Супружеские пары

      — Я тоже проявила доброту: прямым текстом напомнила, что герой служил в Париже кондуктором, — сказала Терри. — Что ж, спасибо, мне пора. Завтра нас ждет ранняя месса, а бедняга Мэтт весь день показывал клиентам дома.
      — Нам тоже пора, — подхватил Кен. — Идем, Фокс.
      Но остальные, находясь под впечатлением, произведенным случайно получившейся парой — красивыми, рослыми, черноволосыми, серьезными Терри и Кеном, — пожелали немного поиздеваться над Фокси.
      — Пожалуйста! — взмолилась Кэрол. — Сыграем еще. Теперь — с Фокси.
      — Фокси, Фокси!
      — Все беременные женщины — вон!
      Фокси посмотрела на Кена. Он прочитал на ее лице трогательную нерешительность. Эта нетрезвая, вкрадчивая публика была для нее сильным соблазном. В конце концов, дома ее ждали комары, доски и опилки. С другой стороны, она устала, она его жена, верная жена…
      — Нет, я буду стоять перед вами, как последняя дура. Я плохо понимаю игру.
      — Отлично понимаете!
      — Играть будете вы сами!
      — Ваши реплики были прекрасными!
      — Мы выберем персонаж попроще: Маргарет Трумэн, а не Джекки Кеннеди. Десять минут — и вы свободны.
      Она дрогнула, но тут поверх голов прозвучал голос Кена — участливый, но одновременно пугающий. Его облик был непреклонен. Казалось, его слова достигли ее слуха по проводам.
      — Лично я выдохся, Фокс. Но ты поиграй. Тебя подвезет Марсия.
      — Нет, так не пойдет. Марсия займется Гарольдом. Я поеду с тобой.
      — Нельзя! — заголосили все. — Вас уже назначили. Надо играть!
      — Останься, — сказал Кен и развернулся, чтобы идти. Она почувствовала себя отвергнутой. Наверное, ему надоела ее беременность. Она просила его помочь ей справиться с нерешительностью, а он столкнул ее вниз, вместо того, чтобы подать руку. Она сердито кивнула и пошла наверх, как до нее Пайт.
      Решение было принято быстро, так как июнь оказался богат на новости: смерть Папы Иоанна, самопожертвование Кван До, полет в космос Валентины Терешковой, отставка Джона Профумо, отмена молитвы в государственных школах США. Скоро Джорджина позвала ее, подойдя к лестнице:
      — Элизабет! Элизабет Фокс Уитмен, спускайтесь. — Голос был точь-в-точь как у ее тетушки из Уилмингтона.
      Фокси вошла в гостиную, как ребенок, получивший нагоняй. Сияющие лица показались ей необузданными. Ей больше понравилось наверху, в темноте, среди пришпиленных к стене карт, разбросанных игрушечных рельсов, бесшумно спящих детей. Она вспомнила свою спальню и луну, мучающуюся вместе с ней бессонницей. Пустую подушку рядом с Кеном — свою подушку.
      Кен и Терри Галлахер уехали, Фрэнк Эпплби уснул, закинув нога в сандалиях на лжеколониальный кофейный столик Солцев, разинув рот и похрапывая. Из кухни доносился шепот. Фокси недосчиталась в гостиной Эдди Константина и Айрин. Шестеро оставшихся (четверо — женщины) глядели на нее устало и угрожающе. Фокси поняла, что лучше ей было уехать с мужем. Игра исчерпала себя, и они всего лишь проявляли вежливость, желание окружить ее, новенькую в компании, любовью. Быстрее догадаться — и домой!
      — Какой… какой я океан? — Фокси опасалась, что правила запрещают пользоваться уже звучавшими ассоциациями, и хотела получше себя проявить. Пайт Хейнема, сидевший рядом с женой на шишковатом диване, уставился в свой стакан.
      — Океан? — отозвалась Кэрол. — Как странно! Штормящий, наверное.
      — Иногда штормящий, иногда неподвижный, — вступила в игру Марсия. — А иногда с волнами в дом высотой.
