы.
      Фокси записалась на прием три недели назад, еще находясь в больнице, но когда в час дня в пятницу она появилась в его кабинете, Фредди Торн вздрогнул от неожиданности. Раньше она пользовалась услугами дантиста из Кембриджа, но к концу беременности у нее расшатались зубы, а времени на поездки не стало. К тому же компетентность Фредди не мог оспорить никто, даже Пайт. И все же, осмелев после родов и входя в его кабинет в смешном домике позади почты на улице Божества, она, сознавая, что в городе есть, помимо него, другие зубные врачи, ругала себя за то, что польстилась на популярную в Тарбоксе игру под названием «искушение судьбы».
      На нем был белый халат и квадратные линзы поверх обычных очков. В кабинете фанатично наводили чистоту: об этом кричала и круглая салфетка на поддоне с пыточным инструментарием, и ладонь самого дантиста, поднятая то ли от удивления, то ли для благословения. Черные квадратные часы на стене показывали двенадцать минут второго. Первая пациентка после обеденного перерыва. Сама Фокси перекусила в десять утра: ребенок нарушил все ее привычки, в том числе сон и еду. Ее успокоило то, что Фредди, как и положено нормальному дантисту, опаздывает с приемом.
      — Кто к нам пожаловал! — воскликнул он. — Чудесный день. — Он усадил ее в кресло и, заставив открыть рот, спросил: — В каком месте беспокоит? Успели высказаться уже трое: хороший знакомый Фокси, игривый человечек, скучный вежливый знакомый и чужак — анонимный специалист.
      — Здесь. — Она ткнула пальцем в щеку и провела по зубам языком. Фредди слушал ее объяснения, прижимая к груди зеркальце. — Верхний коренной. Больно от сладкого. Еще вот здесь, с другой стороны, дыра в месте, где раньше была пломба. Кроме того, во всех книгах написано, и моя мать твердила, что у меня посыплются зубы, потому что весь кальций пойдет ребенку.
      — Ты принимала кальций?
      — Кажется, железо. В общем, все, что прописывал доктор Аллен.
      — При современной структуре питания дефицит кальция — уже не проблема. Это в диких племенах у рожениц выпадают зубы. Позволь взглянуть. — Он действовал очень осторожно, всего раз задел нерв и извинился. Сквозь запах мяты из его рта пробивался дух съеденного на обед — возможно, телятины. Его ароматные пальцы оказались у нее во рту. Как многое из того, что вызывало у нее абстрактный страх, — роды, адюльтер — реальность и здесь оказалась неоднозначной и не такой уж страшной.
      — У тебя крепкие зубы, — сказал он, тыча карандашом в муляж. В детстве эти муляжи казались Фокси воплощением ужаса. Странно, что он сказал «крепкие» вместо «хорошие» или «здоровые».
      Она сосчитала отметки на муляже.
      — Четыре дырки! — Она всегда становилась болтливой в стоматологическом кресле, как будто пыталась оттянуть встречу с зубным бором.
      — Это немного, — заверил он ее. — Начнем с того зуба, который тебя беспокоит.
      Он вооружился шприцем.
      — Обычно я обхожусь без новокаина, — отважно сказала она.
      — А сегодня не обойдешься. — Он был профессионален и неотразим. Куда подевался неряшливый тролль, дурачившийся на вечеринках? За линзами его глаза совершенно расплывались, его можно было только слышать и осязать. — В нашем ремесле все время появляется что-нибудь новенькое. — Он выбрал местечко у нее на верхней десне и прыснул туда чем-то холодным. Десна одеревенела, и она не почувствовала укола иглы.
      Дожидаясь, пока подействует новокаин, Фредди возился за столом. Фокси зевнула; Тоби, накормленный в два часа, в пять проснется и потребует еды. Собственные ноги на стальной подставке казались ей большими, плоскими, бледными. В большом окне можно было наблюдать абстрактный вид: шиферную крышу тарбокской почты, словно нарисованную в небе. День был необычно теплым для конца ноября. Тучки, то и дело набегавшие на солнце, отбрасывали на город густую тень. Фокси удивлялась, почему Пайт не прислал ей цветов. Фредди грозно звенел металлом, его медсестра, курносая девушка с полосатой, как у скунса, челкой сновала взад-вперед между приемной и соседним кабинетом, где был стол, бунзеновская горелка, муляж детских зубов, кушетка. Ближе, на шкафу с выдвижными эмалированными ящиками, играло радио. Музыка то и дело прерывалась бесстрастным мужским голосом. Фокси недоумевала, откуда берется такая музыка, кто ее сочиняет — люди или машины, кто с таким упорством заставляет ее звучать в кабинетах зубных врачей, гостиничных вестибюлях, на борту самолетов. Кен сравнивал такую музыку с зубной пастой. Фредди откашлялся.
      — Твоя мать по-прежнему у вас? Она сегодня будет? — Торны устраивали чопорный прием, на котором Фокси рассчитывала после длительной разлуки повидаться с Пайтом.
      — Нет, во вторник мы посадили ее в самолет. Наконец-то!
      — Разве Кену мешало присутствие тещи?
      — Меньше, чем мне. Я привыкла к одиночеству.
      — Она показалась мне симпатичной.
      — Конечно. Но я не жила с ней с самого колледжа. Я уже не в том возрасте, когда нужна мать.
      — Ее порадовал внук. — Это не было вопросом.
      — Немного с ним посюсюкала. Но люди ее возраста, как оказалось, не очень гибкие, и мне пришлось приложить немало сил, чтобы младенец не действовал ей на нервы. Она примеряла туалеты и вспоминала прошлое, а я бегала вверх-вниз по лестнице.
      Фредди уже вот-вот должен был взяться за бор, и рот Фокси заранее наполнился слюной. Ей очень хотелось рассказать ему все-все: о первой музыке боли, о том, как сокращались антракты покоя, о равнодушии врачей и сестер, об анестезии, от которой сперва заревело в ушах, после чего она утонула в реве, о поразительном, ищущем взгляде новорожденного, о дикой мысли, какая могла посетить только в полуобморочном состоянии, — что он больше похож на Пайта, чем на Кена, о том достойном удивления факте, что у нее, стройной Фокси, оказалось более чем достаточно молока…
      — Она как будто не очень торопилась назад к мужу, — продолжил Фредди.
      — Да, меня это тоже удивляло. Но она очень преданно отзывалась о своем Роте. По-моему, она воспринимает свою жизнь как сказочку про Золушку со счастливым концом. После сказки наступила приятная быль, а ей скучно…
      — Она нашла в Кене родственную душу. — Снова не вопрос, а констатация.
      — Не то слово!
      Фредди ожидал более пространного ответа; получив отпор, он облизнул губы и ляпнул:
      — Еще ее влекло ко мне.
      — Как и всех нас, Фредди.
      Медсестра, возившаяся в углу со стерилизатором, усмехнулась у Фредди за спиной. Чувствуя, что над ним подтрунивают, он стал суше.
      — Мы обсуждали зачатие. Она не делилась своим впечатлением от беседы?
      Медсестра покинула кабинет.
      — В общих чертах. Вы рассказывали друг другу сказки.
      — Не совсем. Помнится, мы пришли к выводу, что ветру так же легко оплодотворить женщину, как и мужчине, главное — верить, что это реально. Получается, что любое зачатие можно назвать непорочным. — Непонятно было, какой смысл он вкладывает в свою усмешку.
      — Глупости! — фыркнула Фокси. — Мы совершенно беспомощны.
      — Вот как?
      — Иначе откуда бы взялось столько детей? Мне очень не нравилось быть единственным ребенком в семье. А что делать, когда отец все время отсутствует? В доме было полно вентиляторов, но…
      — Ну-ну. — Фредди, казалось, утерял смысл шутки — ветер.
      — В каждой комнате по штуке! Нет, мой сын не останется единственным ребенком. — Фредди, как всегда, добился своего: в тот самый момент, когда она решила, что он достоин одного лишь презрения, он вытянул из нее признание.
      — Еще не подействовало?
      — Еще немножко подождем. Зачем тебе кушетка? — Она указала на дверь соседнего кабинета, не желая оставаться темой беседы. Очередная тучка закрыла солнце, и они погрузились в интимную темноту. Из радиоприемника неслась механическая музыка. Ей вдруг захотелось английских пончиков.
      — Не для того, для чего ты воображаешь, — ответил ей Фредди.
      — Ничего я не воображаю, просто спросила.
      — Иногда вместо ленча я ложусь вздремнуть.
      — То-то я удивляюсь, как ты выдерживаешь такое количество вечеринок! Так в каких мыслях ты меня заподозрил? В таких, что ли? — Она изобразила жестами молоденькую сестру с полосатой челкой, потом, чтобы было понятней, округлила рот.
      — Нет, — ответил шепотом Фредди. — Наверное, ты решила, что у меня тут абортарий.
      Фокси была так поражена, что чуть не соскочила со стоматологического кресла.
      — У меня этого и в мыслях не было!
      — А что, некоторые мои коллеги не брезгуют абортами. Смотри, как удобно: кресло, наркоз, инструменты…
      Она решила, что он разболтался, чтобы подрасти в ее глазах, раздуть намеками свою значимость. Если бы он окончил медицинский факультет, то обрел бы власть над жизнью и смертью; он ограничился стоматологией, не идущей дальше рта, он не избавился от гордыни. Пришлось поставить его на место.
      — Не желаю об этом слышать!
      — Наркоз уже подействовал, — сказал в ответ Фредди и начал сверлить. Теперь, почти прижавшись теплой щекой к ее голове, он превратился в пару волосатых ноздрей, танец умелых пальцев, мерцание стекол. Его аура была родительской, обволакивающей. Фокси расслабилась. Тянущее ощущение в груди заставляло думать о том, как она, оставив этот кабинет, заберет младенца вместе с люлькой из дома Би Герин, помчится по извилистой дороге вдоль пляжа в свой, пустой дом, а там скинет верхнюю одежду и сунет ему в крохотный ротик сосок, чтобы он насосался вдоволь. Этим утром он начал с правой груди, так что днем получит левую. Через двадцать минут действие новокаина пройдет, и она приготовит себе ланч: салат, сандвич с тунцом. Еда среди дня невиннейшее занятие! Какая она была глупая, как неправильно, нервно относилась к своей христианской вере, когда, чувствуя, что не молодеет, употребляя пищу, кормя грудью, отходя ко сну, боялась любви, как законной, так и краденной, считала себя виноватой! А бедняга Фредди тем временем постигал таинства стоматологического мастерства. Лежа в кресле с крепко зажмуренными глазами, Фокси пришла к выводу, что должна скоро порвать с Пайтом, и не почувствовала боли.
      Радио, игравшее ничего не говорящую мелодию, внезапно смолкло. Запыхавшийся мужчина, словно только сейчас подоспевший к микрофону, произнес:
      — Специальное сообщение. В Далласе в непосредственной близости от президентского кортежа раздались выстрелы. Повторяю: сообщают о стрельбе в Далласе поблизости от автомобильного кортежа президента Кеннеди.
      Секунда мертвой тишины. Потом игла вернулась в бороздку, музыка-зубная паста снова поползла из радиотюбика. Черные часы показывали 13:36.
      Фредди вынул у нее изо рта бор.
      — Слышала? — спросил он.
      — Что это значит?
      — Какой-нибудь сумасшедший техасец. — Он снова начал сверлить ей зуб, все время увеличивая скорость. Горячая точка во рту уколола болью. Фредди задышал на нее мятой.
      — Можешь сплюнуть.
      Медсестра, вытаращившая глаза от услышанного по радио, зашла в кабинет, чтобы протереть инструменты и убедиться, что не ослышалась:
      — Думаете, это коммунисты? — спросила она.
      Музыка снова оборвалась. Девушка перекрестилась. С крыши почты взлетела стайка голубей, гревшаяся у трубы. Сообщение зачитали снова, на этот раз с уточнением, что стрельба велась именно по кортежу. Очевидцы насчитали три выстрела. Голуби, треща грязными крыльями, скрылись из виду. Сестра принесла в вате серебряную лепешку и положила ее на салфетку рядом с инструментами. Музыка не возобновлялась, вместо нее звучали слова, с каждой минутой все более точные. Выстрелы в президента, президент ранен, пуля попала в голову, состояние критическое, вызван священник. Президент скончался. К двум часам это превратилось в общеизвестную истину. Тем временем Фредди продезинфицировал Фокси дупло, обложил зуб тампонами и запломбировал. Фокси провела в кресле еще десять минут, ожидая развязки. Под сообщение о гибели президента она покинула кабинет. Медсестра плакала, округлив глаза, как кукла, которой надо принять лежачее положение, чтобы захлопнулись веки. Фокси, благодарная ей за чувствительность, похлопала ее перед уходом по холодной руке. Девушка выдавила:
      — Мы в семье за него не голосовали, но в следующий раз обязательно проголосовали бы…
      Фредди, казалось, не хватало как раз такого подтверждения всеобщего хаоса. Проводив Фокси, он сказал ей на прощание:
      — Кажется, плакало наше сборище?
      — Да, лучше отменить, — сказала Фокси, хотя это лишало ее шанса повидаться с Пайтом.
      — Но я уже накупил выпивки! — возмутился Фредди.
      Фокси прошла через его крохотный дворик, где стояло дерево-скелет без листьев. Флаг у здания почты уже спустился на половину флагштока. На улице Божества было так тихо, что можно было услышать рев циклевочной машины на расстоянии нескольких кварталов. В пиццерии, в редакции тарбокской газеты «Стар», в обувной мастерской, по совместительству — букмекерской конторе люди толпились вокруг радиоприемников. Фокси вспомнила приемник в кабинете Фредди, поперхнувшийся никакой музыкой, слезы в голубых глазах медсестры, достойное всяческого осуждения нежелание Фредди присоединиться к коллективной скорби, — но чем она лучше его? Она попробовала представить себе погибшего — молодого мужчину, почти что представителя ее поколения; она могла бы очутиться в его постели. Смерть чужого мужа, подчеркнувшая пустоту, и так поселившуюся в ее сердце. Вместо горя она чувствовала разве что рефлекторную нежность и еще страх. С угла, от магазина Когсвелла, она взглянула на конгрегационалистскую церковь, и у нее быстрее забилось сердце. Вот и ее «плимут»; скорее к ребенку! Она представляла себе жадный беззубый ротик сына, левая грудь заранее ныла. Правая половина ее рта еще оставалась онемевшей. Вдруг ребенок испугается ее кривой улыбки? Но стоило ей представить на месте застреленного президента Пайта, как к горлу подступила тошнота, город вокруг налился ощущением своей вины, свился в воронку и потянулся к небу, как овеществленная молитва.
      Торны решили не отменять прием. Ближе к вечеру, после задержания Освальда и принесения Джонсоном президентской присяги, доказавшей, что нация по-прежнему жива, Джорджина обзвонила всех приглашенных и объяснила: еда и выпивка так и так закуплены, гости все равно купили вечерние туалеты и забрали из химчистки смокинги, да и они с Фредди заскучали бы, дети и подавно заплакали бы от разочарования; и вообще, она не видит ничего дурного во встрече хороших знакомых: скорбь легче дается за компанию. Анджеле Джорджина сказала, что это будут как бы поминки, ирландские поминки, танцы тоже можно считать данью памяти погибшего, всегда соблюдавшего хороший стиль. Приходите! Пожалуйста! Иначе Фредди обидится: сами знаете, какой он ранимый.
      Той осенью в моде было глубокое декольте, и Пайт, явившийся в девять, зажмурился от избытка голых грудей. Сначала он не хотел ехать. Его суеверная натура требовала какой-нибудь религиозной церемонии в память о славном Кеннеди, пусть сам Пайт и был республиканцем. К тому же он знал, что Фредди будет сыпать богохульствами. Мало того, он неважно себя чувствовал воспалилась ротовая полость; Фокси стала недоступна, Анджела с ним больше не спала, смокинг с плеча тестя, с немодными широкими лацканами, пора было сдать в утиль; он заранее стеснялся перхоти на черных плечах. В гостиной Торнов его ждали голые плечи и груди, колеблющиеся язычки свечей, кривляющиеся африканские маски, дурацкие подушечки, плетеная мебель, пузатые испанские комоды, выгоревшие кресла. В камине тлели толстые бревна. Длинный стол, уставленный бутылками и рюмками, казался изгибающимся полем, отражающим огонь. На Джанет Эпплби было ядовито-зеленое платье с лямками толщиной в шнурок, которые, казалось, вот-вот оборвутся, не выдержав веса втиснутой в платье роскоши с ложбиной, похожей на глубокую вертикальную морщину на лбу. Марсия Литтл-Смит, в платье с прилегающим лифом, без бюстгальтера, наклонялась, звеня серьгами, к медной зубчатой пепельнице, чтобы стряхнуть пепел, и демонстрировала свои конические груди, повисшие в темноте, как клубневидные корни в воде. Джорджина была перетянута двумя узкими полосами белой материи и походила на спортсменку — у них тоже бывает приплюснутая, как при лежании на спине, грудь. Кэрол Константин влезла в облегающее платье синего шелка, стягивающее лодыжки, как удавка, целомудренное — до самого подбородка — спереди и развратное — открывающее верхушки ягодиц — со спины. Айрин Солц (Солцы тоже были тут, отчасти воспрянув благодаря работе Айрин, отчасти уступив настояниям Фредди) была в простом коротком платье черного бархата с овальной линией выреза — как бы отражением в воде ее вопросительно приподнятых бровей; она тревожно озиралась в поисках Бена, Кэрол, Эдди. От ее вида Пайт умилился: она, как и он, раскаивалась, что пришла. К тому же она похудела — ее расплющило унижение.
      К Пайту направилась Би Герин. Ее грудь, блестящая от пота, лежала в жесткой алой скорлупе, как два засахаренных боба в горячем металлическом блюде.
      — О, Пайт! Какой ужас, что все мы собрались, вместо того, чтобы остаться дома и достойно скорбеть!
      Он ответил ей в том же тоне, поглядывая на ее груди, страдая по их округлости. «Почему бы нам не трахнуться?» Она по привычке приподнимала верхнюю губу, демонстрируя дырочку между передними зубами. Она положила ему на рукав дрожащую руку — толи чтобы подержаться, то ли как предостережение. «Ты окружен злыми людьми…» Он смущенно тянул мартини, морщась от жжения во рту.
      — Говорят, ты часто видишься с Константинами?
      — Мне с ними скучно, Пайт. Роджеру с ними забавно, хотя они — просто самовлюбленные зануды. Сначала окончили бы колледж, а потом приставали к людям.
      — Кто привлекает Роджера больше — Эдди или Кэрол?
      — Не говори гадостей, Пайт. От других я это терплю, а от тебя нет. Ты ведь не такой, зачем притворяться?
      — Лучше ответь на вопрос.
      — Кэрол бывает забавной, но до чего же она холодная! Холодная и грубая. По-моему — это ужасно грустно, — она была по-настоящему влюблена в Бена, до ужаса влюблена, но даже себе самой в этом не признавалась, а теперь и подавно не может, поэтому так жестоко его передразнивает.
      — Но ведь Бен — ужасный зануда!
      — Не думаю, что они это замечают, Пайт, потому что сами зануды. Какой кошмар — вокруг одна скука! Взять хотя бы Роджера…
      — Я, по-твоему, был бы приятным исключением?
      — Может быть, мой милый Пайт, но ненадолго. Но ведь ты у нас не любишь маленьких женщин — это у тебя наполеоновское.
      Пайт со смехом оглядел комнату поверх головки Би. Где Фокси? Но он не разглядел ее среди мерцания. Не пожелав прийти, она одержала над ним нравственную победу, окатила его монаршим презрением. Еще бы, ведь она произвела на свет сына! Пайт пожалел себя, стал вдруг маленьким, заброшенным.
      — Где Галлахеры? — обратился он к Би.
      — Мэтт сказал Джорджине, что они отправятся вместе с детьми на специальную мессу. Джорджина говорит, что он отвечал ей вежливо, но без всякой охоты.
      — Мэтт становится все более независимым. А Онги?
      — Джон болен.
      — Это так серьезно?
      — Фредди утверждает, что Джон при смерти. — В профиль Би напоминала Диану, наклоняющуюся к свече. При смерти… Перед тем, как выехать из дому, Пайт смотрел с дочерьми по телевизору, как из самолета выгружают гроб, освещенный прожекторами: длинный брус полированного дерева, гладкий, как пуля, с безвоздушной полостью внутри, куда не проникает свет; на экране мелькнула вдова, ее загородили плечи военных…
      — Ты не спрашиваешь про Уитменов? — напомнила о себе Би.
      — Кстати, где они?
      — Ты весь как на ладони, Пайт. Понятия не имею, где они, а вот ты только и делаешь, что их высматриваешь. Мне это не очень-то лестно.
      — Я нацелился на новую порцию выпивки. — Это чтобы потушить панику.
      — Пайт, — сказала вдруг Би, видя, что он уходит, — я могла бы тебя полюбить. Только ты должен мне позволить.
      У стола с напитками Кэрол кокетничала одновременно с Гарольдом и Фрэнком.
      — Фрэнк, — попросила она громко, едва не всполошив всех гостей, предложи-ка цитатку из Шекспира. Никто ведь не знает, что сказать.
      — «Спокойной ночи, милый принц», — опередила знатока Анджела. Пайт не ожидал увидеть сейчас ее овальное лицо, игру теней на ее белых плечах, линию горла, жемчуг в мочках ушей.
      Красноглазый Фрэнк Эпплби послушно поразмыслил и сказал:
      — «Тщеславья долг оплачен».
      — Это что, цитата? — удивилась Кэрол.
      — Из «Юлия Цезаря», безмозглая красотка. — Он так сдавил Кэрол плечо, что Пайт испугался за ее синее платье.
      — Или вот это… — Гарольд Литтл-Смит сам усмехнулся пришедшей на ум аналогии. — «А Освальд — предостойный человек». — Дав собравшимся отсмеяться, он продолжал: — А как я хохотал! Новость прозвучала как раз в тот момент, когда я доедал десерт, gateau avec des/raises с тремя партнерами-республиканцами, включая — Фрэнк, ты не поверишь — молодого Эда Фостера, который, как тебе известно, считает, что даже Боб Тафт в конце концов ударился в либерализм. Un реn de rose аn fin. Ну, и первая мысль у всех, считая репортеров, которые тоже все, конечно, либералы, была…
      — Гарольд, а ты действительно такой уж консерватор? — перебила его Кэрол.
      Слово взяла Джанет.
      — Гарольд и Фрэнк — не одно и то же. Фрэнк — федералист, у него любовь к отцам-основателям, а Гарольд объявляет себя радикалом, хотя это просто бахвальство.
      — Mercipour vos mots ires incisifs. Можно продолжать? Одним словом, все решили, что это дело рук какого-нибудь психопата из правых. Помните, раньше все грустили по поводу того, что Даллас — рай для берчистов и так далее…
      — Это французское слово? — ввернула Кэрол.
      — Но потом, где-то в два тридцать, когда я вернулся в кабинет, пошла информация об Освальде. Тут звонит тот самый Эд и радостно кричит: «Слыхали? Это не наши, это они сами!»
      Присутствующие испытывали примерно то же самое, поэтому смеха было меньше, чем ожидал Гарольд.
      — После заката Маккарти все настоящие волки сосредоточились на левом фланге, — высказался Фрэнк.
      — А я в одном уверен: он действовал не один, — сказал Фредди. Многовато выстрелов для одного! И уж больно удачное покушение.
      На Фредди дружно зашикали.
      — Ты повсюду видишь заговоры, — сказала ему Джанет.
      — Более того, — подхватила Анджела, — он считает, что все мы заговорщики: спасаем друг дружку от смерти.
      — Я говорил, что мы отодвигаем ночь.
      Пайт удивился, что Фредди помнит его слова. Бесформенность шла в рост, воруя кости из вялой и бесцельной жизни самого Пайта. В последнее время Фредди смотрел на Пайта слишком пристально, с непонятной значительностью.
      — Давайте-ка я посвящу вас в еще один заговор, — расщедрился Гарольд Литтл-Смит. — Когда заработает биржа, бросайтесь покупать акции. Бизнес опасался Кеннеди, а в Джонсона влюбится без задних ног. Это как раз тот самый старый негодяй, необходимый бизнесу для полного счастья.
      Кэрол содрогнулась всей своей долгой голой спиной.
      — Этот старый мрачный грубиян? Это то же самое, как если бы старостой класса стал хулиган-двоечник, всех застращавший и не умеющий связать двух слов. Так мы будем танцевать, Фредди?
      — Гости приказывают, хозяин исполняет. Но, если честно, я в растерянности: у меня еще не убивали президентов. Когда шлепнули Линкольна, я был еще дитя. Бедный Эйб!
      Бен Солц пришел на серьезный разговор. Его бледное бородатое лицо показалось Пайту улыбающимся огрызком прошлого.
      — Тем не менее, — обратился он к Фредди, — с 1865 года в этой стране процветает политическое насилие. Четыре убитых президента, плюс покушения на Трумена и на обоих Рузвельтов… Кстати, Тэдди Рузвельта ранили во время его проигранной предвыборной компании 1912 года, не говоря о Хью Лонге. Такого нет ни в одной стране к западу от Балкан. Например, английскому премьер-министру хватает одного телохранителя.
      — Недаром мы боролись за право носить оружие, — сказал Фрэнк.
      — Потанцуешь со мной, Бен? — предложила Кэрол. — Или ты не хочешь?
      Он улыбнулся, как декоративный лев на крыльце, но глаза остались человеческими, испуганными. Кэрол вцепилась в руку Гарольда.
      — Раз Бен такой трусишка, то, может быть, ты, Гарольд? Потанцуешь со мной? Джанет тебя заклеймила своей политикой, а я развеселю. Включай музыку, Фредди! — И она повернулась к Пайту холодной бледной спиной.
      Бен, щеголявший, как и Пайт, в смокинге с чужого плеча, тоже отвернулся и заговорил с Анджелой. Пайт услышал обрывок ее вопроса: «…понравилось преподавать?» Бен страдальчески отвечал:
      — Меня радует, что она после стольких лет сумела заняться интересным для нее делом.
      Джорджина стояла посреди комнаты с видом хозяйки, не решившей, за что схватиться в первую очередь. Пайти подошел к ней, позволил отпить из своего бокала.
      — Кэрол уже набралась, — сообщил он.
      — Ну и тащи ее в постель. Ты знаешь, где это.
      — Как можно! Она стала бы царапаться. Кому пришло в голову опять свести вместе Солцев и Константинов?
      — Фредди, кому же еще?
      — А ты его поддержала. У Фредди куча идей, но ты обычно давишь их в зародыше.
      Джорджине не удалось долго продержаться в роли праведной светской дамы.
      — Какая это скука, Пайт, когда люди выставляют свою частную возню на всеобщее обозрение! — Подразумевалось, что они-то вели себя иначе, отважно хранили тайну, не то, что эти развратники. Запустив пальцы в свои седеющие волосы, словно с намерением вычесать оттуда иглы лиственницы, она продолжила: — Кажется, я теперь единственная, у кого осталась хотя бы капля скромности.
      — Какое интересное признание.
      — Не обращай внимания.
      — Милая Джорджина, как ты поступаешь со своей скромностью, когда рядом нет меня?
      — Мне не дают скучать: то один мужчина, то другой… Всех не упомнишь. Ходят табуном. Тебе неприятно?
      — Еще как! Мне было с тобой хорошо.
      — Что же тебе помешало?
      — Я испугался. Почувствовал, что Фредди в курсе.
      — Что с того? С Фредди я бы разобралась.
      — Наверное, я не говорю всей правды.
      — Знаю. Ты и раньше не был до конца честен. — Эта фраза была, как выигрышная карта в партии: произнеся ее, Джорджина улизнула. Дай женщинам волю — и они никогда не перестанут читать нотации, подумал Пайт. Педагогика влечет их с момента грехопадения Евы. Женщины мнят себя богинями.
      Следующим собеседником Пайта стал Роджер Герин. Его брови были нахмурены, белая рубашка с причудливым ворота ничком, галстук-бабочка, рубиновые запонки были данью последней легкомысленной моде.
      — Ты уже спрятал клюшки для гольфа? — спросил он.
      — Может быть, тепло продержится еще немного? Подошел Эдди Константин, почему-то бочком, и пожелал поделиться своим весельем.
      — Кто-нибудь заглядывал Марсии за корсаж? У нее сиськи до пупа!
      — Ты сомневался? — отозвался Пайт.
      — Одно дело — представлять, другое дело — увидеть собственными глазами. Мы болтали на кухне о всяких сальностях — загрязнении воздуха и так далее, а я знай себе любовался, как они у нее болтаются. В итоге у меня так встал, что мне пришлось удрать, чтобы не опозориться.
      Роджер засмеялся. Слишком громкий смех для такого миниатюрного ротика, как будто он поздно научился смеяться. Пайт смекнул, что ему нечего делать рядом с ними, потому что Эдди старался развеселить именно Роджера. «Представь себе мой член, — словно говорил Эдди Роджеру, — размером с фюзеляж! Плюнь ты на баб!»
      — Ay Джанет? — подхватил Роджер. — Видал ее лямки? Эдди придвинулся к нему вплотную, все еще боясь выпрямиться.
      — Они у нее так стиснуты, будто это и не сиськи вовсе, а запасная задница — на случай, если первая сотрется. — Красота двойственности, вселенная дуализма! — Слушай, Роджер, представляешь, что вчера выкинула Кэрол? Мы с ней… ну, в общем, сидит она у меня на коленях — и вдруг как засунет ногу мне в рот! Советую попробовать. Ты подбей Би.
      Пайт отошел и осторожно, проявляя терпение, отделил Джанет от Литтл-Смитов и Фредди Торна. В ее бокале звенели недотаявшие кубики льда. Он забрал у нее бокал, она не сопротивлялась, глядя в пол. В тесном пространстве, отгороженном их телами, он спросил:
      — Как дела, Джан-Джан? Как поживает твой психоаналитик?
      — Негодяй, сукин сын, — отвечала она, не поднимая глаз. — Не хочет запретить мне встречаться с Гарольдом.
      — А мы все думали, что ты давным-давно с ним не встречаешься! С тех пор как ты встала на праведный путь соблюдения режима.
      Теперь она подняла глаза.
      — Ты хороший, Пайт. Наивный, но хороший.
      — Почему ты ждешь от психиатра, что он запретит тебе встречаться с Гарольдом?
      — Потому что он сам говорит, что это его работа. Потому что я его люблю. Это старый толстый хромой немец, но я все равно его люблю. Страшный прохвост, а я его обожаю. Если бы ему было до меня дело, он бы запретил мне спать с Гарольдом. Но он не собирается, мерзавец.
      — Что же он тебе говорит?
      — Я таскаюсь к нему уже пять месяцев, а слышала пока только одно: что, из-за нашего семейного фармацевтического бизнеса, всякий раз, принимая какую-нибудь таблетку, я как бы вступаю в половое сношение со своим папашей, потому что таблетка — его семя. Что же мне делать при головной боли? Не глотать аспирин, а творить молитву?
      — Милая Джанет, только не плачь! Лучше скажи, стоит ли Анджеле начать сеансы? Когда ты этим занялась, ей тоже захотелось. Каков мой долг как супруга?
      — Не пускать! Найди ей любовника, отправь ее в Югославию, все, что угодно, только не это! От этого страшно деградируешь. Это перевернет ее вверх тормашками, а она у тебя — само спокойствие. То есть сама не знает про свою неврастению. Так там ее живо просветят.
      — Она сама потихоньку просвещается. Твердит, что чувствует отстраненность, как будто уже умерла.
      — Мне это чувство знакомо. Мы с Анджелой в чем-то похожи.
      — Она тоже так говорит. Мол, у вас обеих большая грудь и оттого меланхолия.
      — Пускай отвечает за себя. Не желаю быть ничьим близнецом! Ты нальешь мне, наконец, еще виски?
      Пока Пайт возился у стола с напитками, к нему подошел Фредди Торн.
      — Давай поговорим. С глазу на глаз.
      — Видишь, как я воодушевлен, Фредди! Как мужчина с мужчиной?
      — Обрати внимание, я серьезен.
      — Я вижу, как улыбается твой череп.
      — Сколько ты выпил?
      — Никогда не задавай такой вопрос ирландцу на поминках. Рюмка, выпитая в печали — не рюмка, так кажется, у них говорится? Ну, что ты с таким зловещим видом рядом торчишь? Дай, отнесу Джанет выпивку. Кажется, я сейчас влюблюсь в Джанет.
      Но, вернувшись, он застал Джанет погрузившейся в беседу с Гарольдом, поэтому был вынужден отойти с Фредди в уголок.
      — Пайт, — сказал, вернее, сплюнул Фредди, — у меня для тебя новость. Жди ломки. Я знаю про тебя и Джорджину.
      — Ломка? Я думал, это то, через что проходят наркоманы, решившие завязать.
      — Я предупреждал тебя у Константинов: кончай с этим. Помнишь?
      — Это когда ты был Чан Кайши?
      — А теперь ты стоишь и болтаешь с ней посреди комнаты, у всех на виду. Как это понимать?
      — Мне наплевать, что говорят в Государственном департаменте. Считаю, что тебе надо предоставить свободу рук. «Дайте волю Фредди Торну!» — всегда твержу я, можешь спросить у любого из наших общих друзей.
      На это Фредди ничего не ответил. Его молчание испугало Пайта больше слов.
      — Откуда ты это взял? — спросил он. — Что ты вбил себе в голову?
      — Она сама мне сказала, что вы с ней любовники.
      — Джорджина?
      — Она солгала?
      — Вполне в ее духе — чтобы за что-нибудь тебя проучить. Или ты сам мне врешь. Когда это у нас было, по-твоему?
      — Не морочь мне голову! Ты сам знаешь, когда.
      — Хорошо, слушай мое покаяние. Это случилось прошлым летом. Мы были партнерами по теннису, и я потерял голову от ее беленького платьица, веснушек и всего прочего. Я повалил ее под сетку, и мы проиграли сет со счетом ноль-шесть. Мне ужасно, ужасно, ужасно стыдно!
      У него пересохло в горле, стакан с третьим по счету мартини стал в руке пушинкой, зеленая оливка на дне показалась яичком, снесенной вылетевшей на волю птицей. Фредди попытался изобразить зловещую тучу, и это ему отчасти удалось: его узкий безволосый череп вызывал сейчас уважение, даже трепет. Когда он хмурился, морщилось не только лицо, а вся голова.
      — Ты еще пожалеешь, — пригрозил он Пашу и побрел на кухню за льдом.
      Анджела, видя, что Пайту не по себе, оставила Бена читать лекцию пустому месту, подошла к мужу и спросила:
      — О чем вы беседовали с Фредди? Что-то ты бледный, как привидение.
      — Он доказывал, что мне надо выпрямить все зубы. Ох, как больно во рту!
      — Не хочешь отвечать? Наверное, речь шла обо мне?
      — Какая ты догадливая, Ангел! Действительно, он просил у меня твоей руки. Объяснял, что уже много лет в тебя влюблен.
      — Он всегда это говорит.
      — Не знал!
      — Он вечно меня этим донимает.
      — А тебе нравится… Вижу по твоему лицу, что тебе по сердцу такие глупости.
      — Что в этом плохого? И почему ты так зол на Фредди? Что он тебе сделал?
      — Он подрывает мою первобытную веру, — ответил жене Пайт.
      В гостиной добавилось гостей: появились Фокси и Кен. На Фокси было серебряное платье без лямок, грудь налилась молоком. Она горделиво поворачивала голову — так она искала Пайта по темным углам. Появление Уитменов повлияло на атмосферу приема: огоньки свечей задрожали, заколебались стены, мебель. Она пришла ради него, оставила вечером этого трагического дня дом, своего младенца, лишь бы увидеть его, спасти от боли, причиняемой этой грубой толпой. Он услышал, как она объясняет Джорджине:
      — Мы заранее вызвали няню и решили ее не расстраивать: все-таки это дочь врача Аллена. Раньше мы не пользовались услугами приходящих нянь. А опоздали мы потому, что долго сидели вместе с ней перед телевизором — никак не могли оторваться.
      — Что сейчас показывают? — раздался бас Роджера.
      — В основном, куски старой съемки, — ответила Фокси. — Самое душераздирающее зрелище — его пресс-конференции. Он был такой реактивный, бойкий, внимательный… Благодаря ему, снова стало весело быть американцем. — Пайт заметил, что, говоря, она жмется к Кену, как бы ища поддержки. Кен стоял прямой, бледный, в безупречном черном смокинге, с ониксовыми запонками в манжетах.
      — Как он мне нравился! — взвыла Би Герин каким-то замогильным голосом. — Голосовать за него я бы не могла, потому что не верю в эти социалистические штучки, к которым он стремился: люди должны быть самими собой, даже если это означает страдание, но мне ужасно нравилось, как он держался, как одевался: никогда не одевал шляпу или плащ…
      — И эти странные, печальные глаза навыкате, — подхватил Фрэнк Эпплби.
      — Разве навыкате? — спросила Марсия. — Я думала, это просто потому, что он все время читал телесуфлер.
      Гостиную заполнила музыка. Дорис Дэй, «Звезды падают на Алабаму». Фредди — сердечный парень, воплощение американского духа, любитель яблочного пирога — обожал Дорис Дэй.
      — Фредди! — крикнула Кэрол. — Умница! Где Роджер? Ковер Торнов был свернут в рулон, Кэрол и Роджер стали танцевать — она жеманно, он скованно.
      — Какая у тебя холодная рука! — крикнула Кэрол.
      — Это от стакана со льдом, — смущенно пробормотал Роджер и, как ребенок во сне, собрал ладонь, удерживавшую длинный стебель — ее голую спину — в кулак.
      Остальные не знали, как отнестись к танцам в такой день. Кен Уитмен, направляясь к жене и за выпивкой, поспешно преодолел свободное от ковра пространство. Дожидаясь, когда Фредди принесет из кухни лед, он тихо беседовал с Джанет. Бен Солц занял позицию рядом с Фокси. Судя по жестам, она была рада видеть его снова, после продолжительного перерыва. Потом, реагируя на какие-то его слова, она посмотрела на свой плоский живот и покраснела — не от замешательства, а от радости, видимо, узнавая в еврейских чертах собеседника призрак своего Питера.
      Анджела тронула Пайта за руку.
      — Потанцуем?
      — Тебе хочется танцевать? Разве не богохульство — плясать на свежей могиле?
      — Ты прав, но ничего не поделаешь: было бы дурным вкусом оставить Роджера и Кэрол одних. Они и так уже донельзя смущены.
      Он привык обнимать ее тело, но так и не научился прилично танцевать, поэтому на протяжении всего замужества Анджеле приходилось угадывать ритм его беспорядочных движений, прижимаясь к нему бедрами и тазом. Они были одного роста. Она почти никогда не душилась, но все равно хорошо пахла — как вода, как сама жизнь — по контрасту с межзвездным вакуумом.
      — Где Айрин и Эдди? — спросил он.
      — На кухне, обсуждают загрязнение окружающей среды.
      — Сладчайшая парочка, — сказал Пайт. — После всего, что было… Теперь, надеюсь, ты будешь относиться к откровениям Айрин с большим подозрением.
      — Бен болтает с твоей подружкой — той, что удачно разрешилась от бремени. Куда же было деваться Айрин, если не к Эдди?
      — Как все сложно! — Пайт пытался приспособиться к изменившемуся ритму: вместо «Звезды падают на Алабаму» зазвучала мелодия «Нежная, как звездный свет». — Что до собеседницы Бена, то она действительно недавно ходила беременная, но никогда не была моей подружкой.
      — Я пошутила. Что ты так напрягаешься? Расслабься и спокойно меня веди.
      — Честно говоря, мне здесь не нравится. Когда мы поедем домой?
      — Ты же любишь такие вечеринки, Пайт!
      — У меня ощущение, что мы издеваемся над Кеннеди.
      — Вовсе нет. Вчера он был просто нашим президентом там, в Вашингтоне, а теперь принадлежит всем нам. Он здесь, с нами, разве ты не чувствуешь?
      Он удивленно заглянул в ее синие глаза. Несмотря на все разочарования, он не переставал ей восхищаться. Это вязало его по рукам и ногам, не давало сделать то, что так хотелось сделать: оторвать Фокси от Бена, а его поколотить, попинать бородатую физиономию ногами… От огорчения он наступил Анджеле на ногу.
      К танцующим парам успели присоединиться Кен и Джанет, Фредди и Айрин. Изящные брови Анджелы казались Пай-ту крылышками, бьющимися над его черным плечом. Эдди Константин сделал вид, что хочет отнять у Фредди партнершу, но потом отнял Анджелу у Пайта. Тогда Пайт пригласил Джорджину, размышлявшую о чем-то над пустыми бутылками и грязными стаканами.
      — Как ты думаешь, — спросила она в движении, — уже пора подавать окорок? Мы купили лососину, но никто из католиков не явился…
      — Твоя хваленая скрытность, — фыркнул он. — Твой муж только что устроил мне выволочку.
      — Фредди? За что?
      — За наш роман.
      — Не говори глупости! Мы все точно просчитывали — во всяком случае, я.
      — Он сказал, что знает обо всем от тебя. Позы, даты, фазы луны…
      — Вранье! Я никогда ему не признавалась, как он ни старался что-то выведать. У него такая тактика. Надеюсь, ты ни в чем не сознался?
      — Не сознался, но только чтобы потешить свою извращенную натуру. Я уверен, что он знает, о чем говорит.
      — Он все время общается с Кэрол и Джанет. Может, он так понял их намеки?
      — Ты уверена, что он ничего не знает? Уверена, что ничего не говорила перед отходом ко сну, считая, что со мной все равно покончено, и желая поквитаться с ним за его измену с Кэрол?
      — Что за история с Кэрол? — Ему нравилось, когда она испытывала страх в его объятиях: тело растекалось, а это очень походило на готовность к сексу.
      — Не знаю. Просто он все время там торчит, а Кэрол, как известно, не очень разборчива. Это не значит конечно, — добавил он торопливо, — что Фредди сам по себе никуда не годится…
      Она пропустила мимо ушей эту пародию на такт.
      — Давай лучше о тебе. Говоришь, с тобой покончено? Вместо «Нежная, как звездный свет» заиграла мелодия; «То был, должно быть, лунный отблеск».
      — Раз Фредди ведет себя так, словно все знает, значит придется покончить, — ответил Пайт осторожно.
      — Этот Фредди… Он ничего не желает знать, просто хочет, чтобы все верили в его осведомленность. Но раз ты не собираешься продолжать со мной, значит, и говорить не о чем. — Она уперлась в него сильными спортивными руками и вырвалась из объятий. — Только смотри, когда тебе в следующий раз захочется разнообразия, не беги ко мне!
      Провожая ее взглядом, он вдруг понял, что все эти месяцы, даже болея Фокси, он продолжал считать Джорджину своей любовницей.
      Фокси тем временем танцевала с Фрэнком Эпплби. Они двигались расслабленно, забыв о ритме — сейчас это был «Пусть грезы затмят твои беды». Под руку Пашу сразу подвернулась Марсия. Устроившись на его мокрой груди, она тут же спросила:
      — Что с тобой, Пайт? Мы привыкли видеть тебя смешным, а ты?
      — Я никогда не дурачусь.
      — Еще как дурачишься! Тебе так нравилось в нашей компании — на пляже, на лыжах, везде. А теперь перестало нравиться. Ты решил, что все мы — глупые уроды.
      — Марсия, я тебя обожаю! Представляю, какой ты была в молодости!
      — Наверное, дело в твоей работе? Чем ты занимаешься, когда холод мешает тебе добавить ужаса на Индейском холме?
      — Спасение пришло в последнюю минуту. На прошлой неделе мы заключили большой контракт: ремонт в доме на улице Божества. Гертруду Тарбокс отправили в богадельню, и теперь ныо-бедфордский банк, владеющий закладной на дом, решил превратить его в офисы. Мы уже вывезли три грузовика номеров «Нейшнл Джеографик».
      Он сам испугался, что рассказывает все это Марсии, хотя весь день проторчал в ремонтируемом доме один, толкая по полу бывшей столовой тяжелую циклевочную машину. Загипнотизированный ревом и исчезновением многолетних наслоений грязи и краски, вместо которых его взгляду снова представала чистая древесина, он понятия не имел об убийстве президента, пока не вернулся после затянувшегося обеденного перерыва Яжински. Оглушенный Пайт почти безболезненно принял пулю в себя.
      — Кому в Тарбоксе могут потребоваться офисы? — спросила Марсия раздраженно.
      — Представь себе, желающих пруд пруди. В центре сильный дефицит офисных площадей. Страховые компании, хироманты, филиал Общества Анонимных Алкоголиков… В общем, это уже не тот идиллический уголок, в который ты когда-то переехала, а тоскливый пригород. Подожди, скоро между Тарбоксом и Лейстауном вырастет большой торговый центр. Это же твой Фрэнк заседает в комитете, требующем, чтобы сюда пустили больше поездов?
      — Когда ты уйдешь от Галлахера, Пайт? Фрэнк и Гарольд встречались в Бостоне с одним знатоком, который утверждает, что Галлахер скоро разорится. Он сильно задолжал банкам и продолжает рисковать. Если бы не монашки летом, у него бы не осталось ни цента.