      — Без следов, — сказал Пайт.
      — Как это?
      — Корабли плавают по вам взад-вперед, не оставляя следов. Вы принимаете всех. Они не оставляют на вас отпечатка.
      — Кусочек океана, — сказал Бен с улыбкой, — где живет русалка.
      — Только без прямых намеков! — напомнила Кэрол. Фокси, внезапно страшно засмущавшись, спросила:
      — Какой я все-таки океан, Анджела?
      — Не океан, — ответила та, — а маленький грустный пруд.
      — Грустный?
      — Вроде зацветшего болота, — оскорбительно брякнула Джорджина. Все, включая мужчин, согласно захихикали.
      — А время дня?
      — Два часа ночи.
      — Одиннадцать утра, мятые простыни.
      — Любое. Весь день напролет.
      И снова недобрый смех. Лицо Фокси медленно заливала густая краска. Как они ни старались, она хотела полюбить персонаж, который изображала.
      Анджела предприняла попытку ее спасти.
      — Я вижу этого человека часов в десять вечера, идущего по освещенному городу, счастливого, ни о чем не думающего.
      — Или даже, — подхватила Марсия, — в половине пятого дня, в парке, с непокрытой головой, улыбающегося старикам, белкам и младенцам.
      — Мы слишком увлеклись! — пропела Кэрол, с резким поворотом головы, как балерина в пируэте, косясь на дверь кухни, откуда все еще доносился шепот.
      Пайт подсказал, что надо думать об Англии. Королева Елизавета (застоявшееся болото)? Вирджиния Вульф («Волны»)? А как быть с мятыми простынями? Женоподобный, нездоровый мужчина? Литтон Стрэчи. Уайлд. Плавающие взад-вперед корабли из реплики Пайта — актерские роли? А как же заросший пруд? Какая она дурочка! Боится ошибиться, застенчивая, дремучая… На нее давила обстановка в гостиной Солцев: темные бархатные кресла с салфеточками на подлокотниках, кленовые полки с журналами «Сайентифик Америкен», «Ньюсуик» и «Лук», пытливые переносные лампы слева от каждого кресла, солнечный Ван-Гог на стене, свадебные фотографии, замершие на желтозубом пианино, неуклюжая вешалка и древнее овальное зеркало в темной прихожей, узкая лестница, уходящая круто вверх, по которой дети взбираются каждый вечер, борясь со страхом. В таких домах — узких, окруженных кустами гортензии, где ребенок мог пописать или спрятаться от назойливых родственников, — жили в Делавэре кузины ее матери. Наследниками среднего класса стали евреи — других охотников на это добро не нашлось.
      — Какой общественный слой? — спросила Фокси.
      — Слишком в лоб, — предупредила Кэрол.
      — Низкий, — ответила Джорджина.
      — Между низким и средним, — поправил ее Пайт. — С кое-каким образованием и достоинством.
      — Всего понемножку, — сказала Анджела. — Ниже низкого, выше высокого.
      — Вы говоришь, как сторонница гностицизма, — с манерной педантичностью сказал Бен Солц Анджеле.
      — Какое нелепое предположение! — возмутилась Марсия.
      — Не понимаю, как она может быть известна, при такой вопиющей обыкновенности! — воскликнула Фокси.
      — За счет своих скрытых талантов, — подсказал Пайт.
      — Между прочим, мы не уточняем, он это — или она, — напомнила Кэрол.
      — Какая я птица? — спросила тогда Фокси.
      — Райская, — ответила Анджела.
      — Воробей.
      — Голубка.
      — Добрая голубка.
      — А я, — сказал Пайт, — представляю себе птицу с высокими лапами, с блестящей грудкой. Какаду?
      — Вы — воловья птица, — сказала Джорджина.
      — Несправедливо! — сказал Пайт, поворачиваясь к Джорджине. Та пожала плечами.
      — Она пользуется чужими гнездами.
      Фокси чувствовала себя так, словно предстала перед ними обнаженная, сама этого не сознавая, как труп на столе морга, все еще слышащий разговоры, холодные непристойные шуточки в свой адрес… Ей хотелось быть с Кеном, удрать, не скрывая своей слабости. Она согрешила и была достойна кары.
      — Кто мой аналог в Библии? Знаю, вы скажете — Далила.
      — Почему? — возразил Пайт. — Вы к себе слишком строги. Скорее, Агарь.
      — Нет, — сказал Бен, — она — Ависага. Так звали девушку, которую привели к умирающему Давиду для согрева. «Вехам леадони хамелех». Это на древнееврейском.
      — И что дальше? — спросила Марсия.
      — «Вехамелех лох яда-ax». Царь не познал ее.
      — Как замечательно ты изъясняешься на древнееврейском, Бен! — восхитилась Марсия.
      — Я изучал его десять лет. Я из консервативной семьи.
      — Даже носил эту маленькую шапочку?
      — Ермолку. — У него была пугающая львиная улыбка, со сверкающими в бороде зубами. — Летом меня посылали в лагерь Рамах.
      — Джорджина! — позвала Фокси.
      — Я не знаю Библию. Я склоняюсь к Далиле. Или к Магдалине, хотя это, наверное, дерзко.
      — А я вижу ее среди жителей Иерусалима, не попавших в Евангелия, сказала Анджела. — Ей было не до того: она как раз флиртовала с римским солдатом, когда мимо несли Крест.
      — Кошмарная женщина! — сказала Фокси. — Заросший пруд, воловья птица…
      — Вы слушаете одну Джорджину, а Джорджина нынче склонна морализировать, — предупредил ее Пайт.
      — Вам она тоже не нравится. Ей симпатизируют только Анджела и Бен. Сказав это, Фокси ощутила ревность. Ей не хотелось объединять Анджелу и Бена, потому что Бена — не настоящего, а воображаемого, разбуженного настоящим, — ей хотелось видеть своим собственным евреем.
      В кухне перестали, наконец, шептаться.
      — Сколько можно тянуть? — сказала Кэрол и встала, якобы чтобы размяться после долгого сидения на полу. Заглянуть в кухню она не посмела, а только сделала один шаг к кухонной двери и громко позвала:
      — Помогите нам, вы двое! Она застряла.
      — Сдаюсь, — сказала Фокси. — Кто же я? Никогда не слыхала о таком персонаже.
      — Слыхали, слыхали, — заверил ее Пайт. Он желал ей успеха и был смущен ее неудачей.
      — Наверное, я — жалкая статистка. Никогда не запоминаю их имен.
      — Нет, в данный момент вы — звезда, — сказал Пайт.
      — В данный момент?
      — Вы только изображаете недогадливость, — сказала ей Кэрол. — Вы с нами флиртуете.
      — Пораскиньте мозгами, — посоветовал Пайт. — Перед вами весь мир.
      — Продолжайте задавать вопросы, — разрешил Бен.
      Все превратились не то в суфлеров, не то в рассерженных родителей, шикающих на упрямого ребенка, портящего рождественскую постановку. В суровых глазах Джорджины читалось удовлетворение.
      — Спросите Фрэнка, в какой пьесе Шекспира он вас видит? Сейчас я его разбужу. — Марсия переместилась поближе к распластанному Фрэнку, утонула в углу мягкого дивана и по-свойски стала шептать ему на ухо, пока он не разлепил веки и не уставился перед собой непонимающим взглядом. Фокси показалось, что он еще видит сон и смотрит сквозь нее.
      — Помогите, Фрэнк! — взмолилась она. — Из какой я шекспировской пьесы?
      — «Троил», — пробормотал он и снова захлопнул веки.
      — Не читала…
      — А по-моему, вы из сонетов, — сказала Марсия.
      — Все вы слишком умные, — сказала Фокси. — Я окончательно растерялась. Подумала было про принцессу Маргарет, а вы… — Их смех стал оскорбительным. — Ненавижу вас! Хочу домой. Сдаюсь.
      — Не сдавайтесь, — попросил ее Пайт. — Чувствую, вы знаете ответ. Просто вы перестарались.