      — Нет, милашка, ты не понимаешь: Мэтт не может проиграть. Мы живем в расширяющемся пространстве. — Желая ее успокоить, унять стремление его критиковать, он положил руку ей на ягодицы — узкие, решительные, как передние колеса трактора. Она прижалась к нему, да так крепко, что его губы оказались позади ее холодной позвякивающей серьги.
      — Как там Фрэнк? — спросил Пайт шепотом.
      — По-прежнему. А может, даже хуже. Ему теперь мало просто лечь в постель. Сперва надо вылезти из-под этой толстой психованной стервы.
      — Нам всем надо из-под кого-то вылезти.
      — Мне не надо. Мне нужен Гарольд. Пусть делает мне больно! Он захватывающе жесток, ты не находишь?
      — Захватывающе?
      — И к тому же не по-современному галантен. Я принадлежу, ему, но он блюдет мою независимость. По-моему, мы — очень милая старомодная пара, ты не находишь?
      — Я бы сказал, античная. Просто какие-то Виктория и принц Альберт. А теперь поговорим обо мне. Не надо ли мне вылезти из-под Анджелы?
      — Пайт, — ответила Марсия нетерпеливо, — без Анджелы ты бы погиб!
      Этот ответ его опустошил. Не зная, что сказать, он запел вместе с пластинкой в холодную резную раковину ее уха: «Пусть рушатся замки, вершится судьба, а мы веселимся, как прежде…»
      Она неправильно истолковала его настроение и вытянулась вдоль него, запустила пальцы в волосы у него на затылке.
      Ему захотелось бежать, он стал озираться. Кен все еще танцевал с Джанет, в полутьме, рядом со свечой, его виски казались совсем седыми. Партнером Анджелы был теперь не Эдди, а Фредди. Эдди и Айрин стояли у стены и беседовали. Фрэнк Эпплби смешивал себе очередной коктейль. Фокси исчезла, Дорис Дэй продолжала петь про лунный свет. Гарольд, перехватив взгляд Пайта, подошел, вонзил пальцы в руку Марсии.
      — А теперь по идиотскому ящику говорят, что на его могиле зажгут вечный огонь, — пожаловался он. — Uneflamme eter-nelle. — Господи, он же не Неизвестный солдат, а просто удачно слепленный политик, в которого угодила пуля ничтожества. Cherie, es-tu ivre.
      Марсия, успевшая уснуть на Пайте, очнулась и хрипло дала утвердительный ответ.
      — Тогда идем со мной. Pardonnez-nous, Пайт.
      — Конечно. Я тоже поищу себе пулю. — Пайт смешал себе четвертый по счету мартини. Фокси… пошла по рукам? Где Бен? Почему-то не среди танцующих мужчин. Ее влечет к евреям, как мотылька к огню. Пальцы Бена, ловкого миниатюризатора, скользят по ее эластичным ляжкам, ныряют в бледный пух… Здравствуй, клитор. Не угодно ли прилечь?.. Львиная улыбка Бена в тени кустов, подстриженных очкастым Фредди. Удобный случай попробовать свеженького под покровом темноты…
      Пайт со стоном отвернулся от окна. Ему показалось, что пары скользят по полированной крышке президентского гроба. Островок света посреди океана траура. «Закрой глаза…» «Закрой гла-зззззаааа…» Бархатный голливудский голосок в самое ухо. В пустом стакане обсыхала одинокая маслина. Очаги огня во рту, особенно там, куда дотягивался кончик языка — на нижней десне слева, на наружной стороне. Без помощи свыше мы бы так и остались водорослями. Да святится имя Твое… Хватит пить, тем более на пустой желудок. Движение в танце с Марсией, ее скольжение по его телу взбудоражило его, а теперь он застывал, совсем застыл бы, если бы не предупреждение, разосланное по телу почками: пора облегчиться. Быстрее в сортир Торнов. Памятное местечко: там Джорджина подмывалась до и после. Там стекала по ее ляжке его сперма. Она всегда говорила, что в нем слишком много спермы: надо чаще спать с женой. Мелкий кафель на полу, рябая туалетная бумага, мягкие багровые полотенца. «Добро пожаловать в рай без презервативов…» Голенькая из-под душа, свежая мохнатая промежность, благодарная нега после приступа страсти. Хорошо сработано! Знакомая лестница, его собственный черный ботинок на ступеньке, темная комната сбоку, несколько голов и повтор выноса гроба из самолетного брюха. Вот и Бен, подавшийся вперед, с профилем патриарха на горе Синай из брошюры для воскресной школы. Роджер и Кэрол, теснящиеся на одной диванной подушке. Фрэнк, сосущий сигару. Сигарный дым, заметный в те мгновения, когда гроб на экране сменяется вдовой, вдова — Джонсоном, Джонсон корреспондентом. Вурдалаки. Фокси, наверное, на кухне. Дверь в туалет заперта. Тут-тук!
      — Минутку! — Очень музыкально.
      — Это я, — сказал Пайт и толкнул дверь. Дверь поддалась. Она сидела на унитазе, задрав серебряный подол, испуганная, с кусочком неба в кулаке клочком синей туалетной бумаги. Ее бледные ляжки казались на овальном стульчаке пышнее обычного. Она наклонялась вперед, касаясь кафельного пола носками туфель.
      — Я тебя люблю. — Он расстался с этим признанием, как с больным зубом. Увидев себя в зеркале над умывальником, он немного протрезвел. Пылающая плоская физиономия, разинутый от изумления рот, черный галстук едва ли не на плече.
      Шепот Фокси отскакивал от каждой кафельной плиточки:
      — Ты с ума сошел!
      Потом она до неприличия тщательно попользовалась бумажкой, бросила синий комок в водяной овал внизу и, полуобернувшись на унитазе, надавила на серебристую клавишу. Спуск был ленивый — недаром Джорджина жаловалась на слабый напор на холме. Поднявшись над водоворотом, Фокси привела в порядок платье. Пайту она казалась сейчас высокой, дерзкой, немного враждебной; губы в бледно-розовой помаде — последняя мода — были сжаты. Убедившись, что дверь не откроется сама, он обошел Фокси и встал над унитазом. Золотая струя, в первую секунду неуверенная, со звоном ударила в белый фаянс.
      — Господи, — выдавил он, — какое облегчение — видеть тебя одну. Когда, черт возьми, мы сможем встретиться?
      — Я сомневалась, что тебе хочется встретиться, — ответила она поспешно, заглушая его струю. — К тебе не подойдешь.
      — С тех пор, как ты родила, я тебя смертельно боюсь. Я думал, что между нами все кончено.
      — Ничего подобного. Разве что ты сам не захочешь продолжать.
      — Вообще-то я целую осень очень всего боялся: смерти, своей работы, Галлахера, собственных детей, звезд в небе. Ужас! — Последняя резюмирующая капля, привычное стряхивание, застегивание ширинки. — Вся моя жизнь — как затянувшееся падение.
      — Что ты болтаешь? Очень славная жизнь: чудесная семья, квадратный дом, я под рукой. Все, здесь нельзя разговаривать. Позвони мне в понедельник. Я опять буду одна.
      Он нажал спуск, но бачок еще не успел наполниться.
      — Подожди. Пожалуйста! Дай взглянуть на твою грудь.
      — Она раздулась от молока.
      — Знаю. На минуточку! Пожалуйста, мне это нужно. Они прислушались. На лестнице было тихо. Музыка внизу, голос из телевизора неподалеку. Она приоткрыла рот и провела кончиком языка по верхней губе, заведя руки за спину, чтобы отстегнуть лямки. Лиф платья и бюстгальтер упали вместе, как шкурка плода.
      — Господи!
      — Я чувствую себя такой толстухой! — сказала она, краснея.
      — Какие налитые! И твердые вот здесь, наверху…
      — Осторожно, через час я должна донести все это до дому.
      — И кормить ребенка.
      — Да. Какие у тебя забавные морщинки вот здесь и здесь… Тебе вредно хмуриться, Пайт. Седые волосы? Это что-то новое.
      — Покорми меня.
      — Не надо, милый…
      — Покорми!
      Она испуганно закрыла одну грудь, но он уже упал на колени и припал широким ртом к другой. Тугая сладкая струя ударила в рот. Яркий свет жег ему веки, окрашивал все его нутро в розовый цвет, кафель под коленями стал ледяным. Фокси положила ладонь ему на затылок, притягивая его к себе, прикасаясь к кончику его уха, когда он делал ей больно. Он открыл глаза, увидел второй вишневый сосок и поспешил снова зажмуриться.
      Краденый нектар орошал ему язык, больные десны; она ерошила ему волосы, он стискивал ее ягодицы, обтянутые платьем. Еще немного — и он захлебнулся бы в розовом тумане.
      Стук в незапертую дверь в считанных дюймах от них был, как автоматная очередь. Свет стал нестерпимым. Фокси остановила поток молока, чтобы не пропадало зря, и откликнулась так же музыкально, как в первый раз:
      — Минуточку!
      Ей ответил вежливый голос Анджелы:
      — Извини, Фокси. Можешь не спешить.
      — Хо-ро-шо! — пропела Фокси, вопросительно глядя на Пайта и сияя голой грудью — рабыня-христианка, приговоренная к бичеванию.
      Пайт затрясся от страха. Его руки дергались, как куклы на ниточках, но мозг лихорадочно работал. Единственная дверь. Загородка из матового стекла на ванне — за такой не спрячешься, будет виден силуэт. И маленькое окошко на уровне груди. Поняв, что устроит шум, поднимая раму, он жестом приказал Фокси спустить воду. Она наклонилась к серебряной клавише, и ее груди изменили форму, вытянулись, исторгли несколько мутных капель. Он отодвинул щеколду и приподнял раму под не очень ретивый рокот воды. Поставив дрожащую ногу на край ванны, он высунулся в черный квадрат. С этой стороны дома росли деревья, но далековато, не дотянешься. Он ощупал стену под окном, ухватил горсть холода, пронзенного звездами. Надо было вылезать ногами вперед, потому что предстояло прыгать, но на возню в окне почти не оставалось времени. Он попробовал успокоиться, представив себе мягкую травку внизу. Бачок затих. Фокси догадалась открутить оба крана в ванне, чтобы заглушить звуки его bercrBaf. Логика требовала открыть теперь дверь Анджеле. Пайт переменил позу. Фокси стояла над безумствующим кранами спиной к окошку, вытирая грудь багровым полотенцем, потом поднимая лиф серебряного платья. Он представил себе ее улыбку, но дальнейшие фантазии отверг. Стоя на скользком бортике ванны, он просунул в окошко одну ногу, затем, упершись руками в батарею, ухитрился отправить туда же вторую. Пуговица зацепилась за раму, но на пуговице долго не провисишь. Он сполз вниз и повис на руках. Только бы не порвать ноздри о торчащий гвоздь, не уподобиться рыбке на крючке…
      Он испуганно поджал ноги. Десять, одиннадцать, двенадцать футов? Старый дом, высокие потолки. Он почувствовал что-то мягкое на пальцах, вцепившихся в подоконник. Фокси — просит не рисковать? Анджела — говорит, что все в порядке, она давно все знает? Нет, поздно: он падает, чтобы ни перед кем не извиняться. Оттолкнувшись ногами от стены, он попытался сжаться в воздухе в комок. Сначала он услышал, потом почувствовал удар. Он врезался пятками в схваченный морозом дерн, перекувырнулся через голову и сперва подумал о пятнах на смокинге, только потом — о Боге, спасшем его от переломов. Розовое лицо в окне пропало, рама беззвучно опустилась. Спасены! Он сидел на колкой траве, дожидаясь, пока пройдет онемение в ногах.
      Ближайший вяз сошел с места. Раздался женский смех.
      — Любишь же ты пустить пыль в глаза, Пайт! — сказал голос Би Герин. К ней присоединился своим торжественным голосом Бен Солц:
      — Вот это прыжок! Я поражен.
      Пайт встал и отряхнул одежду.
      — Что вы тут делаете вдвоем?
      — Ничего особенного, — ответил голос Би, который Пайту никак не удавалось совместить с его обладательницей. — Бен привел меня сюда, чтобы показать в небе спутник, к созданию которого он приложил руку.
      — Приложил руку — это громко сказано. Я работал над одним маленьким приборчиком… Спутник — разработка моих прежних коллег, которые развили парочку моих неплохих идей. Я думал, что он пролетит прямо сейчас, но мы ничего не увидели, кроме падающей звезды.
      — Тоже красиво, — сказала Би. Пайту, еще не до конца пришедшему в себя, казалось, что к нему обращается ствол дерева, хотя он уже начал различать ее алое платье. — Сине-зеленое зарево, словно чиркнули спичкой, потом — ничего. Я с самого детства не наблюдала за кометами.
      — Это была не комета, а метеор, — поправил ее педантичный Бен. — Кусок породы, можно сказать, частица космической пыли, сгорающая от трения при вхождении в атмосферу. Кометы светятся сами по себе и имеют эллиптические орбиты.
      — Бен, ты — чудо! Он все-все знает, правда, Пайт? А теперь скажи нам, чем вы там с Фокси занимались?
      — Почему с Фокси?
      — Потому что мы видели, как она закрывала окошко. Правда, Бен?
      — Разве это была Фокси? Я подумал, что это Анджела.
      — Какая Анджела? Конечно Фокси — я узнала ее медовые волосы. Вы что, занимались любовью в ванной?
      — Для этого нужны железные нервы, — подхватил Бен. — И, конечно, упитанная фигура. Я пробовал на катере, но, откровенно говоря, такие выкрутасы не в моем стиле.
      — Что за глупости? — поморщился Пайт. — С чего вы взяли? С ума сойти! Он надеялся, что его гнев подействует на эту парочку, но их ничем нельзя было пронять.
      — Почему глупости? — взвыла Би таким же голосом, каким выражала скорбь по Кеннеди. — Все равно про вас с Фокси всем известно. Твой пикап все время торчит у ее дома. Мы считаем, что вы молодцы.
      — Мой пикап не приближался к ее дому уже несколько месяцев.
      — Конечно, она была не в том состоянии, чтобы…
      — Между прочим, — оживился Бен, — я все думаю, обоснован ли запрет на половые сношения во время беременности. Сдается мне, скоро окажется, что это очередное заблуждение, подобно тому, как в тридцатые годы на полном серьезе называли антисанитарией кормление грудью. Я заставлял Айрин кормить детей грудью, и она мне только спасибо сказала.
      — Ты — замечательный муж, Бен, — похвалил его Пайт. — Теперь ты заставляешь ее работать — представляю, какие благодарности ты от нее выслушиваешь!
      Би положила дрожащую руку Пайту на плечо.
      — Не надо смеяться над Беном из-за того, что сам смущен. Мы никому не расскажем, что видели твой прыжок. Только Роджеру и Айрин.
      — А мне кому рассказать, что я видел, как вы с Беном любезничаете?
      — Кому-нибудь одному, — ответила Би. — Таковы правила. Только не Анджеле: она поделится с Фредди, а он разболтает всем. Как я замерзла!
      В дом они вернулись втроем. Дорис Дэй пела «Лунную пыль», Анджела спускалась из ванной.
      — Где вы все были?
      — Бен утверждал, что одна из звезд — его изделие, — объяснил Пайт. — Но так и не сумел ее отыскать.
      — Конечно, разве найдешь звезду под деревом? То-то я удивлялась, кто там бормочет! Я слышала из ванной голоса.
      Она переливалась, как канделябр, освещающий лестницу. Благополучно пережив неприятность, Пайт вспомнил неприятный намек Би, будто Анджела делится всем с Фредди Торном. Ему хотелось спросить у жены, правда ли это, но вместо этого он спросил:
      — Сколько ты выпила?
      — Сколько нужно, — ответила она, осторожно спускаясь. Раздвинув руками невидимый занавес, она прошмыгнула мимо Пайта.
      Он поспешил дальше. У него накопились вопросы ко всем женщинам. Во рту остался вкус женского молока. Фокси он нашел в кухне: она беседовала с Джанет. Та отвернулась, давая любовникам пообщаться.
      — Все в порядке? — спросил он хрипло.
      — Конечно, — ответила она шепотом.
      — Мне показалось, или ты улыбалась мне сверху?
      Она оглянулась, чтобы убедиться, что их не подслушивают.
      — Это была настоящая комедия без звука! Я хотела сказать, чтобы ты не валял дурака, что так и убиться недолго, но вовремя вспомнила, что мы должны держать рот на замке, к тому же тебе приспичило прыгнуть.
      — Приспичило? Я чуть не умер от страха. Теперь у меня болит правое колено.
      — Ты испугался Анджелы. Почему? Подумаешь, муж заперся в туалете с другой женщиной! Это еще не конец света. Можно было бы сказать, что ты помогаешь мне достать соринку из глаза.
      Пайт решил не скрывать гнев, хотя не имел права всерьез гневаться.
      — Твой смех — вот что меня поразило. Наша любовь под угрозой, а тебе смешно!
      — В последний момент я хотела поймать тебя за руку, но было поздно. Ее улыбка стала вдруг искусственной, зловещей. — Хватит болтать! На нас нехорошо смотрит Фредди Торн. А вот и Литтл-Гарольд.
      Гарольд со вставшими дыбом остатками волос яростно продолжил разговор, начатый раньше неизвестно с кем:
      — Если бы я верил во всемогущего Господа Иисуса, то сказал бы: это кара за то, что мы позволили распять самого нашего верного союзника в Юго-Восточной Азии, дабы потрафить нашим гомикам-левым. La gauche efflminee.
      — Гарольд, — взмолилась Фокси по-матерински заботливо, — не говори так! Ты повторяешь чужие слова. Ты что, кардинал Ришелье? Думаешь, нам нравится, когда ты загребаешь так сильно вправо? Нет, ты для нас и такой хорош. Правда, Пайт?
      — Послушай, Гарольд, — сказал Пайт, — тебе не приходило в голову сделать молодой вдовушке предложение? Вы с мадам Нгу составили бы очаровательную пару. У вас обоих очень экспрессивная манера выражаться.
      — И оба владеете французским, — напомнила Фокси.
      — Главная беда этой хреновой страны, — ответил Гарольд, почему-то польщенный их издевкой, — в том, что здесь не получается быть респектабельным нелибералом.
      — А ты поучись у меня, — посоветовал Пайт. — Я — не либерал. Или твои достойные собратья-брокеры: надувают бедных, жульничают в пользу богатых. Что же в этом либерального?
      — Они идиоты. Хочешь по-французски? Idiots. Ты застрял в нашем пасторальном раю и не представляешь, что это за кретины. Для них действительно важно, в чем ездить — в «бьюике» или в «кадиллаке».
      — Не могу поверить в такой кошмар! — отозвался Пайт и, завидев Кэрол, застывшую в одиночестве, поспешил к ней.
      — О чем ты беседовала с этим болваном Фредди Торном?
      — Не знаю. Но я тебе вот что скажу, Пайт Хейнема: он — единственный, кто нас не бросил, когда все вы воротили от нас с Эдди нос из-за бедняжки Айрин. Хороша бедняжка! Видал, как она сразу потащила Эдди в кухню?
      — Красавица! Давай лучше потанцуем.
      Дорис Дэй пела «Под покровом синевы». Спина Кэрол под его рукой была вызывающе голой, костлявой, гибкой, заставляла представлять, как крепко он мог бы обнять ее в постели обеими своими волосатыми руками. Он цеплял большим пальцем край ее лопатки, ладонь мокла на ее выпирающих позвонках, кончики пальцев нащупывали тонкий жирок на боках. Кэрол легко растеклась по нему, как бы предлагая слияние. Женские тела — как головоломки. Женщины сами решают, куда ставить кусочки. Пайт не сомневался, что Кэрол специально трется об его член, показывает ему грудь, дышит прямо ему в ухо. Потом музыка стихла, и она отодвинулась, нахмурилась, вздохнула.
      — Какой же ты мерзавец! — сказала она и ушла, голая от затылка до пояса. Русалка. Обмылок, выскользнувший из рук.
      Мерзавец… Когда ему, поздно вернувшемуся в колледж со свидания — с пересохшим ртом, мокрой ширинкой и пахнущими женщиной пальцами, — сообщили, что его родители попали в аварию, он подумал: если бы он оказался с ними в Гранд-Рапидз, неважно, зачем, то это как-то повлияло бы на ход событий, сохранило бы матери и отцу жизнь. Точно так же он почувствовал себя виноватым в смерти Кеннеди, когда в тишине, наступившей после выключения циклевочной машины, Яжински рассказал ему о случившемся.
      К нему подплыла Айрин Солц со слезами в глазах, отражающими свет свечей.
      — Ты счастлива, Айрин? — спросил он.
      — Я его по-прежнему люблю, если ты это имеешь в виду, — ответила она.
      — Ты хочешь, чтобы над тобой смеялись. Совсем как я. Ты да я прирожденные козлы отпущения.
      Фредди, сопровождаемый Джорджиной и Анджелой, торжественно принес из кухни окорок — горячий, жирный, переливающийся, приправленный гвоздикой. Следом за троицей вошла Би Герин с забранными в узел линялыми волосами — она несла огромное блюдо с салатом, нарезанными огурцами, авокадо, помидорами, петрушкой, зубчиками чеснока, цикорием. Гости дружно застонали. Фредди принялся зловеще точить кривой нож. Фрэнк Эпплби не смог удержаться от цитаты:
      — «Каким же мясом Цезарь наш откормлен, что так жирен?»
      — Для католиков я приготовила лосося, но никто из них не пришел, поэтому я отдала его детям, — объяснила Джорджина.
      Фредди ловко разделывал окорок, поблескивая стеклами очков. Никто, кроме него, не умел нарезать мясо такими тонкими ломтиками.
      — Берите и ешьте! — провозглашал он, раскладывая ломтики по подставляемым женщинами тарелкам. — Это тело его!
      — Фредди! — не выдержала Марсия Литтл-Смит. — Как тебе не стыдно?
      — Вам не кажется, — сказала Би Герин звонко, плаксиво, гордясь своим смятением, — что нам следовало бы попоститься?
      — Или потрахаться, — подхватил Фредди, с хирургической точностью кладя очередной кусок мяса на очередную тарелку.
      Кен Уитмен молча наблюдал за священнодействием из-под африканской маски. Бен Солц с преувеличенным усердием расставлял на столе тарелки с хлебом и редисом. Кэрол принесла две бутылки бургундского — черного, как деготь. Пайт, получив свою тарелку, стал жевать, но во рту не было слюны; ему казалось, что рот набит неостывшей золой. Он почувствовал себя старым и поспешил сесть. Колено действительно болело.
      Во вторник, когда страна вернулась к нормальной жизни, он, все еще прихрамывая, навестил Фокси. Три дня траура превратились для супружеских пар Тарбокса в сплошной ленивый выходной, без малейших попыток проявить выдумку. Мужчины каждый день играли в футбол на поле за домом Эпплби, у ручья, женщины и дети смотрели в библиотеке телевизор. Когда женщинам надоедало смотреть скучные вашингтонские и даллаские церемонии (Пайт и дети, вернувшись из церкви, застали трансляцию убийства Освальда; Рут спокойно оглянулась и спросила «Это по-настоящему?», Ненси бесшумно засунула в рот большой палец), они выходили наружу, усаживались в сено и наблюдали за своими раскрасневшимися мужьями, с криком гоняющими по кочковатому полю мяч. Эти дни накануне зимы еще были по-осеннему прозрачными, даже теплыми, пока не начинали удлиняться тени. После игры мужчины и дети пили из бумажных стаканчиков сидр, который то Уитмены, то Литтл-Смиты приносили из сада у пляжной дороги, после чего все перемещались внутрь дома, чтобы пить коктейли и сидеть вокруг телевизора. Дети начинали капризничать и совершали набеги на запасы Джанет: они уничтожали крекеры, арахисовое масло, изюм и яблоки. С экрана не сходили император Хайли Селассия и генерал де Голь, Пенсильвания-авеню, стриптизерша из притона Джека Руби, объясняющая, что на ее босса иногда находит, ухмыляющийся Ли Освальд, которого вели через толчею в коридоре к шляпе Руби и к частоколу камер… Вдова и один из братьев президента, снятые почти в упор, цветы без конца и края, купол Капитолия, поблескивающий на южном солнце. Гроб появился под барабанный бой и быстро исчез. Прибегали в слезах дети, жалуясь на других детей. Есть желающие еще выпить? Вроде бы пора по домам, но еще не совсем… Детей погрузили в машины уже вечером. В машинах было тесно от незаданных вопросов, от тревоги, вызванной убийством правителя — настоящим землетрясением с точки зрения детей, от которого может спасти только сон. Вторник и школа были встречены с облегчением.
      Пайт оставил свой пикап на виду. На сирени Уитменов уже не было листьев, непривычная прозрачность воздуха заставляла щурить глаза. Каждому времени года присущ свой акцент, который мы забываем, как только наступает следующий сезон: кухонное окно с изморозью, засыпанное опавшей листвой крыльцо, бледность дня, зябкий ветер. Болото утратило октябрьскую желтизну, вместо нее теперь до самой полосы песка раскинулась однообразная серость. Был отлив, вода лениво стояла в широких протоках, как остывшая сталь. Фокси открыла дверь на второй звонок.
      Она была хрупка на вид, словно выздоравливала после болезни или только что приняла горячую ванну.
      — Ты? Замечательно!
      — Правда? Ты одна? Я приехал взглянуть на ребенка.
      — А на меня?
      В доме он обнял ее, забыв про ребенка, словно в голом ноябре не было никого — только они двое. У нее под халатом его ждала беззащитная пустота память о животе, в котором росло дитя. Из гостиной долетел беспокойный звук — не столько плач, сколько скрип дверцы, напоминающий матери про ее обязанности. Фокси припала к нему в позе страдалицы, он машинально наклонил голову, зарылся лицом ей в волосы, поцеловал в шею. Ее язык и пальцы, избавившись от робости, вызванной долгой разлукой, попытались его удержать, но, подобно пчелам в накуренной комнате, оказывались не там, где следует. Попадался то его небритый подбородок, то карманы пиджака, то не успевший закрыться глаз.
      — Ребенок плачет, — подсказал он.
      Вместе они подошли к колыбели. На подступах к ребенку их ждала жемчужная тишина. Окна с видом на схваченное изморозью болото казались не то акварелью, не то волшебным фонарем, подсвечивающим незапятнанную младенческую душу.
      — Хочешь его подержать? — спросила Фокси и тут же без лишних церемоний сунула дитя Пайту. Тот, растопырив пальцы, чтобы принять этот нежданный груз, удивился, что успел все забыть: крохотную попку, лихорадочную лиловую головку. Примерно секунду ребенок смотрел на него широко раскрытыми глазами цвета базальта, а потом его зрачки разъехались в разные стороны, брови насупились. Ребенок заплакал. Боясь, что плач их выдаст, Пайт вернул капризный сверток матери. Она ревностно прижала его к груди.
      — Как его зовут? — спросил Пайт.
      — Ты должен знать.
      — Анджела говорила, но я забыл. Помню, подумал: не старомодно ли для такой современной семьи?
      — Тобиас.
      — Кажется, так зовут вашего кота.
      — Кота зовут Коттон. А Тобиасом звали дедушку Кена.
      — Почему вы не назвали его в честь отца Кена?
      — Кажется, отца Кен недолюбливает.
      — А я думал, что папаша у него образцовый, настоящий хартфордский адвокат.
      — Так и есть. Но Кен наотрез отказался. Я так удивилась!
      — Кен полон сюрпризов. Потрясающий парень!
      — Будешь его мне рекламировать?
      — Почему мы препираемся?
      — Не знаю, — ответила Фокси. — Наверное, тебя раздражает ребенок.
      — Я его люблю! И тебя люблю как его маму.
      — Но уже не как любовницу?
      — Ну… — От колебаний у него стало нехорошо на желудке. — Ты ведь все равно еще не готова?
      — Мне нельзя заниматься любовью еще две недели, но доказательства нежного отношения все равно приветствуются. Почему ты такой чужой?
      — Разве чужой? — Как передать ощущение покоя от увядшего болота в окне, от этой умиротворяющей комнаты, которую он сам спланировал, от ее стен, распахивающихся, как платок, от жемчужной ауры ребенка, от суховатой грации самой Фокси — казалось, ее лишили сна и заставили забыть о себе, от этого запаха строгого очарования, как признаться в суеверном опасении нарушить волшебство?
      — Я вообще сомневаюсь, что мне надо было появляться здесь сейчас, сказал он.
      — Почему бы и нет? Разве раньше тебя приводили сюда дела? Я никогда не была тебе женой. Ты появлялся, чтобы переспать с чужой женой, и меня это устраивало. Я даже это любила. А теперь что же, я запачкалась, родив ребенка?
      Пайт чувствовал, что ей нравится такой жесткий разговор: она воспользовалась его приходом, чтобы оживить в себе некий прежний, глубоко заложенный опыт. Она стояла перед ним, расставив ноги, чуть наклонившись вперед, крепко, но все же машинально прижимая к себе Тобиаса. Повысив голос, она его только убаюкала. Пайту нравилась ее материнская раскованность, спокойная уверенность, что она может обращаться с ребенком так, как ей удобно.
      — Зачем тебе я? — спросил он. — У тебя ведь появился этот замечательный кулек. У тебя есть Кен, благодаря которому ты родила своего чудесного ребенка.
      — Он его не любит. Он не любит ребенка.
      — Не может быть!
      Фокси заплакала. Ее волосы, бесцветные в тусклом свете предзимнего дня, свесились на сына.
      — Ребенок его пугает. Как я — я тоже всегда его пугала. Я его не осуждаю. От меня одни неприятности, Пайт!
      — Глупости! — Сосущее чувство внутри резко усилилось. У него не осталось выбора: он шагнул к ней, обнял вместе с ребенком. — Ты прелесть.
      Она продолжала рыдать. Видимо, ситуация, включая его уступку, его покровительственные объятия, злила ее все больше.
      — Тебе не нравится со мной разговаривать? — спросила она невпопад.
      — Еще как нравится!
      — Нет, совершенно не нравится. Ты что, вообще не хочешь иметь со мной дело вне постели? Не можешь, что ли, подождать пару недель? Тебе обязательно трахнуть меня прямо сейчас?
      — Перестань, Фокси. Что за чепуха?
      — Я боялась наркоза, чтобы не начать кричать твое имя. Я брожу вокруг дома и повторяю: «Пайт, Пайт…» вот этому невинному дитя. Я потащила Кена на эту ужасную вечеринку, только чтобы с тобой повидаться, но ты предпочел рискнуть жизнью, лишь бы тебя со мной не застукали!
      — Не преувеличивай. Какой риск? И потом, я сделал это., чтобы защитить не только себя, но и тебя.
      — То-то ты хромаешь.
      — Это из-за футбола.
      — Прости, Пайт. Кажется, я начинаю тебя пилить. Подожди меня бросать. Ты — единственная реальность, которая у меня есть. Кен нереален. Это болото тоже. Я сама нереальная я живу только ради того, чтобы жил мой ребенок, это все, зачем я появилась на свет. И это сводит меня с ума!
      — Успокойся… — начал он, хотя сам уже чувствовал раздражение. У него не хватало дыхания, чтобы объяснить, что встречаться сейчас было бы неправильно, хотя раньше встречи было только во благо. Они провели время в игровой комнате Господа Бога, где долго и счастливо возились на полу, а теперь настало время сложить игрушки в коробки и выстроить стулья вдоль стены.
      Кен вернулся домой более усталым, чем она видела его когда-либо со времен дипломной горячки. Положив на стол толстую пачку бумаг, он сообщил жене:
      — Прорыв в фотосинтезе! Это связано с ферредоксином — он выглядит переходной точкой между реакциями на свету и в темноте.
      — Что за ферредоксин?
      — Протеин. Переносчик электронов с очень низким окислительно-восстановительным потенциалом.
      — Кто же автор открытия? — Он почти никогда не рассказывал ей о своей работе, поэтому ей хотелось поддержать беседу. К его возвращению она надела праздничное лимонное платье. Их ребенку исполнялось шесть недель.
      — Два японца, — ответил Кен со вздохом. — Молодцы, не чета мне. Обошли меня на повороте. — И он упал в кресло, кожаное кресло, которое они протаскали по лестницам едва ли не всех домов Кембриджа. Фокси охватила паника.
      — Сейчас посмотрим, — сказала она и подступила к столу, чтобы доказать, что он не прав, — воплощение безапелляционности и добрых намерений. Верхняя статья в стопке называлась «Нейрофизиологические механизмы поведения: эмоции и мозжечковая миндалина». Дальше шла «Экспериментальная фенилкетонурия: фармакогенетика эпилептического припадка у мышей». Дальше она смотреть не стала.
       «Нашим тарбокским однофамильцам „Литтл“ Смитам.
      Очередное Рождество застало нас лично в добром здравии, но, естественно, огорченными трагическими и пугающими событиями ноября. Человека действительно легко вытоптать, как траву. И другая печаль посетила наш дом в сентябре, когда юный Тим, казалось бы, всего несколько лет назад бывший еще младенцем, уехал учиться в колледж Сент-Марк. Он приезжает домой на выходные — уже не мальчик, а „молодой человек“; ждем — не дождемся его к себе на праздники — хотя он, к нашему многодецибельному смятению, не расстается с электрогитарой. Тем временем Пэт, Одри и Грейсаин благополучно продолжают учебу в прекрасных муниципальных школах Ньютона. Пэта даже наградили (слышите, как отлетают у нас пуговицы — так мы надулись от гордости)…»
      — Боже, — воскликнула Марсия, — как она переползает через беднягу Кеннеди, чтобы похвастаться, что может оплачивать Сент-Марк!
      — К нашему многодецибельному смятению, — подсказала Джанет, и обе покатились со смеху.
      Вечера перед Рождеством в Тарбоксе одновременно мрачны и захватывающи. Звезды из фольги и венки громко дрожат на холоде, в чугунном павильоне молча стоят на коленях перед яслями фигурки из папье-маше, дети возвращаются из школы домой уже в темноте, люди шныряют по магазинам даже после ужина, нагибая головы, словно делают что-то противозаконное или боятся опознания, витрины горят допоздна, двери магазинов то и дело хлопают. Правда, на этот раз национальные флаги были подняты только до середины флагштоков, а в некоторых лавках — например, у старика ювелира и в шведской пекарне пустовали витрины. В ярко освещенном универмаге, где можно было взбеситься от ни на секунду не умолкающих рождественских гимнов, Пайт, выбиравший с помощью дочерей подарок для Анджелы, повстречал Би Герин. Дело было в отделе свечей. При виде ее блестящей маленькой головки у него учащенно забилось сердце, защипало в нагруженных покупками руках. Она обернулась и заметила его. Ее улыбка была, скорее, инстинктивной и натянутой: его радость при встрече она сочла неискренней.
      Рут и Нэнси неуверенно бродили по секции кухонных принадлежностей. В резком свете торгового зала их лица казались грязными. Пайт сравнил собственных дочерей с бродяжками, потерявшимися среди никчемной утвари. Его злило их изумление, их жадность. Он заранее знал, на чем они остановят выбор: на наборе цветастых кухонных полотенец и на точилке для ножей, которая потеряется уже к Новому Году.
      Невинная, не рожавшая детей Би, казалась удивительно молодой. На ней была зеленая шерстяная пелерина и замшевые сапожки, в руках — коробка с тонкими восковыми свечками. Она была не просто молода, но и выглядела, как проказница, соображающая, но спереть ли что-нибудь. Пайт смотрел на нее с осуждением.
      — Свечи?
      — Роджер любит свечи. Лично я их боюсь: вдруг пожар?
      — Это потому, что ты живешь в деревянном доме. Как все мы.
      — Он любит украшать елку настоящими свечами, как делали его родители, бабушки с дедушками и так далее. Он ужасный консерватор. — Ее лицо в этом сиянии, вызывающем клаустрофобию, было серьезным, некрасивым, испуганным. Лоб был так натянут заколками в волосах, что лоснился. В доме родителей Пайта висели репродукции голландских картин, на которых у девушек так же сияли лбы.
      — Кстати, о твоем доме…
      Ненси вернулась и схватила отца за палец липкой от леденца рукой.
      — Папа, идем смотреть с нами.
      — Сейчас, детка.
      — Нет, идем! Руги надо мной смеется и ничего не дает сказать. — Ее личико, круглое, как печенье, было усыпано веснушками.
      — Сейчас приду, — заверил он ее. — А ты пока ступай, передай Руги, что я не разрешаю ей корчить из себя главную. Пусть каждая выберет для мамочки свой подарок. Например, красивые кухонные полотенца.
      Ненси нехотя подчинилась и поплелась обратно к сестре.
      — Бедная малютка! — сказала Би. — Ей давно пора спать. Все-таки Рождество — жестокий праздник.
      Бездетная Би не имела понятия о воспитании, поэтому ее взгляд светился восхищением: до чего Пайт терпеливый отец! На самом деле он отказался пойти утомленному ребенку навстречу.
      — Ты начал говорить о моем доме… — напомнила она ему.
      — Да! — спохватился Пайт и почувствовал, что краснеет, становится багровым, как рак, в этой пластмассовой бане. — Я подумал, что надо бы заглянуть к вам как-нибудь утром или после обеда, посмотреть, в каком состоянии ремонт, который я сделал четыре года назад. Ты не будешь возражать? Надо взглянуть, не дал ли дом осадку. У вас не трескается штукатурка?
      Она смотрела, не отрываясь, на крыло его носа, словно там обнаружилось какое-то завораживающее несовершенство.
      — Я не заметила трещин, но ты всегда можешь зайти и проверить сам, медленно ответила она.
      — Тебе это понравилось бы?
      Лицо Би с веками без ресниц стало еще больше похоже на лицо ребенка, заболевшего рождественской покупательской лихорадкой, но не способного сделать выбор.
      — Раньше ты бы не сомневалась, — сказал он безжалостно.
      — Я и сейчас не сомневаюсь, просто… — Она подняла на него глаза, голубые, как у Анджелы, только гораздо бледнее. — Дом, видишь ли…
      — Тут и видеть нечего: дом как дом. Отличный дом! Я предпочитаю утро. Когда тебя больше устраивает?
      — Сегодня четверг… После выходных. Прямо в понедельник?
      — Мне было бы удобнее во вторник: по понедельникам я доделываю дела, оставшиеся с прошлой недели. Примерно в десять?
      — Не раньше! Не знаю, что со мной, но по утрам я больше не в состоянии одеваться.
      — Папа, она — зануда и плакса, а я вовсе не корчу из себя главную!
      К ним подбежала Рут, притащив за собой заплаканную Ненси. Пайту был приготовлен сюрприз: его старшая дочь оказалась высокой — если не одного роста с Би, то близко к этому. Пока отец искал себе развлечений, она покинула мир уменьшенных размеров. При ярком магазинном свете он хорошо разглядел ее лицо — еще детское, но уже помеченное женской погруженностью в себя.
      Би, словно приобретшая право угадывать его мысли, сказала уверенно:
      — Она будет крупной, как Анджела.
      Новый Год встречали у Хейнема.
      — Кто она? — спросила Фокси у Пайта.
      — Кто «она»?
      Они танцевали в нарядной колониальной гостиной, тесноватой для танцев. Фрэнк Эпплби и Эдди Константин отодвинули стулья и столы к стенам и поцарапали настенные панели цвета яичной скорлупы. Старые сосновые половицы так трещали под тяжестью раскачивающихся пар, что Пайт боялся, как бы гости не провалились в подвал. Идея пригласить компанию на Новый Год к себе принадлежала, скорее, Анджеле, чем ему. В последнее время она, прежде меньше его привязанная к друзьям, стала сильнее ими интересоваться. Она даже зазвала бедняжку Бернадетт Онг, хотя Джон все еще лежал в больнице.
      — Женщина, занявшая мое место, — объяснила Фокси. — Твоя новая любовница.
      — Милая Фокси, твое место пустует.
      — Брось! Я тебя знаю. Или ты погряз в Анджеле?
      — Она в последнее время стала ласковее. Думаешь, она завела любовника?
      — Возможно, но меня интересует не это. Единственный, кто меня интересует в Тарбоксе, — это ты. Почему ты больше мне не звонишь?
      — Из-за Рождества. Дети все время дома.
      — При чем тут дети? Летом они тебе почему-то не мешали.
      — Теперь их стало на одного больше. — Он испугался, что она обидится, ответит резкостью. Чтобы сгладить оплошность, он погладил ее по деревянной спине и сказал шутливо: — Неужели тебе не нравится никто из наших друзей? Помнится, ты хорошо относилась к Анджеле.
      — Это было на пути к тебе. Теперь я ее не переношу. Почему она вправе тобой владеть? Ты с ней несчастлив.
      — А ты суровая женщина…
      — Представь себе!
      Она с притворной скромностью опустила ресницы. Ее танцующее тело со всеми плоскостями и непривычной одеревенелостью как будто было его собственностью, но оценить эту собственность теперь, когда не стало главного достоинства — живота — было трудновато.
      Наконец, он выдавил:
      — Думаю, нам надо поговорить. Будет здорово с тобой встретиться. Измена за изменой! Путаница, из которой не вырваться.
      — Я все время дома.
      — Кен выйдет на работу в понедельник?
      — Он работает не переставая. Несмотря на отпуск, каждый день, кроме Рождества, ездил в Кембридж.
      — Может быть, у него женщина?
      — Хорошо бы! Я этого заслуживаю. Но, боюсь, у него свидания с клеткой. Скромное начало, так сказать.
      Пайт засмеялся и, не привлекая ее к себе, напряг мышцы, чтобы она почувствовала это как объятие. Если у него и была слабость, то именно к женской иронии.
      — Умираю, как хочу тебя видеть, — сказал он, — только боюсь тебя разочаровать. Не жди многого. Мы просто поговорим.
      — Конечно, что же еще? Не можешь же ты затащить в постель молодую мать.
      — По-моему, ты нарочно делаешь вид, что не понимаешь меня. Я люблю твоего ребенка.
      — Нисколько не сомневаюсь. Кто говорит, что ты не любишь его? Ты не любишь меня.
      — Люблю, очень люблю! Просто я залез в тебя по самые уши, так влюбился, что испугался, что не вылезу назад. Я считаю, что это было даровано нам один раз, и повторять все снова — значит искушать судьбу. Мы уже попользовались нашим счастьем. Именно любовь мешает мне причинять тебе боль.
      — Ладно, можешь временно заткнуться. На нас глазеют Фредди и Эдди Константин.
      Музыка смолкла. Пайт оттолкнулся от Фокси, чувствуя облегчение, хотя она, оставшись одна, в широкой юбке до колен цвета стебля свежесрезанного цветка, страшно походила на длинноногую девчонку из Мэриленда, которую она часто ему описывала и в которую он никак не мог поверить.
      Из кухни доносился звонкий жалобный голос Би: сначала она рассказывала анекдот, потом позвала его. Но в узком коридоре его остановила широкими плечами Бернадетт Онг.
      — Пайт, — сказала она гулко, — ты обещал мне танец.
      — Как Джон? — спросил он нарочито серьезно. — Скоро его выпишут?
      Она была пьяна, иначе не пихала бы его бедром. От ее дыхания ничего не стоило самому захмелеть.
      — Этого никто не знает. Врачи расходятся во мнениях. Один говорит, что скоро, другой сомневается. Страховку оплачивает государство, так что они могут мариновать его без конца.
      — Как он себя чувствует?
      — Держится… Теперь у него есть книги, он может разговаривать с Кембриджем по телефону.
      — Уже хорошо, верно?
      Пайт двинулся к лестнице, но она не дала ему взяться за перила.
      — Это как посмотреть. Я не хочу, чтобы он вернулся домой прежним, чтобы всю ночь задыхался и пугал до полусмерти мальчиков.
      — Господи! Он был так плох?
      Вместо ответа Бернадетт — шелковая обертка, игрушечный золотой крестик между грудями — услышала твист-фруг и широко раскинула руки. Пайт увидел в ней умирающего мужа, как личинку в коконе. Вспомнив на нервной почве про свои акробатические способности, он проскользнул мимо нее и взлетел вверх по лестнице, бросив на бегу:
      — Вернусь через две секунды! — Чтобы она не решила, что он убежал от нее в туалет, он добавил: — Кажется, ребенок плачет.
      Наверху, верный траектории своей лжи, он вместо освещенной ванны свернул в темную детскую, полную дыхания спящих дочерей. Снизу доносились попеременно голоса Анджелы и Би, жены и любовницы. В постели Би приводила его в восторг: зернистая сахарная кожа, холодные ступни ног, мокрая хватка узкого влагалища — коварная узость, переходящая в безразмерность, куда устремлялось его бурлящее семя. Опустив припухлые веки, она сосала его пальцы, позволяя ему осуществлять двойное проникновение. Она словно блаженно плыла в своей постели, почти не обращая внимания на его труд, чем еще больше его раззадоривала; потом признавалась, что он делает ей больно, и обвивала ему пальцем ухо в знак благодарности. Это была самая его миниатюрная, самая пассивная женщина, не собиравшаяся произносить речи, даже задавать вопросы. Он уже чувствовал себя ответом, заранее данным на все вопросы. Когда ему наступало время уходить, она быстро заворачивалась в халат, мелькнув грудями и ягодицами — эктоплазмой, водой в сосудах из слишком тонкой кожи.