      — Противоположность принцессе? — задал Бен наводящий вопрос.
      — Побирушка. Цветочница. Элиза Дулиттл. Но я думала, что вымышленного персонажа быть не может.
      — Не может, — успокоила ее Джорджина. — Вы не Элиза. Противоположность деве?
      — Пусть Фокси сдастся, если ей так хочется, — предложила Анджела.
      — Она подошла слишком близко, чтобы сдаться, — возразила Кэрол.
      Айрин Солц вернулась в гостиную, приглаживая волосы. Ее черные брови разлетались, как крылья.
      — Эдди просил тебе передать, что он поехал домой, — обратилась она к Кэрол. — У него завтра рейс. Он вышел через кухонную дверь.
      — Так я и знала, — сказал Кэрол, просияв, и снова превратилась в растущий из пола прямой стебель. — Попробуйте еще раз, — попросила она Фокси.
      Фокси спросила со вздохом обреченной:
      — Какой я цветок?
      Теперь все старались ей помочь, поэтому ответы были пространными.
      — Тигровая лилия, пересаженная из деревенского палисадника на городскую улицу, — сказала Кэрол.
      — Ну и возня! — фыркнула Джорджина. — Я представляю себе что-то нехитрое, но с претензией. Мак!
      — Хо Ши Мин тоже был маком, — возразил Пайт.
      — Правильно. Тут возможна близость, — ответила Джорджина. Ее глаза чуть навыкате смотрели на него возмущенно, искусственный загар и ранняя седина завершали портрет обиженной женщины среднего возраста, в которую она скоро превратится. Фокси помнила молчание Джорджины на ужине со свечами у Геринов — загадочное, довольное молчание, в котором в тот тягостный вечер Фокси чудилась та же химическая природа, что в ее беременности. С тех пор Джорджина резко постарела.
      — Не знаю, кого вы загадали, — сказала Айрин. Кэрол пошептала ей на ухо.
      — Шиповник, — сказала Айрин, не раздумывая.
      — Кажется, — заговорила Анджела, — после атомной бомбардировки Японии там невесть откуда появился и расцвел посреди радиоактивной зоны цветок. Вот и этот человек кажется мне преобразователем всего современного яда в красоту.
      — Большое спасибо, Анджела, — прочувственно сказала Фокси. — Теперь я меньше возражаю против этого человека.
      — Кисть дьявола, — сказала Марсия. — Или что-то тепличное.
      — Знаете, — подхватил Бен Солц, — иногда, выпалывая вокруг дома сорняки, вы наталкиваетесь на растение — кружева королевы Анны или худосочные дикие астры. Это тоже, конечно, сорняки, но у вас не хватает духу их выполоть, потому они тоже украшение.
      — Мы все такие, — сказала Анджела.
      — Говори за себя, милочка, — предупредила ее Джорджина.
      — Герань, которую переносят с подоконника на подоконник следом за солнцем, — сказал Пайт. — Гиацинт, продаваемый в пластмассовом горшке. Иногда роза леди Палмерстон. Вы когда-нибудь замечали, Фокси, как оранжерейные гвоздики кладут в ведро с чернилами для подкраски? Так получают зеленые гвоздики ко дню Святого Патрика. А вы, по-моему, желтая гвоздика, которую заставляют впитывать красные чернила. Так получают невероятный черный цвет, чтобы люди трогали вас, принимали за искусственный цветок, поражались, что вы настоящая. Умирая, вы истекаете черной кровью и снова становитесь желтой. — Его плоское, напряженное лицо само превратилось в захватанный, вянущий цветок.
      — Бывает, что мы, сами того не желая, проявляем жестокость, — сказала Кэрол.
      — Обратимся-ка к книгам, — нетерпеливо предложила Марсия. — «Молл Фландерс» Яна Флеминга.
      — «Финеас Финн» в сокращенном изложении «Плейбоя», — сказала Анджела.
      — «Красная Шапочка» маркиза Де Сада, — хмыкнул Бен.
      — Хватит! — взмолилась Фокси. — Все., сдаюсь! Я слишком глупа. Кто это, Анджела?
      Анджела покосилась на Пайта, ожидая от него разрешения раскрыть секрет. В этот момент, слегка напуганная голубым свечением ее глаз, Фокси прочла, как газетный заголовок, искомое имя.
      — Неужели?..
      И, не желая этого, даже не зная, когда у нее потекли слезы, Фокси расплакалась от утомления и замешательства. Все, за исключением Анджелы и Бена, утвердились в том, что и раньше подозревали: Фокси возомнила себя Пайтом.

Тонкий лед

      Как во сне нам нужны сны, так и наяву нам надо соприкасаться и разговаривать, ощущать прикосновения и слышать слова. «Фокси?» «Что, Пайт?» В их простых именах была магия — магия ласки, выискивающей чудовищное и нежное друг у друга в гениталиях. «Ты считаешь, что мы поступаем дурно?» «Дурно? Это понятие словно выплыло из другой Вселенной. Не знаю. Не думаю». «Вот и молодец!» «Что я так не думаю?»
      «Да-да-да! И не думай. Мне так лучше. Прошлой ночью ты мне приснилась. Это в первый раз. Забавно, когда тебе снятся знакомые люди. Это какой-то клуб с идиотскими правилами. Мне вечно снится Фредди Торн, которого я не выношу». «Что я делала в твоем сне? Я тебя возбуждала?» «Ты была сама непорочность. Все происходило в универмаге со стеклянным потолком. Ты работала там продавщицей. Я остановился перед твоим прилавком, не зная, чего мне хочется».
      «Я — продавщица? — Она как бы усмехалась, а на самом деле страдала от уязвленного самолюбия. — Чем же я, по-твоему, торгую?»
      «Нет, там была совсем другая атмосфера. Ты была очень чопорной и необщительной — ты это умеешь… Я ничего не мог сказать, но ты все равно нагнулась, словно что-то искала, и исчезла из виду. Я проснулся с фантастической эрекцией».
      Тем летом, мучаясь порой бессонницей, Пайт, лежа рядом со спящей Анджелой, приподнимал руку и изучал ее очертания на фоне окна. Рука могла бы принадлежать утопленнику, который вот-вот уйдет под воду. Беззаботное, медленное дыхание Анджелы казалось рябью на поверхности океана, в котором он вот-вот погибнет. Ему не хватало скрипа колеса в клетке хомячка. С Фокси он был скромен и осторожен, как подобает наемному мастеру в чужом доме, и вовсе не намеревался ее возжелать. Но, порхая из комнаты в комнату, от детали к детали, она проявляла соблазнительную ветреность, и он уже смущался смотреть на голое дерево в тех местах, где побывали ее пальцы.
      «Здесь можно было бы сделать полки».
      «Или шкафы?»
      «По-вашему, открытые полки хуже? Двери источают самодовольство. А потом перестают открываться или закрываться».
      «На этот случай сейчас делают магнитные защелки — очень эффективно. А открытые полки — это соблазн. У вас кошка, скоро появятся дети. Значит, без запоров не обойтись. У меня есть два плотника, которые делают очень красивые шкафы. Адаме и Комо».
      «И вы хотите подбросить им работенку».
      Пайт опешил. Эта беременная женщина, снующая по ветхому дому в просторном платье, выглядела более невесомой, чем другие женщины, быстрее проникала в его мотивы, словно перед ней представал не он сам, а кто-то другой, кого она уже успела изучить.
      «Они работают с душой. Мне нравится сводить их с душевными заказчиками».
      Она молитвенно указала на открывающийся из окна вид, как на икону, обернулась и произнесла скороговоркой:
      «Хочу открытые полки, открытые двери, чтобы все, что здесь есть, вбирало море, морской воздух. Я всю жизнь провела в тесных комнатушках, где всегда экономили место».
      Произнесла — и выпорхнула в своем желтом летящем наряде, с разгоревшимся лицом, из узкой кухни. Пайт уже догадывался, что с ней не оберешься бед.
      — Зачем ты взял этот заказ? — спросила его Джорджина. — Ты же говорил, что собираешься строить дома в стиле ранчо.