      Он нашел место, где пересекалось дыхание обеих дочерей, и нагнулся. Дыхание Ненси было влажным, почти неслышным, близким к полному безмолвию. Тончайшая паутина крутящихся волчком атомов. Хомяк в райском колесе. Дыхание Рут было глубже, увереннее, ближе к дыханию взрослого человека. Корабль, плывущий на всех парах вверх по реке. Скоро появятся мальчики, непристойные шуточки и рисунки, все прелести переходного возраста. Однажды она играла слепую в школьном спектакле и с тех пор, кажется, не до конца сняла с глаз повязку. Ничего, скоро она прозреет. Она отважно поет в хоре, преодолевая скуку. Дыхание Рут участилось. Ей снился сон — возможно, плохой. Он взял ее за руку, и дыхание стало спокойнее, голова легла иначе. Спящая красавица. Отравленное яблоко. Я — единственная твоя любовь. Все, кто придет после меня, будут лишь моим гаснущим эхо, бесплотной тенью. Спи!
      Музыка внизу стихла. Все они оказались староваты, чтобы освоить твист-фруг. Он все равно не слышал дыхание Ненси. Зато в окно постучались первые этой зимой сухие снежинки. Он вспомнил утопающую в снегу родительскую теплицу и ощутил прилив теплого счастья, прямоугольный покой, соседство с другими пленниками — подрастающими на глазах цветами. В другом конце теплицы мать ловко завязывала ленточки на букетах.
      Где-то далеко пальнули из ружья. Гости внизу радостно запели. Пайт как хозяин дома должен был бы примкнуть к ним, но он остался рядом с дочерьми, чтобы переждать гвалт и снова уловить еле слышное дыхание Ненси и шепот первого снега.
      Посещение Фокси оказалось неудачным. Был ветреный зимний понедельник, пикап Пайта опасно подпрыгивал на снежных ухабах, по радио передавали помехи и про то, как папу Павла чуть не затоптали в Иерусалиме. В доме было холодно, на Фокси был толстый свитер поверх фланелевой ночной сорочки и мохнатые домашние тапки. Она двигалась и разговаривала стремительно, словно боясь, что иначе замерзнет. Казалось, ветер продувает построенные им стены, приливные протоки на болоте сковало серым льдом, на котором поземка.
      — Хочешь горячего кофе?
      — Пожалуй.
      — Я окоченела. А ты?
      — Может быть, барахлит термостат?
      — Котел работает непрерывно. Слышишь, как ревет? Я даже боюсь, что он взорвется.
      — Не взорвется.
      — Знакомый Кена, построивший себе дом в Кейп-Коде, считает, что нам надо было вырыть под гостиной настоящий подвал.
      — Это обошлось бы еще в две тысячи долларов.
      — Деньги были бы потрачены не зря. У меня уходит состояние на один бензин: все время колешу по Тарбоксу, чтобы согреться, навещаю разных людей. Сегодня Джанет, завтра Кэрол. Уже собрала тонну грязи.
      — Какой грязи?
      — Никакой. Наверное, дело во всеобщей усталости. Джанет интересуется детскими годами Кена, Кэрол считает, что ты встречаешься с Би Герин.
      — Очень мило со стороны Кэрол.
      — Пойдем на кухню. Там не так плохо. Я налью тебе кофе.
      — Наверное, в окна, выходящие на море, надо было вставить вторые, деревянные рамы. Они прочнее алюминиевых. Или просто воспользоваться ставнями?
      — А как же вид, который так нравится Анджеле?
      Он вспомнил времена, когда она, лежа в его объятьях, шутила, что дважды обокрала Анджелу: пользуется ее мужем и ее домом. В кухне, где благодаря поставленному Уитменами электрообогревателю было теплее, чем в комнатах, Фокси сказала:
      — Ты бы засмеялся, увидев меня ночью: с одного боку Кен, с другого Тоби. Иначе мне не согреться.
      Даже зная, что она сознательно вызывает у него ревность, он заревновал, представив, как она спит между своим мужем и своим ребенком, делясь с обоими рассыпавшимися волосами, залитыми лунным светом. Ее раздражал его интерес к ребенку, поэтому он спросил в отместку:
      — Как малыш?
      — Растет. Ему уже два месяца. Вылитый отец Кена! Та же скептическая гримаса.
      — Два месяца… — повторил Пайт. Он явился в рабочих башмаках и в рубахе лесоруба под абрикосовой курткой. Она подала ему кофе в чашке без блюдца, как работнику, заглянувшему погреться. Он чувствовал свое косноязычие, видел тревогу в ее больших карих глазах. Ждет телефонного звонка, другого любовника? Конечно, нет, у нее ведь ребенок! Просто преданная мать, потревоженная в своей берлоге.
      Пристальный взгляд. Ячмень на левом веке, заметный при безжалостном зимнем свете.
      — Два месяца — это больше, чем шесть недель. Он не сразу понял, при чем тут шесть недель.
      — Ну, да. Отлично! Только… Тебе действительно хочется? Я хочу сказать, со мной.
      — Важнее, хочешь ли ты со мной.
      — Конечно! Конечно, хочу. Я тебя люблю. Это очевидно. Но надо ли все начинать снова? Честно говоря, меня мысль об этом пугает. Разве мы не заплатили долг обществу? Мне и так стоило слишком большого труда с этим покончить.
      Он боялся, что она его высмеет, но она вместо этого серьезно кивнула. Она была не сплошной блондинкой, как Би, — в ее волосах встречались разные оттенки — медовый, пепельный, дубовый, даже янтарный. Она вскинула голову. Пайт заметил у нее под носом простудную лихорадку.
      — Ты меня боишься?
      — Не тебя. Я боюсь, что теперь это было бы ошибкой.
      — В таком случае, ступай. Уезжай, Пайт. Я очень тебе благодарна. Все было прекрасно.
      — Не надо быть такой суровой. — Он ждал, что она заплачет, и почувствовал, что у него самого глаза на мокром месте. Сцену следовало доиграть до конца.
      Ее героиня отличалась надменностью.
      — Понятия не имею, как должна себя вести отвергнутая любовница. В Радклиффе этому не учат. Возможно, я не попала на соответствующие курсы. Надеюсь, в следующий раз у меня получится лучше.
      — Не надо! — взмолился он. Ее сухие глаза метали опасные молнии.
      — Что не надо? Просишь не закатывать сцену? Вести себя смирно? Бедный маленький трудяга не сделал ничего особенного: подумаешь, пришел, стянул с женщины трусы, влюбил ее в себя! Не надо его смущать, не надо создавать деточке лишних проблем. Я и не собираюсь, Пайт. Ступай себе, и дело с концом. Возвращайся к Би, к Джорджине, к Анджеле. Мне-то что?
      Ее глаза оставались сухими, и он был обязан что-то придумать, чтобы она не уничтожила его своим сухим, ледяным взглядом.
      — Может, полежим вместе? — предложил он.
      — О!.. — пробормотала она и как будто подалась к нему, но свитер и длинная ночная рубашка остались на месте; все, что было на кухне — плита, раковина, окна — сохраняло невозмутимость судей. — Еще одна попытка, в качестве уступки мне? Не надо, я не такая дура.
      Но глаза уже не были такими негодующим: у него получилось довести ее до слез. Он обратился к ней голосом сострадательного мудреца, способным пронзить темноту, окутывающую их обоих:
      — Хочу помассировать тебе спину и послушать про твоего ребенка.
      Она вытерла глаза.
      — Наверное, ты правильно говоришь про нас с тобой. Просто я не желаю знать, что на самом деле происходит.
      Теперь он знал, что уже через час сможет со спокойной совестью удалиться.
      — Пойдем наверх? — предложил он. — В такой холод лучше укрыться.
      — Придется оставить открытой дверь, чтобы было слышно ребенка. Он спит в детской.
      Пайт за нее порадовался: забота о ребенке поможет ей пережить расставание с ним.
      Наверху оказалось еще холоднее, чем внизу. Она легла в своей шерстяной ночной рубашке, он не снял нижнее белье. Он долго гладил ее по шелковой спине и как будто усыпил, но стоило ему прерваться — и она перевернулась, запустила руку ему в трусы и спросила, словно у него существовали варианты ответа:
      — Хочешь?
      — Ужасно.
      — Только аккуратно.
      Деторождение покончило с былой девственной теснотой. Он хотел поцеловать ее грудь, хотя запах кислого молока не вызывал у него восторга, но она оттолкнула его голову — видимо, не хотела обделять ребенка. Ее длинное тело под ним было дружелюбным, но каким-то негибким, почти мужским. Он почему-то начал представлять себе древесину, паркетное пространство, ждущее циклевочной машины, стыки, сдобренные маслом, — твердые и одновременно податливые, как и положено дереву, сохраняющему видимость жизни.
      На кровать что-то обрушилось. У Пайта сердце ушло в пятки, Фокси улыбнулась. Это был кот Коттон. Он с урчанием расположился поверх одеяла в углублении между раскинутыми в стороны ногами любовников.
      — Теперь вас у меня двое, — сказала Фокси тихо, но страх уже сыграл с Пайтом злую шутку. Ему вспомнилась их с Галлахером контора на Хоуп-стрит, дом в колониальном стиле на Нанс-Бей-род, его собственный пикап, дерзко оставленный перед самым домом Уитменов. Он понял, что должен поторопиться.
      — У тебя получится?
      — Вряд ли. И так слишком много переживаний.
      — Тогда я тебя не жду?
      Она молча кивнула, и ему хватило нескольких удалых рывков, чтобы со всем этим покончить, пронзить ее, повергнуть в дрожь, которой она всегда встречала его оргазм и которую он сперва ошибочно принимал за оргазм у нее. С похотью было покончено. Он увидел у нее в глазах два квадратных отражения неба.
      — Так быстро?
      — Знаю, любовник из меня ни к черту. Все, мне пора.
      Он быстро оделся, избегая разговора, хотя она заслуживала объяснений. Он подумал: удачно, что последний раз не доставил ей радости. Теперь он понимал, что ее неспособность достигать оргазма всегда была проявлением алчности. В тот момент, когда он осторожно приоткрыл дверь за сиреневым кустом, из детской донесся детский плач.
      Снаружи было тихо, как в новом доме, из которого ушли строители, но где еще нет жильцов и не включено отопление. Темные заиндевевшие заросли по пути к дому Литтл-Смитов не реагировали на ветер и походили на изморозь на стеклах, дорога, протянувшаяся вдоль пляжа, пустовала. Пайт увидел всего одну чайку и услышал одинокий звук — плач Фокси. Он вцепился в руль, развернулся и покатил к центру Тарбокса. Сквозь голые ветви деревьев виднелся золотой петушок на церковном шпиле. В кабине стало тепло, и он даже начал насвистывать, вторя радио. Он ликовал, что снова ушел невредимым.
      В тот день он открыл в себе залежи жестокости и вскоре нашел им применение — поколотил Би на очередном свидании. Она стояла над ним на четвереньках, похожая на кормящую самку, с болтающимися грудями, и он, словно желая подвести громкий итог своему счастью, нанес несколько хлопков по ее ягодицам, по дряблым бокам, потом подмял под себя и довольно сильно, рискуя оставить синяк, ударил по липу. Видя ее недоверчивый взгляд, он ударил ее еще раз, чтобы искоренить всякое сомнение и тверже обосноваться на новом рубеже. Он уже исчерпал все варианты поз, эксплуатируя ее пассивность; побои отвлекающе подействовали на его член, и он решил, что нашел новый способ растянуть время, обычно непродолжительное, предшествующее семяизвержению.
      Левый глаз Би прищурился в ожидании третьего удара, когда же его не последовало, расширился от удивления и признательности.
      — Роджер тоже так себя ведет.
      — Говорят, что да.
      — Я думала, это потому, что он не может заниматься любовью нормально: иначе я его не возбуждаю. Но ты не такой…
      — Нет, дело в тебе самой. Ты сама на это напрашиваешься, удобная дыра, ты все примешь: сперму, побои, плевки. — Он плюнул ей между грудей и замахнулся, будто бы для нового удара.
      Ее глаза, скорее, белесые, чем голубые, испуганно расширились, она повернула голову на мятой подушке, чтобы ничего не видеть.
      — Вдруг я сумасшедшая? — сказала Би. — Я так ужасно действую на людей… Эдди все время выкручивает мне кисти. Прошу тебя, Пайт, лучше не надо. Делай со мной, что хочешь, только не бей, если можешь без этого обойтись. Мне это не нравится. Или я должна это полюбить?
      — Знаю, знаю, ты это ненавидишь. Прости! — И он спрятал лицо у нее в волосах. — Прости меня.
      Тем не менее он остался доволен: мучая ее, он только укреплял свою любовь, расчесывал чувства. Он любил любую женщину, с которой спал, в этом и заключалась его сила, его притягательность. Но с каждой из них он со все большим испугом ощущал, как уходит время. Сейчас, с Би, он взваливал на себя тяжкий воз вины и отдыхал от него в тихой заводи ее тела, ее постели. Внизу дети, вернувшиеся в сумерках из школы, с визгом бросались снежками, а она самозабвенно сосала его пальцы и затягивала его в себя, пока не доводила до странного оргазма — мирного прозрения, луча света над заваленной снегом крышей. Смерть уже не была страшна.
      Фокси удивила его звонком. После неудачного совокупления в холодном доме прошел целый месяц, за который она ни разу не позвонила; на вечеринках они едва перекидывались несколькими малозначительными фразами. Она уже почти слилась с фоном других знакомых лиц.
      — Пайт, Галлахер там?
      — Совершенно верно, — пропел он.
      — Можешь перезвонить мне из автомата?
      — Сейчас?
      — Пожалуйста, Пайт. Нам надо поговорить. — Ее голос звучал странно, он представил себе, как она комкает носовой платок.
      — Как хочешь. — К этому он добавил деловитое мужское «хорошо!» Он чувствовал, как Галлахер напрягает слух за стеклянной перегородкой, несмотря на закрытую дверь. Дверь между ними все дольше оставалась закрытой. Приходя утром на работу, Пайт замечал, что стены подступают к нему все ближе. Над его столом висел календарь строительной компании с желтым охотничьим псом, держащим в пасти дикую утку с зеленой головой. Работая, Пайт ловил ухом собачье дыхание.
      Он вышел на жизнерадостный свет, протиснулся между сугробами. В алюминиевой телефонной будке воняло резиной. На полочке лежала забытая детская варежка. Он набрал номер Уитменов и стал считать длинные гудки: три, четыре, пять. Он уже представлял Фокси мертвой. Самоубийство? Звонок из постели при последнем проблеске рассудка? Распущенные волосы, напрасно надрывающийся ребенок… Потом она все-таки взяла трубку. Перед глазами Пайта словно распахнулось окно, и он увидел, как на другой стороне улицы четверо мужчин раскачивают засевший в снегу автомобиль.
      — Алло. — Голос Фокси был рассеянно-безразличен.
      — Это я. Почему ты так долго не отвечала?
      Теперь он расслышал в ее голосе радость — впрочем, вполне умеренную.
      — Пайт? Так быстро?
      — Ты сама попросила.
      — Я была с Тоби.
      — Что-то случилось? Она помялась.
      — Просто захотелось узнать, как ты поживаешь. Я вдруг по тебе заскучала и поняла, что старалась тебе не звонить, чтобы наказать. Но тебя это нисколько не огорчало, так какого черта?
      Он облегченно засмеялся, однако подозрения остались: колебаться было не в ее характере.
      — Успокойся, я мучительно отбывал наказание, но при этом считал, что раз нам нечего друг другу сказать, то лучше помолчать. Преклоняюсь перед твоим тактом. — Она молчала, поэтому он поспешно продолжил: — Я часто перечитываю твои письма.
      Это было неправдой: он не прикасался к ее письмам уже много месяцев. Все эти буквы и завитки казались старыми колючками, еще больше заострившимися от времени. Словно разгадав его ход, она засмеялась.
      — Значит, у меня родилась тема. Готовься к хорошему известию. В доме стало тепло. Но холодно было не по твоей вине. Просто рабочий, устанавливавший котел, расположил термостат слишком близко к трубам с горячей водой в стене, вот прибор и думал, что тепло во всем доме, когда тепло было ему одному, и выключал отопление. Кен и Фрэнк Эпплби как-то раз крепко подвыпили и разгадали этот секрет. В последнее время к нам зачастили Эпплсмиты.
      — Дорогая, это именно моя оплошность! Я подрядчик, мне за все и отвечать. Но у меня есть смягчающее обстоятельство: мы занимались любовью.
      — Тебе нравилось? У меня всегда были сомнения. Иногда я веду себя, как девственница.
      — И одновременно, как распутница. Я обожал заниматься с тобой любовью! Зато теперь тебе должно стать легче. Ты уже можешь смотреть в глаза Анджеле. А я — Кену.
      — Анджела меня никогда не смущала. У меня было почему-то ощущение, что она не возражает.
      Такой разговор ему не понравился: он не был готов сдать Анджелу в утиль. Любовница обязана чтить его жену; достаточно того, что он сам издевается над ней регулярными изменами.
      — Как там Тоби? Представляю, как он тебя радует!
      — Действительно, радует. Он приподнимает головку и как будто прислушивается к моим словам. В отличие от своего отца.
      — Значит, Кен тебя не радует?
      — Не слишком.
      — И это все, зачем ты мне позвонила? Я, между прочим, чуть не утонул в снегу…
      — Нет, не все. — Ему показалось, что этот металлический звук издала сама трубка. А потом Фокси снова заговорила — и ему показалось, что мир вокруг рушится. Слушая ее, он скатывался вниз по хрустальной поверхности ее сущности, побывавшей в руках у Бога, вылепившего готовое изделие — ее душу.
      — У меня двухнедельная задержка. Это ты, больше некому.
      — В каком смысле?.. — Разумеется, он сразу все шняв. Старый холодный дом и он — заложник дома.
      Теперь ее голос звучал душераздирающе — его скатывание вниз.
      — Это не просто задержка, а сложный химический процесс, жжение внутри. Я помню — так начинался Тоби.
      — Так быстро?
      — Месяц — достаточный срок.
      — Сразу после родов? Разве у тебя внутри все зажило?
      — У меня уже дважды были месячные.
      — Почему это не может быть Кен?
      — Потому что он пользуется… этими штуками.
      — Иногда они рвутся.
      — У Кена — никогда. И вообще, с ним мы спим очень редко. После рождения ребенка у него от меня депрессия. К тому же он переживает из-за своей работы. Теперь его обходят не только евреи, но и японцы.
      — Что значит «редко»?
      — Было два раза, но он надевал презерватив. И еще раз совсем недавно я думала спровоцировать месячные, но ничего не вышло.
      — Значит, чувство жжения?..
      — Да. Еще беспокойство. Бессонница. Прости, Пащ, это так глупо!
      — Зачем же ты мне тогда позволила, если…
      — Не знаю. Не думала, что ты будешь кончать У меня старая диафрагма, так что…
      — Я думал, ты принимаешь пилюли, как все.
      — Так уже «все»? Ах, да, ты же проводишь обширное исследование.
      — Успокойся.
      — Это ты успокойся. Кен все равно не доверяет пилюлям. Он считает, что они могут вызывать осложнения.
      — Мало нам осложнений… — простонал Пайт. Фокси не унималась.
      — Если хочешь узнать, насколько я наивна, — пожалуйста: я вообразила, что кормящая мать не может забеременеть, — Ее слезы просочились в трубку и дотекли до его ушей. Он через силу рассмеялся.
      — Бабкины сказки! Ах, я забыл, ты же южанка, взращена на коленях у старой негритянки…
      — Приятно слышать твой смех, — выдавила она. — Я себе места не находила. Чтобы не сойти с ума, я позвонила тебе, а когда ты перезвонил, так испугалась, что не могла себя заставить ответить, вот и солгала. Я такая лживая, Пайт!
      — В этом мы все мастера, — ответил он. Трубка в руке была такая маленькая, невесомая, что у него появилось желание повесить ее и уйти, насвистывая. Но нет, чертова штуковина пристала к нему, как душа к телу.
      — Что будем делать? — услышал он голос Фокси. Иллюзорная роль советчика стала временным убежищем.
      — Подожди еще несколько дней, — сказал он уверенно. — Принимай горячие ванны — настолько горячие, насколько сможешь вытерпеть. Если толку не будет, сходи к врачу и сделай анализ. Чтобы была ясность.
      — К доктору Аллену я обратиться не могу. Он будет шокирован, что я так быстро снова забеременела, и, чего доброго, проговорится кому-нибудь из своих друзей-яхтсменов.
      — Врачи держат язык за зубами. Но раз ты в нем не уверена, поезжай к врачу, который наблюдал вас с Кеном в Кембридже. Но не прямо сейчас. Все еще может наладиться. У Анджелы бывают задержки по три-пять недель. Она в этом смысле ужасно халатная. Чудо, что пока все обходится.
      Он не собирался шутить, но Фокси прыснула.
      — Бедняга Пайт, натерпевшийся от женщин! Тонкий знаток лунных фаз. Как я тебя подвела!
      — Наоборот! — сказал он. К ужасу примешивалось удовольствие: оба еще раз доказали свою способность плодить жизнь.
      — Ты будешь мне звонить? — спросила она. — Пожалуйста, звони! Тебе ничего не придется делать, я сама со всем справлюсь. Ничего не говори! Просто мне одиноко. Одиноко, Пайт!
      — Я позвоню завтра, — пообещал он. Но требовалось завершение, благословение, после которого можно будет отлепить от ладони и от уха трубку. Он заговорил сбивчиво, боясь показаться напыщенным, но желая поделиться с ней своей мудростью:
      — Послушай, Фокси, я много лет размышлял и надумал вот что. В жизни бывают ситуации двух типов: когда мы можем что-то сделать и когда не можем вроде звезд в небе или смерти. И я решил, что бессмысленно, даже греховно переживать, когда мы не в силах ничего поделать. Так что полезай в горячую ванну и расслабься. Все мы в руках Аллаха.
      Он был сам себе противен из-за того, что не смог сказать: «В руках Господа». Но Фокси этого не заметила, словно вообще его не слушала.
      — Позвони мне завтра, Пайт, — пропела она. — Будем надеяться, что это пройдет, как дурной сон, и мы вернемся к удобной жизни врозь.
      Завершающим стало слово «врозь». Он повесил трубку и обнаружил, что машина напротив уже освобождена из снежного плена, а вся улица задорно звенит лопатами. У всех вокруг было право строить, выбирать, спасаться. Увы, он разминулся с окружающим миром.
      Начался кошмар телефонного трезвона, ложных надежд (жжение ослабело; странное ощущение в матке после обжигающей утренней ванны; в медицинской энциклопедии — в Тарбоксе славная библиотека! — говорится о длительных сбоях месячных после родов), нарастающей невеселой уверенности. Первый тест дал отрицательный результат, однако кембриджский врач объяснил, что при таком малом сроке точность теста не превышает девяноста процентов, и пожурил ее за нетерпение. Немногословный, с ястребиным профилем, с трофеями фанатика гольфа в кабинете, он бы мог поставить диагноз на глазок: победа принципа «авось» над цивилизованной расчетливостью. После приема Фокси всю ночь не спала от нетерпения сообщить добрую весть Пайту. Но десяти шансов из ста тоже оказалось многовато: желанное кровотечение никак не наступало. Пайт уничтожал ее по телефону своим терпением, своим нежеланием ее обвинять; он уже не был ее любовником, он прилег с ней, только чтобы попрощаться, он счастлив со своей высокомерной женой, Фокси подвела его своей наивностью и не имела оснований предъявлять на него права — все это было ясно без слов и потому не произносилось. Но она все равно просила прощения, выражала готовность забрать Тоби и сбежать из города. До тех пор, пока секрет оставался известен только им двоим, лишь он один мог разделить ее страдания. Только звук его голоса не был в эти дни для нее чужим. Они договорились встретиться — из жалости друг к другу и, как боксеры, вошедшие в клинч, из желания посмотреть в глаза своей боли. В Лейстауне был торговый центр, стоянку которого должны были расчистить. Позади здания, где разгружались фуры, мало кто оставлял легковые автомобили. Из их друзей здесь отоваривалась одна Джанет, да и то редко. Вполне безопасное место.
      Пятница. Тяжелое лиловое небо. Редкие сухие снежинки. При виде одинокой черной машины Уитменов на асфальте под тяжкими тучами у Пайта екнуло сердце. Он поставил свой пикап у бочки для сжигания мусора и зашагал по пустой стоянке. Фокси опустила стекло. Снежинка зацепилась за ее левую бровь.
      — Я думал, что Кен уехал на этой машине в Бостон, — сказал Пайт.
      — Сегодня он поехал на поезде из-за плохого метеопрогноза. Залезай!
      Он послушался, захлопнул дверцу и сказал:
      — Кен ни на секунду не перестает размышлять.
      — Почему ты его так не любишь? В чем он виноват?
      — Почему не люблю? Я им восхищаюсь! И завидую: у него диплом о высшем образовании.
      — Я думала, ты скажешь, что у него есть я.
      Они дружно засмеялись: над ней, над собой, над всеми сразу. Покинув Тарбокс, они обрели перспективу; друзья и дома остались далеко позади, превратились в точки. Только они двое, Фокси и Пайт, были сейчас существами в натуральную величину. Только они перестали заигрывать с жизнью и позволили биологии поставить перед ними кардинальный вопрос. Кризис был им к лицу, как бархатный занавес. Она сидела за рулем боком, касаясь коленом рычага переключения передачи. Длинные ноги в желтых шерстяных брюках, волосы рассыпались по плечам пальто — русской генеральской шинели.
      — Отлично выглядишь! — сказал он и похлопал ее по бедру. — После того телефонного разговора я испугался, что ты будешь сама не своя.
      Она усмехнулась; ее нос и подбородок казались обструганными — так на нее подействовали предшествующие неприятности и ожидание предстоящих. На резиновой прокладке стекла выросла снежная рамка. На платформе перед складскими воротами возился с картонными коробками, выдыхая густой пар, одинокий парень в фартуке.
      — Мы, женщины, умеем сохранять форму, — ответила она.
      — Думаю, сомнений почти не осталось?
      Она чуть заметно кивнула. Он вспомнил, как после танцев сажал в машину девушек. С тех пор минула вечность.
      — Для меня — нет. Сегодня я поеду на новый тест — для окончательной уверенности. Только бы метель не помешала!
      — Когда за рулем такой водитель, как ты, никакая метель не страшна. Словно застеснявшись своего смеха, он добавил: — Как странно! Мы имели девяностопроцентную гарантию — и все без толку.
      — Ты сам сказал, что мы заигрались со своей удачей.
      — Я очень жалею, что в тот раз ты даже не получила удовольствия.
      — Я все очень четко помню: как мы перешли в спальню, как на кровать запрыгнул кот… Глупо, правда? Адюльтер — aif одни неприятности.
      Он пожал плечами, не торопясь соглашаться.
      — Почему же? Это способ пережить приключение, выбраться в мир, прозреть.
      — Какое же знание мы приобрели, Пайт?
      Он испугался звука своего имени: так она пыталась превратить эту встречу, спровоцированную отчаянием, в нормальное свидание.
      — Что над Богом нельзя смеяться, — ответил он сурово.
      — Я никогда не смеялась над Богом!
      — Нет. Твой Бог здесь, у тебя между ног: бесформенный, робкий, ждущий прикосновения… Все в порядке, Фокс, я не жалуюсь. Просто ты слишком привлекательна. Я этого не ожидал и теперь отбрехиваюсь. Оказалось, что я тебя по-прежнему хочу. Не абсурд ли?
      Она села удобнее, невольно прикоснулась к нему коленом и сразу убрала ногу.
      — Тебе хотелось бы меня возненавидеть?
      — Немного. Эти десять дней стали для меня адом. А ты выглядишь счастливой. Твой голос по телефону настраивал на другой лад.
      — Это хуже всего: я действительно счастлива. Счастлива носить твоего ребенка. Все мое естество требует: рожай!
      — Это невозможно. Невозможно!
      — Конечно. Полностью с тобой согласна.
      Но ее лицо сразу заострилось. Он чуть не застонал и наклонился к ней, боясь ее лица. Ее дыхание было горячим, а щека — холодной от слез; пальто-шинель не помешало бы ей к нему прижаться, но препятствием стало водительское кресло. Он откинулся. В ее искаженном лице читалось отпущение грехов, разрешение на искоренение всех следов их любви.
      — Но как? — спросил он. — Швеция? Япония? Как это вообще делается?
      Ее лицо казалось ему портретом на снежном фоне, в рамке из голых кленов.
      — На беду, у нас нет нужных знакомств, — согласилась она. — Я слышала, что подпольные акушеры только и ждут клиенток, но не представляю, как с ними связаться.
      — А Кен? У него есть знакомые-врачи.
      — Кену я ничего не могу сказать.
      — Ты уверена? Так было бы гораздо легче. Ты бы могла полететь в Японию. Что ему стоит прочесть там лекцию?
      — Он не такой видный ученый.
      — Я шучу.
      — Знаю, Пайт. Я сделаю все, что возможно, кроме одного: поставить мужа в известность я не смогу. Он не смирится. Он слишком самодоволен. Меня тоже можно назвать такой. Однажды я подчинилась, но больше этого не повторится. Я не буду просить прощения: мы с тобой поступали правильно. Лучше рискнуть жизнью. Это только звучит высокопарно, а на самом деле вполне обыденно. Ты бы мог рассказать Анджеле, что спал со мной — ваш брак от этого не распался бы. А наш брак устроен иначе. Мы не так близки. У нас четкая договоренность, не позволяющая совершать таких крупных ошибок. Для Кена это стало бы потрясением. Ч понятно выражаюсь?
      Он понял, что она не будет откровенна с мужем, как не захотела несколько месяцев назад устанавливать запирающиеся шкафы. Она — клиент, диктующий ему свои прихоти.
      — Почему в таком случае не сказать ему, что ребенок его, и не родить еще одного маленького Уитмена? Возможно, он получится рыжим, но в тебе вполне может сидеть ген рыжей окраски. Сначала она прикусила кончик языка (женщины, не умеющие удерживать язык во рту, самые сексуальные), потом ответила, аккуратно произнося слова:
      — Предположим, я так и сделаю. Но ты представь: ребенок растет день ото дня, и я замечаю, что он становится все меньше похож на Кена и все больше на Пайта Хейнема, начинает перепрыгивать через перила и сколачивать деревяшки. Это же будет не жизнь, а преисподняя! Лучше уж прямиком в ад.
      — Бедненькая Фокси. — Он наклонился и чмокнул ее в нос. Ее красные руки неподвижно лежали поверх пальто. Он не исключал, что она ежится.
      Темно-бардовый «меркурий»-купе, совсем как у Джанет Эпплби, медленно проехал через стоянку. Водитель был им незнаком — пожилой небритый мужчина в клетчатой охотничьей кепке. Он посмотрел на них глазами енота и уехал. У обоих прервалось дыхание. Потайное местечко было осквернено. Парень в фартуке ушел с платформы вместе с коробками.
      — Лучше разъедемся, Пайт, — сказала она. — Иначе нас найдут замерзшими друг у друга в объятиях.
      Дома, защищенный от метели звуками из кухни и криками разыгравшихся дочерей, Пайт попытался подойти к ситуации без лишнего трагизма, чтобы она не предстала катастрофой, родственной смерти. Беременность — это жизнь. Природа придумала соблазн секса, чтобы род человеческий не угас. Ошибки сходят с рук. Взять хоть незаконнорожденных детей великих людей: президента Кливленда, Карла Великого. Шутки-прибаутки, пиво рекой, лорд Норфолк приветствует своего внебрачного ребенка. Еще одна душа до кучи, плюс к наличным трем миллиардам. Так или иначе, она переедет в Беркли или Лос-Аламос, и он никогда не увидит своего ребенка. Пайт Хейнема, прародитель новой нации. За твое здоровье! Он тянул двойной мартини и пытался справиться с охватившим его ужасом. Кен… Ужас был связан с физиономией Кена, со странным доверием, которое у него вызывала эта безликость, с праведностью мести, которая наверняка на него обрушится. Испытывая тошноту, он был вынужден сказать себе, что живет в мире мужских стандартов, где справедливость устанавливают только мужчины, а он, подобно младенцу, обложенному для предотвращения падения подушками, задремал в окружении одних женщин. Пренебрежительный тон Фокси, высказывающейся о Кене, вызывал у него протест. Попытка навязать Кену чужого ребенка стала бы непростительным оскорблением; соответственно, мести не будет конца. Отцовство — самое уязвимое место мужчины, в обращении с коим требуется особая осторожность. Его отец вручную высаживал герань, за ним тянулась теплица — царство прямых линий. Пайт предпочитал в детстве теплые помещения в конце теплиц, где вязала ленточки его мать. Отцовская молчаливость казалась наказом, который он не хотел выполнять. Прямой человек, с мешавшими говорить вставными челюстями. Боже, если все взвесить, как рад он был их уходу!
      Все относительно. В детстве, испытывая неприятности, он представлял себе еще более неприятное событие. Лучше не попасть в футбольную команду, чем заболеть полиомиелитом. Лучше не получить приглашение на вечеринку к Аннабелле Войт, чем случайно засветить Юпу в глаз и сделать его на всю жизнь кривым. Лучше тесный чулан, чем смерть. Лучше ли? Он очутился в темноте, граничащей со смертью. Он оставил в манящем чреве Фокси свое семя, которое вырастет в человека с его лицом, и, желая это предотвратить, был готов уменьшиться до размера песчинки, заползти в ее эластичный коридор и нанести там смертельный удар. Боже сохрани! Вернее, помоги, Господи! Бог, сеющий смерть направо и налево, не щадящий ни водорослей, ни китов, способен совершить еще одно маленькое убийство. Все в Твоей власти!
      Подобие вежливости на лице Кена. Бледность, вызванная честолюбием и сидячим трудом. У Пайта заныл желудок. Пуля. Сонная расстрельная команда. Мир ужаса, где из непроницаемой тьмы выпрыгивает жизнь. Деяния Господни. Глина, сдобренная слюной. Нежная промежность Фокси, ее глаза как пара колокольчиков на дереве, звенящих при малейшем ветерке. Но как же она страдает! За личиной женщины живет зверь, мужчина, подобный ему, то есть взрослый ребенок с кучей суждений, догадок, надежд, корчащийся от зуда. Какой это ужас — растущее у тебя внутри, как гриб, чужое тело! От сочувствия у него зачесалась мошонка. Бедная Фокси. Нет, Господи, разберись, убери! Освободи меня.
      Он выпил еще. Сладость окончательного падения. Би. Она боится позвонить, но способна догадаться. Она кое-что знает. Видела, как он прыгает из окна ванной, узнала силуэт Фокси в окне. В ее постели он сознавался во всем, утаил лишь тот роковой понедельник, когда он ненароком покусился на право отцовства Кена, сочинил для мира еще одну душу, а себя обрек на поругание, тюрьму, смерть, испепеление, распыление, вечную безымянность. Смех друзей. Проклятия в газетах. Он вспомнил улыбку Би, ее растекшиеся груди, ее тело — тихий омут, свой член, зависший в ней, как сонный угорь, и понял, почему любит ее: за бесплодность! За то, что его семя пропадает в этой белой пре-пасти без следа.
      Его одиночество стало отчаянным. За окном ныло бесплотное чудище метель. Он осушил стакан и потащился в кухню. Жена и дочери сортировали открытки в честь Дня святого Валентина. Он забыл послать открытку Анджеле. Рут и Нэнси притащили из школы кучу сердечек, мычащих коровок, жирафов с переплетенными шеями. Лучше открытки Рут расставляла на холодильнике. Видя, как она тянется, Пайт удивлялся ее гибкости. Его появление в кухне — захотел еще джину! — нарушило тройственный женский союз, особенно ценный для маленькой Нэнси. Она повернула голову и засмеялась, зная, что сейчас надерзит. Личико у нее было, как круглое розовое сердечко.
      — Папа урод, — заявила она.
      — Нет, папа не урод, — возразила Рут, обнимая его за талию. — Папа холесенький.
      — А ноздри? — спросила Нэнси, приглядевшись.
      Рут продолжала сюсюкать, маскируя свою любовь к отцу.
      — У папы самые каааасивые ноздри на свете. Это потому, что он давным-давно приплыл из Гоааандии.
      Пайт невольно прыснул.
      — А мои ноги? — спросил он Нэнси.
      — Тоже уродливые, — заверила она его. Рут обняла его еще крепче, погладила по волосатой руке.
      — Почему, очень кааасивые ножки. Это у мамы они дурацкие: мизинцы не касаются пола.
      — Эта считается признаком красоты, — сказала Анджела.
      — Знаешь что, мама? — Рут отпустила отца и забыла про сюсюканье. Летом Фрэнки Эпплби и Джонатан Смит играли на пляже в сыщиков и изучали следы на песке. У ее отпечатков нет вмятины внутри, там, где должен быть… Как это называется?
      — Свод стопы, — подсказала Анджела.
      — Да, свод. — Девочка оглянулась на Пайта. Даже такое безжалостное упоминание Фокси доставило ему удовольствие. Неуклюжая, здоровенная, с плоскостопием, с животом. Красота!
      — Очень любопытно, — отозвалась Анджела, занимаясь листьями салата на ужин. — Что еще скажешь о ногах?
      — Что у мистера Торна на ноге зеленый ноготь, — с готовностью выпалила Рут.
      — А у папы пальцы на ногах, — подхватила Нэнси, нагло высунувшись из-за спины матери, — как зубы у страшной маски.
      Пайт догадывался, что олицетворяет для младшей дочери смерть, что угроза для жизни, сама ее хрупкость сконцентрированы для нее в его мужской сущности. Этот процесс пройдет несколько стадий: со временем она, как сейчас Рут, найдет в себе смелость восхищаться им, приручать его уродство, а потом, наподобие Анджелы, будет спасать себя, хотя бы частицу своего естества, от него и вообще от мужчин. Он очень любил своих женщин, обступивших его, как колья в яме-ловушке.
      — Мамочка, — взмолилась Рут, — запрети Нэнси оскорблять папу! Ведь папа красивый?
      Пайт нагнулся и взял Нэнси на руки. Она визжала и лягалась от страха и от удовольствия. Изо рта у нее пахло кондитерскими сердечками. Гибель для зубов! Он сильно ее стиснул, она завизжала от ужаса и стала отбиваться.
      — Не знаю, можно ли назвать папу красивым, — рассудительно отвечала дочери Анджела. — Но люди называют его привлекательным. Еще он хороший и добрый.
      Пайт поставил Нэнси на пол и напоследок исподтишка ущипнул. Она подняла на него глаза. Теперь она знала нечто, что никогда не забудет и никогда не сумеет выразить.
      Видимо, наполнившись нежностью от общения с детьми и рассматривания их открыток-валентинок, а может, просто возбужденная ощущением домашнего уюта, вызванного метелью за окном, Анджела предложила ему лечь спать раньше обычного и, уподобившись спустившемуся с небес горячему облаку, соблазнила его, усевшись на него верхом, в классической позе Андромахи, утешающей Гектора.
      В субботу утром Фокси позвонила и спросила не дыша, елозя губами по трубке:
      — Анджела рядом?
      — Нет, — ответил Пайт, — она разгребает с детьми снег. Что бы ты сказала, если бы трубку сняла она?
      — Спросила бы, в каком платье она была на последнем благотворительном вечере.
      — Это рискованно. Она только начинает чуть меньше тебя подозревать.
      — Извини. Мне необходимо с тобой поговорить. Я надеялась увидеть тебя вчера вечером у Галлахеров. Почему вы не пришли?
      — Нас не пригласили. Кто там был?
      — Все, кроме вас, Солцев и Онгов. Еще там была новая молодая пара, по-моему, скучная.
      — Мэтт ничего мне не говорил. Что ж… Как твои дела?
      — Тест дал положительный результат. Больше нет никаких сомнений, Пайт.
      Переваривая услышанное, он словно в первый раз видел свою мебель, кленовый телефонный столик с коническими ножками, зеркало в блестящей акантовой раме. Изделия безразличных людей, презирающих свое ремесло. Странно, что у него самого хватает энергии и времени приколотить иногда палку к палке.
      В свинцовой тишине раздался ее крик:
      — Я стала тебе обузой, Пайт!
      — Что ты, — соврал он, — наоборот, ты легкая, как снежинка.
      — Одним словом — если зайдет Анджела, повесть трубку, — я, кажется, кое-кого нашла.
      — Кого?
      — Фредди Торна.
      — Да уж, этот что хочешь из тебя высверлит, — сказал Пайт со смехом. Фредди известен абортами.
      — Я вешаю трубку и больше тебя не побеспокою. Спасибо за все.
      — Нет, подожди! — крикнул он, боясь, что она уже не держит трубку у уха. — Расскажи, что к чему. Не будь такой обидчивой.
      — Я в аду, дорогой, и это совершенно не смешно.
      — Вот он, значит, какой — ад…
      — Подожди, ты еще ничего не знаешь.
      — Фредди Торн… — начал он за нее.
      — Фредди Торн говорил мне когда-то, что некоторые стоматологи делают аборты. А что, у них есть все необходимые инструменты, кресло, анестезия…
      — Похоже на правду. Что дальше?
      — Вчера у Галлахеров он вызвал меня в уголке на разговор — сам знаешь, как он это делает… А я возьми и спроси, не знает ли он кого-нибудь, кто этим занимается.
      — Ты призналась ему, что беременна?
      — Что ты, Боже упаси! Я наврала про знакомую из Кембриджа, очень милую особу попавшую в отчаянное положение.
      — Почти что правда.
      — Ну, вот… Ты уверен, что Анджела ничего не слышит?
      — Сейчас подойду к окну, взгляну, где она. — Вернувшись, он доложил: Она внизу, машет лопатой, как одержимая. В последнее время у нее приподнятое настроение. Так на нее действует метель.
      — На меня метель действует противоположным образом. Я замучалась ездить в Кембридж, сдавать мочу на анализ, и обратно. Вчера мы еле добрались до Галлахеров.
      — …где Фредди посмотрел на тебя со своей хитрой усмешкой и немедленно смекнул, что перед ним та самая беременная милашка.
      — Все так и было. Только он этого не сказал.
      — Что же он соизволил сказать? Сверился со своим графиком абортов и назначил тебе прием?
      — Не совсем так. Он произнес что-то страшное. Между прочим, все происходило на кухне; остальные играли в гостиной в слова, пользуясь словарем. Он сказал, что должен повидаться с беременной и ее мужчиной.
      — Действительно ужас! С обоими?
      — Да. А поскольку беременная — это я, то он, наверное, догадывается, что мужчина — ты. Вот я и сделала заключение, что он хочет тебя видеть.
      — Ты торопишься с выводами. Фредди не такой уж организованный человек. Он играет в игры. Не бойся, это блеф слепца.
      — Мне так не показалось. Он говорил очень серьезно и определенно. Скорее, как дантист в зубоврачебном кабинете, чем как клоун на вечеринке.
      — Ты раскопала во Фредди дантиста? Не желаю его видеть! Он не вызывает у меня ни симпатии, ни доверия Не собираюсь идти к нему на поклон.
      — К кому же тогда идти?
      Дверь распахнулась. Пайт немедленно положил трубку на рычаги и обернулся как ни в чем не бывало, словно до того гляделся в зеркало. Перед ним стояла заснеженная Нэнси. Ее щеки горели. Тараща глаза, она протянула руку в кожаной рукавице, и он увидел кусок льда, только почему-то серый. То была замерзшая птица с красной головкой и черным пятном на груди — древесная овсянка, погибшая от холода. Ее круглый глаз превратился в льдинку. Боясь, что отец начнет протестовать, девочка деловито объяснила:
      — Мама нашла птичку в снегу. Я положу ее на батарею, чтобы отогреть и оживить, хотя знаю, что она не оживет.
      Каждую зиму в тарбокском клубе ветеранов Второй мировой войны, мрачном бетонном здании на Маскеноменс-стрит, устраивали благотворительный бал. В клубе был бар и кегельбан с двумя дорожками внизу, танцевальный зал и еще один бар наверху. Под потолком вертелся шарик, осыпавший пятнышками света стены, окна, ноги танцующих. В клубе ветеранов было жарко даже в самую холодную погоду. Когда открывались двери, наружу вырывался пар, розово-голубой от неонового света, чтобы перемешаться с дымками выхлопа паркующихся машин.
      В этом году на бал приехали не все супружеские пары города, знакомые Пайту. Кэрол Константин очень хорошо танцевала греческие танцы; патриархи и их жены, сидя за столами с черными оливками, пахлавой и другими лакомствами, благосклонно наблюдали, как она водит хоровод с их детьми — бакалейщиками, электронщиками, биржевыми маклерами. Кэрол словно родилась для этой роли. Но в этом году в оргкомитете бала заседала Айрин Солц, поэтому Константины убрались от греха подальше в Бостон, смотреть кельтские представления, захватив с собой Торнов и Галлахеров. Хейнема приехали, главным образом, чтобы сделать приятное Айрин, поведавшей им («только не говорите никому, особенно Терри Галлахер!»), что ее семья, возможно, скоро покинет Тарбокс, потому что Бену предложили работу в Кливленде. Уитмены сидели за одним столом с Эпплсмитами, Герины привела на бал новую пару по фамилии Рейнхардт — гладколицых, жаждущих признания людей, которых Пайт едва удостоил взглядом. Глядя на гречанок, американок в третьем поколении, увлеченно пляшущих под восточные звуки бузуки он ждал, когда начнется американский танец, чтобы пригласить Би, Анджела устала от разгребания снега и не стремилась танцевать, Фокси одеревенела от стараний его не замечать. Одна Би, напоминавшая о своем присутствии звонким голосом, сулила покой. Он помнил ее, как тихий омут, в который можно погрузиться по пояс. Наконец, музыканты-подростки заиграли долгожданную американскую мелодию, и он обнял ее и повел в сторону, где их не подслушают.
      — Пайт, — сказала она, — у тебя какие-то неприятности. Я чувствую, как ты напряжен.
      — Может быть, это ты напряжена?
      Но она была трезвой, в отличие от него, выпившего за обедом в «Тарбокс Инн» три мартини и сильно вспотевшего. Ему хотелось расплющить грудью ее груди и тем спасти свое сердце.
      — Нет, ты, — пропела она, не обращая внимания на его нажим. — Куда подевалась твоя энергия? Ты даже стоишь по-другому. Помнишь, я тебе говорила, что ты пострадаешь от недобрых людей?
      — Не знаю таких. Все вы, наоборот, слишком добры. В том же разговоре, который ты, к моему удивлению, так хорошо запомнила, ты спросила, не хочется ли мне…
      — Помню-помню! Лучше скажи, разве тебе не нравилось со мной?
      — Нравилось — не то слово. Я тебя люблю. В последний раз было чудесно. Ничего другого и не надо.
      — Поэтому ты не звонишь?
      — Я не мог. Ты права, в моей жизни сейчас завязался один ужасный узел. Если он развяжется, ты примешь меня обратно?
      — Конечно. Всегда. Но это был ответ, данный на расстоянии. Он грустно прижал ее к себе, словно компресс, способный подействовать на тугой узел у него в груди, на слипшийся ком измен. Фрэнк Эпплби, танцевавший с молодой миссис Рейнхардт, встретившись с ним глазами, страдальчески улыбнулся. Потерянные души. Встреча в аду. Фрэнк был удачливее него, так как не имел беременной любовницы. Вот они, преимущества, даруемые Экзетером: изъяны не торчат наружу.
      Би остановилась, выскользнула из его объятий, высмотрела что-то у него за плечом. Пайт обернулся и сразу струхнул: к ним подошла Фокси.
      — Это несправедливо, Би. Ты монополизировала этого прекрасного кавалера. — Она не смотрела на Пайта, ее прикосновение к его руке было сухим и жестким. Начиная танец, она сказала резким тоном, пугая его своими бледными губами: — Твоя жена поручила мне передать тебе, что она хочет спать и собирается домой. Но ты можешь побыть со мной одну минуту.
      Ее тело было сейчас угловатым, их танец стал бы шарканьем по принуждению. Вопреки обыкновению, она надушилась резкими духами и источала аромат перестоявших ирисов. Пайт понял, что от Би пахло лимоном; Би плыла в его объятиях легко, как привидение.
      В стоматологическом кабинете Фредди Торна пахло средством для чистки ковров и леденцами; держа пухлую руку Нэнси, Пайт вспоминал, как сам боялся в детстве этого зубного запаха, как сводило спазмой живот, как хотелось наружу, на солнышко, как мечталось уснуть на предстоящие страшные полчаса. На обложках старых «Таймов» и «Ньюсуиков», предназначенных для успокоения клиентов, красовались Шарль де Голль и Марина Освальд, оба измученные. Курносая медсестра попыталась подбодрить испуганного ребенка улыбкой, и Пайт, готовый к столкновению с Фредди, тут же влюбился в эту девушку. Молоденькая, хрустящая, как сельдерей, который подсаливаешь, разнимая стебель на слои. Интересно, приходилось ли Фредди..? Нет, сомнительно. Все, что касалось Фредди, было для него сомнительным. Даже просто вспоминая его, он чувствовал какую-то сырую, безнадежную тяжесть.
      Левая ладонь Пайта зудела от стыда. Он завидовал малышке Нэнси, боявшейся всего лишь физической боли. Он попытался прочесть что-нибудь из затрепанного журнала, дочь терлась рядом, но, что называется, против шерсти. Они были, как две кошки, высекающие одна о другую искры. Электричество страха. Пастор Педрик предлагал пастве представлять себе Господа, как электромагнитные волны. Ему не хватало этого старого болтуна. Надо будет снова заглянуть в церковь. Нэнси что-то прошептала, он не расслышал. Устав от ее невразумительности, он громко спросил:
      — Что?!
      — Тсс! — прошипела девочка и приложила пальчик к губам. Он смущал ее. Она испытывала доверие только к матери. Водить ее к врачам входило в обязанности Анджелы, но у той было собрание в детском саду, и Пайт принял вызов судьбы. «К кому еще идти на поклон?» Он боролся со своей нерешительностью и чувством отвращения; если бы не усталость, дилемма осталась бы неразрешимой. Это походило на бдения перед кабинетом директора школы, сурового лютеранина Орффа, старого ненавистника голландцев услужливых кальвинистов. «Я ужасно виноват, сэр. Я не знал…» — «Не знал, что тебя увидят?» Вечно его наказывали за съезжание по перилам.
      — Он опять будет долбить мне зубы? — спросила Нэнси более отчетливо.
      — Ты хочешь сказать, сверлить? Только если найдет дупло.
      — Ты его видишь? — И она широко разинула рот — большой, отцовский рот.
      — Я ничего не вижу, детка, но я не зубной врач. Даже если у тебя есть дырочки, то маленькие, потому что и зубки у тебя маленькие, и сама ты малютка.
      Он пощекотал ее, но она не прореагировала — так была озабочена предстоящим испытанием.
      — Вели ему не сверлить! — потребовала она.
      — Понимаешь, такая у мистера Торна работа. Если запретить ему вылечить тебе зубки сейчас, дальше может стать хуже.
      Он наклонился совсем близко к ней. Она впитала его отказ прийти ей на помощь, как промокашка кляксу. Своим отказом плакать она прибавила ему отваги. В зубоврачебный кабинет они вошли вместе.
      Там, сидя в опрокинутом кресле цвета яйца малиновки, слушая, как булькает вода в, сосуде под ухом, и как доктор Торн шутит с ее отцом, Нэнси немного успокоилась и позволила ему осмотреть ей рот.
      — Две, — заключил он и сделал пометки на муляже. — Не так плохо.
      — Две дырки? — переспросила Нэнси. — Это больно?
      — Не думаю, — ответил: Фредди вкрадчиво. — Сейчас мы посмотрим, хватит ли у тебя спокойствия. Чем спокойнее ты внешне, тем спокойнее внутри, а чем спокойнее внутри, тем меньше замечаешь бормашину.
      Пайт вспомнил серую, как голубиное крыло, книжонку про гипноз у кровати Фредди и уже готов был отпустить шутку насчет любительской психологии, но необходимость задобрить Фредди заставила его сдержаться, и он всего лишь спросил с необычной для себя кротостью:
      — Как насчет новокаина?
      — Дырки совсем маленькие, — ответил Фредди, косясь на него.
      Сначала Нэнси крепилась, но когда Фредди без перерыва занялся вторым дуплом, все горле забулькал протест. Пайт подвинулся ближе и взял ее за руку. Ему было видно, как в разинутом рту у дочери стоит в десне, как цветок в горшке, работающее сверло. Язык Нэнси трепетал, рука инстинктивно тянулась ко рту, но Пайт удерживал ее. Бульканье перешло в крик, глаза округлились от боли. Пайт, плохо перенося ее взгляд, сильно потел, пот стекал по груди. Рот Нэнси был полон слюны, спина изогнулась, свободная рука рванулась вверх. Пайт едва успел ее перехватить.
      — Дай ей передохнуть, — попросил он Фредди.
      Фредди оглядел свою дергающуюся пациентку. Его губы сузились, потом по-рыбьи раскрылись. Сверло вернулось в исходное, нерабочее положение.
      — Вот и все, — сказал Фредди. — Разве стоило хныкать?
      Девочка сплюнула в продолговатую посудину.
      — Я думала, будет один зуб, — пожаловалась она.
      — Зато теперь, — сказал ей отец, — тебе починили целых два зуба. Сейчас пойдет веселье: мистер Торн будет ставить пломбы.
      — Совсем это не весело, — возразила Нэнси.
      — С ней нелегко сладить, — прокомментировал Фредди. — Мамина дочка!
      Довольная усмешка.
      — Не надо было так нажимать.
      — Дырочки-то малюсенькие: так, царапины на эмали. Она сама себя напугала. Дома она тоже такая трусиха?
      — Она недоверчива, совсем как я. Старшая терпеливее, как Анджела.
      — Я не согласен с твоей теорией насчет Анджелы. По-моему, она страдает. — Судя по улыбке Фредди, ему нравилось черпать из доступного одному ему кладезя мудрости, тайного ручья, потока, огибающего реальность. До чего тоскливый субъект!.
      Медсестра принесла серебро для пломб. Мучения Нэнси кончились. Пока Фредди ставил и разравнивал пломбы, Пайт набирался смелости. Наконец, спросил:
      — Мы можем поговорить с глазу на глаз?
      Фредди обернулся. Увеличительные стекла поверх обычных очков делали его глаза чудовищными.
      — Я и так сбился с графика приема, — ответил он.
      — Значит, не судьба. — Пайту сразу стало легче. — Ничего, как-нибудь в другой раз.
      — Не знал, что ты такой щепетильный. Для тебя я могу выкроить минутку.
      — Мне могут понабиться две, — предупредил Пайт, жалея об упущенной удаче.
      — Ты свободна, отважная Нэнси! — сказал Фредди. — Если будешь хорошо себя вести, Жанетт угостит тебя леденцом.
      Он затолкал Пайта в комнатушку, где стояло на всякий случай старое фарфоровое зубоврачебное кресло и прочий инвентарь. Окно комнатушки выходило на задние дворы и шпиль конгрегационалистской церкви, даже зимой не утрачивающий золотого блеска. В белом жреческом одеянии Фредди казался гораздо выше Пайта ростом. Жрец-пакостник с застарелой хитрой ухмылкой.
      — У нас с тобой есть одна общая знакомая… — начал Пайт.
      — Не одна, — перебил его Фредди.
      — Такая высокая, с длинными светлыми волосами, названная в честь животного.
      — Прелесть, а не женщина, — Фредди причмокнул. — Слыхал, в постели она просто чудо.
      — Этого я не слышал, — сказал Пайт. — Но все равно, мы с ней беседовали…
      — Не в постели?
      — Скорее, по телефону.
      — Лично меня телефонные беседы не удовлетворяют.
      — Может быть, попробуешь онанизм?
      — Попробовал бы, дружище Пайт, да времени не хватает Ладно, колись. Я и так знаю, о чем речь, но мне интересно, как ты будешь колоться.
      — Эта женщина сказала мне — а может, кому-то другому, а тот — мне, что ты знаком с джентльменами, делающими операции не стоматологического свойства.
      — Может, знаком, может, нет…
      — Сдается мне, что нет. — И Пайт попытался протиснуться мимо него к закрытой двери. Фредди остановил его спокойным прикосновением и рассчитанной профессиональной улыбкой.
      — Что, если все-таки знаком?
      — Да или нет? Я должен тебе доверять.
      — Предположим, да.
      — В таком случае, милейший Фредди, этой особе пригодится твоя дружба.
      — Старина Пайт, благочестивый Пайт, дружище Пайт, ты говоришь только о ней. А ты? Лично тебе не нужна моя дружба?
      — Возможно.
      — Более чем!
      — Хорошо, более чем возможно.
      Фредди ухмыльнулся. Он редко выставлял напоказ собственные зубы мелкие, редкие, в зубном камне.
      — Мне эта игра не по нутру, — сказал Пайт. — Лучше я уйду. Ты врешь, ты обманом заставил ее вызвать меня и выдать нас. Меня от тебя тошнит.
      Жрец в белом халате снова его остановил. В его жестах сквозила уязвленная добродетель, словно за многолетним сарказмом и мизантропией скрывался записной человеколюбец.
      — Я не вру. Я могу связать вас с одним человеком в Бостоне. Это для меня нелегко и рискованно, но вы будете довольны. Этот человек — идеалист, чудак. У него убеждения. Я знаю людей, прибегавших к его услугам. На каком она месяце?
      — Только-только начался второй.
      — Хорошо.
      — Это действительно возможно. — Добрая весть распространялась по жилам Пайта, как наркотик; он уже чувствовал женственную расслабленность, собачью благодарность.
      — Я сказал, что могу выполнить свою часть сделки А ты свою можешь?
      — Ты о деньгах? Сколько он просит?
      — По-разному. Когда три, когда четыре сотни.
      — Никаких проблем.
      — Это ему. А мне?
      — Ты тоже хочешь денег? — Пайт был счастлив новому поводу презирать Фредди. — Ты их получишь. Деньги мы найдем.
      В дверь постучали.
      — Una momenta, Жанетт, — откликнулся Фредди.
      — Когда мы уйдем, папа? — спросил голосок Нэнси.
      — Еще минутку, доченька! — крикнул Пайт. — Полистай пока журнал. Мистер Торн делает мне рентген.
      Фредди одобрительно улыбнулся.
      — Ты стал изобретательным лгуном.
      — В строительном бизнесе иначе нельзя. Так мы остановились на деньгах…
      — Ничего подобного. Нам с тобой, старым друзьям, не пристало обсуждать деньги. Мы с тобой, дружище, давно переросли деньги как средство обмена.
      — Что еще я могу тебе предложить? Любовь? Слезы? Вечную признательность? Или новый костюм для ныряния?
      — Шутник! Играешь жизнью и смертью и при этом изволишь шутить? Теперь понятно, почему тебя любят женщины. Я скажу тебе все прямым текстом, Пайт. Один вопрос у нас с тобой так и остался открытым. Ты спал с Джорджиной, так ведь?
      — Если она утверждает… Я уже забыл, как это было.
      — Я же, с другой стороны, при всем искреннем восхищении твоей супругой, никогда…
      — Конечно. Она бы никогда не согласилась. Она тебя ненавидит.
      — Ничего подобного. Ее ко мне тянет.
      — Она считает тебя подонком.
      — Полегче. Здесь я заказываю музыку, и мне начинает надоедать твоя болтовня. Мне всего-то и нужно, что одна-единственная ночь. По-моему, очень скромно. Одна ночь с Анджелой. Подумай, парень. Скажи ей, что хочешь. Например, все. Исповедь полезна для спасения души.
      — Ты требуешь невозможного, — сказал Пайт. — Хочешь, скажу, почему? Потому что тебе нечего предложить. Ты мерзкий никчемный урод.
      Фредди не рассердился, а поставил себе пальцами рожки.
      — Видал? Твоя работа! В этом ты большой мастер. А я всего-навсего легковерный обыватель, у которого, как известно, не задалась карьера по части соблазнения чужих жен. — Голое лицо Фредди стало еще уродливее. Это был уже зад бесформенного безглазого морского жителя, которому заднепроходное отверстие служит заодно ртом. — Ты сам выкопал эту могилу, голландец.
      Пайт снова двинулся к двери, на сей раз беспрепятственно. Распахнув дверь, он удивленно отпрыгнул: Нэнси не выполнила отцовское приказание его и предпочла журналам подслушивание. Она держала во рту леденец. Она не знала нужных слов, но ее глаза понимали все.
      Услышав от Пайта по телефону про предложение Фредди Торна, Фокси сказала:
      — Забавно! А я считала, что они с Анджелой и так спят или, по крайней мере, спали.
      — На каком основании?
      — На всех вечеринках они вместе. Друзья не разлей вода!
      — Насколько я знаю, она мне никогда не изменяла.
      — Это похвальба или жалоба?
      — У тебя хорошее настроение. Предлагай следующий шаг…
      — Я? У меня нет предложений. Кажется, дело за Анджелой.
      — Смеешься? Я не могу ей это предложить.
      — Почему? — Нетерпение потеснило в ее голосе усталость. — Велика важность! Ей может понравиться провести без тебя хотя бы одну ночь.
      Пайт хотел ответить, что Фредди Торн причинит Анджеле боль, но вместо этого сказал:
      — Это значило бы все ей о нас рассказать.
      — Почему? Если она тебя любит, то просто сделает так, как ты просишь. Если ты попросишь правильно. Она — твоя жена, так пусть заслужит эту привилегию. Все мы развлекаем тебя в поте лица, а она прохлаждается! Пускай потрудится на всеобщее благо.
      — Какая ты безжалостная!
      — Стараюсь.
      — Прошу тебя, Фокс, не принуждай меня.
      — Я тебя ни к чему не принуждаю. Как можно? Это ваше дело. Если у нее не хватит духу или она окажется святошей, то придется обработать Фредди как-то еще или обойтись без него. Я бы могла вверить себя заботам своего кембриджского врача. Он не католик. Я бы сказала, что мне грозит нервный припадок. Может быть, он мне действительно грозит.
      — Ты всерьез считаешь, что я мог бы к ней с этим обратиться? Ты бы сама пошла на такое, чтобы спасти Кена?
      — Ты хотел сказать, чтобы спасти саму себя? Я уже делала ему предложение.
      — Кому, какое? Не понимаю. Ты предлагала себя Фредди?
      — Что за пронзительный тембр? Тебе не идет. Конечно, предлагала почти. Юбку я не задирала, но чем еще я могла бы его привлечь? О чем еще говорят мужчины и женщины? Но он меня отверг. Так вежливо, что я даже не обиделась. Сказал, что я слишком напоминаю ему его мать, а он ее боялся. Может быть, это и навело его на мысль об Анджеле. Мне кажется, что его истинная цель — сделать тебе гадость.
      — Из-за Джорджины?
      — Из-за твоих постоянных издевок.
      — А ты не считаешь, что он действительно ее возжелал?
      — Пожалуйста, не вытягивай из меня комплименты своей жене. Всем известно, что она — само совершенство. Понятия не имею, чего Фредди хочет на самом деле. Зато я знаю, чего хочу сама: чтобы ЭТО перестало во мне расти!
      — Только не плачь.
      — Природа так глупа! Она заставляет работать все мои материнские железы. Знаешь, что это такое, Пайт? Знаешь, что я поняла про беременность? Это самое главное, чего я раньше не могла себе представить… Ты никогда не остаешься одна. Когда внутри у тебя ребенок, ты уже не одна. Ведь это человек!
      Он уже просил ее не плакать.
      — Ты действительно думаешь, что она могла бы?..
      — Господи, она такой же человек, как все остальные! Понятия не имею, чего она сделает, чего не сделает. А ты, кажется, все еще воображаешь, что бывает кое-что похуже смерти… Она — твоя божественная половина, вот и решайте между собой. Сообщи мне о результате, чтобы я смогла заняться другими вариантами. По-моему, Фредди Торн — удачная находка.
      — Да. Ты очень смелая и находчивая.
      — Благодарю за комплимент.
      — Ты права, — сказал Пайт. — Я попытаюсь. Не надеюсь, правда, что будет толк. С нее станется потребовать развод. Но если она согласится, то, Фокси, любимая…
      — Что, любимый?
      — Если мы выпутаемся, то нам с тобой придется расстаться.
      — Разумеется, — согласилась Фокси и повесила трубку.
      Следующим утром Нэнси описала свой сон — первый в жизни, который ей удалось запомнить. Как они с Джуди Торн ловили на террасе божьих коровок. Джуди поймала одну с пятнышком на спинке и показала Нэнси, Нэнси поймала божью коровку с двумя пятнышками и показала Джуди. Потом Джуди поймала божью коровку с тремя пятнышками, Нэнси — с четырьмя. Все потому (объяснила девочка), что пятнышки — признак возраста божьей коровки.
      Она рассказала свой сон матери, потом, по ее просьбе — отцу за завтраком. Пайт был тронут: он узрел в этом переход дочери в новое жизненное измерение. Тронуло его и развивающееся воображение Нэнси: ни у них, ни у Торнов не было террасы (откуда она взяла террасу?); божьи коровки (они да черепахи — сами игрушечные из всех живых существ); загадочная сила цифр, порождающая пространство и время. Пайт заглядывал в длинный коридор ее снов и мечтал, чтобы она пересказывала ему все свои сны, мечтал стариться с ней рядом, вечно ее оберегать. Но ради нее ему придется продать Анджелу.
      — Ангел?
      — Что?
      Темнота, постель, подступивший сон. Они не занимались любовью: у Пайта не было намерения когда-либо с кем-либо возобновлять это занятие.
      — Ты поверишь, если я скажу, что у меня серьезные неприятности?
      — Поверю, — ответила она.
      — Какие, как ты думаешь? — спросил он удивленно.
      — Вы с Галлахером перестали ладить.
      — Это верно. Но это самая мелкая из неприятностей. С Мэттом я разберусь, вот только избавлюсь от главных проблем.
      — Тебе не терпится это обсудить? Мне хочется спать, но я могла бы попытаться не уснуть.
      — Я не могу это обсуждать. Просто ответь: ты готова это принять?
      — Да.
      — Ты поверишь, если я скажу, что ты могла бы очень мне помочь, если бы кое-что сделала?
      — Развелась с тобой?
      — Вовсе нет! Разве ты об этом думаешь?
      — Иногда. Тебя это беспокоит?
      — Конечно. Я люблю свой дом.
      — Это не то же самое, что любить меня.
      — Тебя я тоже люблю. Это очевидно. — Он чувствовал, как они отдаляются от темы. Может быть, в этом был шанс — постараться превратить вопрос в судьбу, в рок. — Нет, то, чего я от тебя хочу, заняло бы всего одну ночь.
      — Переспать с Фредди Торном, — сказала она.
      — Почему ты это сказала?
      — Разве я не права?
      В темноте Пайту не хватило дыхания, чтобы ответить; он лежал ничком на кровати, как на воде, разве что с сухими глазами и ноздрями.
      — Почему ты это сказала? — повторил он, собравшись с силами.
      — Потому что он все время мне твердит, что рано или поздно со мной переспит. Он уже много лет мечтает на чем-нибудь тебя подловить и поставить это условие. Теперь это случилось?
      — Да, — сказал Пайт.
      — И он этого хочет?
      От его молчаливого кивка содрогнулась кровать.
      — Не удивляйся, — сказала она мягким, как сама тьма, голосом. — Он столько лет к этому стремился и все твердил мне, что добьется своего, а я только смеялась. Мне казалось странным, что он ни разу не предложил мне с ним переспать, не положился на свои собственные достоинства. Он считал, что единственный способ меня добиться — загнать в яму тебя. Конечно, я его не люблю, но иногда он бывает интересным, а я достаточно несчастна, чтобы это произошло само по себе, если бы он не юлил. Хочешь услышать пару грустных слов?
      Он снова кивнул, но на этот раз дрожь кровати была сценическим эффектом, устроенным сознательно.
      — Это так грустно! Он — единственный мужчина во всем городе, который мною заинтересовался. Эдди Константин прокатил меня разок на своем мотоцикле, но дальше этого не пошел. Я не привлекаю мужчин. В чем мой изъян?
      — Никаких изъянов!
      — Какой-то должен быть. У меня своя волна, ни с чьей не совпадающая. Даже дети от меня отдаляются. Вот и Нэнси больше не младенец… Я очень одинока, Пайт. Нет, не трогай меня. Иногда это помогает, но сейчас не поможет. Я все время где-то витаю, потому и заговорила о психиатре. Думаю, мне нужна профессиональная помощь. Школа, где предметом была бы я сама.
      Он чувствовал, что в темноте зреет сделка. Фонари вдоль дороги освещали тонкие ветки сирени и вяз, похожий на вазу. Их свет, отражаемый снегом, отбрасывал на стены немыслимые летом тени…
      — Почему бы нет? Если все устроится.
      — Если… — повторила за ним Анджела. — Один вопрос. Меня гложет любопытство, но я задам тебе один-единственный вопрос. Ты доверяешь Фредди? Думаешь, он выполнит свою часть договоренности?
      — Доверяю, хотя сам не знаю, с какой стати. Надеюсь, он захочет произвести впечатление человека чести.
      — Он хочет переспать со мной один раз?
      — Так он говорит. Она коротко засмеялась и повернулась к нему спиной.
      — Я не вызываю у мужчин сильной страсти. — Слова прозвучали невнятно, но Пайт уловил иронию и приподнялся на локте, чтобы лучше ее слышать. Слезы? Выживет ли?
      Его поза сама по себе была вопросом.
      — Я бы предпочла, чтобы это произошло не у нас в городе, — ответила она ему. — Здесь нас могут увидеть. Кажется, Торны поедут кататься на лыжах на день рождения Вашингтона?
      — Конечно, они никогда ничего не пропускают.
      — Всех детей уложат в одной комнате, а мы с Торнами может оказаться соседями. Ты спал, с Джорджиной?
      Он замялся, потом, поняв, что они вместе перешли в новую жизнь, ответил правду:
      — Раньше.
      — Значит, нам будет удобно. Нет, Пайт, не надо меня трогать. Я действительно должна уснуть.
      На доске объявлений лыжной базы красовались летние виды. База словно доказывала: «Это тоже я — тихое озеро, зеленые березы. Я не всегда закутана в саван изо льда и снега, как сейчас». В затянутом паутиной углу по-прежнему висели сломанные часы с кукушкой, телевизор с треском изрыгал никому не нужные новости, хозяева неопределенного возраста сновали туда-сюда с пепельницами и льдом, не скрывая отрицательного отношения к постояльцам. Нелюбовь к постояльцам подчеркивалась и поднявшимися с прошлой зимы ценам, и скудным количеством соуса к окороку. Четверо незнакомцев резались в бридж, супружеские пары из Тарбокса играли в слова, расположившись прямо на полу. Виски разгорячило их — выживших счастливчиков, сохранивших работу, здоровье, свободу. Днем спуски сверкали, как серебро, на солнце, взбирающемся что ни день все выше. На верхушке горы царствовал лед, на середине склона снег был рассыпчатым, а под горой уже вовсю таял. Мощное солнце, снежные ванны, принимаемые под отряхивающимися соснами, изнурение, огромные наледи, образовавшиеся за два месяца на лыжной трассе, — все это наполняло тела лыжников чудесной негой. Они уходили со спусков раньше, чем в прошлом году, когда Фредди Торн донимал Эпплсмитов своими фантазиями. Теперь Джонатан Литтл-Смит, которому вот-вот должно было исполниться тринадцать лет, был оживленнее своих родителей: он заставлял Фрэнки Эпплби, сонного и раздражительного, проигрывать ему одну долгую шахматную партию за другой. Чтобы уложить его спать, у Гарольда и Марсии остался один способ — уйти спать самим. Они поселились в коттедже с газовым отоплением, где уже спали Джулия и Генриетта. Вскоре за ними потянулись и Эпплби. В этом году две пары поселились в коттеджах, причем, по настоянию Джанет, в разных концах ряда. Потом пришел черед Геринов, как ни цеплялся за Роджера Фредди, умоляя остаться и выпить еще; Би, бросив прощальный взгляд на Пайта, удалилась с мужем в безлунную ночь. Остались только Галлехеры, Хейнема и Торны. Уитмены не признавали лыж, Эдди Константин, гордый оказанным ему доверием, улетел на новом трехмоторном «Боинге-727» в Сан-Хуан. Солцы, некогда обещавшие уж этой зимой точно встать на лыжи, якобы согласились на переезд в Кливленд и готовились покинуть Тарбокс; это сразу превратило их в парий. Отпустив очередную несмешную шутку, Мэтт Галлахер кашлянул и сообщил, что лично он отправляется на боковую. Подразумевалось, что Терри вольна сама распоряжаться собой. Терри, признавшаяся Кэрол Константин, что под давлением обстоятельств была вынуждена отказаться от уроков гончарного мастерства, тут же вскочила и сказала, что тоже уходит. Таким образом, Хейнема и Торны остались вчетвером, сидя друг напротив друга на двух диванчиках. Между ними стоял кленовый кофейный столик со старыми номерами «Ски» и «Вог».
      — Кажется, у вас с Мэттом пропали темы для разговора, — сказал Фредди Пайту.
      — У него свои дела, у меня свои, — буркнул Пайт. Фредди ухмыльнулся, как полная подозрений рыба.
      — Не так уж у тебя много дел, старина.
      — Скоро появятся. Как только потеплеет, мы вернемся на Индейский холм. На это лето в плане шесть домов. — Еще год назад он не унижался бы перед Фредди, давая такой развернутый, почти что покаянный ответ.
      Анджела выпрямилась, развела руками невидимые шторы.
      — Кажется, наступила решающая ночь. — Ее обветренное лицо лихорадочно пылало, от непривычных физических усилий и красоты прошедшего дня зрачки так расширились, что слились с радужной оболочкой. Она сменила лыжный костюм на розовато-лиловый свитер крупной вязки и белые брюки, расклешенные внизу. Она сидела босая. Анджела Хейнема, превратившаяся в Джанет Эпплби.
      Джорджина выпрямилась и сказала.
      — Не собираюсь вас слушать. Я запру дверь, лягу и приму снотворное. А вы занимаетесь втроем, чем вам вздумается. На меня не рассчитывайте. Казалось, она ждала, что с ней будут спорить.
      — Это ты все затеяла, — возразил Фредди. — Я просто плачу тебе той же монетой. Так сказать, применяю ко всем универсальную мерку.
      — Все вы — ничтожества. — И Джорджина с каменным лицом прошествовала к лестнице, провожаемая светом чередующихся на ее пути ламп. Она уже успела загореть на зимнем солнце.
      Пока она еще могла услышать его голос, Фредди бросил:
      — Давайте отменим. Мне просто было любопытно посмотреть на вашу реакцию. Теперь я удовлетворен.
      — Нет уж, — сказала Анджела. — Сделка есть сделка. Свою часть мы выполним. Лучше пойдем наверх. Я так надышалась свежего воздуха, что того и гляди засну.
      Пайт понял, что не может смотреть на обоих. Их лица казались ему искаженными до такой степени, что он был готов завыть или истерично расхохотаться. Глядя на свои носки, он проговорил:
      — Предоставьте Джорджине хотя бы минуту, чтобы запереться. Фредди, ты захватил зубную щетку и так далее?
      — Надеюсь, она приняла пилюлю? — парировал Фредди.
      — Конечно. Добро пожаловать в рай.
      Пайт остался сидеть. Перед уходом Анджела чмокнула его в щеку, но он не повернул головы. Ее губы показались ему губами статуи, нагревшейся на солнце. Он искоса глянул на нее, когда она поднималась по лестнице. Она смотрела прямо перед собой, голову сдавливали меховые наушники, в которых она каталась. Фредди семенил следом со смиренно сложенными на груди руками и разинутым ртом.
      Наверху было тихо. Коридор освещался одной лампочкой. Дверь Джорджины была закрыта, в соседней комнате вполголоса переговаривались Галлахеры. Босая Анджела бесшумно пригласила Фредди к себе в комнату, потом, не дотронувшись до него, выскользнула обратно, в туалет. Когда Фредди в свою очередь вернулся оттуда же, она уже была в одной простой ночной рубашке, как у маленькой девочки, с вышитым спереди зеленым цветком. Окно комнаты выходило на маленькую веранду, на которой летом можно было загорать; на перилах веранды красовались барочные ледяные наросты — последствия таяния снега в разгар дня. В комнате доминировала двуспальная кровать с передней спинкой из медных трубок; помимо кровати, здесь имелся фаянсовый умывальник, дешевое зеркало, старое красное кресло-качалка, ядовито-зеленый письменный стол, черный прикроватный столик с раскрытой книжкой, будильником и маленькой лампой под оранжевым абажуром. Анджела, расчесав с электрическим потрескиванием волосы, нагнулась, чтобы выключить лампу, и продемонстрировала многочисленные складки живота и крупные груди, колеблющиеся в мягком свете, как ленивые рыбины в подсвеченном аквариуме. Потом свет погас, и от силуэта осталась плохо различимая тень. Из гущи волос прозвучал обращенный к Фредди вопрос:
      — Ты не хочешь раздеться?
      Белизна снега за окном кое-как освещала ее волосы с загнувшимися кверху концами — результатом энергичного расчесывания. Она напряженно ждала. Фредди чувствовал близость ее полнокровного тела, как чувствует близость воды животное, как чувствует жертву хищник, а жертва — хищника.
      — С удовольствием, — отозвался он. — Но, может, сперва выпьем? У тебя в чемодане случайно не найдется немного виски?
      — Мы отнесли виски вниз. Мне спуститься и забрать виски у Пайта?
      — Ни в коем случае! Сейчас к нему лучше не приближаться.
      — Тебе действительно надо выпить? Мне показалось, что с тебя и так хватит.
      У него горело во рту, словно он разжевал и проглотил несколько кирпичей. Внутри тоже все саднило. Ее близость, о которой он так давно мечтал, кристаллизовала яд, который был в нем всегда, только в жидком виде.
      — Как я погляжу, ты все еще читаешь Фрейда, — сказал он, указывая на ее книгу.
      — Это «Принцип удовольствия». Мне нравится. Сурово и элегантно. О том что мы, как и все животные, носим в себе собственную смерть, что органика стремится вернуться в неорганическое состояние, чтобы замереть.
      — Я читал это много лет назад. Кажется, тогда это вызвало у меня возражения.
      Он замер, чувствуя, что она расстегивает ему рубашку. Его парализовало видение — янтарный напиток со льдом, который обязательно расширил бы комки, которые собралось сейчас все его естество. Он позволил: ей распахнуть, ему рубашку, повозиться с его ширинкой. Скоро, устав от своей неопытности, она бросила это занятие, подошла к окну, мельком глянула в него и стянула ночную рубашку; после чего, мотнув грудями, полезла в туго заправленную постель.
      — Холодная, как лед! — пожаловалась она, натянув до, подбородка одеяло. — Скорее, Фредди, — добавила она не очень разборчиво.
      Он представил себе Пайта, сидящего с бутылкой виски в длинной гостиной, озаренной огнем в камине, и поспешно снял с себя все, кроме майки и трусов.
      — Ты смеешься? — спросила Анджела, почувствовав, что он так и не разделся.
      — Ты сама меня испугала. Сказала, что кровать очень холодная.
      — Ну, так согреем ее — Она потянулась к нему. — Ты совсем ее возбужден.
      — Я в шоке. — Чтобы потянуть резину, Фредди стал возиться с простынями. Сначала они упруго сопротивлялись, как девственная плева, потом развратно задрались у него на заду.
      — Пайт никогда… — Анджела прикусила язык. Она чуть не сказала, что у Пайта постоянная эрекция. — Я тебя не завожу.
      — Я ошеломлен. Я всегда тебя любил.
      — Ты не обязан это говорить. Во мне нет ничего особенного. Иногда я гляжусь в зеркало, которое Пайт подарил Рут, и вижу в нем толстую корявую крестьянку с красными ногами и; овальной головкой, не гармонирующей со всем остальным. Пайт называет меня дельфином. — Он и правда так ее называл, когда она, сидя на нем верхом, поворачивалась спиной к его лицу, удерживая его в себе.
      — Как вы уживаетесь?
      Она поняла, что Фредди хочется поговорить. Разговор мог ее усыпить. Трогая его живот между майкой и трусами, она ответила:
      — Лучше, чем раньше. Последнее время его что-то мучает, но в целом мы больше радуем друг друга, чем долгие годы да этого. Мне потребовался целый год, чтобы простить его за то, что он не дал мне завладеть домом Робинсонов. Теперь это дом Уитменов. Они меня не слишком впечатляют. — Она задрала его майку и прижалась к его голой груди.
      — Как же одно сочетается с другим?
      — Что с чем? — Он смущенно молчал, и ей пришлось смеяться, касаясь его грудями и сотрясая кровать. — Наши отношения и то, что я лежу в постели с тобой? Просто он велел мне с тобой переспать, а женщины из рода Гамильтонов всегда был ли покорными женами. И потом, мне любопытно. А ты, Фредди, оказывается, робкий! Снимай свою одежду! Она меня оскорбляет.
      Ей удалось спустить с него трусы — в отличие от плавок Пайта, это были длинные старомодные подштанники. Пощипав его за бока, она сказала:
      — А ты, оказывается, пухлый, Фредди Торн! — Ее пальцы нырнули ниже. Там все по-прежнему.
      Его маленькие теплые гениталии лежали в ее ладони, как три яичка, которые она сварила, очистила, остудила и несет к столу. Анджела стала томной. Раньше она не представляла, что мужчина может быть так спокоен рядом с женщиной. Половые органы Пайта не пролежали бы у нее в руке и минуты. Даже когда он спит. Внутренне мужчина беспокойнее женщины, более склонен к риску, более раним. Но этот опровергал стереотипы.
      Фредди неуверенно положил ладонь ей на спину, как на танцплощадке. В темноте ее кожа казалась ему темной, как у негритянки, широкие мышцы наплывали одна на другую, массивные ягодицы были как луны, только что отколовшиеся от старушки-Земли. Мощь ее тела заставляла его трепетать. Анджела, самая отчужденная из всех женщин, чье робкое внимание развязывало его болтливый язык, превращая в сверло, не знающее удержу, прятала под одеждой ту же самую, что у всех, ненасытную плоть — осознание этого надвинулось на Фредди, как поток раскаленной лавы, стало тошнотворным откровением. Ее ладонь грозила превратиться в кулак, стиснувший ему мошонку. Чтобы предотвратить это, он взмолился:
      — Давай поговорим! — Он наделся услышать слова прощения.
      — У тебя есть, о чем меня попросить? Что-нибудь особенное?
      — Лучше поговорим. Ты не хочешь узнать, в чем суть нашей сделки?
      — Не хочу. Это что-то пугающее. Ничего не желаю знать! По-моему, мы зашли слишком далеко, чтобы что-то выяснять. Может быть, это ужасно, но я никогда не хотела знать про приключения Пайта с другими женщинами. Для меня это не более важно, чем то, что он посещает уборную. Тебе, наверное, трудно это представить, но дома ему нет цены.
      — Вот и расскажи. Никогда не мог представить, как вы с Пайтом трахаетесь.
      — Какой ты смешной, Фредди! То ли ты меня идеализируешь, то ли с кем-то путаешь. Мы с Пайтом… — Она не смогла повторить использованный им глагол, заботясь о его же чувствах. — В общем, это бывает не так часто, как ему хочется, но, конечно, случается. И чем дальше, тем чаще.
      — Ты когда-нибудь спала с кем-нибудь еще?
      — Никогда. Хотя, наверное, надо бы.
      — Зачем?
      — Чтобы лучше научиться.
      — Ради него же? Черт! Пойми, Анджела, ты замужем за негодяем. Он готов превратить тебя в шлюху. Он так тебя запугал, что ты готова лечь с абы кем, на кого он укажет.
      — Ты — не абы кто, Фредди. Тебе я более-менее доверяю. Ты похож на меня: тебе тоже хочется поучать других.
      — Хотелось раньше. А потом я узнал главное и утратил проповеднический раж.
      — Что ты узнал?
      — Что мы умираем. Что смерть — это не одна секунда где-то там, в будущем. Мы умираем все время. Еда неуклонно разрушает эмаль.
      — Смотри-ка, он растет!
      — Смерть меня возбуждает. Мертвого поимел Создатель. Вот удовольствие-то!
      — Ты ведь неверующий.
      — Я верю в смерть. Я каждый день нюхаю ее у людей между зубами.
      Он наделся, что такими жестокими фантазиями удержит ее на расстоянии, но она, наоборот, придвинулась ближе, обдала его теплом. Пальцы ее ног переплелись с его, подбородок уперся ему в грудь — там, где билось сердце.
      — Пайт ужасно боится смерти, — сказала она.
      — У него это превратилось в стиль, в самооправдание. Он Зол на весь свет за гибель своих родителей.
      — Мужчины так романтичны! — сказала Анджела, не дождавшись продолжения. — Пайт тратит всю свою энергию на сопротивление смерти, а ты только и делаешь, что ее приветствуешь.
      — В этом и заключается разница между нами. Разница между мужчиной и женщиной.
      — Ты считаешь себя женщиной?
      — Конечно. Я настоящий гомосексуалист. Впрочем, кто в нашем городке не гомосексуалист, кроме разве что бедняги Пайта?
      — Фредди! Ты водишь меня за нос, все ждешь, что я ляпну. Где твоя откровенность?
      — Я предельно откровенен. Любой, кому хотя бы немного не чужда психология, поймет, что я прав. Возьми хоть Фрэнка и Гарольда. Они перекрестно трахают своих жен, потому что снобизм не позволяет им переключиться друг на друга. Джанет это чувствует; она для них просто удобная отговорка. Или Герин с Константином — они же созданы друг для друга!
      — Роджер, конечно…
      — Эдди еще хуже. Законченный садист! А Галлахер и Уитмен? Протухшие святоши! О Солце и Онге этого, может быть, и не скажешь, но один переезжает, другой при смерти. И вообще, они не христиане, поэтому не в счет. А я? Я хуже всех остальных: хочу быть всем матерью. Мне бы груди, чтобы всех накормить. Почему, по-твоему, я столько пью? Чтоб было больше молока.
      — Ты действительно обо всем этот размышляешь? — спросила Анджела.
      — Нет, придумал прямо сейчас, чтобы отвлечь твое внимание от моего вялого члена. Но разве ты не находишь, что в этом есть смысл? Пайт остается один-одинешенек. Неудивительно, что женщины городка готовы разорвать его на кусочки.
      — За это ты его всегда ненавидел?
      — Ненавидел? Да я в него влюблен! Мы оба его любим.
      — Ты не гомосексуалист, Фредди. Сейчас я тебе это докажу. — Она села выше, блеснув грудью в свете звезд, положила на него ногу.
      — Засовывай.
      Члену, может, и хватило бы твердости, но ее тепло и влага обожгли его, как пламя свечи, поднесенной к пальцу, и снова заставили съежиться.
      — Что мне сделать? — спросила она, не теряя терпения.
      — Взять в рот? — предложил он.
      — Что? Я не умею.
      Ему стало ее жаль. Услышав ее признание, он представил себе монолит невинности, скрытый за двумя плотно запертыми дверцами — супругами Хейнема.
      — Ладно, проехали. Лучше поболтаем. Как ты думаешь, Джанет все еще спит с Гарольдом?
      — Она очень старалась, чтобы им дали коттеджи подальше друг от друга.
      — Тридцать с чем-то ярдов — не такое уж расстояние, даже если идти по снегу босиком, если сердце велит. По-моему, Джанет — настоящая дочь своего папаши и верит в лекарства. Родила ребенка, завела любовника, ходит к психоаналитику. Но вид у нее все равно такой, словно она сейчас помрет от головной боли.
      — Я тоже хочу пройти курс психоанализа, — призналась Анджела, медленно выговаривая слова. Она уже не пыталась забраться на Фредди и так сильно продавила матрас, что Фредди приходилось напрягаться, чтобы на нее не скатиться. Гладя ее по волосам, он заговорил ласковым голосом про психоанализ, про себя, про Марсию и Фрэнка, Айрин и Эдди, рак Джона Онга, судьбу, ожидающую их всех, угодивших в век тьмы, всегда сгущающейся на рубеже тысячелетий, между смертью и возрождением богов, когда от оцепенения спасают только секс, выдержка и звезды. Анджеле тон и ритм его голоса напоминали беседы ее отца и дяди, неисправимых педантов, увлеченно твердивших стерильные проповеди пилигримов, в которых она захлебнулась бы, если бы ее не спас Пайт. Пару раз она просыпалась, но Фредди все не умолкал, и в конце концов она уснула бесповоротно. Он, полагая, что успешно опозорил недруга, успешно отомстил и не менее успешно опозорился сам, почувствовал могучую эрекцию, радостно занялся онанизмом и кончил почти что ей на живот, умудрившись все же ее не запачкать. После этого оба поплыли параллельно ДРУГ другу навстречу рассвету, безмятежные, как младенцы.
      Внизу мерз Пайт, не сумевший согреться бурбоном. Камин почти потух, к скуке и злости прибавился холод. Он попытался накрыться курткой, но она оказалась для этого маловата. Тогда он поднялся на цыпочках наверх, постоял, прислушиваясь, у своей двери, постучался к Джорджине, не получил ответа, подергал дверь. Она оказалась не заперта. Джорджина сперва гневалась на любовника, отправившего ее в отставку, на изменника-мужа, на отношение к себе, как к предмету обстановки, но потом пустила Пайта к себе в постель из-за холода и потому что ему негде было присесть. Она дала ему слово, что не станет заниматься с ним любовью. Пайт согласился. Но при всей его кротости, его близость и опасность бессонницы заставили ее передумать. Он предложил помассировать ей спину, она пригласила его побывать у нее внутри. Они не были вместе уже много месяцев, но по давней привычке кончили одновременно. Она отвернулась, словно получила пощечину, задрала ноги, чтобы удобнее было вбирать его в себя, — и он понял, что преувеличивал свои беды, что судьбу можно уломать.

Снова весна

      В бостонским парке есть старый танцевальный павильон, окруженный цементными скамейками. Сидя на одной из этих скамеек, Пайт дожидался, когда Фокси выйдет из кабинета дантиста в шестиэтажном горчичного цвета здании на Тремонт-стрит. В середине марта гуляющие были в парке наперечет. Дети взрывали пистоны у пустой лохани пруда, по мертвой траве скакала серая белка, то и дело останавливаясь, как будто позируя фотографу или принимая взрывы пистонов за ружейные выстрелы. Собственные шаркающие шаги казались Пайту недопустимо громкими. Неоновые вывески на Тремонт и Бойлстон-стрит были еле видны в тумане. Мокрые закопченные голуби планировали в опасной близости от голов торопливых прохожих. Деревья, эти фонтаны жизни из породы Ulmis hollandicf, размахивали на ветру ветвями, роняя веточки с нераскрывшимися почками, и готовились снова ожить. Время казалось заждавшемуся Пайту храмом тишины; секундная стрелка на его часах уподобилась хомяку в колесе, минутная свихнулась на размеренных, точных шажках. Его с редким бессердечием заставили проторчать в парке уже несколько часов «Руби признан виновным и приговорен к смерти», — гласил заголовок брошенной кем-то бульварной газеты, затоптанной в грязь. Стоило Пайту покоситься на этот заголовок или услышать со стороны пруда детский крик, как у него начинало дергать левую ладонь.