      Они стояли воскресным утром рядом с теннисным кортом Онгов. Пайт не пошел в церковь, чтобы Анджела смогла принять вызов, брошенный в шутку Фредди Торном. Сейчас ему не хватало привычного часа размышлений сидя и пения стоя. После вчерашнего джина голову стягивали ледяные обручи. Вызов, громко брошенный Фредди накануне у Константинов, состоял в приглашении сыграть с ним в паре. Но Бернадетт уже возвращалась с тремя сыновьями с ранней мессы, поэтому Онгов тоже пришлось пригласить на игру. Чтобы построить корт рядом с их новым домом, пришлось выгрызть кусок холма. Экзотический и дорогой дом с подвесными лестницами был спроектирован архитектором, с которым Джон познакомился в Кембридже, и служил всем в Тарбоксе напоминанием о высоком престиже Джона Онга. Сам Джон, маленький костлявый человечек с кожей орехового цвета, обожавший все американское — от жевательной резинки до сигарет с фильтром, — был энтузиастом тенниса, но талантом в игре не блистал. Играл он неизменно в отглаженном белом костюмчике, с напульсником на правом запястье, с зеленой повязкой на лбу. Все его изящные удары, сопровождаемые горделивыми выкриками, неизменно отражались американскими противниками. Партнером Бернадетт был косолапый Фредди, при одном взгляде на которого было трудно удержаться от смеха; соответственно, Анджеле пришлось играть против Джона, и на этом фоне ее игра выглядела еще правильнее, изящнее и ровнее, за исключением игры у сетки, где ей не хватало расторопности гасить мячи.
      Болельщики, Пайт и Джорджина, мирно беседовали. Никто не сказал бы, что они шепчутся, просто они старались, чтобы их не подслушали.
      — С такими домами помрешь со скуки, — ответил Пайт на последний вопрос Джорджины. — Они все одинаковые.
      Джорджина вскипела светским негодованием.
      — Зубы, между прочим, тоже одинаковые. Или, например, биржевые акции. Каждый работает с массивами одинаковых предметов и явлений. Что в тебе особенного? Откуда у тебя характер плейбоя? У тебя даже денег нет.
      С самого детства насмешки вызывали у Пайта головную боль. То, что хотя бы кто-то во всем огромном мире в состоянии его не любить, представлялось ему математическим парадоксом, если не умственной пыткой.
      — Деньги мне дают другие. Все вы.
      — Значит, это твой стиль? Взять, поклониться и уйти? Она видела его в профиль — только один глаз, как у бубнового валета. Солнце жгло ей подбородок.
      — Ты сама говорила, — сказал он ей, дождавшись, пока удары и выкрики с площадки сделают их разговор неслышным для остальных, — что мы должны соблюдать осторожность. Из-за письма Джанет, помнишь? Я в тебе нуждался, а ты отказалась встречаться.
      — Это было много месяцев назад. Я говорила об осторожности, а не о том, чтобы совсем не встречаться.
      — Не люблю, когда мне напоминают об осторожности.
      — Конечно, не любишь и не должен любить. Анджела отлично знает о твоих похождениях, просто предпочитает закрывать на них глаза.
      Анджела, услышав свое имя, оглянулась. Пайт окликнул ее:
      — Джорджина хвалит твой стиль игры! — Джорджине он сказал с улыбкой, словно продолжая легкий треп: — Ты прижала своего письмом?
      — Пришлось.
      — А он что же?
      Она стала крутить между коленями теннисную ракетку, рассматривая струны — грубые и одновременно гладкие.
      — Совсем забыла! Он вывернулся. Сказал, что это у него отеческое, что он просто пытался помочь Джанет вырваться из сетей Эпплсмитов, а эта неврастеничка на нем повисла. Если судить по содержанию ее записки, версия вполне достоверная.
      — И ты от облегчения снова полезла к нему в постель.
      — Правильно, все так и было.
      — И осталась довольна…
      — Было неплохо.
      — У каждого было по семь оргазмов, а в промежутках вы читали друг дружке Генри Миллера.
      — Как в воду глядишь!
      — Ты очень подробно все описываешь.
      — Хватит беситься, Пайт. Я тоже устала быть стервой. Можешь ко мне заглянуть. Просто на чашечку кофе.
      — Если нас застукают, то кофе — то же самое, что постель.
      — Я по тебе соскучилась.
      — Вот он, я.
      — Наверное, у тебя кто-то появился?
      — Дорогая, — ответил он, — ты же меня знаешь!
      — Не могу поверить, что это Уитмен! Для тебя она слишком заторможенная и хорошенькая. Не в твоем вкусе.
      — Ты права. Это не она, а Джулия Литтл-Смит.
      — Фокси для тебя слишком рослая, Пайт. Ты превратишься в посмешище.
      — Я не просто бедняк, но еще и недомерок. Непонятно, как такая великосветская штучка, как ты, связалась с таким пугалом, как я.
      Джорджина окинула его холодным взглядом. Зеленые глаза, нос с горбинкой. Дальше тянулась сетка теннисного корта, еще дальше — покрытый травой склон, обвиваемый ветром. Волны. Кристаллические решетки. Соединение и распад.
      — Не пойму… — прошептала она. — Наверное, это была просто химия.
      Грусть от вожделения, зародившись где-то ниже ремня, поползла вверх. Им бывало хорошо вместе. Лиственницы, тюрбан из полотенца у нее на голове.
      Игра на корте завершилась. Победители, Анджела и Джон Онг, обливались потом. Пайт не мог понять, что говорит Джон: неразличимые гласные, похожие на «а», соединенные лязгающими согласными. Но из-под золотистого лица-маски так и сочился ум.
      — Он говорит, что окончательно выдохся, — перевела Бернадетт. У нее были широкие плечи и таз, лицо то улыбалось, то расширялось, готовясь к улыбке. Пайту Онги нравились: они позволяли ему пользоваться их теннисным кортом, не проявляли к нему снисходительности; их проживание в Тарбоксе было таким же случайным, как и его. Джон закурил и зашелся сухим кашлем. Пайт удивился, обнаружив, что кашель звучит понятно. Элементарный лексикон людей: кашель, смех, плач, крик, пуканье, дыхание. Аминь.
      Джон, сгибаясь от кашля, лепетал что-то, расшифровывавшееся, наверное, как предложение другой четверке выйти на корт. Сами Онги побрели к дому в сопровождении троих своих мальчишек.
      Хейнема против Торнов. Джорджина надела темные очки; лицо, оставшееся вне очков, казалось вырубленным из камня. Солнце стояло в зените, зеленый корт превратился в зеркало. Анджела подавала; ее подачам, достаточно точным, не хватало темпа. Джорджина вроде бы отбила мяч в сторону Пайта, занявшего позицию под сеткой, но от злости сделала это слишком поспешно, так что мяч, ударившись в сетку где-то на уровне его паха, упал на ее стороне.
      — Пятнадцать — ноль! — объявила Анджела и приподнялась на цыпочки, готовясь подать снова.
      Пайт встал напротив Фредди. На том были кричащие клетчатые шорты, ярмарочная розовая рубашка, лысую голову защищала бейсболка с длинным козырьком, синие гольфы спустились, кроссовки были велики минимум на размер. Он по-клоунски растопырил носки и пристроил ракетку на плече, как бейсбольную биту. Анджела потеряла от смеха ритм и запорола подачу.
      — Пятнадцать — пятнадцать! — крикнула она, и Пайт снова очутился напротив Джорджины. Непостоянная, предательская игра! Не успеешь оглянуться, как преимущество упущено. Была любовь, стала ненависть. «Благодаря тебе я в спортивной форме…» Безглазая Джорджина приготовилась к подаче, занесла ракетку, задрала подбородок, сделала шаг вперед. Пайт, до пота впившись в рукоятку своей ракетки, прикусил губу, чтобы не взмолиться о пощаде.
      — Я красивая, папа?