      Фредди и Фокси нашли взаимопонимание до того успешно, что Пайт чувствовал себя лишним. Оба не пожелали сообщать ему подробности своей договоренности. Фокси, стоя на улице Милосердия бледная, с красными от ветра веками и ноздрями, с огромным пакетом провизии в руках, сказала ему:
      «Тебе не надо даже пальцем шевелить. Я бы предпочла, чтобы ты вообще не знал, когда это произойдет. Просто скажи мне одну вещь: ты именно этого хочешь? Хочешь смерти ребенка?»
      «Да, — ответил он. Видя, что она побледнела от его решительности, он спросил: — Разве у нас есть выбор?»
      «Ты прав, — согласилась она холодно, — выбора нет». — Пакет с провизией у нее руках едва не лопался.
      Позже она нехотя посвятила его по телефону в подробности плана. В среду восемнадцатого марта Кен уезжал в Чикаго на трехдневный биохимический симпозиум, Фредди не работал по средам и мог доставить ее к бостонскому идеалисту, на аборт стоимостью 350 долларов, а потом привезти обратно в Тарбокс. Она будет сидеть дома одна и кормить сына Тоби, который спал по двенадцать часов в сутки. Джорджина будет навещать ее по утрам и по вечерам. При желании Фокси сможет вызвать ее к себе в любое время. В случае осложнения ее положат в больницу в Тарбоксе с диагнозом «выкидыш». Тогда Кену скажут, что ребенок его.
      Пайт возражал против того, чтобы Джорджину вводили в курс дела. Фокси ответила:
      «Она и так знает о какой-то отвратительной сделке. Это ответственность Фредди, ему и решать. Если со мной что-нибудь случится, он станет сообщником убийства».
      «С тобой ничего не случится!»
      «Надеюсь. Во всяком случае, Джорджина, в отличие от Фредди, может заглянуть ко мне как ни в чем не бывало. По нашей дороге целый день снует взад-вперед Марсия. Самое главное, чтобы не появлялся ты. Забудь о моем существовании».
      Она отказывалась назвать ему адрес подпольного акушера, пока снова не поговорила с Фредди.
      «Фредди боится, что ты сделаешь какую-нибудь глупость».
      «А ты?»
      «Я — нет». — Тон ее был совсем не ласковый.
      В конце концов Фредди сам ему позвонил, назвал адрес на Тремонт-стрит, категорически запретил ему заходить в здание, даже попробовал отговорить нести вахту в парке.
      «Какой от тебя толк? — спросил он. — Молись, чтобы все обошлось».
      У Пайта появилось ощущение, что Фокси собирается расстаться с неким драгоценным достоянием. Он вспоминал разных женщин, знаменитых и заурядных, которые сохраняли это достояние, как главный приз в жизни, и уже собирался все порушить, запретить Фредди действовать, настоять, чтобы Фокси выносила дитя… Но это было всего лишь недолгим наваждением; он понимал, что дело зашло слишком далеко, что Фредди и Фокси осуществят задуманное, наплевав на его протест. Они почувствовали себя богами, способными даровать жизнь и обрекать на гибель. Он положил трубку, чувствуя тошноту. Рука, державшая трубку, распухла, как у утопленника.
      И все же, играя накануне вечером в лото с дочерями, он, зная, что не остановил машину смерти, все же умудрился сосредоточиться и выиграть. Нэнси не выдержала проигрыша и расплакалась: она рассчитывала на победу, но отец развеял ее иллюзии. В этом состоит отцовский долг, но требует ли долг злорадства? Рут удивленно наблюдала за его торжеством.
      При приближении сопливого растрепанного бродяги, Пайт вобрал голову в плечи, словно его сейчас пырнут ножом. Но ладонь бродяги была пуста. Пайт вспомнил, что у него есть уши, и обнаружил, что у него что-то клянчат. Десятицентовик. Голос попрошайки раздавался, как из ямы. Пайт сунул ему четвертак.
      — Благослови вас Господь!
      Переодетый ангел. Не оглядываться. Очередь к дверям их дома во время Великой Депрессии. За матушкиными пирожками. Хлеба по водам. Просят рубаху отдай плащ. Сократи путь страждущему… Поголовное неверие. Филантропия как надувательство, средство спасения от коммунизма. В детстве он недоумевал, кто станет есть мокрый хлеб. Старые басни. Хлеба и рыбы, мусор. «Позаботьтесь о чистоте родного Бостона!» Он вдруг понял, что голоден. Легкость в теле, странное ощущение, при чем тут пища? Странные ангелы, зачем им мирские желания? Пайт сопротивлялся голоду Если кинуться к киоску на углу, Фокси умрет. Обойдемся! Излюбленная фраза матери: «Крепись, сынок!» Ужасный английский матушки. Запорошенные мукой материнские руки, тянущиеся к кухонной полке. Ура! Его переехал, расплющив кишки, локомотив любви. Все кончено. Moeder is dood.
      Час шел за часом. Павильон, подернутые инеем кирпичи, позирующие белки, стаи беспардонных голубей, свисающие вниз мокрые ветки — таков был единственный мир, ведомый сейчас Пайту. Все остальное — теплица, армия, дома друзей в Тарбоксе и их вечеринки — стало призрачным, превратилось в дороги, которыми надо было пройти, чтобы оказаться здесь. От голода кружилась голова, но он крепился. Не проглядеть Фокси. Нож в горло. Попросили десять дай двадцать пять. Пятнадцатипроцентная прибыль Защита инвестиций. Все его существо потянулось вверх, приняло коническую молитвенную форму. Хватит! Избавь меня от нее, ее от плода, нас от Фредди. Верни мне покой. Она пересекла под острым углом плоскость его жизни, где накапливалась, как пыль, рутина. Искусственный свет, завтрак. Новое измерение. Он был невинной душой, заблудившейся в трех соснах. Она потребовала от него прозрения. Узлы на прямой бечеве его жизни. Каждый узел — грех. Пайт молился о развязывании узлов, об отпущении грехов.
      Деревья у него над головой подпирали небо из грязной шерсти. Загрязненные дельты рек, сфотографированные из нечистой выси. Заляпанные стекла. Парк до отказа наполнился шарканьем людей, возвращающихся с обеденного перерыва. Красный жучок на краю кирпича. Deja vu. Когда именно? Он наклонил голову, продираясь сквозь собственное прошлое. Когда он видел это насекомое, под этим углом? Он поднял глаза и увидел величественную церковь на Парк-стрит. Все люди на серых аллеях казались чудесными видениями, все до одного отказывались признаваться, что вот-вот увянут и будут скошены небесной косой.
      Часы на церковной башне пробили три. Он не смог больше сдерживаться. Кофе и два, нет, три пончика с корицей. Когда он выбежал из кафетерия, желтое небо между домами полнилось Фокси. Обжигая пальцы о бумажный стаканчик, он побежал по улице, не сомневаясь, что совершил грех, от какого уже не отмыться. Но желтый «меркурий» Фредди с откидным верхом (брезент крыши заплесневел за зиму) стоял на прежнем месте — в узком боковом проезде, правыми колесами на тротуаре, рядом со стальной дверью, выкрашенной в тот же горчичный цвет, что и вся стена; впрочем, вид дверных петель, с которых давно стерлась краска, говорил о том, что дверью пользуются. Фокси еще не выходила. Пайт вернулся к павильону в парке и начал жадно есть.
      У него затекли ноги. Бостон побивает Тарбокс влажностью: через гавань в город тянет сыростью. Севернее все-таки. К страху за Фокси примешивалась тревога, что его хватятся дома, Галлахер подумает, что его задержала Анджела, Анджела будет грешить на Галлахера. Солнце опускалось, стены становились тоньше. Засаленный солнечный свет пробовал пускать по городу тени, подступал к деревьям и сухим фонтанам. Дверь в боковом проезде открылась, выпустила мазок — лысого Фредди? Пайт ринулся наперерез машинам, не чуя под собой ног, чтобы быстрее кончилось неведение, как некогда он влетал в дом Уитменов, сбивая на бегу сирень, мчался по коридору, сквозь запах свежего дерева, туда, где открывался вид на низину и дюны и где его ждали объятия Фокси. Фредди Торн, отпиравший дверцу машины, недовольно поднял глаза: только Пайта здесь не хватало! Оба не нашли слов. В разинутой железной пасти, которую раньше заслоняла дверь, стояла негритянка в зеленой униформе медсестры и очках в серебряной оправе. На негритянку опиралась Фокси.
      Наркоз еще не выветрился; на ее сонном заостренном лице наползали одно на другое розовые и белые пятна, словно ей надавали пощечин. Взгляд скользнул по Пайту. Волосы сдуло на одну сторону, словно она попала под веялку, ворот русской генеральской шинели, ее любимого пальто, был поднят и застегнут, как гипсовый ошейник.
      Фредди — куда подевались его губы? — подскочил к ней, сказал: «Шесть ступенек!», обнял за талию, другой рукой взял под локоток и направил в распахнутую дверцу автомобиля с такими предосторожностями, будто Фокси могла расколоться при малейшем сотрясении, как хрустальная ваза. Негритянка, так и не высунувшая наружу нос, молча исчезла, снова задраив металлическую дверь. Рывок Пайта вызвал любопытство прохожих на главной улице. Однако свернуть в боковой проезд никто не решился. Фредди опустил Фокси на сиденье. «Умница!» Дребезжащий звук — захлопнулась дверца. Фокси оказалась за стеклом. Линия ее рта словно бы с намеком на улыбку, казалась напоминанием о прошлом, превращала ее лицо в лик восковой фигуры, такой живой на первый взгляд и такой непоправимо мертвый уже на второй. Но на третью секунду она подняла руку с колен и потерла кожу у себя под глазами.
      Пайт обогнул машину спереди. Фредди уже уселся за руль и, бормоча себе под нос, опустил на несколько дюймов стекло.
      — Кого я вижу? Пайт Клизма, непревзойденное слабительное!
      — Она..? — выдавил Пайт.
      — Как огурчик! — заверил его Фредди. — Опасность миновала, любовничек.
      — Почему так долго?
      — А ты думал, она сразу вскочит и запляшет? Убери свою поганую руку с дверцы!
      Сердитый тон Фредди растормошил Фокси. Проведя пальцами по губам, она вымолвила:
      — Привет! — Голос был не ее: более теплый, сонный. — Я тебя знаю.
      Пайт угадал иронию. Она еще не вспомнила его имени, зато отлично помнила, что с ним связано. Фредди опустил стекло, запер кнопкой центрального замка обе дверцы, завел мотор и бросил на Пайта торжествующий взгляд. Потом с максимальной осторожностью, стараясь не растрясти пассажирку, съехал с тротуара, подполз к углу улицы и там влился в густой поток машин, покидающих город. На пустом месте, оставшемся от его автомобиля, жались друг к другу рваный презерватив и конфетная обертка.
      Только спустя несколько дней, уже после того, как Фокси выжила, пробыв двое суток дома одна с Тоби и пройдя испытание возвращением Кена из Чикаго, Пайт узнал, и не от Фредди, а от нее самой, услышавшей об этом от Фредди, что в момент дачи наркоза она запаниковала, попыталась ударить негритянку, прижимавшую к ее лицу мягкую сладостную маску, кричала, сопротивляясь первым волнам эфира, что хочет домой, что ребенка надо сохранить, что отец ребенка выломает дверь и остановит их.
      После ее признания, прозвучавшего по телефону в понедельник, он так долго молчал, что ей пришлось прервать молчание смехом.
      — Только не вздумай обвинять себя в том, что не высадил дверь! Возможно, этого хотело мое подсознание, да и оно осмелилось высказаться, только когда я утратила над ним власть. Мы поступили правильно. Иначе нельзя было, правда?
      — Во всяком случае, я больше ничего не мог придумать.
      — Нам еще повезло, что все так легко обошлось. Надо благодарить нашу счастливую звезду — так, кажется, говорится? — Беспечный смешок в трубке.
      — У тебя плохое настроение? — спросил Пайт.
      — Конечно. Но не потому, что я согрешила — я ведь послушалась тебя, согласилась, что так будет лучше для всех. Просто теперь я снова со всем этим столкнулась…
      — С чем столкнулась?
      — Со своей жизнью. Кен, холодный дом. И больше нет твоей любви. Да, еще у меня кончилось молоко, а Тоби все время срыгивает смесь. Да еще Коттон пропал.
      — Коттон?..
      — Мой кот. Ты что, не помнишь?
      — Конечно, помню. Он всегда со мной здоровался.
      — В среду утром он еще был здесь, ловил полевых мышей на краю болота, а когда я вернулась, его не оказалось. Я и не заметила, стала звать его только в четверг, но у меня не хватило сил, чтобы поискать его снаружи.
      — Наверное, ухаживает где-нибудь за кошками.
      — Нет! — отрезала Фокси. — Он кастрированный. — Всхлипы в трубке.
      — Почему ты не пробовала меня убедить до того? — спросил он.
      — Я злилась. Наверное, это равносильно испугу. Да и о чем говорить? Все уже было сказано. Тебе не хватило бы смелости разрешить мне родить и считать, что ребенок от Кена, а я не сомневалась, что мне не отнять тебя у Анджелы. Давай не будем спорить.
      Он послушно молчал.
      — Что теперь, Пайт? Чего мы можем друг от друга ожидать? Поразмыслив, он честно ответил:
      — Не многого.
      — Тебе проще, — сказала она. — У тебя всегда было, на кого переключиться. Не отрицай, пожалуйста. А я влипла. Хочешь услышать ужасную вещь?
      — Если тебе хочется рассказывать ужасы…
      — Я больше не могу выносить Кена. Мне трудно на него смотреть, отвечать, когда он говорит. Будто это он меня заставил расправиться с ребенком. С него бы сталось.
      — Только это был не он, а я.
      Но Фокси повторила то, что он уже много раз от нее слышал: как Кен, отказывая ей на протяжении семи лет в ребенке, что-то в ней умертвил, и это «что-то» был способен оживить только другой мужчина. Под конец она спросила:
      — Ты когда-нибудь ко мне заглянешь? Просто поболтать.
      — По-твоему, это нужно?
      — Нужно, не нужно… Конечно не нужно! Но мне плохо, милый, ужасно плохо! — Она проговорила это со сценической вялостью, подслушанной в кино. Далее по сценарию требовалось повесить трубку, что она и сделала.
      Он пожертвовал монеткой и позвонил ей из телефонной будки напротив винной лавки, из которой его запросто мог заметить кто-нибудь из знакомых. Труп в поставленном стоймя освещенном алюминиевом гробу. У Фокси не брали трубку. Тем более придется ее навестить. Стоит раз пригласить смерть — и она всюду наставит грязных следов.
      Джорджина, послушавшись Фредди, приехала к Фокси в понедельник, ровно в полдень, и поразилась, увидев пикап Пайта. Это было расценено как нарушение договоренности. Она считала, что после аборта Фокси будет нечем удерживать Пайта, и он опять вспомнит про нее, Джорджину. Она гордилась тем, что умеет быть полезной, держит слово, выполняет поручения: добывает интересную докладчицу для заседания Лиги избирательниц, хорошо выполняет подачу в теннисе, остается женой Фредди Торна. Она навещала Фокси вечером в среду, потом дважды в четверг и один раз в пятницу: поила ее г чаем, поджаривала тосты, меняла Тоби пеленки, выстирала в машине и высушила в сушилке две корзины грязного белья. В пятницу она посвятила целый час уборке: пылесосила первый этаж, вытирала всюду пыль, чтобы Кен, вернувшись, не заметил непорядка. За эти дни конспирации она стала по-другому относиться к Фокси. При первом знакомстве, еще год назад, на вечеринке у Эпплби, Джорджина невзлюбила Фокси, сочла жеманной гордячкой; потом Фокси похитила у нее Пайта, и неприязнь сменилась ненавистью, а ненависть не бывает без уважения. Когда молодая соперница оказалась на ее попечении, Джорджина позволила себе немного нежности. Она видела в Фокси женщину, обреченную на риск и на страдание, младшую сестру, играющую по-крупному, совершающую ошибки, которым нельзя не завидовать. На нее производило впечатление достоинство Фокси. Та не скрывала, что наступила пауза, когда ей нужна помощь и компания, но не пыталась влиять на Джорджину, протестовать, насмехаться, исповедоваться, выклянчивать сочувствие, клеймить себя и подталкивать к самобичеванию ее. Жизнь с Фредди показывала, что презрение к себе обязательно перерастает в презрение к окружающим, и Джорджина была довольна, что Фокси принимает ее такой, какая она есть, — случайной гостьей. Вечером в среду Фокси отпустила ее с тактом ребенка, заверяющего родителей, что не боится темноты. Она еще не до конца отошла от наркоза, была в плаксивом настроении, прижимала к себе живого ребенка, как куклу; тем не менее, она нашла силы поблагодарить Джорджину за визит, позволила поменять окровавленные простыни, смирилась с запретом ходить вверх-вниз по лестнице, кивнула в ответ на предложение звонить Торнам по любому поводу, даже в случае беспочвенного страха. Утром в четверг Джорджина нашла ее внизу, бледную от бессонницы; она не смогла накормить ребенка грудью и была вынуждена спуститься в кухню, чтобы согреть бутылочку. Джорджина постелила на диване одеяло и запретила ей карабкаться наверх. Она представляла, как мучительно текли ночные часы, пропитанные лунным светом, как трудно было Фокси не схватиться за телефон, сулящий мнимое избавление от одиночества. Отвага и гордость Фокси не могли не восхищать. Помогая ей преодолеть лестницу, Джорджина чувствовала под халатом ее голое тело, длинное, негибкое, нескладное, холодное и сухое, которое любил ее любовник. Она источала воображаемую любовь и чувствовала робкий отклик. Две женщины молчали в унисон, вместе двигались по дому, вместе смотрели в окна, на раннюю весну, удручавшую больше, чем зима. Они не говорили ни о Пайте, ни о Фредди, ни о соединивших их обстоятельствах. Джорджина всего лишь спрашивала Фокси о самочувствии, та коротко отвечала. Еще они говорили на темы здоровья, домашних дел, погоды, ухода за ребенком. В пятницу, приехав в последний раз, Джорджина привезла свою дочь Джуди, и, в праздничной атмосфере выздоровления, Фокси, впервые полностью одетая, подавала гостьям печенье и вермут и уговорила Джорджину, уставшую от уборки, выкурить напоследок сигарету. Они неуклюже подняли бокалы, поздравив друг друга с успешным устранением проблем.
      Просьба наведаться еще и в понедельник так и не прозвучала. Но Джорджине было очень любопытно, как Фокси продержалась в выходные, как обвела вокруг пальца Кена. Она заготовила вопрос, не нужно ли что-нибудь купить. При виде пикапа Пайта ее обожгло лютой ревностью. Первым испарилось чувство женского товарищества. От Пайта она почти ничего не ждала; пусть живет дальше и озаряет иногда ее жизнь. Она сама раскрылась для него и знала, что химический состав их любви замешан только в ее сосуде. Даже его способность ранить ее своим невниманием была создана ей самой; что бы он ни делал, он не мог покинуть область ее свободы, ее добровольного решения любить. Другое дело — ее отношения с Фокси: между ними существовало теперь нечто вроде межгосударственного договора, свода правил, набора взаимных уступок; то была сделка ради спасения обеих от полного разгрома. Джорджина редко ступала на ничейную территорию между женской покорностью и господством, не связанным с сексом, поэтому приязнь к Фокси, так нелегко добытая, была для нее редким подарком, более ценным достоянием, чем даже любовь к Пайту — неизбежная и постоянная. Предательство Фокси сделало Джорджину беззащитной. Она увидела себя их глазами: не просто беспомощная, а еще и дура! Беспомощность приносит чувственное утешение, с глупостью же невозможно смириться. Она распахнула дверь, не постучав. Пайт и Фокси сидели на почтительном удалении друг от друга, по разные стороны кофейного столика. Пайт снял абрикосовую вельветовую куртку на молнии, в которой ездил на работу; за ухом у него торчал карандаш. В утреннем свете, отбрасываемом затопленной низиной за окном, ночная рубашка Фокси казалась ледяной, спиральный дымок от сигареты между двумя ее бледными пальцами походил на синее изваяние. На низком столике поблескивал фарфор кофейного сервиза и металл ложечек. Джорджине показалось, что и до ее прихода в гостиной властвовало безмолвие. Она думала, что застанет их в обнимку, но просчиталась, и ее гнев сразу угас. Зато Пайт смутился, даже привстал.
      — Можешь не вставать, — бросила она. — Я не собиралась прерывать ваше милое свидание.
      — Это не свидание, — возразил он.
      — Конечно, просто привал родственных душ. Очаровательно! — Она повернулась к Фокси. — Я решила предложить чего-нибудь купить и заодно тебя проведать. Как я погляжу, ты уже очухалась и больше во мне не нуждаешься. Тем лучше.
      — Оставь этот тон, Джорджина. Я как раз рассказывала Пайту, какое ты сокровище.
      — Ты ему, а не он тебе? Обидно.
      — Почему ты злишься? Ты не считаешь, что у нас с Пайтом есть право побеседовать?
      Пайт поерзал на стуле и проворчал:
      — Я пошел.
      — Никуда ты не пойдешь, — остановила его Фокси. — Ты же только появился! Выпей с нами кофе, Джорджина. И прекратим игру в шарады.
      Но Джорджина отказывалась садиться.
      — Только не воображайте, что я принимаю все это близко к сердцу. Меня не касается, чем вы занимаетесь, то есть не касалось бы, если бы муж вас не спас, рискуя собой. Но ради вашего же блага не могу не сказать, что Пайт поступил опрометчиво, выставив на обозрение свой пикап. Здесь в любую минуту может проехать Марсия.
      — Марсия уехала к психиатру в Бруклин, — сказала Фокси. — Она отсутствует каждый день от десяти до двух или даже дольше, если обедает в городе с Фрэнком.
      Пайт, желая завязать непринужденный разговор, подхватил:
      — Марсия тоже посещает сеансы? Анджела только начала.
      — Как ты умудряешься оплачивать такие излишества? — удивилась Джорджина.
      — Мне это не по карману, — признался Пайт. — Выручает папаша Гамильтон. Отец и дочка сговорились у меня за спиной.
      — А о чем сговаривались вы? От чего я вас оторвала?
      — Ни о чем, — ответил Пайт. — Если хочешь знать, нам было трудно придумать, о чем бы поговорить.
      — Почему бы мне не поболтать с отцом моего ребенка? — спросила Фокси.
      — Это был не ребенок, а всего лишь малек, — встрепенулся Пайт. — Даже меньше малька. Почти ничто, Фокс!
      — Нет, кое-что там уже было, черт бы тебя побрал! Не ты его вынашивал.
      Джорджина завидовала их ссоре, столкновению двух гордых сердец. Они с Фредди редко ссорились. Они спали бок о бок и вместе посещали вечеринки, после которых ходили мрачные, как ветераны-инвалиды. От Пайта она узнала, что растительность может иметь геральдический смысл, а каждая женщина королева какого-то мужчины. Мир, который он ей открыл, был подобен болоту, раскинувшемуся за окном: тамошняя трава отменно себя чувствовала в соленой грязи, смертельно опасной для нее — полезного растения.
      — Честно говоря, — услышала она собственный голос, — одному из вас стоило бы уехать из Тарбокса.
      Этого они не ожидали.
      — Зачем? — спросила Фокси почти весело.
      — Для вашего же блага. Всем сразу же полегчало бы. Вы отравляете атмосферу.
      — Если кто и портит тут воздух, — ответил Джорджине Пайт, — то это твой муженек. Вечно он заваривает кашу.
      — Просто Фредди остается человеком. Он знает, что все вы считаете его смешным, вот и старается вам угодить. А что касается отравы, то очень может быть, что мы тут все отравлены, а вы мешаете нам своей невинностью. Лучше думайте о себе. Взгляни на нее, Пайт! Зачем тебе ее терзать своим присутствием? Пусть лучше увозит мужа обратно в Кембридж. Или ты сам плюнь на Галлахера и вернись в свой Мичиган. Иначе вы друг друга уничтожите. Я провела с ней конец прошлой недели и могу сказать, что ты устроил ей жестокое испытание.
      — Я сама так решила, — произнесла Фокс и сухо. — Я благодарна тебе за помощь, Джорджина, но и без тебя справилась бы. Без Фредди мы тоже обошлись бы, хотя он все очень удачно устроил. Что касается нас с Пайтом, то мы не собираемся снова превращаться в любовников. По-моему, ты намекаешь, что по-прежнему его хочешь. Ну и забирай его!
      — Ничего подобного я не говорила! Ничего! — Она и впрямь ненадолго забыла о себе и попыталась донести до них объективную истину, но эти развратники уже были не в состоянии никого слушать.
      Пайт попробовал превратить все в шутку.
      — Такое впечатление, что меня продают с аукциона. Может, позволите и Анджеле участвовать в торгах?
      Ему было смешно. Смешно было им обоим. Джорджина их развлекла, оживила друг для друга. Глядя, как она, неуклюжая нежданная гостья, пытается, вся дрожа, совладать с кофейной чашечкой, они чувствовали себя господами положения. Оставив аборт позади, они считали себя в безопасности и готовились жить друг для друга. Их лица, озаренные солнцем, были добродушны и самодовольны, как у насытившихся животных.
      Джорджина глотнула обжигающего кофе, аккуратно поставила чашку в кружок на блюдце и выпрямила спину.
      — Я сама не знаю, что несу, — повинилась она. — Я рада видеть тебя такой счастливой, Фокси. Если честно, ты очень отчаянная женщина.
      — Вовсе я не счастливая! — запротестовала Фокси, чуя опасность.
      — Во всяком случае, счастливее, чем раньше. Как и я. Я так рада приходу весны! Зима очень задержалась на моем холме. Знаешь, рядом с гаражом уже цветут крокусы. Когда все мы начнем играть в теннис?
      И Джорджина встала. Она пришла без пальто, которое только замедлило бы ее уход. Всегда, за исключением разве что самых холодных зимних дней, Джорджина щеголяла в одной юбке, свитере, студенческом вязаном шарфе. В январе в городе, освещенном скудным солнцем, можно было наблюдать поднимающую настроение картину: как она, одетая так легко, словно зима никогда не наступит, ведет закутанную Джуди по наледям, как торопится, полная решимости и внутреннего огня.
      Этой весной городское собрание пахло виски. Пайт почуял запах, едва вошел в новый школьный спортзал, где от самой сцены до задней стены были выставлены ряды оранжевых пластмассовых кресел. Во флуоресцентной пустоте над рядами висели канаты и гимнастические кольца. Над головами плавал смешанный алкогольный дух: виски и мартини, опрокинутые между поездом и ужином с участием приглашенной к младшим детям няни. Раньше Пайт не замечал за собранием этой особенности и теперь гадал, в чем причина: то ли в вечернем тепле, вызванном наползшим с моря туманом, от которого футбольное поле сразу пожелтело от одуванчиков, то ли в перемене, случившейся с самими горожанами. Каждый год в Тарбоксе прибавлялось жителей, ездящих на работу в Бостон, молодых семей с микроавтобусами «Фольксваген» в гаражах и репродукциями Сезанна на стенах, обживающих новые кварталы в милях от исторического сердца городка. Год за годом на городских собраниях выступало все больше самоуверенных молодых людей, а те, кто доминировал сначала, когда Пайт и Анджела только сюда переехали, — гнусавые лавочники-янки, яростные собиратели моллюсков, толстобрюхие члены городского управления, не собиравшиеся бороться с плохим к себе отношением, доставшимся в наследство от отцов, близорукий председатель с изможденным лицом, узнававший только своих друзей и умевший превращать даже всеобщее недовольство в единодушное одобрение, — все чаще помалкивали. На первом собрании после переезда Пайта в Тарбокс, городские служащие — сплоченная группа бывших спортсменов с закатанными рукавами, устроившаяся на галерке, отдельно от жен, — так раскричались, что заставили умолкнуть престарелого городского прокурора, зятя Гертруды Тарбокс; тот сорвал голос и общался с микрофоном всхлипывающим шепотом. Теперь служащие не снимали пиджаков и не сбивались в кучу, а тихо сидели рядом со своим женами, наблюдая, как земляки смирно голосуют за повышение им зарплаты. Городским прокурором стал воспитанный младший компаньон компании со Стейт-стрит, согласившийся на этот пост как на хобби, а председателем собрания — адъюнкт-профессор социологии с кроличьими ушами, маэстро парламентской процедуры. Лишь случайная тема, напоминавшая о сельском прошлом городка — то покупка старого амбара рядом с общественной стоянкой, то просьба фермера, фантастического создания с обмороженным лицом и гулким медлительным голосом, разрешить ему убрать озимую рожь до того, как будет спрямлен извилистый участок дороги на Матер, — была способна спровоцировать дискуссию. Новые школы и дороги, канализационные трассы и правила зонирования — все голосовалось гладко, благодаря смазке в виде правительственных субсидий. Любая модернизация или ограничение представлялись как национальная необходимость, поддерживающая честь могучего народа. Последние несогласные, флегматичные поборники экономии и записные нигилисты, на протяжении десятилетия блокировавшие строительство нового школьного здания, либо поумирали, либо перестали посещать собрание. Благодаря их усилиям городские вопросы долго решались под худой стеклянной крышей, на сквозняке из-за переставших задвигаться перегородок. Речь ежегодно заходила о представительности городского собрания, благодаря чему кворум был уменьшен на половину. Некоторые из друзей Пайта были деятелями городского масштаба: Гарольд Литтл-Смит заседал в финансовом комитете, Фрэнк Эпплби председательствовал в комитете по переговорам с властями штата о новых линиях пригородного транспортного сообщения, Айрин Солц возглавляла природоохранную комиссию (свой годовой отчет она совместила с заявлением об отставке ввиду переезда с мужем в Кливленд — события, вызывающего у обоих искреннее сожаление), а Мэтт Галлахер состоял в совете по зонированию. Если верить намекам польского священника, Мэтт вполне мог быть избран в Городской совет, а Джорджина Торн чуть было не избралась (недобор голосов был скандально мал) в Совет по делам школ.
      Пайту была скучна политика. В его родных местах голландцев не подпускали к местной власти, а они ее в отместку презирали. Вся его родня причисляла себя к республиканцам, почему-то считая эту партию анархистской. По их мнению, правительство было иллюзией, не имеющей права поощрять самое себя. Мир политики был для Пайта не более реален, чем мир кино, поэтому, присутствуя на собрании, он чувствовал неудобство, как на просмотре талантов на сельской ярмарке, где в наивные сердца закрадываются несбыточные надежды. На городские собрания он ходил, чтобы повидаться с друзьями, но в этот раз, хотя Хейнема пришли рано, никто из них к ним не подсел. Эпплсмиты и Солцы заняли места среди политически активных. На сцене, в роли наблюдателей, еще не имеющих права гражданства, восседали молодые Рейнхардты, которых Пайт недолюбливал. Герины и Торны явились позже и устроились у дальних дверей, так что Пайту не удавалось переглянуться с любовницами. Бернадетт Онг и Кэрол Константин пришли еще позже, вместе, без мужей. Удивительнее всего было то, что Уитмены вообще не появились, хотя прожили в Тарбоксе достаточно долго, чтобы получить право голосовать. Рядом с Пайтом сидела усталая Анджела. Каждый день она торопилась после детского сада в Кембридж, потом ехала обратно в плотном потоке машин. Сейчас она клевала носом, но как лояльная либералка не желала уходить и присовокупляла к хору голосов свое сонное «да». Предложение о пригородном поезде (годовой бюджет примерно 12 тысяч долларов) было поддержано единодушно: сыграл роль аргумент, что люди, которых привлечет в Тарбокс надежное железнодорожное сообщение, помогут процветанию городка. Самоуверенность присутствующих, подогревших себя спиртным, так раздражала Пайта, так угнетала его инстинкт свободы, что он несколько раз покидал дружное общество, чтобы попить в холле воды, хотя там он сталкивался с городским строительным инспектором, а тот, как ему показалось, избегал на него смотреть и не отвечал на его приветствия.
      Собрание закончилось в одиннадцать. Остальные пары столпились у выхода, договариваясь, к кому теперь направиться. Пайт видел, как стоящий к нему в профиль Гарольд что-то лепечет, как Би медленно, сонно кивает. Анджела подняла на смех своего мнительного супруга, испугавшегося, что его сторонятся, и предупредила, что лично она едет домой, спать. До начала психотерапевтических сеансов она бы не высказалась так определенно. Пайт был вынужден ей уступить. В машине он спросил:
      — Ты очень устала?
      — Есть немножко. От всех этих смехотворных мелочей у меня разболелась голова. Почему бы им не решать все это у себя в Городском совете и перестать нас терзать?
      — Как прошел сеанс?
      — Не очень весело. Я чувствовала себя утомленной и глупой, все спрашивала себя: «Зачем мне это надо?»
      — Меня тем более не спрашивай.
      — Не собираюсь.
      — О чем у вас шла речь?
      — Держать речь полагается мне. Он только слушает.
      — И никогда ничего не говорит?
      — В идеале — никогда ничего.
      — Ты рассказываешь про меня? Как я заставил тебя лечь с Фредди Торном?
      — Это было сначала. Теперь мы перешли к моим родителям. Особенно достается отцу. В прошлый четверг вдруг выяснилось — само слетело с языка, что он, оказывается, всегда раздевался в глубоком стенном шкафу. Я не вспоминала об этом много лет. Если я зачем-то приходила к ним в спальню, он выходил из шкафа уже в пижаме. Чтобы увидеть его без одежды, мне приходилось подсматривать, когда он запирался в ванной.
      — Ты подсматривала? А еще Ангел!
      — Знаю, это постыдно, я краснею, когда вспоминаю… Но все это меня очень злило. Он открывал оба крана, чтобы мы не слышали, чем он там занимается.
      «Мы». Луиза, сестра Анджелы, с которой она редко виделась, смазанная копия, на два года моложе, жительница Вермонта, жена учителя начальной школы. Луиза рано вышла замуж. В отличие от Анджелы, не красавица: бесформенный рот, нечистая кожа. Но в кровати, наверное, лучше сестры, более распущена. Он вспомнил Юпа, своего брата-блондина: льняные волосы, водянистые глаза, моложе, чище, трудится себе в теплице; вот кому бы жениться на Анджеле! Жили бы вдвоем в рассеянном свете. А ему бы выбрать распущенную Луизу.
      — Луиза когда-нибудь видела его член? — спросил он. — Вы с ней об этом разговаривали?
      — Почти никогда. Мы были страшно скованные, хотя мать все время рассуждала о великолепии Природы, очень выразительно расставляя акценты, а в доме было полно книг по искусству: Микеланджело, Адам… Все такие прелестные, возбуждения ноль, зато много крайней плоти, так что, увидев тебя, я подумала…
      — Что ты подумала?
      — Позволь, я приберегу это для своего психоаналитика. Дорога на Нанс-Бей, расширенная и прямая, в отличие от дороги вдоль пляжа, была пустынной, совсем как на его родном Среднем Западе. Оживляли пейзаж только нечастые прилавки с овощами да еще более редкие дома-пряники на холмиках, со светом в окнах второго этажа, где мучились бессонницей вдовушки. Юп походил глазами и ртом на их мать: такой же размытый, покорный, сломленный.
      Чувствуя, что Анджела вот-вот задремлет, он сказал:
      — По-моему, я ни разу не видел свою мать голой. Кажется, они никогда в жизни не принимали ванну — во всяком случае, пока я бодрствовал. Вряд ли они хоть что-то знали о сексе. Однажды я оторопел: мать, как ни в чем не бывало, пожаловалась соседке на пятна у меня на простынях. Она меня не бранила, а просто шутила. Это меня и поразило.
      — Мой отец сказал одну правильную вещь, — вспомнила Анджела. — Когда у нас начала расти грудь, он требовал, чтобы мы держались прямо. Его бесило, когда мы горбились.
      — Ты стыдилась своей груди?
      — Это не стыд, просто сначала кажется, что грудь сама по себе: торчит, болтается…
      Пайт представил себе груди Анджелы и сказал:
      — Мне обидно, что ты рассказываешь про отца. Я-то думал, что у тебя проблемы со мной. Но чему тут удивляться: это ведь он платит за сеансы.
      — Почему это тебя сердит? У него есть деньги, а у нас нет. Колеса машины, ее кремового «пежо», прошелестели по гравию. Вот они и дома. Расчерченные на квадраты пятна оконного света на кустах. Рыхлый грунт под подошвами, дряблая кожа оттепели на теле зимы. Побег тополя, пустивший еще прошлой весной корни рядом с верандой, протягивал красные, как жидкость в термометре, ветки. Неясная луна рядом с черной дымовой трубой смотрелась, как мазок тепла на сером холсте. Пайт благодарно вдыхал влажную ночь и выдыхал успокоение. Год тревог остался позади.
      За няньку оставалась Мерисса Миллз, дочь заводилы из старой компании лодочников, который уже несколько лет как развелся с женой и перебрался во Флориду, где тоже завел пристань для яхт и опять женился. Мерисса, как это часто бывает с детьми из разрушенных семей, была нарочито спокойной, вежливой, традиционной.
      — Был всего один телефонный звонок, от мистера Уитмена, — сообщила она. — Я записала номер.
      В желтом блокноте от фирмы «Галахер энд Хейнема» красовалась аккуратная карандашная строчка цифр.
      — МИСТЕР Уитмен? — переспросил Пайт.
      Мерисса посмотрела на него без всякого любопытства, собирая свои учебники. В ее жизни и так хватало бед, и сюда она приходила, чтобы от них отдохнуть.
      — Он просил перезвонить, как бы поздно вы ни вернулись.
      — Но ведь не среди ночи! — возразила Анджела. — Отвези Мериссу домой. Я позвоню Фокси утром.
      — Нет! — Обе женщины вдруг сделались для Пайта на одно лицо: раньше времени приученные к добродетели, прячущиеся за стеной волевой собранности. Он знал, что обе оберегают его от таящейся в темноте судьбы, от расплаты за содеянное. Он инстинктивно свернул в последнюю оставшуюся свободной колею.
      — Мерисса еще может понадобиться. Дай-ка я позвоню Кену, прежде чем мы ее отпустим.
      — Мериссе завтра в школу, а я падаю с ног от усталости, — возразила Анджела.
      Но ее голос был нематериальной преградой. Он прошел сквозь него и схватил трубку зудящей от волнения рукой. Он набирал номер осторожно, как прокаженный, чья плоть может в любую секунду опасть серебристой чешуей.
      Кен поднял трубку после второго звонка.
      — Пайт, — произнес он. Это было не приветствие, а опознание.
      — Кен.
      — У нас с Фокси был долгий разговор.
      — О чем?
      — О вас двоих.
      — Вот как?
      — Да. Ты будешь отрицать, что у вас с прошлого лета тянется любовная связь?
      Кен ждал ответа. На одном конце провода находился нетерпеливый доктор, на другом — пациент, долго питавший несбыточные надежды. Теперь Пайт видел, что просвета нет, что истина вылетела наружу и теперь окружает их, как кислород, как тьма. Уподобившись умирающему, которого долго мучили обещаниями исцеления и который с облегчением начинает предвкушать жизнь после смерти, он вздохнул и, наконец, ответил:
      — Не буду.
      — Хорошо. Это уже что-то.
      Краем глаза Пайт наблюдал за Анджелой. Она уже выглядела брошенной.
      — Она призналась, что зимой забеременела от тебя и что пока я был в Чикаго, ты устроил ей аборт.
      — Так и сказала? — Перед Пайтом простерлась гранитная пустыня, на которой хотелось пуститься в пляс.
      — Это правда? — спросил Кен.
      — Посвяти меня в правила игры, — сказал Пайт. — Я могу выиграть, или меня ждет верный проигрыш?
      Кен ответил не сразу. Анджела, начиная понемногу соображать, что к чему, побледнела и беззвучно спросила: «Кто?»
      — Пайт, — сказал Кен ровным, почти примирительным тоном, — по-моему, лучше всего было бы, если бы вы с Анджелой приехали сейчас сюда.
      — Она смертельно устала.
      — Ты не передашь ей трубку?
      — Нет. Мы приедем. Стоя над телефоном, Пайт смотрел на темный треугольник на обоях. Раньше здесь висело зеркало. Анджела перенесла его в комнату Нэнси: та ревновала Рут, которой отец подарил на день рождения зеркало.
      — Надо ехать, — сказало Пайт жене. — Ты можешь остаться? — спросил он Мариссу.
      Обе согласились. За несколько секунд телефонного разговора он приобрел достоинство павшего, достигшего самого дна. Его лицо было застывшей маской, зато кровь бурлила, обдавая сердце то стыдом, то страхом. Он четко выполнял мелкие ритуальные действия: откидывал щеколду, хлопал себя по карманам в поисках ключей от машины, улыбался Мериссе и обещал на задерживаться. Он стремился прочь из дома, в туман, в путь.
      Блэкберри-лейн, узкий проселок, Ниггер-лейн, где некогда обитал, пока не помер от пневмонии и одиночества, беглый раб. Путь от Хейнема до Уитменов был недолог. Летом Пайт частенько возил детей на пляж после работы и успевал домой к ужину. Времени на разговор у них с Анджелой почти не было. Анджела говорила быстро, пытаясь перебросить мостки между уже дошедшими до нее истинами.
      — Как долго это тянулось?
      — С лета. Сейчас я думаю, что, нанимая меня, она хотела проверить, что получится.
      — У меня было такое подозрение, но я не ожидала, что ты станешь использовать для этого свою работу. Думала, у тебя есть принципы. Одно дело — обмануть меня, но рабочие, Галлахер…
      — Я потрудился у них на совесть. Мы стали спать, когда работы уже близились к концу. А когда все было готово, когда у меня пропали причины ставить у ее дома свой пикап, я почувствовал, что так не годится.
      — Какие чувства!
      — Представь себе. Очень тяжелое ощущение. Религиозное, если хочешь, и печальное. Но ее беременность… — Пайту нравилось это обсуждать, словно речь шла о тайной любви к самой Анджеле, принявшей другую форму, в которой он мог теперь признаться.
      — Вот так сюрприз! — сказала она. — Беременность… Представляю, до чего Кену трудно было с этим смириться.
      Пайт пожал плечами.
      — Она сама так решила. Раз она не возражала, я тоже не возражал. Так это выглядело невиннее: какая-то ее часть хранила верность Кену, что бы ни вытворяла другая часть.
      — Сколько раз ты с ней переспал в общей сложности?
      — Раз тридцать-сорок.
      — Сорок!
      — Я ответил на твой вопрос. — Видя ее слезы, он попросил: — Не плачь!
      — Я плачу, потому что в последнее время ты выглядел счастливее, чем раньше. Я думала, что причина во мне, а оказывается, в ней…
      — Нет, не в ней! — У него оставалось еще одно уязвимое место, незаметная до поры до времени для других яма — Би.
      — Нет? Когда вы переспали в последний раз?
      Только бы она не узнала про аборт! Но эта истина выпирала сама собой, скрыть ее было трудно, как дерево, земля под которым подозрительно чиста.
      — Несколько месяцев назад, — ответил он. — Мы решили покончить. — Уже после рождения ребенка?
      — Да, спустя шесть-восемь недель. Я удивился, что она меня по-прежнему хочет.
      — Ты очень скромный. — В ее тоне не было иронии, вообще ничего не было. В свете фар мелькнул свернутый на сторону почтовый ящик Дорога нырнула вниз, с болота пополз туман.
      — Почему ты это прекратил? — спросила Анджела. Скрывая правду по другим поводам, Пайт охотно пошел на откровенность сейчас.
      — Потому что это стало слишком болезненно для всех. Я становился жесток по отношению к тебе, забросил девчонок: мне уже казалось, что они растут без меня. А когда она родила, тем более мальчика, стало ясно, что наше время вышло. — И он добавил, словно это могло что-то объяснить: — Время любить и время умирать.
      Она как будто перестала плакать, но слезы успели оставить промоину в ее голосе.
      — Ты ее любил?
      Он решил, что здесь нужна точность. Сначала они брели по густому, обманчивому лесу, а теперь оказались в пустыне, где каждый шаг оставляет глубокий след.
      — Не уверен, что понимаю это слово. Нравилось ли мне с ней? Да, нравилось.
      — А с Джорджиной?
      — Тоже. Но это было проще. Она не так требовательна. А Фокси все время пыталась меня поучать.
      — С кем еще?
      — Ни с кем.
      Ложь прожила недолго — до последнего спуска перед подъемом на холм Уитменов.
      — А со мной? Со мной тебе нравилось? — Пустыня изменилась: ее голос, прежде рассыпчатый, как песок, превратился в опаленный камень, бывшую лаву, режущую на ощупь.