      У Пайта заломило скулы от несостоявшегося зевка. Он надеялся, что исполнил свои обязанности: проконтролировал, как Нэнси чистит зубы, в двадцатый раз почитал ей любимую книжку, помолился с ней на ночь (это они делали все реже) — Пайт все сомневался, упоминать ли в вечерней молитве своих родителей. С одной стороны, они, как и родители мамы, были достойны памяти, с другой, ребенка смущала их непоправимая судьба. В итоге за Якобуса и Марту Хейнема никто не молился, и их неорошаемые призраки уныло вяли в раю.
      — Да, Нэнси, ты очень красивая. Вот вырастешь — будешь такой же красавицей, как твоя мама.
      — А прямо сейчас я красивая?
      — Что за глупости? Очень красивая. Сейчас.
      — А другие девочки красивые?
      — Какие девочки?
      — Марта и Джулия. — Маленькие женщины без лифчиков, плещущиеся на закате в ледяной воде залива. Округлые руки и ноги, присыпанные песочком. Приседание у берега для ловли волны.
      — А ты как считаешь? — спросил ее Пайт.
      — Уродины!
      — Они хорошенькие по-своему, ты — по-своему. Марта хороша как Торн, а Джулия — как…
      — Как Смит.
      — Правильно. Кэтрин?
      — Как Эпплби.
      — Молодец! Когда миссис Уитмен родит ребеночка, он будет красив красотой Уитменов.
      Нехорошо, конечно, использовать слух невинного дитя, но Пайту доставляло удовольствие говорить о Фокси громко, держать ее во рту, пропитываясь воспоминанием о ней. Анджела со своей повышенной чувствительностью реагировала на любые упоминания Уитменов раздраженно, поэтому эта фамилия превратилась у них дома в табу.
      Нэнси ухватила правила игры и, радостно утопая в подушке, пролепетала:
      — А когда ребеночка родит Джекки Кеннеди, он будет красивым, как Кеннеди.
      — Тоже верно. А теперь спать, красавица Нэнси, иначе не выспишься до утра.
      Но нет, этот ребенок, в отличие от голландки Рут, был настолько женственен, что не мог не потребовать перед сном уточнения:
      — Я самая красивая?
      — Детка, мы же только что выяснили, что каждая красива по-своему. Пусть все остаются, какие есть, иначе все станут одинаковыми. Как репки на грядке.
      Он оставил внизу, рядом со своим креслом, стакан мартини со льдом и сейчас переживал, что лед растает и прозрачный джин будет разбавлен водой.
      Личико Нэнси исказилось гримасой. Она мужественно старалась не расплакаться.
      — Тогда я умру, — объяснила она. Он уцепился за это соображение.
      — Думаешь, самой красивой Господь не позволит умереть? Она молча кивнула. Большой палец по привычке оказался во рту, глаза потемнели, словно она высасывала из него чернила.
      — Красавчики тоже в конце концов умирают, — сказал Пайт. — Было бы несправедливо, если бы умирали только замухрышки. И вообще, когда любишь, любимый человек не кажется некрасивым.
      — Это как у мам и пап, — подхватила она и уже вынула было палец изо рта, но тут же вернула его на место.
      — Вот-вот.
      — И у друзей.
      — Наверное.
      — Я знаю, кто твоя подружка, папа.
      — Неужели? Кто?
      — Мама. Пайт засмеялся.
      — А кто мамин дружок? — Желание симметрии!
      — Папа Марты, — заявило дитя.
      — Этот ужасный человек?
      — Он смешной, — объяснила Нэнси. — Он говорит «пук».
      — Значит, если бы я говорил «пук», то тоже был бы смешным?
      Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.
      — Ты сказал «пук». Как ни стыдно, папа!
      Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.
      — Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.
      — Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.
      — Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший «пук».
      Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.
      — Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!
      — Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.
      — Уйди, папа. Позови маму!
      — Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри «Нэнси», никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, — это уже не ты.
      — Хочу к маме!
      Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.
      — Мама моет внизу посуду.
      — Я хочу к ней.
      — Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.
      — Хочу сейчас.
      — А папу не хочешь?