      — О, — сказал Пайт, — еще как! С тобой — настоящий рай. — И он заторопился, решившись. — Ты должна знать еще одну вещь, раз уж Кен знает. Под конец, когда я уже думал, что все позади, она от меня забеременела. Не спрашивай, как это получилось, мне стыдно признаваться… В общем, Фредди Торн организовал аборт. В качестве платы он запросил ночь с тобой. Звучит ужасно, но другого выхода не было. Ты поступила самоотверженно и тем окончательно положила конец моему роману с Фокси. Все кончено! Меня вызвали, чтобы прочитать запоздалую нотацию.
      У дома Уитменов Пайт заглушил мотор и испугался, что Анджела не удостаивает его ответом. Потом раздался ее тихий, потерянный, не оставляющий надежды голос:
      — Лучше отвези меня домой.
      — Глупости! — отмахнулся он. — Ты должна идти со мной. — И добавил в обоснование своего повелительного тона: — Без тебя я трушу.
      Дверь отпер Кен — в смокинге, как примерный хозяин-джентльмен. Он серьезно пожал Пайту руку, глядя на него своими пустыми серыми глазами, словно делая моментальный снимок. Анджелу он приветствовал со вниманием, граничащим с заигрыванием. Его бас и широкие плечи заполняли пространство дома, в котором Фокси бывало одиноко. Он принял верхнюю одежду гостей нарядное синее пальто у Анджелы, легкомысленную абрикосовую куртку у Пайта. Пара прошла по застеленному ковром полу; Анджела с любопытством крутила головой, удивленная новому облику дома, чуть было не ставшего ее жилищем.
      — Это ты подобрал обои? — услышал Пайт ее шепот. Фокси сидела в гостиной, держа младенца на коленях и кормя его из бутылочки. Вместо приветствия она улыбнулась. Ее заплаканное лицо, озаренное улыбкой, показалось Пайту россыпью драгоценностей; свет лампы стекал по ее волосам на сверток без лица у нее коленях. На кофейном столике поблескивали бутылки: супруги пили в ожидании гостей. В тарбокском обществе не было более заманчивого предложения, чем такое — разделить с супружеской парой интимный момент, принять участие в их насмешливом саморазоблачении, в их показном конфликте и невысказанном страдании. Всем четверым было нелегко вырваться из этого уюта, перейти к враждебности Анджела села в старое кожаное кресло, Пайт — в жесткое кресло с плетеной спинкой, присланное матерью Фокси из Мэриленда для рассеивания царящего в доме уныния. Кен остался стоять. Он пытался придать встрече академическую тональность, Пайту же, напротив, очень хотелось разыграть клоунаду, чтобы сделаться невидимым, как это бывает с клоунами. Анджела и Фокси, блестя чулками, придавали обстановке изящество, как и полагается женщинам-свидетельницам, без которых от самого Адама не обходится клеймение порока. Присутствие женщин заметно разряжает атмосферу густой вины.
      Кен спросил гостей, какие напитки они предпочитают. Реквизит — его смокинг — требовал учтивого поведения. Ярость обходится без покровов. Анджела решила воздержаться, Пайт попросил чего-нибудь с джином. Сезон тоника еще не начался, поэтому можно джин пополам с сухим вермутом европейский мартини. В общем, что угодно, только не виски. Он рассказал про то, как разило виски на городском собрании, и был разочарован, когда его рассказ не вызвал смеха.
      — Каков первый пункт повестки дня, Кен? — спросил он раздраженно.
      Кен, игнорируя его, обратился к Анджеле:
      — Что ты обо всем этом знала?
      — Понятно, — сказал Пайт. — Устный экзамен.
      — Столько же, сколько и ты, — ответила Анджела, — Ничего.
      — Ты должна была догадываться.
      — У меня насчет Пайта всегда масса догадок, но уж больно он скользкий.
      — Я бы назвал это ловкостью, — вставил Пайт. Кен не сводил взгляд с Анджелы.
      — Ты проводишь в Тарбоксе весь день. Это я отсутствую с семи до семи.
      Анджела подалась вперед, исторгнув из кожаного кресла тяжкий вздох.
      — Что ты хочешь этим сказать, Кен? Что я несостоятельная жена?
      — Одно из достоинств Анджелы, превращающих ее в хорошую жену для Пайта, какой не смогла бы стать я, — ее добровольная слепота, — сказала Фокси.
      — Ничего об этом не знаю, — сказала Анджела и налила себе бренди, чтобы оправдать новую позу в кресле. То был пятизвездочный коньяк, но на столике оказались только большие стаканы. В хозяйстве Фокси таких проколов было не счесть. Навещая ее под конец дня, Пайт замечал, как бы ни мешала этому светлая радуга ее объятий, немытые тарелки, оставшиеся еще от завтрака, книгу, заложенную сухой полоской бекона. Когда он обращал ее внимание на подобный непорядок, она утверждала, что сделала это специально, чтобы его повеселить; но он замечал, что у нее не всегда чистое нижнее белье. Не сумев оставить высокомерное возражение Анджелы без ответа, она выпрямилась, потревожив спящий у нее на коленях сверток.
      — Я хотела сделать комплимент. По-моему, это замечательное свойство. Я бы никогда не смогла превратиться в мудрую жену, глядящую на мужнины проказы сквозь пальцы. Я по натуре ревнива. На вечеринках я видеть не могла, как ты подходишь к Пайту с ласковой улыбкой собственницы и уводишь его домой, в постель.
      Пайт поморщился. Он предпочитал подсластить пилюлю для Кена, сменить пластинку, С видом постороннего, задающего невинный вопрос, он спросил:
      — Как ты об этом узнал?
      — Кто-то ему напел, — вмешалась Фокси. — Женщина. Ревнивая женщина.
      — Джорджина, — догадался Пайт.
      — Она самая, — подтвердила Фокси.
      — Нет, Марсия Литтл-Смит, — сказал Кен. — Увидев меня третьего дня в городе, она спросила, продолжается ли в нашем доме ремонт: иначе почему рядом с домом так часто стоит пикап Пайта?
      — Вранье! Просто они сговорились, что будут настаивать на этой версии, — сказала Фокси Пайту. — Конечно, Джорджина! Когда она застала нас на прошлой неделе, я поняла, что она сделает нам гадость. У нее самой в жизни нет любви, вот она и не выносит чужого счастья.
      Пайт не одобрял ее настроение рубить сплеча. Он считал, что они обязаны щадить двоих людей, которых украсили рогами.
      — И тогда ты ему все рассказала? — обратился он к Фокси осуждающе.
      Россыпь алмазов на ее лице не удержалась в сети, что удерживала их до этого мгновения.
      — Да, да! Начала и не смогла остановиться. Мне тебя жаль. А впрочем, нет: это из-за тебя я прошла через ад. Анджела, пробуя коньяк, улыбнулась Кену. — Они ссорятся.
      — Это их трудности, — ответил Кен. Его непреклонный тон подсказывал, что он видит проблему не так, как Пайт: не как трудную ситуацию для всех четверых, вторжение на чужую территорию, которое должно разрешиться возвращением на прежние рубежи. Кен старался снять ответственность с себя, вывести себя за скобки.
      Анджела, испугавшаяся вместе с Пайтом непреклонного настроения другой пары, спросила негромко, слегка наклоняя овальную голову в сторону Фокси:
      — Джорджина застала вас на прошлой неделе? Но Пайт клялся, что все кончено.
      — Он тебе наврал, милая.
      — Нет, не наврал! — У него запылало лицо. — Я приехал, потому что тебе было плохо. Мы не занимались любовью, даже почти не разговаривали. Мы согласились, что аборт положил конец тому, что должно было прекратиться гораздо раньше. Кажется, все ясно.
      — Разве? — Опущенные глаза, поджатые губы. Он помнил выразительность ее рта. В ее поведении сочетались капитуляция и вызов. Пайт улавливал во всей ее позе мольбу не заставлять ее еще раз пережить унижение, испытанное когда-то из-за Питера.
      Кен снова принялся за Анджелу.
      — Велика ли твоя осведомленность? Ты знаешь, что на той вечеринке, когда убили Кеннеди, они заперлись в ванной наверху? Что он одно время встречался и с Джорджиной, и с Фокси, что сейчас у него тоже есть женщина?
      — Кто?
      Быстрый вопрос Анджелы застал Уитменов врасплох. Они переглянулись, но не подали друг другу сигнала.
      — Би! — бросил Кен Анджеле в лицо.
      — Нежнейшая Би… — проговорила Анджела, водя пальцем по второй сверху перекладине с внешней стороны левого кожаного подлокотника. Лесбийская отчужденность, скрытая боль. Носить хитон, слушать стихи, дотрагиваться до руки. Хоккей на траве.
      — Сплетни! — отрезал Пайт. — Какие у вас доказательства?
      — Не трудись, Пайт, — сказала Анджела, ни на кого не глядя., Кен снова превратился в ментора. Сверкая серебряными, висками, он наклонился к Анджеле.
      — Ты знала про аборт? — Его лицо налилось кровью, но аккуратный рот-кондиционер внушал надежду, что ему не грозит апоплексический удар. Усердный ученик, объект издевательств на переменке. Не дразнись, Пайт, не дразнись…
      — Почему бы ему не отстать от моей жены? — спросил Пайт Фокси.
      Анджела ответила на вопрос Кена утвердительным кивком и проговорила:
      — У меня впечатление, что они пошли на это не только из-за себя, но и из-за тебя. Циничная женщина родила бы и назвала ребенка твоим.
      — Только если бы я оказался слепцом. Я сумел бы разглядеть, что он не имеет отношения к Уитменам.
      — Тут и смотреть не обязательно — достаточно прислушаться, — ввернул Пайт. — Уитмены с рождения начинают читать нотации.
      — Среди вариантов, которые я рассматриваю, — сказал Пайту Кен, фигурирует предъявление обвинения Торну. Ты бы проходил по делу как соучастник.
      — Почему, ради Бога, объясни? Ведь это, наверное, самый христианский поступок за всю жизнь Фредди Торна! Он не был обязан этого делать, но сделал — из жалости. Может быть, даже по любви.
      — К кому?
      — К друзьям. — Сказав, это, Пайт почувствовал, как его сердце дрожит от волнения любви, словно они с Фредди, убрав разделяющую их перегородку, наконец-то поняли друг друга, чего всегда жаждали, как едва не произошло однажды на самом деле, в сырой прихожей у Константинов. Ненависть и любовь всегда доискиваются правды.
      При следующих словах у Кена странно, как у обиженного подростка, пытающегося восторжествовать над обидчиками, выпятилась верхняя губа.
      — Он сделал это, потому что любит во все совать нос. Но разговор не об этом. Что сделано, то сделано, и я не вижу пути назад.
      Анджела первой поняла смысл его слов.
      — Не видишь? — переспросила она.
      — Давайте перейдем к сути, — продолжил Кен. — В некоторых ситуациях есть возможность отыграть назад, в некоторых ее нет. В данном случае я такой возможности не вижу. Простую неверность еще можно было бы простить, длительный роман тоже, но ведь она при этом вынашивала моего ребенка…
      — Не надо суеверий! — перебила его Фокси.
      — …а потом эта чудовищная выходка с Торном…
      — Как ты можешь его осуждать? — не выдержала Анджела. — Пайт прав: при данных обстоятельствах — это был жест милосердия.
      — Все лето она писала мне длинные письма, признаваясь в любви к тебе, сказал Пайт, понимая, что оправдания бесполезны. Ему приносило удовлетворение, что он остался верен Господу, милостиво прощающему нам мольбы, строгому судье, накрывающему живущих крылом порядка.
      В голосе Кена, возвышающегося над ними, как учитель над учениками, послышалась детская неуверенность.
      — Попробую еще раз. Конечно, от вас не добьешься толку, но я сегодня узнал такое, что хочу высказать наболевшее.
      — Слушайте, слушайте! — пробормотал Пайт. Он ждал, чтобы его раздавили и отпустили восвояси.
      — В некотором смысле, — продолжал Кен, — я чувствую благодарность и даже склонен к великодушию. Как ученому мне положено докапываться до истины, и вот сегодня я докопался и не хочу от нее отмахиваться.
      Пайт плеснул себе еще джину. Фокси, моргая, поудобнее взяла ребенка. Анджела тянула коньяк, сидя на самом краешке кожаного кресла.
      — В химии, — вещал Кен, — молекулы связаны между собой. В некоторых составах молекулярные связи сильнее, в некоторых слабее. Теперь, разобравшись в атомных валентностях, мы в состоянии объяснить, почему это так, тогда как раньше все зиждилось на голословных утверждениях. И вот, выслушав свою жену — я имею в виду не только то, что она говорила, но и как: хладнокровно, даже игриво, — я вынужден заключить, что наша связь оказалась непрочной. Это не было неизбежностью: у нас схожее происхождение, оба мы умны, оба способны следовать плану, она через многое со мной прошла, хотя сейчас утверждает, что это были мрачные годы. Она сказала, что до твоего появления, Пайт, она не понимала, что такое любовь. Пока помолчи. Возможно, я неспособен любить. Я всегда считал, что люблю ее, чувствовал то самое, что полагается в таких случаях чувствовать. Захотел, чтобы она родила от меня ребенка, когда появилась такая возможность. Подарил ей этот дом…
      — Это твой подарок самому себе! — перебила его Фокси.
      — Фокси! — простонал Пайт.
      Руки Кена, с длинными пальцами, моложе, чем остальное тело, только что рисовавшие диаграммы, упали от отповеди. Повернувшись к Пайту, он сказал:
      — Вот видишь! Никакой связи. Не то, что у тебя и у нее. Твое притяжение сильнее.
      — Я бы так не сказала, — возразила Анджела.
      Кен удивленно оглянулся. Он думал, что его поняли.
      — Я с ней развожусь. — Нет!
      — Это правда?
      Восклицание вырвалось у Анджелы, вопрос задал Пайт. Фокси утвердительно кивнула. На ее розовом лице снова сияли драгоценные камешки слез, затмевая признательность и безнадежность. Пайт вспомнил Нэнси в момент, когда она борется с подступающими слезами; потом ее личико раскалывается, как упавшая ваза, и становится виден язык, изогнувшийся в агонии.
      — Если ты с ней разведешься, мне придется на ней жениться. — Пайту показалось, что эти слова не были произнесены, а сами по себе отскочили от его зубов. Что это — угроза, жалоба, обещание?
      — Самое благородное предложение, какое я когда-либо получала. — Вот она и дала его словам определение: предложение.
      — Боже, Боже! — вырвалось у Анджелы. — Меня тошнит, тошнит!
      — Перестань говорить одно и то же по два раза, — сказал ей Пайт.
      — Он ее не любит, не любит, — обратилась Анджела к Кену. — Он с самого лета пытался ее бросить.
      — Не знаю, как следует поступить тебе, — сказал Кен Пайту. — Мои действия мне понятны.
      — Нельзя разводиться из-за прошлого! — сказал Пайт. — Взгляни на нее: она раскаивается. Она исповедалась в грехе. Она прижимает к себе твоего ребенка. Увези ее, побей, махни рукой на Тарбокс, вернись с ней в Кембридж все, что угодно! Разумный человек не…
      — Я именно разумен, — перебил его Кен. — У меня в шесть раз больше законных оснований, чем требуется.
      — Забудь хотя бы на минуту, что ты — сын адвоката. Попробуй побыть человеком. Закон мертв.
      — Все дело в том, — проговорил Кен, наконец-то садясь, — что она вовсе не раскаивается.
      — Еще как раскаивается! Взгляни на нее. Сам ее спроси! Ласково, словно помогая ей очнуться, Кен спросил:
      — Это правда, Фокс? Ты раскаиваешься? Глядя на него наглыми карими глазами, она ответила:
      — Я буду каждый вечер мыть тебе ноги и пить грязную воду. Кен посмотрел на Пайта, довольный успехом эксперимента.
      — Видал? Она надо мной смеется.
      Фокс встала, прижала ребенка к своему плечу, побарабанила пальцами по его спине.
      — Это невыносимо! — заявила она. — Со мной обращаются, как с вещью. Прости, Анджела, твоему горю я искренне сочувствую, но эти двое… Это какое-то соревнование по вызову жалости к себе.
      Она остановилась, чтобы забрать с кресла одеяло, нагнулась. В тишине, предшествовавшей ее уходу, Тоби громко отрыгнул.
      Не выдержав этого громкого, спасительного звука, Анджела затряслась от хохота, спрятала лицо в ладонях. Когда она убрала ладони, словно раскрыв створки триптиха, Пайт увидел не лицо, а скопище отверстий, морскую актинию, всасывающую все, что неосторожно проплывает мимо.
      — Я хочу домой, — сообщила она Кену. — Я устала и хочу принять ванну. Кажется, все решено? Ты разводишься с Фок-си, Пайт разводится со мной. Хочешь на мне жениться, Кен?
      — Заманчивое предложение. Жаль, что мы не встретились много лет назад.
      — Много лет назад мы были слишком заняты: мы старались быть хорошими детьми. — Пайта она спросила: — Так как мы поступим? Хочешь уйти еще сегодня?
      — Не надо драматизировать, — ответил ей Пайт. — Ничего еще не решено. Полагаю, при свете дня мы посмотрим на все это иначе.
      — Значит, ты уже отказываешься от своего предложения? — спросил Кен.
      — Какое предложение?
      — Знаешь, Пайт, — сказал Кен, — я должен кое-что уточнить. Это касается нас с тобой. Почему-то, наверное, из-за своей приверженности приличиям, я не сумел это выразить раньше, в процессе беседы это до тебя тоже не дошло, судя по твоей улыбочке. Учти, я тебя не выношу. — Это прозвучало фальшиво, и он сразу поправился: — Я не прощу тебе того, что ты сделал со мной и с Фокси.
      Пайт надеялся, что Анджела его защитит, хотя бы запротестует для порядка. Но она зловеще молчала. Кен продолжал:
      — Меньше чем за год тебе и этому городку удалось растоптать все, что мы с женой выстраивали целых семь лет. С виду ты игривый дурачок, а на самом деле тебе нравится разрушать. Ты любишь это занятие. Рыжеволосый мститель! Это доставляет тебе наслаждение. Ты наслаждался, делая ей больно.
      Пайту стало скучно слушать обвинения, и он взбунтовался. Поднявшись, он сказал:
      — Она твоя жена, вот и держи ее в своей постели. Ты потерял ее, как только нашел. Уважающий себя мужчина никогда не женится на женщине, только что разочаровавшейся в любви к другому. Нечего меня обвинять, если в этой… — Уже из холла, следуя за убегающей Анджелой, он обернулся и, обведя рукой дом, кембриджскую мебель, пустую колыбель, окна, все годы этого неудавшегося супружества, он закончил: —..Если в этой пробирке не растут цветы.
      Довольный своей отповедью, он ждал, что Анджела согласится с его речью, но она уже исчезла за дверью. Выскочив в темноту, во влажный воздух, он оступился, угодил в подстриженную сирень и чуть не выколол себе глаз. Догадка, что он пьян, подняла ему настроение.
      Машина медленно ползла в тумане.
      — Неужели она настолько лучше меня в постели? — спросила Анджела.
      — Вы разные, — ответил Пайт. — Она делает некоторые вещи, которых ты не делаешь. По-моему, мужчин она ценит выше, чем ты. Она более неуверенная, немного мужеподобная. Физически тебя гораздо больше, она зажата, не такая чуткая. Ты сама однажды сказала, что она еще молода.
      Полнота его ответа окончательно убедила Анджелу, что он познал другую. От отчаяния она взвизгнула, упала коленями на резиновый коврик, обхватила руками кресло, попыталась утопить свой крик в пыльной обивке. Пайт затормозил, обошел машину, распахнул дверцу с ее стороны, вытащил ее наружу. Она была дряблой, как бесчувственный пьяница или кукла.
      — Дыши! — приказал он.
      Дорога уходила вниз, к самому болоту, откуда полз густой соленый туман с запахом вечности. Анджела быстро пришла в себя, извинилась, сорвала пучок весенней травы и прижала его к векам.
      Из тумана медленно выползли автомобильные фары.
      — Все в порядке? — спросил из остановившейся машины Гарольд Литтл-Смит.
      — Да. Просто дышим морским воздухом.
      — Это ты, Пайт? С кем ты?
      — С Анджелой.
      — Привет! — сказала Анджела, чтобы не осталось сомнений.
      — Как прошла вечеринка? — спросил Пайт поверх блестящей крыши машины.
      — Не вечеринка, просто немного пива. Un реn de bierre, — ответил Гарольд виновато. — Кэрол вас искала, но вы вышли в другую дверь.
      — Спасибо, мы все равно не смогли бы прийти, — ответил Пайт. — Кто это там с тобой?
      — Марсия, кто же еще?
      — То есть как «кто же еще»?
      — Прекрати, Пайт! — долетел из тумана резкий голос Марсии. — Старый развратник!
      — Прекращаю, куколка. Спокойной ночи!
      — Спокойной ночи, Хейнема.
      Два красных огонька растаяли в тумане. Тишину нарушало только дыхание моря, вливающегося в приливные промоины болота и колышущего соленую траву. Визг Анджелы был животным, хуже того — звуком разладившегося механизма. Пайт не мог поверить, что сам мир — полуночный туман, знакомая география Тарбокса — способен восстановиться после такого сотрясения. Но Мерисса, выслушав благодарность Анджелы и ложь о причине поспешного отъезда в ночь («У их малыша случилась колика, вот они и запаниковали. Немудрено, это ведь их первый ребенок») с независимым видом собрала свои книжки — она читала при свете телеэкрана. Пайт отвез ее домой. По пути она, источая мандариновый запах, разглагольствовала о страшном землетрясении в Анкоридже. Вернувшись, он увидел, что первый этаж дома погружен в темноту. Анджела принимала наверху ванну. Синие прожилки, разбегающиеся по грудям, следы загара на плечах и бедрах. Она почесала себе лобок, взъерошив волосы, потом поменяла позу, чтобы вода смыла с тела мыло. Груди мотнулись, чуть не потекли вместе с грязно-жемчужной водой. Волосы на голове были собраны в «пучок Психеи», трогательно обнажая затылок.
      — Извини, — сказал ей Пайт, — но мне срочно надо на толчок.
      — Не обращай на меня внимания, — разрешила Анджела. Через мгновение его кишечник постигло облегчение, и он восхитился пальцами ее ног ярко-розовыми, словно обваренными, очень маленькими. У Фокси пальцы ног были длинные и цепкие; как-то раз, у Константинов, она зажала пальцами ноги карандаш и написала на стене: «Элизабет».
      — Как самочувствие? — обратился он к Анджеле.
      — Я в отчаянии. Если ты передашь мне бритву, я вскрою себе вены.
      — Не говори таких вещей. — Ответ прозвучал с небольшим опозданием из-за второго приступа поноса. Он не понимал, где отравился. Или джин убивает кишечную флору?
      — А что? — Анджела еще поворочалась в ванне, устроив небольшое волнение. — Тебе не придется мучиться с разводом. Сомневаюсь, что отец позволит мне быть с тобой щедрой.
      — Ты действительно считаешь… — Третий, остаточный позыв. — Неужели до этого дойдет? Я до смерти боюсь этой женщины.
      — Кажется, ты сделал ей предложение.
      — Пусть так кажется ей. Я бы предпочел остаться женатым на тебе.
      — А я, возможно, предпочла бы не оставаться замужем за тобой.
      — К кому же ты уйдешь?
      — Ни к кому. К самой себе. Из-за тебя я не могу быть собой. Ты таскаешь меня по вечеринкам, заставляешь меня принимать гостей — все для того, чтобы соблазнять жен этих тоскливых типов.
      Ему нравилось слышать от нее правду, нравилось с ней соглашаться, быть ее учеником.
      — Тоскливые, это верно. Я разобрался, что в этом городишке есть болваны двух категорий: из верхней и из нижней прослойки среднего класса. Те, что из верхней, учились в колледжах. Моя беда в том, что я посередине.
      — Как тебе Кен? — спросила она.
      — Вот кого ненавижу! Настоящий компьютер. На входе — данные, на выходе — приговор.
      — Ну, не знаю… — Анджела сдвигала и раздвигала в воде ноги. По-моему, он проявил больше смелости, чем остальные.
      — Не побоялся заговорить о разводе? Да не собирается он с ней разводиться! У него одно на уме: пугнуть ее, меня, тебя, защитить свою честь школьника.
      — Мне она не показалась испуганной. Это как раз то, чего ей хочется. Иначе зачем было весь вечер изводить его правдой?
      Теперь в его опустевшем кишечнике властвовал холод. Он подтерся и спустил воду, стесняясь запаха, устроенного в маленькой ванной. Она закрыла лицо махровой салфеткой.
      — Господи, Господи…
      — Что, милая?
      — Я буду так одинока! Ты был единственным, кто умел до меня достучаться.
      — Перевернись, я потру тебе спину. — Ее ягодицы были ярко-красными разгоряченными островами, разделенными узким проливом. Загорелая спина была перечеркнута полосой от купальника; три шрама на месте удаленных родинок. Этого не случится, — проговорил он, ласково мыля ее. — Не случится.
      — Я не должна разрешать тебе оставаться на ночь.
      — Ничего не будет, — повторил он, кружа среди созвездия ее шрамов.
      — Нет, будет, — возразила она слабым голосом, уже поддавшись его расслабляющей ласке. А потом он убрал руку, она встала в ванне — и оказалась огромной: масса воды, хлынувшая с ее тела, с грохотом рухнула вниз. Взгляд ее синих глаз был дик, движения рук нескоординированы. На щеках блестели слезы, от кожи валил пар. Стены ванной цвета яичной скорлупы покрылись холодной испариной.
      — Будет, Пайт. Ты нанес мне ужасное оскорбление. Конечно, я сама напросилась, но эта моя слабость, я ею наслаждалась, а ты воспользовался…
      — Ты заговорила, как психотерапевт.
      — Он утверждает, что я лишена самоуважения. Так оно и есть. Ты тоже себя не уважаешь. Мы побывали у людей с самоуважением, и они уложили нас на лопатки.
      — Просто пришла его очередь подавать. Я произвел свою подачу раньше него.
      — Не выношу, когда ты так растягиваешь лицо! Тебе, наверное, невдомек, какой у тебя был вид там, у них, когда ты сказал, что хочешь на ней жениться. Я глазам своим не поверила: у тебя на физиономии было написано счастье, словно ты нашел ответы на все вопросы.
      — Быть того не может! Я не хочу на ней жениться. Лучше уж на Би Герин. Или на Бернадетт Онг.
      — Ты спал с Бернадетт?
      — Никогда! Но коли у нее умирает муж… Лучше прекрати это, Ангел. Это какой-то гротеск. У меня нет ни малейшего желания жениться на Фокси. Я люблю тебя. По сравнению с тобой она настоящая сука.
      У нее была длинная шея. Он был одного с ней роста, но все равно смотрел на нее снизу вверх. Она гневно раздувала ноздри и загораживала рукой грудь.
      — Ты таких любишь. — Потом ее посетила унизительная мысль: — Все наши знакомые, должно быть, считают меня набитой дурой!
      Он прикинул, что настал момент показать акробатический номер. Сбросив всю одежду, кроме трусов, он рухнул на колени, обхватил руками ее бедра. Кирпичи ее ягодиц успели остыть, хотя тело все еще дымилось. Она негодующе отпихнула его голову, не желая поддаваться любовному волнению. Но он уже увидел в зарослях темную влажную розу. Пергамент, Египет, лотос.
      — Не заставляй меня уходить, — заканючил он. — Ты — хранительница моей души. Без тебя я буду обречен на вечное проклятие.
      — Это пойдет тебе на пользу, — сказала она, все еще борясь с его головой. — И Фокси тоже. Ты прав, Кен сексуально непривлекателен. Там, у них, я попробовала его возжелать, но так ничего и не почувствовала.
      — Мне не до шуток, — сказал он. — Подумай о дочерях.
      — Со мной им будет хорошо.
      — Они будут страдать.
      — Ты сам говорил, что страдание во благо. Как иначе научиться добродетели? И хватит тыкаться в меня носом!
      Он смущенно выпрямился и, стоя в двух футах от нее, стянул трусы. Ствол приобретал несокрушимость.
      — Господи, — сказал он, — как же мне хочется тебя отдубасить!
      Она уронила руки, обнажив грудь — бледную, нежную, ранимую.!
      — Конечно хочется, — сказала она с облегчением.
      Его кулак сжался сам по себе. Она вздрогнула, ожидая продолжения.
      На протяжении апреля многие стремились поговорить с Пайтом. Город словно чувствовал, что он обречен, и спешил пошептаться с ним напоследок. Как-то дождливым днем его остановил на улице Божества Фредди Торн. Пайт только что вышел с молотком и нивелиром из бывшего отшельнического приюта Гертруды Тарбокс, перестраиваемого под офисы.
      — Что ты со мной делаешь? — сказал ему Фредди. — Я только что получил сумасшедшее письмо от Кена Уитмена насчет плевой операции, которую мы с тобой провернули. Он пишет, что в данный момент не намерен подавать в суд, но — внимание! — оставляет за собой это право на будущее. Все так официально, словно сочинено в палате для буйных. Он дословно приводит четыре статьи, которые я нарушил, и максимальные санкции. Вот задница! Что ты еще натворил, мистер Заводная Ручка?
      Пайт, живший теперь день и ночь за стеклянной стеной страха, молясь вечерами на молчание телефона и каменное страдание Анджелы, наблюдая за испугом детей и их беспокойным сном, с облегчением обнаружил, что хотя бы Фредди Торн больше над ним не властен. От прежнего испуганного оцепенения не осталось следа. Безбожие Фредди, его евангельский гуманизм больше ему не угрожали. Дантист наконец-то превратился в рыхлого человечка не совсем в своем уме, с косым взглядом и старушечьим ртом, в плаще поверх белого халата. Если Пайт что-то и испытывал теперь к нему, то, скорее, приязнь, какую испытывает женщина к священнику, гинекологу, любовнику — тому, кто знает о ней самое худшее и мирится с этим. Он решил не говорить Фредди, что это Джорджина выдала их Кену, полагая своим долгом не причинять Фредди лишнего огорчения. Вместо этого он сказал:
      — Помнишь городское собрание? В тот вечер Фокси не выдержала напряжения и все выложила мужу.
      И он коротко описал последовавшую затем встречу двух супружеских пар.
      — Старая ловушка, — решил Фредди. — Она за тебя борется, дружок.
      — Нет, это просто истерика. Она ревела без остановки. Фредди понимающе втянул губы.
      — Эти златокудрые мошенницы когда хочешь разыграют истерику. Тебя обвели вокруг пальца. Желаю удачи.
      — Тебя тревожит Уитмен?
      — Пока что не очень. Он не будет торопиться. Все равно за ниточки дергает Мисс Лисичка.
      — Знаешь, Фредди, ты живешь в фантастическом мире, населенном могущественными женщинами. Я с тех пор ничего о ней не знаю, даже беспокоюсь, как она там. Может, подошлешь к ним Джорджину? Пусть глянет, что к чему.
      — Думаю, поездки Джорджины теперь позади, — ответил Фредди. — Она очень расстроилась, когда застукала тебя и Фокстрот. Я несколько дней после этого не мог с ней сладить. Чем меньше вы с ней видитесь, тем лучше для всех нас. Согласен?
      — Поэтому вы и перестали появляться в гостях?
      — Какие гости?
      Джорджина позвонила Пайту днем в пятницу, когда они подбирали в каталоге варианты фланцевой обшивки. Зимой жители двух новых домов на Индейском холме жаловались на протечки, поэтому Пайт решил усовершенствовать проект новых домов, под фундаменты которых уже рылись котлованы. Галлахер напрягал слух у себя в закутке, но Пайт больше помалкивал, давая Джорджине выговориться. Ее светская дикция и тепло за окном, заставляющее вспоминать про теннис и про солярий на крыше гаража, навеяли на него сантиментальное настроение, даже сожаление. Он снова видел лиственницы, ее напрягшиеся бедра, сузившиеся зрачки, расширенные глаза, слышал, как она благодарит его за то, что сохраняет с ним форму…
      — Пайт, — трещала она, как болтливая кузина, вовсе не стремясь напомнить о прежних любовных утехах, — я сегодня, завернула к Уитменам. Фредди говорил, что ты волнуешься, вот я и решила помочь. Но там никого не оказалось. Такое впечатление, что дом пустует уже не первый день. За калиткой лежат целых четыре газеты…
      — Марсия ничего не знает?
      — Говорит, что машин нет у дома со вторника.
      — Ты не заглядывала в окно? — Открытая духовка, распотрошенная упаковка снотворного, перегоревшая лампочка в коридоре, две голых неподвижных ноги…
      — Заглядывала. Все чисто, словно там прибрались перед отъездом. Я не заметила колыбели.
      — А с Кэрол или с Терри говорила? Кто-то должен знать, что произошло. Люди не исчезают просто так.
      — Брось, милый, не паникуй. Ты что, Господь Бог? Решил, что тебе под силу помешать Уитменам, если они что-то решили?
      — Спасибо за зажигательную речь. И, главное, за то, что открыла Уитмену глаза.
      — Я почти ничего ему не сказала! Признаюсь, я желчно спросила, что делает у его дома твоя машина, а потом он взялся за меня сам: замучил вопросами. О многом он сам догадывался. Но все равно, прости. А вообще-то ты обязан понять — ты меня слушаешь, Пайт? — как я озверела в понедельник: приезжаю с самыми благородными намерениями — а меня ждет такой сюрприз!
      — Ладно, забудем, — сказал он со вздохом. — Правда всегда пробьет себе дорогу. Возможно, это только к лучшему. А ты — славная женщина: верная жена и заботливая мать.
      — Наверное, я тебе не годилась, Пайт, да? Я думала, что нам хорошо. Я ошибалась?
      — Ты роскошная, — сказал он ей терпеливо. — Ты была для меня слишком хороша. Для парня с отклонениями, как я, с тобой было слишком легко. Ты уж прости меня, если я тебя обидел. Я не хотел.
      Как ни странно, подробности происшедшего знал Галла-хер. Он подслушал разговор Пайта, заглянул к нему в закуток, и там Пайт, впившись взглядом в его пятиугольное лицо с широкими челюстями, превратившееся в предзакатных сумерках в плохо различимое пятно, услышал рассказ о странной сцене. Ранним утром во вторник, еще до появления молочника, в дверь к Галлахерам постучался Кен Уитмен — мокрый, мятый, грязный. Он всю ночь бродил в тумане по берегу, потом вздремнул часок в машине. Пайт виновато вспомнил, как провел ту ночь он сам: в тепле, рядом с Анджелой, в забытьи, почему-то в снах о полете… Кен объяснил, почему пришел: он назвал Мэтта единственным человеком в Тарбоксе, которого он может уважать, единственным, кто «остался в стороне». По его мнению, Терри способна понять Фокси. Что он хотел этим сказать? Что они похожи? Обе, по его словам, «очень гордые». Тут Галлахер замялся — видимо, засомневался, все ли можно выложить Пайту. Но, начав, он как истинный ирландец уже не мог удержаться. Пайт представил себе кухню Галлахеров поутру: репродукция гравюры Дюрера над мойкой из нержавейки руки молящегося, яркая клеенка, поспешно наполненные Терри чашки, три вялых рта, тянущих кофе и осуждающих, жалеющих, клеймящих его, Пайта… Кен спрашивал совета, как ему поступить. Галлахеры, естественно, ответили ему в один голос, что он должен вернуться к Фокси: он ее любит, у них сын, они такая красивая пара. Терри добавила, что от промаха или соблазна не застрахован никто, Пайт заподозрил, что сам Мэтт употребил бы здесь другое слово. Так или иначе, Кен оказался непреклонен, хоть и не вынашивал планов мести. Он говорил о людях, замешанных в этой истории, бесстрастно, как о химических элементах. Расхаживая по берегу океана, он все обдумал и решил, что единственный выход — развод. Терри заплакала, но на Кена это не произвело впечатления. От Галлахеров ему было любопытно услышать, разведется ли Пайт, по их мнению, с Анджелой, чтобы жениться на Фокси. Если да, то чем быстрее это произойдет, тем лучше. Если же они считают, что Пайт окажется «негодяем» (Мэтт долго думал, прежде чем использовать этот эпитет — видимо, самый нейтральный) и не будет торопиться, то и Уитменам, видимо, не следует спешить с разводом — лучше пока просто жить врозь. Сам он собирался переехать в Кембридж, а она пусть остается в, — доме. Не согласятся ли они за ней приглядеть? Они согласились. Потом Терри прочла Кену длинную лекцию. По ее словам, он и Фокси отличались от остальных тем, что не, имели детей и потому были более свободны. По ее мнению, вопреки учению церкви, брак не священен и может быть расторгнут, но только до тех пор, пока не появится новая душа — ребенок. До рождения ребенка брак все равно, что первый поцелуй, — такой же эксперимент. Но рождается ребенок — и эксперименту конец, брак делается нерушим, как непогрешимость папы или хроматическая гамма. Это один из кирпичей, из которых строится мир. Кен, возможно, по-прежнему чувствует себя свободным, до него медленно доходит, что теперь у него есть сын…
      — Она так ему и сказала? — спросил Пайт.
      — Да. Уитмен ей никогда не нравился.
      — Терри — молодец!
      Дальше Терри сказала, что Кен воображает, будто он свободен принимать решения, но Пайт такой свободы лишен. Он любит своих детей, дорожит Анджелой. Кен совершит ошибку, если будет его заставлять, исходя из абсурдного представления о чести, не находящего применения уже не одну сотню лет, все бросить и жениться на Фокси. Пайт не так свободен, чтобы это сделать.
      — Как все это воспринял Кен?
      — Неплохо. Покивал, поблагодарил — нас и был таков. Потом Терри навестила Фокси — ведь Кен избрал нас ей в покровители — и застала ее за сборами. Фокси была совершенно спокойна, аккуратно причесана. Она решила уехать с ребенком к матери в Вашингтон. Думаю, она так и сделала.
      — Слава Богу! Я хочу сказать, что для меня большое облечение — знать, что она жива-здорова. И что уехала отсюда.
      — Ты действительно ничего этого не знал?
      — Абсолютно!
      — И даже не пытался с ней связаться?
      — А разве это нужно? Что бы я ни сказал, она бы решила.
      — я все еще в игре и пугаю карты. Ты другого мнения?
      Мэтт так аккуратно подбирал и расставлял слова, что Пайт лишний раз понял: они уже не друзья. С друзьями так не осторожничают. Он стал Мэтту неприятен — что ж, Мэтт тоже ему неприятен. А как хорошо все начиналось! Мэтт в отглаженной солдатской форме, черные глаза-бусины сияют, как башмаки. Ретив!
      — Мы с Терри, конечно, все это обсуждали. По нашему мнению, ты не должен позволять ему брать тебя на пушку. Дай понять Уитменам — позвони Кену, напиши Фокси, ведь найти адрес ее матери не такая уж проблема, — что ты ни в коем случае на ней не женишься. Думаю, если они это поймут, то снова сойдутся.
      — Так ли это хорошо? Конечно, если они снова сойдутся, то тебе, Терри, папе римскому будет спокойнее. А вот Джорджина советует мне не изображать Господа Бога по отношению к Уитменам.
      Галлахер поднял голову. Пайт сумел разглядеть плотно прижатое к черепу ухо, желвак на щеке, седую вмятину виска: на Хоуп-стрит уже зажгли фонари. Он знал, что произошло и что произойдет теперь: Мэтт переоценил свою способность убеждать с позиций морального превосходства и теперь, утомленный непонятливостью грешника, снова заползет в раковину своей незапятнанной правоты.
      — Я бы предпочел не вмешиваться в твои дела. Я дал тебе совет. Последуй ему, если хочешь, чтобы все это закончилось достойно. Но я не претендую на то, чтобы догадываться, чего тебе на самом деле хочется.
      Пайт предпринял попытку примирения: перед ним был партнер и источник ценной информации.
      — Откровенно говоря, Мэтт, я уже не управляю событиями. Все, что мне остается, это пустить их на самотек и молиться.
      — Как всегда. — Эти два слова Мэтт произнес уже без колебаний, машинально. Пайту представилась редкая возможность понять, каким его воспринимают другие. Он словно увидел свой непривычный профиль в одном из зеркал примерочной. «Рыжий мститель»…
      Дома Анджела поведала ему о телефонном звонке. Они пи-i ли после ужина кофе, девочки смотрели сериал.
      — Мне позвонили из Вашингтона, — начала она.
      — Фокси?
      — Да. Откуда ты знаешь? — И ответ на свой вопрос: — Значит, она тебе звонит… Мне она сказала другое.
      — Нет, просто я узнал сегодня от Галлахера, куда они оба подевались. Кен пришел к ним во вторник и поведал свою печальную историю.
      — Я думала, ты об этом знаешь. Терри давно мне все рассказала.
      — Почему же ты молчала? Я очень волновался.
      — Мы вообще молчим. — Это была чистая правда.
      — Ну, какие новости от очаровательной Элизабет? Напряженное выражение лица Анджелы, похудевшего за последние дни, подсказало, что он избрал неверный тон. Она уже не поощряла легкомыслия.
      — Она — само хладнокровие. Сказала, что живет у матери, много думает и все больше укрепляется в мысли… — Анджела сложила на столе руки, чтобы они не дрожали, — что им с Кеном надо развестись, пока ребенок маленький, иначе он будет расти в несчастливой атмосфере, как его мать.
      — Боже… — пробормотал Пайт. Он чувствовал, что медленно погружается в пучину. Анджела подняла палец.
      — Нет, погоди. Она сказала, что звонит не для этого, а для того, чтобы передать тебе через меня, что совершенно не хочет, чтобы ты от меня уходил. Что она… — палец опустился, чтобы не подчеркивать дальнейшее, — любит тебя, но развод — их с Кеном дело, ты ни при чем и не должен брать на себя никаких обязательств. Они повторила это, по меньшей мере, дважды.
      — Что ты ей ответила?
      — Что тут ответишь? Да, да, нет, спасибо. И повесила трубку. Да, еще спросила, не надо ли что-нибудь сделать в доме — запереть, иногда наведываться, но она ответила, что это лишнее, потом что Кен будет приезжать по выходным.
      Пайт положил руки на стол, оттолкнулся, вздохнул. — Хорошая новость, сказал он. — Я устал от этого кошмара.
      — Ты не чувствуешь себя виноватым в их разводе?
      — Немного. Они давно были друг для друга мертвы, просто не ощущали этого. Можно считать, что я сделал доброе дело: открыл им глаза.
      — Не уходи, Пайт. Фокси мне было нечего сказать, зато есть, что сказать тебе. Может быть, принесешь бренди?
      — Не знаю, как ты, а я полон под завязку. Между прочим, прекрасный ужин! Не знаю, почему мне так нравится фасоль. Предпочитаю легкую пищу.
      — Неси бренди! Быстрее, пожалуйста. Фильм скоро кончится. Я хотела дождаться, пока лягут дети, но так разволновалась, что уже не могу ждать. Мне необходим бренди.
      Не дождавшись, пока он наполнит рюмки, она начала:
      — Фокси взглянула правде в глаза, и мы, по-моему, должны поступить также. Думаю, ты должен уйти, Пайт. Прямо сегодня. Я не хочу больше с тобой жить.
      — Серьезно?
      — Серьезно.
      — Тогда бренди — лишнее. Объясни, почему. Ты ведь знаешь, что с Фокси все кончено.
      — Не уверена, но это не важно. Думаю, ты все еще ее любишь, а если и нет, то поговаривают про Би. Не было бы Би, появилась бы другая. Наверное, нам не стоит продолжать.
      — А девочки? Разве они не стоят усилий?
      — Хватит прятаться за девочками! Я считаю, что им это тоже не нужно. Они чуткие, всегда знают, когда мы ссоримся. Когда мы не ссоримся, им, боюсь, еще хуже. У бедняжки Нэнси вообще не все в порядке с головой. Не уверена, что Рут не переживает, просто ей по наследству от меня достался безмятежный вид.
      — Снова твоими устами говорит психотерапевт.
      — Нет. Он никогда не расставляет оценок: то-то хорошо, то-то плохо… Я пытаюсь высказать свои мысли, хотя мне это нелегко дается, потому что отец всегда знал за меня, что мне полагается думать. Мой психоаналитик почти все время молчит — я даже не знаю толком, как он выглядит, так мне страшно на него взглянуть. Если мои речи звучат правдиво, я пытаюсь с ними сжиться…
      — Черт, все из-за этого осла Фредди Торна!
      — Дай закончить. Правда состоит в том, что ты меня не любишь, Пайт Хейнема. Не любишь, не любишь!
      — Нет, люблю. Это же очевидно!
      — Прекрати! Не любишь. Ты отказал мне в доме, который мне приглянулся, а потом отреставрировал его для нее.
      — Мне за это заплатили. А тебя я обожаю.
      — Вот именно. Обожаешь, чтобы не любить. Моя грудь и задница тебе подходят, тебе льстит, что я профессорская племянница, научила тебя пользоваться вилкой, принимаю тебя назад после всех загулов, ты специально делаешь меня фригидной, чтобы почувствовать свободу…
      — Я тебя обожаю. Ты мне нужна.
      — Значит, тебе не то нужно. С меня хватит. Я устала от принуждения.
      Бренди жгло его изнутри огнем.
      — Разве я тебя принуждал? Наверное, случалось, но только в последнее время. Ты не давала мне того, чего я просил.
      — Ты не знал, как попросить.
      — Может быть, теперь я это знаю.
      — Поздно. Знаешь, что я думаю? Что это твоя судьба.
      — Бессмыслица, суеверие! — Но в действительности он верил в то, что за ширмой из супружеских пар и их домов существует кальвинистский Бог, предоставляющий нам полную свободу, не прислушиваясь к нашим молитвам, не спрашивая нашего мнения. Анджела стала посланницей этого Бога. Он сражался с ней так, как сражается изнасилованная женщина: после драки кулаками не машут.
      — Я твой муж, — сказал он ей, — и навсегда им останусь. Обещаю, моему распутству теперь конец, хотя я не так много распутничал… Тебя уязвляют сплетни, ты борешься за свою честь. Тебя гложут гордыня и эгоизм, который внушают своим пациентам эти проклятые психиатры. Разве ему есть дело до наших детей, до одиночества, которое будет тебя угнетать после моего ухода? Чем хуже тебе будет, тем глубже он запустит в тебя когти. Это настоящее вымогательство, шаманство! Через сто лет люди будут удивляться, что мы так серьезно к этому относились. Над психоанализом будут смеяться, как над лечебными пиявками и отворением крови.
      — Лучше не демонстрируй свое невежество. Мне бы хотелось вспоминать тебя с уважением.
      — Я не уйду.
      — Тогда уйду я. Завтра утром у Рут урок танцев, потом обед с Бетси Солц. Надо выстирать и выгладить синее платье Нэнси ко дню рождения Марты Торн. Попробуй позвать Джорджину — может, она возьмет на себя эти заботы.
      — Куда ты денешься?
      — Мало ли куда! Могу уехать домой и играть там с отцом в шахматы. Или в Нью-Йорк, на выставку Матисса. В Аспен, кататься на лыжах и спать с инструктором. Я много чего сумею придумать, Пайт, дай только избавиться от тебя. — От воодушевления она вскочила, волнуясь всем спелым телом.
      Музыка из темной гостиной сигнализировала о завершении серии. Кактусы, закат, триумф добродетели.
      — Если ты говоришь серьезно, то уйду, конечно, я, — сказал он. — Но только для эксперимента. И если ты меня вежливо попросишь.
      Вежливость — атмосфера краха. Они вместе уложили дочерей спать, собрали чемодан Пайта, выпили напоследок бренди на кухне. Когда он очень медленно, чтобы не разбудить уснувших девочек, отползал задним ходом от дома, Анджела, стоявшая на крыльце, издала какой-то звук, который он принял за зов. Он затормозил, она подбежала к машине с пузырьком.
      — Джин, на случай бессонницы, — объяснила она, положила пузырек ему на ладонь, холодно поцеловала его в щеку. Ему показалось, что она плачет. Он хотел открыть дверцу, но она держала ручку с внешней стороны.
      — Мужайся, Пайт. — И с этими словами она поспешила обратно в дом, чтобы погасить в коридоре свет.
      Первый выходной он провел в конторе «Галлахер энд Хейнема»: укрывался ночью старым армейским одеялом, лежа на диване из искусственной кожи и топя свой ужас в разбавленном джине; воду он нацеживал из крана в их крохотном туалете. Капающий кран, тиканье его наручных часов, которые он по глупости оставил на деревянном столе — отличном резонаторе, собственное обиженное сердцебиение, вибрация от переключающих передачу грузовиков, в любое время суток проезжающих через центр Тарбокса, жизнь, угадываемая внутри телефонного аппарата — все это не давало ему сомкнуть глаз. Рано утром в воскресенье он, ежась в нижнем белье, слушал, как у самого его уха шаркает устремляющаяся в церковь паства. Похмелье внутри черепа было, как стеклянная внутренняя оболочка термоса, а сам себе он казался трупом, подслушивающим жизнь из могилы. Простые приветствия, доносившиеся до его слуха с улицы, наполнялись зловещим смыслом, — интимные и гордые, как голые тела. К понедельнику Пайт тщательно прибрался, но Галлахер все равно был шокирован, унюхав в своей конторе жилой запах.
      На неделе, поняв, что Анджела не позовет его обратно, Пайт перебрался на третий этаж здания, которое сам перестроил из обиталища последней носительницы фамилии «Tap-бокс» в билдинг с офисами и апартаментами. Третий этаж претерпел меньше всего изменений, оставшись наполовину чердаком, наполовину помещением для обслуживающего персонала. Неотциклеванные половицы его комнаты были по-прежнему усеяны пятнами в форме листьев, кое-где на полу сохранились лоскуты линолеума; стены цвета овсянки, искривленные скосами мансардной крыши, остались украшенными аккуратными рисунками пастелью сплошь дикие цветы, вдохновлявшие Гертруду Тарбокс еще до Первой мировой войны. В дождь одна стена, от которой давно отстали обои, намокала, а утром комнату невыносимо медленно нагревала единственная батарея, замысловатая, как кружево, и толстая, как броня. Чтобы попасть к себе в комнату, Пайту приходилось пройти по застеленному ковром фойе, между дымчатыми дверями страхового агентства и кабинета гадалки, потом подняться по широкой лестнице с алюминиевыми накладками на ступеньках, миновать кабинеты окулиста и недавно обосновавшегося в городе адвоката. Дальше его ждали потайная лесенка за дверью без надписи, запираемой на задвижку, и, наконец, временная берлога. Напротив Пайта обитал человек, работавший по ночам, так сильно заикавшийся, что с трудом выдавливал «доброе утро». Кроме этих двух комнат, на третьем этаже оставался просторный пустой чердак, который Галла-хер надеялся отремонтировать и сдать в качестве танцевального зала школе хореографии, пока что арендовавшей для этих целей зал епископального прихода, где по воскресным утрам учили божественному дочь Пайта Рут.
      На Индейском холме возобновилось строительство. Ко Дню труда там намечалось закончить шесть домов по двадцать тысяч каждый, но теперь Яжински сам справлялся почти со всеми проблемами. «Все под контролем», — постоянно слышал Пайт; часто, звоня на лесной склад или поставщикам фундаментных блоков, он выяснял, что его опередил Галлахер или Леон. Получалось, что ему нечего делать. В Страстную пятницу (выходной на фондовом рынке) его остановил на улице Милосердия, перед парикмахерской, Гарольд Литтл-Смит.
      — Какой ужас, Пайт! Cest terrible. Что с тобой сделали Уитмены?
      — Уитмены? Ничего. Меня выгнала Анджела.
      — La belle ange? He могу поверить. Вы всегда были безупречной парой. Не то, что Уитмены: стоило мне их увидеть, как я понял, что у них не все в порядке. Оба словно аршин проглотили. А теперь мы с Марсией жалеем тебя. Почему бы tout le monde не заняться своими делами?
      — В общем-то, я тоже не совсем уж без греха…
      — Знаю, знаю! Ну и что с того? Просто иногда люди друг другом пользуются. При наших идиотских пуританских законах иначе нельзя.
      — Как ты думаешь, кто кого использовал в нашем случае?
      — Ну как же, clairemenf, Фокси использовала тебя. Как бы иначе она избавилась от своего зомби? Не позволяй себя использовать, Пайт! Возвращайся к детям и забудь про эту стерву.
      — Не называй ее стервой. Ты совсем не знаешь, что у нас произошло.
      — Слушай, Пайт, я делюсь с тобой не только своим мнением. К такому неофашисту, как я, ты, конечно, вправе не прислушиваться. Но мы с Марсией сидели вчера до трех часов ночи с Эпплби, обсуждая вашу ситуацию, и в конце концов пришли к выводу: нам не нравится, когда пара, которая нам очень симпатична, так страдает. Я очень волнуюсь, иначе выразился бы поизящнее. Pas doffense TM.
      — Джанет тоже согласна, что Фокси стерва, и что меня обвели вокруг пальца?
      — Сначала она не соглашалась, но нас получилось трое против нее одной, и она сдалась. Но ты, конечно, можешь наплевать на наше мнение. Главное, что ты сам собираешься предпринять. Выкладывай, я ведь тебе друг! Ton frere. Как ты будешь действовать?
      — Никак. Анджела мне не звонит и, судя по всему, совершенно во мне не нуждается.
      — Ты ждешь ее звонка? Лучше не жди, а ступай к ней сам. Женщины любят, когда их берут силой, сам знаешь. Я думал, ты великий любовник…
      — Кто тебе это сказал? Марсия? — Раздвоенный нос Гарольда приподнялся, словно при новом, интересном запахе. Пайт засмеялся. — Или Джанет? Шикарная женщина! Помнится, когда она была проституткой в Сент-Луисе, об этом стало известно всей бильярдной. Наверное, ты знаешь про нее много любопытного. Я тоже помню, как…
      — Рад, что ты по-прежнему в хорошем настроении, — перебил его Гарольд. — И по-прежнему сокрушаешь святыни.
      — Долой святыни!
      — Мы с Марсией хотим пригласить тебя к нам — пропустить стаканчик и серьезно поговорить. Марсия очень расстроена. Она навещала Анджелу. Та вежливо ее приняла, сама аккуратность, не придерешься, но совершенно несгибаемая.
      — А что, Марсии нравится сгибать людей?
      — Знаешь, у меня сегодня, наверное, проблемы с речью. Главное, Пайт, мы за вас переживаем.
      — Je comprende. Merci. Bonjour. Наконец-то Гарольд разозлился.
      — Ну, я пошел. Мне надо постричься. — С точки зрения Пайта, прическа у него и так была в полном порядке.
      Приглашения к Литтл-Смитам так и не последовало. Мало кто из их общих с Анджелой друзей проявлял к нему теперь интерес. Одни Солцы, вероятно, по подсказке Анджелы, пригласили его к себе на ужин, но мебель в их доме уже была готова к переезду, и вечер произвел на Пайта гнетущее впечатление. Сидя на чемоданах, Солцы уже не сдерживались и все время рассказывали о себе как о евреях, словно все эти годы в Тарбоксе им приходилось подавлять свое национальное достоинство, а теперь оно вырвалось на свободу. Айрин, трепеща бровями, в подробностях поведала о своем сражении со школьной администрацией из-за рождественской церемонии. Пайт узнал, что антисемитизм ощущается даже в их узком кругу. Больше всех отличились на этом поприще Константины. Кэрол выросла, знаешь ли, в ОЧЕНЬ пресвитерианской провинциальной атмосфере; Эдди вообще невежда. Вечер за вечером они утверждали всяческий абсурд: что среди коммунистов одни евреи, как и среди психоаналитиков, скрипачей… Сам знаешь, теория мирового заговора. Страшно сказать, уже после двух рюмок начинались еврейские анекдоты, и Солцы, естественно, знали их не в пример больше, чем Эдди и Кэрол, что толковалось как стыд за свою национальность, хотя она, Айрин, нисколько своего еврейства не стыдится. Пайт попытался им объяснить, что он, особенно в тарбокском обществе, тоже чувствует себя евреем в душе; но Айрин, не пропустив его в расу избранных, обрушила на него подробнейший анализ, почему Фрэнк Эпплби, этот белый протестант англо-саксонского происхождения в квадрате, постоянно с ней спорил, специально цеплялся к ней в компаниях. Если честно, то среди их «друзей» всего двое относились к ним без всякой снисходительности и без страха: Анджела и Фредди Торн.
      — Этот жалкий идиот! — вырвалось у Пайта по привычке. Обычно это доставляло собеседникам удовольствие, потому что от Пайта ждали ненависти к Фредди. Но Солцы истолковали его восклицание по-своему: как подтверждение коллективного подозрения, что Фредди и Анджела — давние любовники.
      Пайт не стал у них засиживаться. Его уже тянуло в тишину конуры под крышей, к нетребовательным четырем стенам. Бен положил руку ему на плечо и улыбнулся своей доисторической улыбкой.
      — Тебе сейчас худо, — сказал он. — Жаль, что ты не еврей, потому что каждый еврей готов к невзгодам и вооружен на этот случай особой философией. Испытание, устроенное Богом. Нисайон Элохим.
      — Я сам навлек на себя беду, — возразил Пайт.
      — Это как сказать. Если ты веришь во всемогущество Господне, то это не имеет значения. Важно, чтобы ты попробовал вкус собственного пепла. Как у нас говорится, Сын Давидов явится только к полностью праведному или полностью падшему поколению.
      Пайт в ответ попытался признаться им в симпатии и повторил слова Анджелы о том, что среди всех пар одни Солцы не погрязли в мелочах. Но Бен продолжал улыбаться и настаивал на своей рекомендации:
      — Не бери в голову, Пайт! Все обойдется. С тобой нам было очень радостно.
      Айрин чмокнула его на прощанье — горячее прикосновение ярких губ, напомнившее, как ему не хватает женщины.
      Через несколько дней, проехав несколько раз мимо дома Би, он не выдержал и позвонил ей. До этого они один раз видели друг друга на улице: она помахала ему и исчезла в дверях ювелирного магазина, все еще украшенных кивающим кроликом, хотя Пасха уже прошла. Ее голос в трубке звучал испуганно и виновато.
      — Пайт? Как поживаешь? Когда ты вернешься к Анджеле?
      — Какое возвращение? Без меня она обрела себя.
      — Только не по ночам.
      — А как проводишь ночи ты?
      — По-прежнему. С вечеринками покончено. Все помешались на разговорах про детей.
      — Ты бы не… Может, увидимся? Просто попьем днем чаю…
      — Лучше не надо, дорогой. Я серьезно. У тебя и так хватает женщин для переживаний.
      — У меня вообще нет женщины.
      — Наверное, так тебе лучше?
      — Во всяком случае, не так плохо, как я думал. Но я о нас с тобой. Между прочим, я был в тебя влюблен, прежде чем на нас рухнула крыша.
      — Да, ты был хорош. Такой живчик! Но, боюсь, ты меня идеализировал. Для тебя я слишком ленива в постели. И вообще — это так трогательно! — я вдруг стала нужна Роджеру.
      — То есть как?
      — А ты никому не скажешь? Все считают, что вокруг тебя водят хоровод девки.
      — Все ошибаются. У меня пристрастие к замужним. Они напоминают мне мамочку.
      — Нахал! Я тебе про Роджера, а ты… Роджер потерял уйму денег — все эти его друзья-инвесторы в Бостоне — и прибежал ко мне в слезах. Как мне это понравилось!
      — Значит, из-за его банкротства я больше не могу с тобой спать?
      — Какое банкротство? Я же говорю, ты все идеализируешь. Просто он перепугался, так струхнул — нет, я должна кому-то об этом рассказать, меня так и распирает! — что согласился усыновить ребенка. Мы уже побывали в одном агентстве, ответили на кучу оскорбительных вопросов о своей частной жизни. Странно, но белые дети — дефицит, зато черных хоть отбавляй.
      — Вот чего ты хотела? Приемного ребенка?
      — Да, столько лет! Как узнала, что сама не смогу родить, так и захотела. В бесплодии, между прочим, виновата я сама, а не Роджер. Все показывали пальцами на Роджера, а на самом деле… Ах, Пайт, прости, тебе ведь и без меня тошно!
      — Нет, почему же? — Он вспоминал, как они блаженствовали вдвоем под крики детей, играющих в снежки, ранним вечером, в запахе лаванды. Она всплакнула, и ее голос стал влажным и безвольным, как ее тело в постели.
      — Как это печально! Я тебя нужна, но вынуждена тебе отказать. А ведь раньше, когда я сама в тебе нуждалась, ты в конце концов явился на зов.
      — В конце концов. Усыновление — это здорово, Би! А Роджера отправь в богадельню.
      Смех сквозь слезы.
      — Как же я могу, когда он, наконец, дает мне то, о чем я столько времени его умоляла! Самое забавное, это ты помог. Ваш с Анджелой разрыв очень напугал Роджера, вот он и посерьезнел.
      — Он всегда был серьезным. А теперь еще и пуглив.
      — Лучше признайся, Пайт, ты ведь никогда ко мне серьезно не относился? Я так боялась, что ты позвонишь! Я думала, что это произойдет раньше.
      — Да, надо было позвонить раньше, — согласился он и зачастил, чтобы ее приободрить: — Нет, все это было, конечно, нереально. Целую!
      — Целую, — выдохнула Би в ответ. — Много-много-много раз.
      В воскресенье, съездив с дочерьми в бостонский Музей науки и вернув их домой, Пайт загрустил при виде пустой баскетбольной площадки. Именно в это время года молодые женатые мужчины Тарбокса отнимали здесь друг у дружки мяч. Но Уитмены уехали, Солцы тоже, Константин летает в Лиму и Рио, Торн и Литтл-Смит всегда считали баскетбол плебейской игрой. Из трещин в асфальте поползли сорняки, кольцо без сетки висело криво — надо бы закрепить его шурупами подлиннее… Анджела ждала их во дворе: она подбирала с лужайки нападавшие за зиму ветки и засевала голые куски земли. Проследив его взгляд, она сказала:
      — Лучше сними кольцо. Или желаешь пригласить друзей сыграть? Я не возражаю.
      — Как выяснилось, у меня нет друзей. Все это были твои друзья. В любом случае, получилось бы искусственно и натянуто, тебе не кажется?
      — Наверное.
      — Может быть, Рут захочется побросать мяч в кольцо?
      — Сейчас у нее более женственные интересы. Возможно, потом, когда у них в школе появятся спортивные команды. А пока голое кольцо навевает тоску, как петля на эшафоте.
      — Какая ты тонкая натура!
      — Как прошла поездка? Искусственно и натянуто?
      — Нет, было весело. Нэнси заплакала в планетарии, когда вокруг нас завертелись звезды, зато ей почему-то понравилась «Прозрачная Женщина».
      — Наверное, она напомнила ей меня, — сказала Анджела.
      Пайт заподозрил, что этот приступ самокритики — прелюдия к тому, чтобы пригласить его в дом. В глубине души ему этого не хотелось. Он чувствовал, что худшие ночи одиночества уже прожиты. Одиночество чем-то его обогащало хотя бы способностью удивляться, с которой он расстался вместе с детством. Даже визиты к Анджеле, при всей их неуклюжести, обдавали приятной свежестью. Она, со своими мягкими жестами и непонятными приступами отчужденности, выглядела робким существом, созданным из его чресл и делающим первые самостоятельные шажки.
      — Как ты поживаешь? — спросил он ее.
      — Дел по горло. Пришлось заново знакомиться с родителями. Мать сказала, что я десять лет задирала перед ними нос. Мне так не казалось, но не исключаю, что она права.
      — А девочки? Меньше по мне скучают?
      — Поменьше. Вот только беда, когда что-то ломается, и я не могу устранить поломку. Рут на днях мне нагрубила: сказала, что я сглупила, лишив их папы. Не надо было пихаться в постели… Наверное, кто-то, Джонатан или Фрэнки, нашептал ей в школе, что со мной плохо спать, вот она и решила, что я оставляла тебе мало места… Ну и дискуссия у нас вышла! Две женщины сели посплетничать…
      — Бедная святая! Две бедные святые.
      — А ты лучше выглядишь.
      — Привыкаю. Никто не обращает на меня внимания, и это хорошо, потом что не приходится притворяться. Если я с кем и беседую, то только с Адамсом и Комо. Мы сколачиваем шкафы для новой пары, поселившейся у дороги в Лейстаун.
      — Я думала, ты злодействуешь на Индейском холме.
      — Там справляются Галлахер и Яжински. Пользуются готовыми проектами, совсем не учитывая кривизну склона…
      — Представляю, какие выскочки там поселятся!
      — Зато Мэтт развернулся во всю ширь.
      — Терри скучает.
      — Она обречена на скуку. А ты? Скучаешь или счастлива? Наверное, устала отвергать предложения знакомых джентльменов?
      — Некоторые закидывают удочку, но ничего серьезного. Женщина, разошедшаяся с мужем, — рыбка особой породы. Им страшновато.
      — Ты считаешь, что мы разошлись?
      Вместо ответа она посмотрела через его плечо, туда, где цвели на опушке колокольчики, где он похоронил хомячка Рут и где сейчас их девчонки, радуясь, что, наконец, выбрались из скрипучего, немытого отцовского пикапа, полезли прямо в выходных воскресных платьях на любимую низкую яблоню, затертую кленами. Потом, вспомнив добрые вести, Анджела просияла.
      — Да, Пайт, у меня для тебя новость! Странная и очень приятная. Мне начали сниться сны! Утром я могу их вспомнить. Такого со мной не бывало много лет.
      — Какие это сны?
      — Пока что не очень волнующие. Например, я стою в лифте, жму на кнопку, но кабина не едет. Я спокойно думаю: «Наверное, я уже на своем этаже». Или такой — может быть, это часть того же сна: я в магазине, выбираю Нэнси меховой капюшон для лыжного костюма. Я точно знаю размер, тип подкладки, брожу от прилавка к прилавку, и мне предлагают варежки, наушники, галоши, все, что угодно, только не то, что нужно, но я спокойна и вежлива, потому что знаю: желанная вещь где-то меня ждет, я уже купила здесь такой капюшон для Рут.
      — Какие приятные сны!
      — Такие робкие, заурядные… ОН со мной не согласен, но я считаю, что мое бессознательное чуть не умерло, а теперь осмелилось ожить и выражает то, чего мне хочется. Но не для себя, а для других.
      — Получается, что ты видишь сны для НЕГО. Как ребенок, делающий пи-пи для папы.
      Как он и хотел, она снова заворожено застыла в этом квадратном дворе, рядом с аккуратным домом без мужчины.
      — Какой же ты грубиян! — сказала она. — Грубиян и ревнивец. Тебе-то запросто снились сны! Твои сны просто гасили мои.
      — Почему мы не могли видеть одно и то же?
      — Нет, твои сны — это твое. Сейчас я понимаю, что ты все делаешь один. Знаешь, когда я сильнее всего ощущала одиночество? Когда мы занимались любовью. — За этим последовала такая мертвая тишина, что ей пришлось подсластить пилюлю. — Что слышно о Фокси?
      — Ничего. Даже не прислала открытку с мемориалом Джорджа Вашингтона. Он видел, что его лужайка, особенно рядом с колодцем и сараем, умерла в тех местах, где было много льда. Суровая зима, рост полярных шапок. Скоро вернутся мохнатые мамонты. — Для меня это облегчение.
      Девочки вернулись, обсыпанные корой.
      — Уезжай, — сказала отцу Нэнси. Рут шлепнула сестру.
      — Нэнси! Это неприлично!
      — По-моему, она просто пытается помочь, — объяснила Анджела. — Она подсказывает папе, что теперь ему можно ехать.
      — Мамочка, — воскликнула Нэнси, вертя над головой пухлой ручкой, звезды так крутились!
      — А детка хныкала, — подхватила Рут.
      Нэнси постояла спокойно, восстанавливая равновесие, а потом набросилась на сестру с кулаками.
      — Врунья, врунья!
      Рут прикусила нижнюю губу и исподтишка нанесла Нэнси чувствительный удар кулаком, отшвырнув ее.
      — Детка хныкала, — повторила она. — Расстроила папу и заставила его раньше отвезти нас домой.
      Нэнси рыдала, уткнувшись матери в ноги. Ее лицо находилось там, где лицу Пайта уже никогда не бывать. Изысканная щель, волосы, воздух, восхитительная чаша, созданная для сбора семени.
      — Уверена, там было замечательно, — сказала Анджела. — Потому все такие усталые и капризные. Идемте ужинать. — Она подняла глаза. Ей стоило труда не последовать инстинкту и не позвать его.
      Бернадетт Онг столкнулась с Пайтом на улице, у двери книжного магазина, торговавшего, в основном, журналами. Он собирался купить «Лайф», она выходила с номером «Сайнтифик Американ». Она была плоская, твердая, без прежней силы, с землистым лицом, с набрякшими верхними веками азиатки, прячущими ресницы. Они задержались под навесом магазина. Был первый по-настоящему теплый апрельский день, настоящая пляжная погода, когда ученики старших классов опускают, наконец, затвердевшие крыши своих машин и с криками мчатся в дюны. Над Тарбоксом белел греческий храм, оседлавший рыжую скалу, золотой петушок на его шпиле горел в синей духовке неба. Бернадетт сняла плащ. На не очень чистой шелковой блузке поблескивала тонкая цепочка с распятием. Часто спускаясь в штольню смерти, она сама потускнела, как шахтер.
      Первым делом он виновато спросил ее о состоянии Джона, и она ответила:
      — Ничего хорошего ожидать не приходится. — Судя по ее тощ, перспективы были самые мрачные. — Его пичкают снотворным, и он почти перестал говорить по-английски. Раньше он спрашивал, почему его никто не навещает, а теперь перестал.
      — Прости, я хотел его навестить, но у меня свои неприятности. Наверное, ты слышала, что мы с Анджелой разъехались.
      — Нет, не слышала. У-ужа-ас! — Она донельзя растянула в этом слове обе гласные. Он вспомнил, как она спрашивала его на вечеринке, когда он с ней потанцует. — От кого-кого, а от вас я такого не ожидала. Ты, наверное, догадывался, что Джон всегда был наполовину влюблен в Анджелу.
      Пайт ни о чем таком никогда не догадывался.
      — Может быть, навестить его сейчас? — предложил он великодушно. — У меня появилось время. Ты, наверное, едешь в больницу?
      Тарбокский мемориальный госпиталь ветеранов находился в двух милях от центра города. Построенный из темного клинкерного кирпича, с розовым флигелем родильного отделения, плохо гармонирующим с главным корпусом, он стоял на бугре между заброшенными железнодорожными путями и теплицами («Хендрик Вое и сыновья» — цветы, клубни, саженцы). Позади госпиталя был разбит аккуратный сад, в котором никогда не гуляли ни пациенты, ни медицинский персонал. Высокое двухстворчатое окно в палате Джона Онга выходило на подстриженную бирючину, розовую яблоню, зеленую от ржавчины медную ванночку для птиц без воды. Ветер носил за окном лепестки яблони, раздувал белые занавески, колебал стенки кислородной палатки у кровати. Джон был худ, как скелет, и совершенно бесцветен, если не считать лихорадочных пятен размером с монету на обеих щеках. Худоба делала Джона длиннее, чем его помнил Пайт. Говорил он с огромным трудом, словно в груди у него раздулся пузырь, мешающий выдавливать слова. Прежней осталась только улыбка, которой он маскировал непонимание того, что ему говорят.
      — Кар дла, Пай? В так тал погора ош хот сигать тенна. Бернадетт уныло перевела:
      — Он говорит: «Как дела, Пайт? В такую теплую погоду очень хочется сыграть в теннис».
      — Скоро ты отсюда выйдешь, — сказал Пайт и изобразил подачу воображаемого мяча.
      — Аксе?
      — Он спрашивает, как там все.
      — Неплохо. Зима очень затянулась.
      — Ак ти сам? Деди? Вечи у Федди?
      — Анджела тоже хочет тебя повидать, — ответил Пайт громко, словно вслед отъезжающей машине. — Встречи у Фредди Торна уже не те. А дети растут.
      Он чувствовал, что говорит не то, но сказать было все равно нечего. Глаза Джона Онга с каждой минутой тускнели, руки, похожие на клешни насекомого, с выпирающими костями, теребили принесенный женой журнал. Потом он надолго закашлялся, словно пытался выдрать глубоко укоренившееся растение. Пайт отвернулся и увидел на краю пустой ванночки малиновку. Он догадался, что для общения с ним Джон с трудом выпрыгнул из топи лекарственного забытья и быстро погружается в нее снова. Его лицо оставалось осмысленным еще минуту, а потом он что-то неразборчиво забормотал, перешел на корейский. Он посмотрел на Бернадетт, ожидая, что она переведет, но она пожала плечами и подмигнула Пайту.
      — Я знаю всего несколько фраз. Он иногда принимает меня за свою сестру.
      Пайт встал, чтобы уйти, но она взмолилась:
      — Не уходи!
      Пришлось промучаться еще четверть часа, слушая, как Бернадетт звенит чем-то у себя на коленях, и наблюдая, как Джон, забыв про гостя, листает «Сайнтифик Американ» в обратную сторону, нетерпеливо разыскивая нечто, чего там заведомо не могло быть. По коридору бесшумно сновали сестры, врачи громко с ними заигрывали. На полу рядом с батарей стояли огромные вазы с цветами, и Пайт от нечего делать гадал, кто их прислал: Макнамара, Раек? Облачко погасило яблоню за окном, с ее ветвей посыпался на землю дождь лепестков, словно раньше они держались на клею солнечного света. Палата начала остывать. Пайт снова встал, взял бессильные пальцы больного в свои и сказал слишком громко, слишком шутливо:
      — Увидимся на корте.
      Размытые обезболивающим глаза, видевшие некогда хаос частиц, составляющих материю, потянули Пайта в омут всеведения, где смерть благообразна, ибо не обрушивается на землю, как метеор, а так же естественна, как рождение, брак, почта в ящике.
      Бернадетт проводила его по сверкающему коридору до выхода. Ветер выхватил из ее прически прядь и бросил ей на глаза; солнце, отражаясь от стекла теплицы, заставляло жмуриться. Ее крестик блестел. Пайт почувствовал, что его влечет к этому плоскогрудому телу, широким плечам и бедрам; она слишком долго не имела опоры. Она подошла ближе, словно с намерением что-то спросить, поправила черную прядь пальцами с обгрызенными ногтями, еще больше прищурилась от ветра — все это с виноватым видом, словно стесняясь своего желания жить. Ее улыбка была безрадостной гримасой.
      — Иногда случаются чудеса, — сказал ей Пайт.
      — Он не верит в чудо, — ответила она не задумываясь, как будто его слова, удивившие его самого, были всего лишь напоминанием о бесполезных таблетках, которыми она пичкает умирающего.
      Посещение безнадежного больного показало Пайту, как много у него времени, как он свободен им пользоваться. Он полюбил гулять по пляжу. В апреле залив непрерывно изменялся. Иногда в прилив, пенясь под белым солнцем, мощные волны синее вольфрамовой стали строили песчаные замки, забрасывали палки и мусор далеко в дюны, оставляли там заводи. Потом, в отлив, в мелеющих лужицах отражался розовый, алый, зеленый закат. Море было то багровым, то — под теплым дождем — грязным, никаким. Барашки, прибегавшие от самого горизонта, теряли у отмели и силу, и вид. Пайт нагибался за ракушками и пытался заглядывать в их отверстия, разглядеть проживающих внутри невероятных существ. Кусочки древесины, отполированные, как галька, железки, мумифицированные оранжевой ржавчиной, глубокие вмятины от конских копыт, следы собачьих лап, мелкие отпечатки человеческих стоп (босых женских, с узкой перемычкой между пяткой и пальцами, обутых мужских мужчина к тому же чертил на песке палкой), волнистые линии, оставленные моллюсками, плохо различимые, словно контуры на фотографии, слишком долго проявлявшейся в приливном сосуде, безупречный кружок, который очертила вокруг себя утопленная пляжная травинка — все, любая мелочь, казалось Пайту достойным внимания. Пляж был, как сон, постоянно возрождающийся, каждый раз новый. Однажды, под конец сумрачного дня, когда на западе в облаках засеребрился просвет, он вышел из машины на пустой стоянке и услышал ровный, певучий рокот. Море было, впрочем, тихим, как пруд, зеленым, почти зацветшим. Пройдя по следам отхлынувших в отлив вод, Пайт заметил, вернее, поставил диагноз — ибо рокот был симптомом его душевного состояния: высокие волны разбивались о песчаную отмель в полумили от берега, и звук, рождающийся там, преодолевал это расстояние, проносясь над погруженной в транс морской поверхностью, как над натянутым барабаном. Это явление, рождающее энергию, равную той, что озаряет светом города, мог наблюдать он один. То была нота, звучавшая в нем самом с самого рождения и вырвавшаяся наружу только теперь. Воздух был в тот день теплым, с запахом пепла.
      От одиночества он был готов видеть компанию в скользящих вдали волнах; далекие брызги пены он воспринимал, как приветственные взмахи дружеских рук. В мире оказалось больше платонического, чем он предполагал. Ему больше не хватало дружбы, чем собственно друзей; вспоминая Фокси, он ностальгировал по самому адюльтеру — приключению, ухищрениям обмана, натянутости скрытых струн, свежим пейзажам, открывавшимся тогда его душе.
      Иногда, возвращаясь на стоянку прямо через дюны, он видел дом Уитменов на поросшем травой холме с глиняными заплатами. Но дом его не видел. Окна, из которых он некогда восторженно выглядывал, стали слепыми бельмами. Однажды, проезжая мимо дома Робинсонов, он подумал: хорошо, что они с Анджелой не купили этот дом, потому что он не приносит счастья; потом сообразил, что несчастье все равно его настигло. От одиночества он становился рассеянным, В городе, на улице Милосердия, он приметил новую женщину: гордая гибкая поступь — свидетельство образованности, свободы от крестьянской сутулости, широкий размах рук, нахальная попка, ровные ножки. Пайт забежал вперед, чтобы увидеть, прежде чем она скроется в банке, какова она с лица, и обнаружил, что это Анджела. Она распустила волосы и надела новый плащ — утешительный приз от родителей.
      Как странно она себя вела, ревнуя его к сновидениям, обвиняя в том, что ему ничего не стоит увидеть сон! Потому, должно быть, что теперь он засыпал, приняв как снотворное джин, сны запоминались реже, превращаясь в неясные видения смятения, хромоты, возведения конструкций, склонных рушиться. Иногда он был мальчишкой, своим отцом в детстве, шагающим рядом с отцом, то есть своим дедом — человеком без лица, которого он никогда не видел, одним из сотен плотников, приехавших из Голландии на мебельные фабрики Гранд-Рапидз. Огромные мозоли на его руках пугали мальчишку. Иногда он присутствовал на похоронах Джона Онга. Внезапно гроб открывался, и оттуда вываливалось пыльное насекомое — стыдящийся своего вида Джон. Такие сны Пайт смывал вместе с мерзким вкусом во рту, когда просыпался еще до рассвета, мочился, пил воду и давал себе слово отказаться от джина перед сном. Было и два сна неотчетливее. В одном, он и его сын — Рут и Нэнси одновременно, но при этом мальчик — шли в метель с баскетбольной площадки к его первому дому. Между площадкой и отцовскими теплицами была редкая роща из каштанов и вишен, на которые мальчишки лазили по вечерам; однажды на Хэллоуин оттуда был устроен опустошительный набег на теплицы, приведший к полицейскому расследованию и кулачным боям между Пайтом и остальной стаей на протяжении всего ноября. В его сне дело происходило зимой. Среди редких стволов завывал мерзкий ветер, тропинка, присыпанная снегом, была ледяной, и Пашу приходилось вести своего ребенка за руку, чтобы тот не шлепнулся. Сам он пропахивал глубокий снег рядом с тропинкой: совместное падение было бы смертельным. Они достигли аллеи, перешли ее и увидели бабушку Пайта, дожидающуюся их во дворе, перед темными теплицами. Она был сгорбленная, испуганная, вокруг нее почему-то не было снега, словно ее защищали невидимые глазу стены. На ней было легкое платье и вытертый черный жакет, не застегнутый на пуговицы. Пайт гадал во сне, давно ли она их поджидает, благодарил Бога за то, что они удачно дошли, предвкушал, как окажется с ней рядом, на зеленой траве, которую видел очень четко, различая каждый стебель. Проснувшись, он удивился, почему ему вообще приснилась бабка, умершая от пневмонии, когда ему было девять лет: он даже не сумел тогда ее пожалеть. Она почти не говорила по-английски, была помешана на чистоте в доме и старалась не пускать Пайта и Юпа не только в парадную гостиную, но и во все комнаты первого этажа, за исключением кухни.
      Второй сон был статичным. Он стоял под звездами, пытаясь усилием воли изменить их расположение. Но как он ни напрягался, как не старался превратиться в овеществленную силу, способную перемешать созвездия, стальная маска ночи оставалась прежней. «Так я надорву сердце», — подумал он и проснулся с острой болью в груди.
      Фокси вернулась в город. Слух об этом пустила Марсия Литтл-Смит, видевшая ее за рулем машины Кена на дороге, ведущей в Нанс-Бей; слух пропутешествовал от Гарольда к Фрэнку, от Фрэнку к Джанет, дальше в цепочке были Би, Терри, Кэрол и Торны. Фредди сам видел из окна своего зубоврачебного кабинета, как Фокси выходит из магазина Когсвелла.
      Слух ветвился, часто натыкаясь на спокойное «Я знаю». Терри, полагавшая, что поручение, данное Галлахерам Кеном месяц назад, возлагает на нее обязанности наперсницы, поспешила позвонить Анджеле, которая восприняла новость вежливо, но без особого интереса. Возможно, ее равнодушие было искренним. Хейнема сделались непроницаемыми для остальных пар, изменили негласной договоренности, требовавшей понятности для окружающих. Поэтому Пайт сохранил покой: ему никто ничего не сказал. Но в этом не было нужды: он и так все знал. Во вторник на адрес фирмы «Галлахер энд Хейнема» пришло из Вашингтона письмо, предназначенное для него.
       «Дорогой Пайт, я должна вернуться на несколько дней в Новую Англию. В Тарбоксе буду 24 апреля, чтобы разобраться с мебелью. Хочешь встретиться и поговорить? Не волнуйся, давить на тебя я не собираюсь. Целую, Ф.»
      После «не собираюсь» стояло зачеркнутое «но». Сначала они встретились случайно, на городской стоянке — кривой заасфальтированной площадке со щебенкой и припаркованным металлом позади магазинов, выходящих фасадами на улицу Милосердия; сюда же выходило задними окнами офисное здание, бывшее прежде жилищем Гертруды Tap-бокс — от стоянки его отделял проход, засыпанный битым стеклом. Оказалось, что Пайт не готов к встрече с Фокси. Он задрожал, увидев издали ее рослую фигуру, наклонившуюся, чтобы сложить в черный автомобиль пакеты, ее светлые волосы, представив ее напряженный живот, поняв с головокружительной отчетливостью, что она одна такая среди населяющих землю миллиардов. В боку защемило, левая ладонь зачесалась. Он окликнул ее, она застыла; вблизи она оказалась моложе, чем он ожидал, тоньше, изящнее шелковая кожа, сквозь которую просвечивает кровь, прямой нос с белой переносицей, карие глаза с золотым отливом, легкий взмах ресниц… Знакомый голос, несчетные кадры приоткрытых, дышащих, говорящих губ. Она оказалась живой. Он привык перебирать льдинки воспоминаний о Фокси и оказался неподготовлен к живому человеку, такому знакомому, «е лезущему в карман за словом.
      — Ты ужасно выглядишь, Пайт. Прямо рыдать хочется.
      — Не то что ты.
      — Ты совсем перестал причесываться?
      — А ты уже немного загорела.
      — У отчима бассейн. Там уже лето.
      — Тут тоже иногда наступает лето, А иногда возвращается зима. Обычное дело. Я часто гуляю по пляжу.
      — Почему ты не живешь с Анджелой?
      — Кто говорит, что не живу?
      — Она сама, по телефону. Прежде чем тебе написать, я позвонила вам домой. Хотела с вами обоими попрощаться.
      — Она не говорила мне о твоем звонке.
      — Наверное, не сочла его важным.
      — Да, моя жена — загадочная женщина.
      — Она сказала, что я должна приехать за тобой. — Он усмехнулся.
      — Раз она так сказала, зачем ты удивляешься, что я с ней не живу?
      — Так почему не живешь?
      — Потому что она не хочет.
      — Это только половина причины, — сказала Фокси. После этой реплики тональность беседы изменилась: стала легче, свободнее, словно они уже приняли какое-то решение.
      — Куда ты повезешь свои покупки? — поинтересовался он.
      — Домой. Этот уик-энд я проведу в доме. Кен обещал остаться в Кембридже.
      — Примирения не намечается?
      — Он и так счастлив. Говорит, что работает по вечерам и вот-вот сделает открытие. Он опять занялся морскими звездами.
      — А ты?
      Она пожала плечами — светловолосая школьница, ищуща» ответ, маскирующий ее собственное неведение.
      — Справляюсь.
      — Не тоскливо будет здесь одной? Или ты взяла с собой сына?
      — Нет, я оставила Тоби с мамой. Они отлично ладят: оба считают меня ненадежной и обожают домашний сыр.
      — Как же нам быть? — спросил он просто и, спохватившись, добавил: Двум сиротам.
      Он отнес ее покупки к себе в комнату, где и прожил с ней уик-энд. В субботу он помог ей прибраться в пустом доме у затопляемой низины, сдвинуть вместе столы и стулья, которые ей хотелось бы увезти. Им никто не мешал: старый городок закрывал глаза на их невинное баловство. Фокси призналась Пайту, что, предвидя секс с ним, захватила с собой диафрагму и зашла в аптеку Когсвелла за новым тюбиком вагинальной мази. Он чувствовал, что становится под влиянием любви ребячливым и распутным, она же казалось ему постаревшей. Первое впечатление стройности и прозрачности ушло, потесненное пупырышками на ягодицах, серыми бритыми подмышками, красными коленями, пополневшей после родов талией. Когда она шлепала по голому полу, бросалось в глаза ее плоскостопие. То ли дело ноги Анджелы с не достающими до пола мизинцами! Во сне она шумно дышала, норовила спихнуть его с кровати, иногда кричала — ей снилось кошмары. В первое утро она разбудила его, схватив за член и отодвинув крайнюю плоть; ее лицо горело желанием. Но когда он захотел ей овладеть, закричала, что им не надо было снова сходиться, вздумала сопротивляться — только для того, чтобы потом лукаво осведомиться, хорошо ли его возбуждает ее притворное сопротивление. Она сыпала неуместными вопросами: считает ли он себя по-прежнему христианином? Он ответил, что не знает, сомневается. Тогда Фокси назвала себя христианкой, живущей во грехе, а потом вызывающе и, на взгляд Пайта, как-то ханжески убрала назад волосы, влажные от лежания. Последовала жалоба на голод. Уж не собирается ли он иметь ее до тех пор, пока она не подохнет с голоду? Ее желудок выразительно заурчал.
      Они поели в ресторанчике на улице Мускеномене, выбрав столик подальше от окна, из которого успели заметить Фрэнка Эпплби и маленького Фрэнки, кладущих в багажник старого «меркыори» мешки с известью и торфом. Сами они остались незамеченными, словно окно было односторонне прозрачным. Они поговорили об Анджеле, Кене, аборте, не развивая подолгу ни одной темы. То, что они оказались вместе, мешало серьезному разговору, как будто оба чувствовали, что так долго не продлится. Лежа с ней рядом, Пайт ощущал скольжение в пространстве, прикосновение, но не единение. Ему плохо спалось. Отчаявшись достичь оргазма, она отдавалась ему то в экзотических, то в унизительных для себя позах, словно ощущение его спермы у нее во рту или между грудями приближало ее к блаженству. Она по-прежнему носила кольца знаки обручения и замужества — и, следя, как она подносит его член к своему лицу, как разевает рот, он замечал восьмиугольный бриллиант и страдал от мысли, что, женившись на ней, не смог бы купить ей такую же драгоценность.
      Но она не продавалась, старалась быть легкой, прямодушной. После замешательства при возне с мебелью (у него не было желания притрагиваться к ней в этом доме, в котором они так часто грешили; сам дом не замечал ее, считая призраком, да и сами они уже утратили преимущество любовников, способных устроиться где угодно), она гуляла с ним по берегу в том месте, где они вряд ли попались бы на глаза знакомым. Она показала пальцем: вот местечко, где она однажды писала ему длинное письмо, которое он наверняка забыл. Он ответил, что не забыл, хотя на самом деле частично запамятовал. Она вдруг заявила, что его бездушие и распущенность ей на руку: с ним она может вести себя, как бесстыжая шлюха; он не привык судить людей. Он ответил, что таким его сделал кальвинизм: судит один Бог. Да и вообще, она, на его взгляд, настоящая красотка, несмотря на прыщики, плоскостопие, храп и так далее. Она встретила такое описание себя смехом, который подсказал ему, что она страдает самовлюбленностью, что в действительности считает себя безупречной. Но Пайт поверил ей, ее лающему смеху, крику, унесенному в море соленым ветром, поверил, что она само совершенство, снова захотел остаться наедине с ее длинным туловищем в своей затхлой коморке.
      Она лениво облизывала ему член, он лениво расчесывал ее прекрасные волосы. Внутри она была коралловой, с вишневым отливом; снаружи он, вспомнив ее детские занятия с виноградными побегами, складывал из волосков буквы М и W. Целуя ее там, где калитка превращалась в распахнутые ворота, ведущие в просторный холл, а оттуда в коралловую вселенную, он слеп, испытывал наслаждение, вкушал бесконечность. Он укусил ее, она расцарапала ему спину и испытала оргазм. Он чуть не сломал шею. Она забыла о его существовании, превратилась в машину, вырабатывающую соль на морском дне.
      До Пайта дошло благородство человеческих ртов. Рот — придворный мозга Гениталии совокупляются где-то внизу, это третье сословие, когда же за дело берется рот, то это означает слияние тела и сознания. Поедание партнера священнодействие.
      — Люблю тебя, Элизабет, люблю горечь твоих лепестков, бесценную шкатулку, скользкий цветочный бутон…
      Признание прозвучало воскресным утром, под колокольный звон.
      — О, Пайт! — выдохнула Фокси. — Мне еще никогда не было так хорошо. Никто еще так меня не познавал.
      Измотанный недосыпом и месяцем борьбы с паникой, он улыбнулся, попытался ответить похвалой на похвалу, но вместо этого уснул. Его широкое лицо осталось побагровевшим, словно она все еще сжимала ему голову бедрами.
      В воскресенье днем ему полагалось выгуливать детей. По предложению Фокси они вчетвером отправились играть в шары на лесных дорожках Норд-Матера. При появлении миссис Уитмен, Рут и Нэнси вытаращили глаза, но Фокси играла с невинным видом и увлеченно учила обеих обращению с непослушным шаром. Отправив свой в канаву, Рут сказала:
      — Merdel.
      — Откуда ты знаешь это слово? — спросил ее Пайт.
      — От Джонатана Литтл-Смита, Он всегда так говорит, чтобы не ругаться по-настоящему.
      — Тебе нравится Джонатан?
      — Он ябеда, — ответила Рут таким же тоном, каким Анджела однажды назвала Фредди Торна подлецом.
      На второй дорожке Пайт набрал всего 81 очко против 93 у Фокси. Она выиграла. Победу праздновали у недавно открытого у дороги киоска с мороженым, хозяин которого вернулся после обычной пятимесячной зимовки во Флориде окосевшим от рыбалки, с облезающим лбом. Погладив Рут по голове, он сказал Пайту:
      — Эта похожа на вас, а уж эта, — загорелая ладонь переместилась на светлую головку Нэнси, — и подавно вылитая вы.
      Фокси собиралась улететь в Вашингтон в воскресенье вечером, но передумала и осталась ночевать.
      — Кен не догадается, где ты спала?
      — Пусть догадывается. Ему наплевать. У него и так хватает оснований для развода, да и контракт уже почти готов. Кен, слава Богу, не очень жаден до денег. Надо отдать ему должное — нервы у него крепкие. Приняв решение, он от него не отступает.
      — Кажется, ты им восхищаешься?
      — И всегда восхищалась. Просто он никогда не был мне нужен.
      — А я?
      — Что за вопрос? Ты мне нужен. Иначе зачем было приезжать?
      — Поделить мебель.
      — Велика важность — мебель! Я еще даже не знаю, где буду жить.
      — Можешь рассчитывать на меня.
      — Не уверена. Вдруг Анджела просто предоставила тебе отпуск? И не пытайся спорить. Как получится, так и получится. Сначала я должна почувствовать себя свободной. Теперь я уезжаю надолго, Пайт, месяца на полтора-два. Может, мне вообще не возвращаться?
      — Куда ты поедешь?
      — Пока не знаю. Отец Кена считает, что мне лучше податься в какой-нибудь западный штат, но одна наша знакомая побывала на Виргинских островах и говорит, что там гораздо лучше, чем на каком-нибудь ранчо посреди пустыни, забитом климактерическими дамочками, которых сплавили подальше мужья, чтобы поразвлечься с секретаршами.
      — Значит, ты решила идти до конца?
      — О… — В темноте она с любопытством дотронулась до его щеки, словно определяя на ощупь контур детского лица или глазурь на недавно купленной вазе. — До самого конца Со мной покончено.
      Потом, в ночном безвременье, придавленный усталостью, ощущая внутри периодические приливы, помогавшие ему снова и снова набрасываться на нее белеющую под ним развилку, он услышал ее вздох.
      — Как хорошо насытиться по-настоящему!
      — Секс — что деньга: его никогда не бывает слишком много. — пробормотал он.
      — Изречение из репертуара Фредди Торна.
      — Моего наставника и спасителя. Она приложила палец к его губам.
      — Прекрати. Не выношу других людей, даже их имен не желаю слышать. Сделаем вид, что мы одни на свете. Разве мы сами — это не целый мир?
      — Конечно. Я — щекочущий вопрос, ты — щекотный ответ.
      — Мне действительно больно.
      — А мне, думаешь, нет? Аааааа!
      — Пайт!
      — Уааааааааа!
      — Прекрати! Что за варварские звуки?
      — Ничего не могу с собой поделать. Я достиг дна. Еще раз трахнемся — и я помру. Давай в рот. Ааааааа!
      Каждый стон опустошал его грудь, выкапывал у него внутри пещеру, парную пустоте под звездами.
      — Я тебя брошу, — пригрозила она.
      — Ничего не выйдет. Лучше сама попробуй. Издай стон! Нравится?
      — Нет. Нечего меня муштровать. Ты не обязан на мне жениться, да я и не уверена, что хочу за тебя замуж.
      — Давай, давай… Уаааааа! Пощади! Ты лучше всех, Фокс.
      — Ааааааааа… Смотри-ка, и правда расслабляет! Он повторил: «Пощади…» и, словно только сейчас сумел по-настоящему удивиться, что рядом лежит ее изнуренное тело, произнес с бесхребетной самоуверенностью:
      — Ты моя.
      Она прижалась испачканной щекой к его щеке. Кончик ее носа был холодным — признак здоровья. Все мы — изгнанники, нуждающиеся в освежающей ванне иррационального.
      Утром в понедельник, стараясь улизнуть незамеченными, они все же столкнулись с другим жильцом с третьего этажа, низеньким очкариком в серых рабочих штанах. Застыв на лестнице, пропуская их, он пробормотал что-то востороженно-невразумительное.
      На стоянке Фокси сказала со смехом:
      — Ты до смерти напугал беднягу тем, что притащил женщину.
      Пайт ответил, что у соседа неразборчивая дикция. Да и вообще, окружающие гораздо меньше обращают внимание на любовников, чем те воображают. Он проводил ее и попрощался, мучаясь от головной боли и солнца в глаза; ее отважное бледное лицо было изумленным, словно ее ударило молнией. Он заметил, что ее глаза не ожесточились после проведенных с ним ночей, остались цветами, распускающимися даже среди грязи. Ситуация заставляла изображать радость или горько рыдать, высокомерно благодарить ее за три дня, проведенные у него в неволе, хотя бы разыгрывать невозмутимость, но он ничего этого не мог, не сподобился даже на элементарную вежливость. Она подала ему руку, и он, мазнув языком ее ладонь, отправил ее восвояси. Напоследок сунулся головой в окно машины, заехал носом ей в ухо и посоветовал поспать в самолете. Никаких решений, ни одного ответственного слова. Махнув рукой и произнеся печальное «Чао!», подслушанное в кино, она развернула машину у автомойки и уехала. Он ничего не почувствовал. Засыпанная гравием арена на заднем дворе походила на пустую сцену при свете дня.
      Потеря стала ощутимой позже, под вечер. Бредя по улице Божества с пустой головой и болью в паху, он наткнулся на Эдди Константина, в очередной раз вернувшегося с края света. Эдди стал в городе редким гостем и, наверное, получил от Кэрол месячную дозу сплетен, потому что при виде Пайта весело проорал:
      — Здорово! Говорят, тебя засекли, когда ты по локоть запустил лапу в чужой горшок с медом!
      В одно из воскресений, в середине мая, Пайт повез дочерей на пляж. Тела на пляже, еще не успевшие загореть, ворочались между горячими дюнами и холодной водой и образовывали, блестя солнечными очками и алюминиевыми стульями, живую ленту, параллельную линии прибоя. Нэнси с криком плескалась в волнах с тремя сыновьями Онгов, которых привезла на пляж суровая нянька; Бернадетт несла рядом с мужем финальную вахту. Рут хмуро лежала рядом с отцом: нежиться на солнце ей еще было рановато, а из песочных замков она уже выросла. У нее похудело лицо, взгляд становился дымчатым; в отличие от матери, она должна была превратиться в неяркую красавицу, со слоем сожаления сразу за фасадом внешнего довольства. Пайт, любя дочь, не знал, как помочь ей, не мог предложить никакого снадобья, кроме времени, и покорно жмурился на солнце. Его омывало негромкой музыкой; он видел облепленные песком икры, синий транзистор, юные ляжки, круглые полушария ягодиц. «Ответ знает только ветер». Послание любви и мира. Он закрыл под музыку глаза и представил себе, как полушария размыкаются, приглашая его внутрь… Ему хотелось пить. Ветер дул с запада, с суши, и приносил дух иссушенного песка.
      А потом случилось невероятное. На севере собрались никем не замеченные тучи, пляж окатило волной холода. Ветер поменялся так внезапно и ощутимо, что весь пляж издал дружное «Ох!» Упали первые тяжелые капли дождя, все еще подсвеченные солнцем, как огненные кончики стрел. Потом тучи заглотнули солнце. Красочная толпа собрала свои причиндалы и обиженно потащилась прочь от моря. В спины били громовые раскаты, словно где-то в вышине распоясавшийся великан взялся ломать чудовищные стулья. Небо побагровело, зеленый горизонт — низкие холмы, за которыми лежал Tap-бокс, — стал бледнее, чем обтекающий его воздух. Над Ист-Матером сверкнул кинжал молнии, потом грянул немилосердный, оглушительный гром. На дороге в дюнах запахло паникой: женский крик, детский смех. Голые плечи кутались в полотенца. Всего минут за пять температура упала градусов на десять. Пляж позади Пайта и его дочерей опустел, если не считать горстки циничных смельчаков, отказывавшихся встать с подстилок. Поверхность моря вспыхнула.
      Пайта и девочек отделяли от пикапа считанные метры, когда хлынул ливень, мгновенно вымочивший их до нитки. Потом стихия оглушительно хлестнула по стеклам и по бортам. «Помой меня». Лобовое стекло превратилось в водопад, «дворники» — в бессильные комариные лапки. Люди снаружи растеклись в цветные мазки, сквозь монотонный шум ливня пробивались истошные крики. Мокрые волосы девочек пахли в тесноте испуганной псиной. Нэнси пребывала в восторге и в ужасе, Рут сохраняла улыбчивое спокойствие. Стоило ливню чуть ослабеть, Пайт тронулся с места, медленно выехал с затопленной стоянки и потащился, объезжая упавшие сучья и наиболее глубокие лужи, к дому Анджелы. У него было единственное намерение — побыстрей доставить детей домой, к матери, прежде чем настанет момент, когда он уже не сможет от них оторваться. Отказавшись от предложенного Анджелой чая, он поспешил в центр Тарбокса, еще не зная, что там уже началось главное событие года.
      Безумный ливень сменился просто проливным дождем. Дома, гаражи, деревья и асфальт монотонно роптали. Раскаты грома неуклонно удалялись. Пайт поставил машину позади своего дома и в следующую секунду услышал рев тарбокской пожарной сирены. Судя по тональности, горело в центре города. Пайту почудилась гарь. Он быстро взбежал наверх, переоделся и выскочил на улицу. По улице Божества бежали люди. Мимо прогрохотала пожарная машина, истерически вращая оранжевым маячком; пожарные только натягивали на себя брезентовые робы и чуть не посыпались на асфальт, когда машина огибала угловой магазин Когсвелла. Пожарная сирена надрывалась совсем близко, часть города была затянута желтым дымом. Пайт влился в бегущую толпу.
      На холме толпа и дым стали гуще. По улочкам уже тянулись пожарные шланги — одни раздутые, как сытые питоны, другие прохудившиеся, пускающие тугие фонтанчики. Горела конгрегационалистская церковь: сам Господь поразил ее Своей молнией. Ледяной дождь усилился, толпа — молодые и старые, сбежавшиеся из всех кварталов, — испуганно смолкла.
      Желтый горький дым — пласты быстро расползающейся шерсти — исправно валил из-под карниза левого фронтона и из нижней части купола, увенчанного на высоте ста двадцати пяти футов золотым петушком-флюгером. Внизу, среди дорических колонн, пожарники разгоняли прихожан, которые уже успели вынести их храма предметы для божественной литургии, тяжелый ореховый алтарь и кафедру, бронзовый крест, изображения святых, стопки листков с проповедями, разносимых ветром, а также несколько подушек со скамей, недавно отреставрированных, но теперь приводимых в негодность дождем. Пайт, тоже прихожанин, пусть бывший, пришел бы на помощь единоверцам, но пожарные и полицейские уже образовали заслон, через который могли просачиваться одни бездомные собаки. Опытным взглядом строителя Пайт определил, что молния ударила в шпиц, была отражена тонким кабелем-громоотводом, пробежала по арматуре, усиливающей купол, и подожгла сухую древесину в месте соединения крыши и основания башни. Здесь, в простенке между крышей и оштукатуренным потолком храма, снаружи представляющемся продолжением классического фасада, среди рухляди, добраться к которой можно было только по шаткой лесенке с хоров, пищи для пожара было хоть отбавляй. Единственным средством был топор: прорубить крышу, пожертвовать искусно вырезанными триглифами и метопами. Увы, колонны имели сорок футов в высоту, так что лестницы на пожарной машине, даже подогнанной вплотную, не хватило бы, чтобы достичь крыши, к тому же ветер гнал густой ядовитый ветер прямо в лицо, в глотку тем, кто пытался хоть что-то сделать.
      Но, даже предвидя судьбу церкви, зрители не удержались от смеха. Базз Каппиотис, которого всякий мог узнать по огромному брюху, натянул противогаз и, вооружившись топором, стал карабкаться по лестнице, выдвинутой на всю длину. Он продвигался все медленнее и, судя по позе, испытывал все больший страх, пока не исчез в дыму, чтобы снова появиться спустя несколько секунд уже на несколько ступенек ниже. Юнцы у Пайта за спиной заулюлюкали, но остальная толпа теперь почтительно молчала. Другой пожарный, сверкающий в своем облачении, как уголек, добрался до верхней ступеньки лестницы и, размахнувшись топором, выпустил с чердака наружу кубометр-другой раскаленного газа, после чего был вынужден спуститься, не выдержав жары.
      Наконец, появилось пламя — вырывающиеся из окон, предназначенных для колокольного звона, наглые извивающиеся языки. Колокол напоминал обреченностью брошенную вдову. Струи воды ударили вверх, но, не долетев до колокола, скрестились в воздухе и опали. Над клубами дыма по-прежнему парил беспечный петушок.
      Сирена взвыла в третий раз, оповещая о прибытии пожарных машин из соседних городков — Лейстауна и Матера, даже из далеких Квинси и Плимута. Их насосы оказались достаточно мощными, чтобы струи ударили на нужную высоту. Но к этому времени зарево уже появилось за высокими окнами фасада, задымилась черепица крыши. Огонь прорвался вниз. Бравые пожарники из соседних городков не пожалели витражных квадратиков окон, но поздно: пожар уже бушевал в самом храме. На мгновение мелькнули готические пюпитры с номерами псалмов, исполнявшихся этим утром, освещенная янтарным заревом дорическая вязь ограждения на балконе; плюшевый занавес, скрывавший колени хористов, рванулся вверх над алтарной частью, как птица Феникс. Кафедры, на которой Педрик боролся со словом Божьим, уже не было. Улюлюкающих подростков у Пайта за спиной сменила плачущая женщина. Толпа, сначала бывшая беззащитной перед лицом катастрофы, открыла зонтики, надела плащи и капюшоны. Дети в желтых дождевиках и прозрачных капюшонах обнимали за ноги родителей. Беспечные парочки наблюдали за происходящим из машин, развлекаясь музыкой из радиоприемников. Мемориальный павильон был превращен в смотровую беседку. Улицы, разбегающиеся в стороны от лужайки, были запружены людьми: улицы Божества, Милосердия и Воздержания серели лицами тех, кто пренебрег покупками ради редкого зрелища. Из-за дождя наступили ранние сумерки. Лучи пожарных прожекторов шарили по толпе, кажущейся бескрайней. Пожар, охвативший церковь, лишил всех дара речи. Пламя, расправившись с колокольней, карабкалось все выше, трепетало, как знамя, на шпице, поддерживающем петушка. В воздухе искрились высокие параболы струй. Крайняя левая колонна задымила, как задутая свеча на торте. Толпе все не верилось, что пожар и ливень могут сосуществовать, что в природе тоже возможна такая яростная междоусобица: казалось, взорам людей предстал конфликт в душе самого Создателя. Пайта удивляла легкость на сердце у него самого, благодарность за то, что ему показали нечто, совершенно ему неподвластное. Уж в этом несчастье его никто не посмеет обвинить.
      Он подобрал из лужи листок с проповедью, датированной 1795 годом:
       «Святая обязанность всякого народа — искренне благодарить и славить Господа. Но нет на свете народа, у которого было бы так же много причин единодушно возносить хвалу Его милостям, как у народа Соединенных Штатов Америки!»
      Пайт узнавал знакомых. Эпплби, Литтл-Смиты и Торны нашли навес в виде раскидистой широколистной катальпы рядом с библиотекой. Мужчины смеялись: Фредди принес пива. В толпе обнаружилась и Анджела Она привезла детей. Плакала не Нэнси, а Рут: ее огорчило, что Иисус пожелал разрушить Свою церковь, при входе в которую она всегда выти рала ноги, робея перед святостью, где послушно пела вместе с детьми, не принадлежащими к числу ее друзей, хвалу Ему, чтобы порадовать отца. Пайт виновато прижал ее широкое лицо к своей груди, но его куртка была мокрой и холодной, и Рут поспешно отстранилась.
      — Им тяжело это видеть, — сказала Анджела. — Мы поедем домой. — Нэнси стала канючить: «Давай останемся!», но Анджела сказала ей: — Пожар почти потушен, само интересное кончилось.
      Так оно и было: языки огня удалось загнать в углы обугленного каркаса.
      Нэнси указала пальцем в небо.
      — Цыпленок!
      Петушок, сверкающий так, словно ему не было дела ни до пожара, ни до дождя, застыл на тонком шпиле. Казалось, он не устоит посреди катастрофы такого масштаба и рухнет в огонь. Потом одна из струй, вознесшись в небо, сбила подбирающееся к нему пламя. Шпиль содрогнулся от напора воды, но не обрушился. Горожане защелками вспышками фотоаппаратов, как небесными молниями; не хватало только нового удара грома. При этой сумасшедшей иллюминации Пайт проводил взглядом свою жену. Одни раз она оглянулась, потом зашагала дальше, уводя невинных дочерей.
      Безутешный растрепанный Педрик узнал Пайта в толпе, хотя тот уже несколько месяцев не посещал службу.
      — Вы знаете мирские законы! — заголосил он. — Сколько в долларах и центах будет стоить восстановление погубленного храма?
      — Если устоят стены, то тысяч двести-триста, — ответил Пайт. — А если строить заново, то где-то полмиллиона, не меньше. Стоимость строительства возрастает примерно на восемь процентов в год. — Видя, что его цифирь способна окончательно расплющить и без того раздавленного пастора, он сочувственно добавил: — Какая трагедия! Прежнюю резьбу по дереву ни за что не воспроизвести.
      Педрик выпрямился, сверкнул глазами и сделал Пайту выговор:
      — Христианство не оценишь в долларах и центах. Эта церковь — не только старое здание, она — люди, друг мой, люди! Человеческие существа!
      Для убедительности Педрик пригрозил ему костлявым пальцем. Пайт увидел, что и он знает о его изгнании из дому, о том, что его пора вернуть в строй.
      — Вообще-то даже если каркас устоит, — ответил Пайт мстительно, — он будет таким шатким, что его все равно придется снести.
      Словно в подтверждение его слов одну стену лизнуло огромным языком пламени. Шланги поливали водой другую стену, а тем временем запылал клен, рискнувший вырасти в опасной близости от церкви. Зрителей закидало горящими веточками. Толпа подалась вперед, желая досмотреть до конца буйство огненной стихии. Пайт оказался нос к носу с Кэрол Константин. Она пригласила его к себе под зонт, в компанию своих дочерей Лоры и Патриции. Ее огорчение растрогало Пайта.
      — Какой ужас! — сказала она. — Я так любила эту церковь!
      — Никогда не видел тебя в этой церкви.
      — Конечно, ведь я пресвитерианка. Но я по двадцать раз на дню ею любовалась из нашего двора. Я бы была очень религиозной, если бы не Эдди, который ни во что не верит.
      — Где сейчас Эдди?
      — В небесах. Возвращаясь, он рассказывает мне о пуэрториканских красотках. Я с радостью его выпроваживаю. Только не пойму, зачем я все это тебе рассказываю…
      — Потому что тебе грустно смотреть, как горит церковь. Стены устояли. Колонны выдержали фронтон, крыша не провалилась под куполом, но святая святых — внутренность (храма превратилась в месиво из черных бревен, осыпавшейся штукатурки и обугленных скамеек. Пожарные из соседних городков сматывали шланги, Базз Каппиотис мысленно составлял отчет, толпа постепенно расходилась. Кэрол пригласила Пайта на чашку чая. Чай перешел в ужин — она кормила детей спагетти. Он снял промокшую одежду и надел свитер и штаны Эдди, для него узковатые. После того, как дети отправились спать, оказалось, что он может здесь переночевать. Никогда еще ему не доводилось спать с такой костлявой и одновременно податливой женщиной. После трудов с Фокси он был рад разнообразию: эта женщина быстро кончала, издавая радостные крики, подкладывала себе под зад подушку, свешивала голову с кровати, касаясь волосами пола и выгибая дугой горло, крепко обхватывала ногами его торс, словно он был трапецией, по которой она выбиралась из бездны жизни. В ее спальне, как во многих комнатах в Тарбоксе той ночью, пахло мокрой гарью и горьким дымом. В промежутках между приступами похоти она болтала: рассказывала про свою жизнь с Эдди, его извращенность и свое несчастье, свою надежду на Господа и на бессмертие, о том, как хорошо они с Эдди жили раньше, до переезда в Тарбокс. Пайт спросил про историю с Солцами, не скучает ли она по ним. Кэрол не сразу вспомнила, о чем речь, потом сказала:
      — Мало ли, что там болтают сплетники! Если честно, она была забавной, а он — зануда.
       «Пансион „Ларри и Линда“
       Шарлотт Амали, Сент-Томас, Виргинские Острова 15 мая
       Дорогой Пайт!
       Написала твое имя — и сразу размякла. Что я делаю здесь, вдали от мужа, от любовника, от отца? Со мной один Тоби — его, бедняжку, обожгла на солнце дурочка-мать: привыкла к хилому тарбокскому солнышку и сразу обварилась с ним на пару на тропическом солнце — белом пятнышке прямо над головой размером с горошину. Он всю ночь проплакал — было больно переворачиваться. Пансион, который рекламируют как „традиционное сонное местечко в типичной островной традиции — солнце и ром“ (передо мной их листовка, такую же дал мне турагент в Вашингтоне), находится по соседству с шумным ночным клубом и с улочкой, по которой стекают нечистоты и где круглосуточно орут чернокожие подростки. Так что ночью я бешусь, а днем клюю носом.
       В горничной с сандалиями на босу ногу и вихляющим задом — она как раз вошла — невозможно распознать англичанку. На Тоби она посмотрела так, словно перед ней взрослый голый мужчина. Видимо, туристы редко привозят с собой малышей. Наверное, здесь считается, что детей нам приносят в корзинах, припудренных, голубоглазых, сразу готовых отдавать приказания.
       Снова тишина. Горничная послушалась меня, переложила ребенка, застелила постели, подняла пыль и ушла, а Тоби опять заснул. Беда в том, что его мама тоже хочет спать. Снаружи солнце палит нещадно, а здесь оно просто чертит по зеленому полу, как желтый карандаш. Кажется, мне здесь понравится, вот только пройдет боль… По пути из аэропорта я жалела, что со мной нет тебя инее кем обсудить здешние хибары из ржавых железных листов, расплющенных банок из-под оливкового масла и прибитых к берегу деревяшек. Все это опирается на стволы цветущих бугенвиллий, а воздух нежный, как поцелуй после страстной любви — прости, любимый, я засыпаю…
       После бодрящего сна молодая светловолосая женщина, которая скоро получит развод, вскочила и оделась, стараясь не задеть ожоги на руках, на бедрах и — там особенно! — на животе, перепеленала отпрыска и выбежала в оглушительный шум тропического города в героической попытке закупить провизию. Торговых центров, как в Тарбоксе или Лейстауне, здесь нет, зато можно скупать на вес фотоаппараты и швейцарские часы. Выше, на холмах, стоят роскошные отели, в рестораны которых не сунешься из-за дороговизны и шика, а заведения попроще — это либо местные закусочные с измазанными соусом „чили“ табуретками, либо ночные клубы для геев, закрытые до шести вечера. Все белые мужчины, которых сюда заносит в этом сезоне, — гомосексуалисты. Их голоса ни с чем не спутаешь, они звучат повсюду. Наконец, я нашла рядом с открытым рынком приличный кафетерий, отвечающий требованиям санитарии, которые я предъявляю (прямо как старая дева какая-нибудь!): там я купила молоко для Тоби во внушающей доверие упаковке. От Ларри и Линды мало толку. Они сбежали сюда из Нью-Йорка, отчаявшись стать актерами; у меня подозрение, что она его спасла, иначе он стал бы гомосексуалистом. Он постоянно поворачивается ко мне в профиль, а она, наверное, считает, что лучше смотрится анфас, потому что все время на меня наступает, качая огромными коричневыми грудями, страшными, как приближающиеся в темноте фары. Я с удивлением узнала, что она на пять лет моложе меня понятно, что ей сначала было нелегко обращаться ко мне запанибрата. Они все время вспоминают Нью-Йорк и тамошние ужасы настоящая любовь-ненависть, как выразился бы незабвенный Фредди Торн. Все время извиняются, что не могут толком мне помочь, хотя ужины у Линды приличные — легкие, с французским уклоном. Они кормят меня завтраком и ужином, в остальное время мне предлагается перебиваться самостоятельно. Обходится мне все это в 18 долларов в сутки.
       Но все мои мысли и тревоги — о тебе. Как здорово у нас получилось: я „девочка по вызову“, ты — скрывающийся гангстер. Я тебя не очень огорчила? В последнее утро мне показалось, что ты рад моему отъезду, поэтому я всю дорогу рыдала, а потом позволила Кену накормить меня обедом на факультете и даже там всплакнула, не постеснявшись едоков за другими столиками. Наверное, он решил, что я плачу из-за него — отчасти так оно и было; он даже боролся с джентльменским побуждением все забыть и снова меня принять. Мое отсутствие очень его облагородило — уверена, студентки от него без ума. Он купил новый весенний костюм и испугался, поняв, что я это заметила, как будто это значило, что я начну с ним кокетничать или могу вообразить, что он сам кого-нибудь соблазнял, когда у меня был ты; на самом деле мне не сиделось на месте, потому что мы оставили Тоби у Кена в лаборатории, на попечении его сотрудников, и я боялась, что поднимусь туда на лифте и найду его брошенным и плачущим. Ужас! Невероятно! Кен был очень трогательным с ребенком и взвесил его с точностью до миллиграмма.
       Прошло несколько дней. Мое письмо свернуло куда-то не туда: болтливое, с потугами на веселье, легковесное. Перечитала — и стало совестно: как несправедливо я обошлась с чудесной грудью Линды! Они с Ларри очень милая, уязвимая, какая-то нереальная пара; ко мне они относятся по-родственному, друг к другу — нежно и трепетно, с преувеличенной чувственностью. Главное их свойство — лень. У меня подозрение, что наше поколение — последнее, у которого есть какие-то амбиции. Эта парочка как будто уверена, что им никогда не придется голодать, что жизнь существует только для того, чтобы ей наслаждаться, — какая варварская мысль! С другой стороны, это так освежает после наших ужасных тарбокских друзей, способных говорить только о себе, общаться с людьми, которым интересны искусство, театр (они помпезно именуют это „сценой“), даже международная обстановка! А я и забыла, что это значит! Линдона Джонсона они обзывают деревенщиной, но при нем им комфортнее, чем при Кеннеди, потому что тот слишком уж походил на всех нас, полуобразованных лапочек периода сразу после „холодной войны“, и мог бы погубить Землю из-за своего извращенного вкуса. Подобно Линкольну, он стремился к мученичеству, хотел оставить о себе память. Ради чего стал мучеником Кеннеди? Ради Марины Освальд, не желавшей спать с мужем? Прости, я, кажется, использую письмо тебе, чтобы продолжить спор с Ларри. Просто мне грустно слышать, что человек, подобный нам, то есть Кеннеди, не годится для того, чтобы нами управлять, а это значит, что мы за себя не отвечаем и нам нужны императоры, полубоги, огромные роботы и прочая ерунда. Сидя со мной в „Орущем коте“ так называется заведение неподалеку, — Ларри утверждал, что его сексуальная амбивалентность (он называет это „AC-DC“) уже в стадии излечения, однако я, невзирая на то, что он великолепно танцует, отказалась принимать участие в исцелении. Он принял отказ без обиды, словно предложение было несерьезным.
       Кстати, о тебе. Кто ты такой? Слабак? Тема твоей „слабости“ часто всплывала в разговорах наших общих друзей, когда мы все жили в заколдованном круге. Наверное, они хотели сказать, что твои силы не находят достойного применения. Твои достоинства старомодны. Могу представить тебя сквайером (а в слугах у тебя — к примеру, этого бедного фанатика Мэтта) — примерным рыжеволосым помещиком, хозяйственным и патриотичным, живущим на доход от земли, тайно ремонтирующим ржавые доспехи предков, наносящим визиты в соседние замки, осуществляющим самые невероятные замыслы, мечтающим о невозможном. Задолго до того, как я тебя как следует узнала, Би Герин назвала тебя старомодным. Если бы я ушла от Кена к тебе, это было бы в некотором смысле шагом назад. По сравнению с Кеном ты примитивен. Будущее либо за ним, либо за хаосом. Но теперь моя жизнь принадлежит мне самой, и мне не хочется быть дальновидной. При своих незавидных умственных способностях (в этом смысле я подстать Фредди Торну, и он это знает) я мало на что гожусь, но знаю, по крайней мере, что могу быть твоей женщиной. Не очень-то великие, зато понятные амбиции. Даже если мы никогда больше не встретимся, я рада, что хоть на что-то сгодилась. Спасибо тебе.
       Вопрос в том, надо ли мне (или следующей после меня женщине, и так далее) склонять тебя к браку. Насколько великодушнее было бы позволить тебя скитаться и страдать — уж больно мало скитальцев осталось на свете! Большинство теперешних женщин — домоседки и скряги. Ты женился на Анджеле, потому что инстинкт подсказал тебе, что она тебя не закабалит. Не то, что я. Я отдамся тебе телом, но подчиню твою личность. Однако искра моего подсознания, любящая гонки, хочет вместо этого предоставить тебе свободу свободу насиловать, бежать, растрачивать себя, раз искусство строительства теперь полностью узурпировано счетоводами. С тех пор, как ты стал приезжать ко мне в своем пыльном пикапе и через час поспешно сматываться, я почувствовала и полюбила в тебе гений одиночества, способность видеть самого себя отдельно от мира. У тебя возникает желание стать мужем всего мира, и разве вправе я превращать тебя в свою собственность?
       Тоби плачет, здесь Линда. Едем на пикник в залив Мейджен.
       Ночь. Оркестр на улице играет так зажигательно, что мне хочется туда. Читая то, что я написала сегодня днем, постарайся понять, что вся эта мешанина — попытка ухватить истину. С Кеном мне всегда было страшно, что на меня дохнет холодом нашей с ним жизни.
       Тебе бы понравилось место, где мы сегодня побывали. Коралловый песок не то что кварцевый: он белый, пористый, он дышит, в нем остаются глубокие отчетливые следы. Оказывается, у меня огромные плоские ступни. Ракушки крохотные и бесконечно разнообразные, как детские ноготки, которыми так восхищалась Кэрол. Помнишь тот вечер? Как я ревновала Анджелу! Единственная тень в Мейджен-Бей — от невысоких кустов. У меня появляется загар. Линда уговорила меня надеть бикини. Мы накрыли корзину Тоби противомоскитной сеткой, и он превращается под ней в карамельку. Я научилась ездить по левой стороне дороги и изучаю всякие юридические тонкости. От юристов можно свихнуться. Ты бы не выдержал и часа. Женятся здесь в полдень, под шампанское, а разводятся в темноте, под стрекот цикад, в потайных местах, при помощи сомнительных стряпчих. Зато в конце главной улицы, где кончаются ряды с часами, стоит старая квадратная лютеранская церковь с запахом кедра и надписями по-датски. Я ходила туда в воскресенье. Паства — полные негритянки, распевающие радостные гимны Проповедь читал высокий белый молодой человек — я ничего не поняла, но все равно понравилось. Негры здесь чудесные, приятнее вашингтонских, которых я боялась в детстве, не такие суровые и не стыдящиеся себя. Мне нравятся даже гомики — по крайней мере, у них отдельное поселение, и они не пристают к женщинам. В гавани потрясающие яхты. Линда раздобыла детскую коляску, и я прогуливаюсь с Тоби по набережной — полмили туда, полмили обратно. Отец рассказывал мне про яхты, и я, оказывается, все еще способна отличить кеч от ялика. Я восхищаюсь деревянной резьбой на старых рыбацких баркасах с первобытных островов. Ни грамма металла — и ничего, не разваливаются. Облачка маленькие и прозрачные, словно не предусмотренные Природой. Когда в дождик светит солнце, здесь говорят: „Дьявол бьет свою жену“.
       Как ты поживаешь? Где ты? Если вернулся к Анджеле, можешь показать ей мое письмо. Вспоминай меня хорошо, без страха. Наши судьбы не обязательно должны совпадать. Буду писать еще, но не часто. Даже здесь есть, чем заняться. Линда поручила мне кое-какие утренние обязанности по пансиону за скидку в оплате и откровенничает со мной о своей личной жизни.
       Твоя Фокси.
       P.S. Ларри говорит, что человек — самое сексуальное животное, притом единственное, предвидящее смерть. Теперь буду задавать всем загадку.
       P.P.S. Теперь я танцую в „Орущем коте“ с неграми — оцени смелость уроженки Юга! Последним чернокожим человеком, прикасавшимся ко мне до этого, была медсестра в стоматологическом кабинете. Очень приятные люди, невинно воображающие, что мне хочется с ними переспать. Как это печально — жить с ощущением, что твое тело имеет ценность! После нескольких недель воздержания я вспоминаю любовь как погружение в печаль — настолько глубокую, что людям приходится образовывать пары, потому что по одному им не выжить…
       P.P.P.S. Никак не закончу письмо! Дурной знак?»
      Джон Онг умер в тот день, когда Франция предложила созвать новую конференцию по восстановлению мира в Лаосе, а коммунистический Китай согласился ссудить 15 миллионов долларов Кении. Пайта удивила пространность некролога в «Бостон Глоб»: родился в Пхеньяне, политический беженец, получил убежище в 1951 году, в 1957-м открыл вместе с коллегой-финном элементарную частицу, жизнь которой длится миллионные доли секунды, список ученых званий, членство в научных обществах, оставил жену и трех сыновей, похороны в Тарбоксе, штат Массачусетс, узкий круг приглашенных, без цветов. Подпись: Друг. Пайт весь день проходил просветленный, радуясь, что стало одним несчастьем меньше, что Джон оказался велик, представляя, как удивленно перезваниваются между собой супружеские пары, которых Джон удостоил знакомством. Знакомая стайка длинноволосых парней на углу у магазина Когсвелла после трех дня, все то же синее небо над черным скелетом сгоревшей церкви, увенчанным выжившим золотым петушком.
      На той же неделе Пайт, пытаясь отыскать Яжински, державшего теперь в голове все планы и намерения Галлахера, подъехал к его дому — просторной одноэтажной постройке в стиле ранчо на Элмкрест-драйв — и увидел в гараже новую сумку для гольфа. В ней не просто лежали новые клюшки «Хоган»: на рукоятку каждой была надета белая пластиковая трубочка — последний писк никчемной моды. Сама сумка — черная, с множеством карманов — была украшена эмблемой нового гольф-клуба (Саут-Матер, 36 лунок), в котором Пайт еще ни разу не сподобился сыграть. Сам он довольствовался разнокалиберными тяжелыми клюшками с железными головками, к которым успел привыкнуть, как к старым норовистым друзьям; сейчас он был вынужден отступить перед силой, источаемой этой пижонской сумкой и тележкой, на которой она стояла, с колесами, как у спортивного автомобиля. Когда хорошенькая жена Леона с причесанными и спрыснутыми лаком темными волосами открыла ему боковую дверь, он снова прочитал свой приговор в том, как ладно на ней сидели вишневые брючки, как вызывающе смотрелась модная не заправленная блузка, какой дерзкой, улыбкой она встретила хозяина своего мужа, как чуть не произнесла какие-то не слишком учтивые слова — не иначе, часто слышала о Пайте неуважительные отзывы. За ее спиной (его не пригласили войти — вот что значит репутация…) он разглядел элегантную кухоньку, полную безделушек, — настоящий кубрик корабля, устремляющегося в теплые воды.
      Вскоре Галлахер вызвал Пайта на серьезный разговор. Считает ли Пайт, что Леон готов выполнять обязанности подрядчика? Пайт ответил утвердительно. Потом Мэтт осведомился, не кажется ли Пайту, что в последнее время их направления — торговля и строительство — все больше расходятся, на что Пайт ответил, что горд скоростью, с которой нашли покупателей первые три дома на Индейском холме. С этим Мэтт согласился, но признался, что ему хочется перейти от мелочей к более масштабным проектам, вроде застройки участка за Лейстауном, который он хочет выторговать, — низины, превращающейся в болото только по весне; там пришлось бы собирать дома-полуфабрикаты, а это, если откровенно, недостойно таланта Пайта. Лично он считает, что сильная сторона Пайта — реставрация. В Тарбоксе полно домов, плачущих по реставрации, поэтому он с радостью благословил бы Пайта на самостоятельный бизнес: пусть дешево покупает, приводит в порядок и дорого продает. Пайт поблагодарил его за ценную мысль, но признался, что не очень представляет себя в роли бедного рыцаря, предпочитая роль толстосума-сквайра. Мэтт выдавил смешок, поняв, что перед ним — пустое место, повторяющее чужие слова. Так или иначе, их партнерство умерло само собой. В счет компенсации положенной Пайту половины совместного богатства в виде кое-какой офисной мебели, плотницкого инструмента, пикапа, стопки закладных, подписанных под честное слово, и звонкого названия, отдающего водевилем (эти слова Мэтт сопроводил презрительным смехом, словно «Галлахер энд Хейнема» с самого начала были водевильным дуэтом) он предлагал пять тысяч, что, если честно, чрезмерно щедро. Пайт возмутился, как бывало всегда, когда с ним пытались обойтись снисходительно, затребовал двадцать и согласился на семь. В действительности он вообще ни на что не рассчитывал, полагая, что уик-эндом в объятиях Фокси лишил себя всех прав. Чтобы не слишком мучиться угрызениями совести, он утешил себя мыслью, что Галлахер, несравненно лучше знавший состояние их дел, на его месте не успокоился бы на семи тысячах. Сделка была скреплена рукопожатием и дрожью желваком на челюстях Галлахера. Расчувствовавшись, как и положено удачливому продавцу, он попросил Пайта понять, что случившееся никак не связано с его, Пайта, личными затруднениями и что они с Терри по-прежнему считают, что им с Анджелой надо помириться. Пайт был тронут: он знал, что Мэтт, стремясь к суровому ведению бизнеса, все же слишком высоко себя ценит, чтобы опуститься до лжи.
      Тем временем Би Герин наслаждалась усыновленным младенцем, его фиолетовыми ноготками и бесстрашной лягушачьей мордашкой. Младенец был цветным.
      — Мы — знаменосцы расовой интеграции в Тарбоксе! — восторженно крикнула она, позвонив Кэрол. — Конечно, мы, скорее, арьергард в армии крестоносцев, просто не могли больше ждать.
      Бернадетт Онг, проснувшись вдовой, почувствовала себя так, словно бок, на котором она спала, превратился в рваную рану; рот — длиной во все тело, горящий от церковного ладана, как от едкой соли. Она не нарушила желание Джона быть похороненным без участия церкви и теперь мучилась чувством вины. Мучений добавляли дети, на чьи вопросы приходилось отвечать.
      — Папа уехал далеко-далеко, в место, которое мы не можем себе представить. Да, там говорят на его языке. Да, папа римский знает, где это. Вы увидитесь с ним, когда тоже проживете жизнь. Да, он вас узнает, какими бы старенькими вы ни стали…
      Когда он умирал, она была рядом. Еще секунду назад она слышала его дыхание, рот имел человеческие очертания — и вдруг превратился в глубокую черную дыру. Разница была столь огромна, что придавила ее, как все человеческое горе вместе взятое.
      Марсия Литтл-Смит тоже испытала шок: она дважды приглашала Рейнхардтов на ужин и дважды получала отказ. Пришлось наведаться к Дэб Рейнхардт, тонкогубой выпускнице Вассар-колледжа с гладкой, словно выглаженной утюгом, прической, чтобы выслушать приговор: сами Гарольд и Марсия им с Элом симпатичны, но им не хочется иметь дело с их друзьями — всей этой — язык все же выдал подлинные чувства — «убогой компанией». Рейнхардты вместе с молодым социологом, избранным председателем городского собрания, приятным, хоть и несколько богемным иллюстратором детских книжек, переехавшим с Бликер-стрит, новым унитарианским священником и их одинаково спокойными женами образовали отдельный круг, где сами шили себе одежду, читали по ролям пьесы, не уделяли чрезмерного внимания сексу, экспериментировали с ЛСД и отстаивали либеральные позиции с большей яростью, чем даже Айрин Солц. Эпплсмиты в гневе прозвали эту публику «сектантами».
      У Джорджины Торн было видение. Убитая падением Пай-та, тем, что он для нее окончательно потерян, и собственной ролью во всем происшедшем, она занялась детьми и, дождавшись теплой погоды, стала таскать недовольных Уитни, Марту и Джуди по городским музеям, загородным заповедникам и диким пляжам вдали от цивилизации. Как-то раз, шагая со стоянки к пляжу, она услышала знакомый смех и пригляделась к паре, залезшей по колено в ледяной океан. Мужчина был старый, бородатый, похожий на похотливого козла: узловатые желтые ноги, маленькие европейские плавки, седые волосы на груди. Хрипло похохатывая, он брызгал водой в визжащую купальщицу, стройную и высокую, с развивающимися черными волосами, в девичьем черном бикини — Терри Галлахер! Мужчина был, видимо, гончаром, мужем женщины, учившей ее игре на лютне. Джорджина увела детей подальше, к скалам, и никому — ни Фредди, ни даже Джанет Эпплби — не рассказала об этой встрече, хотя Джанет после вспышки взаимной откровенности, последовавшей за обнаружением Джорджиной ее письма к Фредди, стала ее лучшей подругой.
      У Джанет были свои секреты. Как-то под конец майского субботнего дня, возвращаясь домой от Литтл-Смитов, она, увидев машину Кена у дома Уитменов, инстинктивно затормозила. Обойдя теплицу, где цвели розы Фокси, она увидела Кена: он выжигал перед домом прошлогоднюю траву. В отсветах воды, залившей низину, его волосы казались совершенно седыми. Сначала она пыталась шутить, но он всегда ей симпатизировал и потому почувствовал, что она переполнена чувствами, возбуждена красотой дня. Она повела речь о его душевном состоянии, одиночестве, которое должно его преследовать, чувстве стыда. После чего предложила — не напрямую, но вполне откровенно — переспать с ним прямо сейчас, в пустом доме. Он поразмыслил и с не меньшим тактом и прозрачностью отклонил предложение.
      — Меня так обожгло, что мне уже не будет больнее, — так она обосновывала свое предложение. Он облек свой отказ в слова, которые никак не могли ее унизить, — наоборот, должны были наполнить гордостью:
      — По-моему, нам обоим нужно время, чтобы научиться уважать себя.
      Среди воды торчал островок с ольхой, боярышником и ежевикой, на котором не уместилась бы даже маленькая хижина. На глазах у Джанет и Кена на островок опустилась стайка скворцов, летевшая на север. Последняя птица из стаи еще не села в траву, а вожак уже взмыл в воздух снова. Так и эта встреча среди оживающей зелени, в дыму горящей травы, под стрекот насекомых, у кромки прибывшей с приливом воды оказалась для обоих равносильна консуммации, пьянящему глотку свободы. Сладостнее всего самый первый глоток адюльтера; дальше возникают трудности, превращающие внебрачную связь в подобие постылого брака. Джанет и Кена облагородил новый масштаб — зелень оживающей низины, ее волшебный свет. Лица друг друга казались им вселенными напряжения, рты — галактиками молчания, глаза — солнечными системами. Она потупила взгляд, ветер разметал ей волосы. Ее предложение было поучительным для него, его отказ — для нее. Долгие годы потом они лелеяли воспоминания об этих минутах, равных годам.
      Супружеские пары, быстро обезопасившие себя от Пайта, чтобы не заразиться его провалом, испытали тревожное чувство возвышения, словно он принес себя в жертву ради них. Анджела как свободная женщина представляла теперь угрозу для всех пар; жены соблюдали еще какое-то время приличия, навещая ее, наталкиваясь на ее холодность и возвращаясь домой с мыслью, что не зря испытывают к ней неприязнь; но приглашали ее редко. Впрочем, вечеринки все равно остались в прошлом. Дети росли и предъявляли к родителям все более обременительные требования. Герины, Торны, Эпплби и Литтл-Смиты еще продолжали собираться, но без воодушевления; однажды вместо упоительной и философичной игры в слова, которую как будто должен был организовать Фредди, чтобы «очеловечить» их, они сдвинули два стола и стали играть в бридж. Это быстро превратилось в традицию. Галлахеры, оторвавшись от Хейнема и начав водить компанию с торговцами недвижимостью и богачами из соседних городков, пристрастились к верховой езде. Солцы присылали всем рождественские поздравления. Яжински переехали в старый дом рядом с полем для гольфа и стали прихожанами унитарианской церкви. Доктор Аллен освоил новшество — введение внутриматочной спирали.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31