Супружеские пары

Галлахер напрягал слух у себя в закутке, но Пайт больше помалкивал, давая Джорджине выговориться. Ее светская дикция и тепло за окном, заставляющее вспоминать про теннис и про солярий на крыше гаража, навеяли на него сантиментальное настроение, даже сожаление. Он снова видел лиственницы, ее напрягшиеся бедра, сузившиеся зрачки, расширенные глаза, слышал, как она благодарит его за то, что сохраняет с ним форму…
      — Пайт, — трещала она, как болтливая кузина, вовсе не стремясь напомнить о прежних любовных утехах, — я сегодня, завернула к Уитменам. Фредди говорил, что ты волнуешься, вот я и решила помочь. Но там никого не оказалось. Такое впечатление, что дом пустует уже не первый день. За калиткой лежат целых четыре газеты…
      — Марсия ничего не знает?
      — Говорит, что машин нет у дома со вторника.
      — Ты не заглядывала в окно? — Открытая духовка, распотрошенная упаковка снотворного, перегоревшая лампочка в коридоре, две голых неподвижных ноги…
      — Заглядывала. Все чисто, словно там прибрались перед отъездом. Я не заметила колыбели.
      — А с Кэрол или с Терри говорила? Кто-то должен знать, что произошло. Люди не исчезают просто так.
      — Брось, милый, не паникуй. Ты что, Господь Бог? Решил, что тебе под силу помешать Уитменам, если они что-то решили?
      — Спасибо за зажигательную речь. И, главное, за то, что открыла Уитмену глаза.
      — Я почти ничего ему не сказала! Признаюсь, я желчно спросила, что делает у его дома твоя машина, а потом он взялся за меня сам: замучил вопросами. О многом он сам догадывался. Но все равно, прости. А вообще-то ты обязан понять — ты меня слушаешь, Пайт? — как я озверела в понедельник: приезжаю с самыми благородными намерениями — а меня ждет такой сюрприз!
      — Ладно, забудем, — сказал он со вздохом. — Правда всегда пробьет себе дорогу. Возможно, это только к лучшему. А ты — славная женщина: верная жена и заботливая мать.
      — Наверное, я тебе не годилась, Пайт, да? Я думала, что нам хорошо. Я ошибалась?
      — Ты роскошная, — сказал он ей терпеливо. — Ты была для меня слишком хороша. Для парня с отклонениями, как я, с тобой было слишком легко. Ты уж прости меня, если я тебя обидел. Я не хотел.
      Как ни странно, подробности происшедшего знал Галла-хер. Он подслушал разговор Пайта, заглянул к нему в закуток, и там Пайт, впившись взглядом в его пятиугольное лицо с широкими челюстями, превратившееся в предзакатных сумерках в плохо различимое пятно, услышал рассказ о странной сцене. Ранним утром во вторник, еще до появления молочника, в дверь к Галлахерам постучался Кен Уитмен — мокрый, мятый, грязный. Он всю ночь бродил в тумане по берегу, потом вздремнул часок в машине. Пайт виновато вспомнил, как провел ту ночь он сам: в тепле, рядом с Анджелой, в забытьи, почему-то в снах о полете… Кен объяснил, почему пришел: он назвал Мэтта единственным человеком в Тарбоксе, которого он может уважать, единственным, кто «остался в стороне». По его мнению, Терри способна понять Фокси. Что он хотел этим сказать? Что они похожи? Обе, по его словам, «очень гордые». Тут Галлахер замялся — видимо, засомневался, все ли можно выложить Пайту. Но, начав, он как истинный ирландец уже не мог удержаться. Пайт представил себе кухню Галлахеров поутру: репродукция гравюры Дюрера над мойкой из нержавейки руки молящегося, яркая клеенка, поспешно наполненные Терри чашки, три вялых рта, тянущих кофе и осуждающих, жалеющих, клеймящих его, Пайта… Кен спрашивал совета, как ему поступить. Галлахеры, естественно, ответили ему в один голос, что он должен вернуться к Фокси: он ее любит, у них сын, они такая красивая пара. Терри добавила, что от промаха или соблазна не застрахован никто, Пайт заподозрил, что сам Мэтт употребил бы здесь другое слово. Так или иначе, Кен оказался непреклонен, хоть и не вынашивал планов мести. Он говорил о людях, замешанных в этой истории, бесстрастно, как о химических элементах. Расхаживая по берегу океана, он все обдумал и решил, что единственный выход — развод. Терри заплакала, но на Кена это не произвело впечатления. От Галлахеров ему было любопытно услышать, разведется ли Пайт, по их мнению, с Анджелой, чтобы жениться на Фокси. Если да, то чем быстрее это произойдет, тем лучше. Если же они считают, что Пайт окажется «негодяем» (Мэтт долго думал, прежде чем использовать этот эпитет — видимо, самый нейтральный) и не будет торопиться, то и Уитменам, видимо, не следует спешить с разводом — лучше пока просто жить врозь. Сам он собирался переехать в Кембридж, а она пусть остается в, — доме. Не согласятся ли они за ней приглядеть? Они согласились. Потом Терри прочла Кену длинную лекцию. По ее словам, он и Фокси отличались от остальных тем, что не, имели детей и потому были более свободны. По ее мнению, вопреки учению церкви, брак не священен и может быть расторгнут, но только до тех пор, пока не появится новая душа — ребенок. До рождения ребенка брак все равно, что первый поцелуй, — такой же эксперимент. Но рождается ребенок — и эксперименту конец, брак делается нерушим, как непогрешимость папы или хроматическая гамма. Это один из кирпичей, из которых строится мир. Кен, возможно, по-прежнему чувствует себя свободным, до него медленно доходит, что теперь у него есть сын…
      — Она так ему и сказала? — спросил Пайт.
      — Да. Уитмен ей никогда не нравился.
      — Терри — молодец!
      Дальше Терри сказала, что Кен воображает, будто он свободен принимать решения, но Пайт такой свободы лишен. Он любит своих детей, дорожит Анджелой. Кен совершит ошибку, если будет его заставлять, исходя из абсурдного представления о чести, не находящего применения уже не одну сотню лет, все бросить и жениться на Фокси. Пайт не так свободен, чтобы это сделать.
      — Как все это воспринял Кен?
      — Неплохо. Покивал, поблагодарил — нас и был таков. Потом Терри навестила Фокси — ведь Кен избрал нас ей в покровители — и застала ее за сборами. Фокси была совершенно спокойна, аккуратно причесана. Она решила уехать с ребенком к матери в Вашингтон. Думаю, она так и сделала.
      — Слава Богу! Я хочу сказать, что для меня большое облечение — знать, что она жива-здорова. И что уехала отсюда.
      — Ты действительно ничего этого не знал?
      — Абсолютно!
      — И даже не пытался с ней связаться?
      — А разве это нужно? Что бы я ни сказал, она бы решила.
      — я все еще в игре и пугаю карты. Ты другого мнения?
      Мэтт так аккуратно подбирал и расставлял слова, что Пайт лишний раз понял: они уже не друзья. С друзьями так не осторожничают. Он стал Мэтту неприятен — что ж, Мэтт тоже ему неприятен. А как хорошо все начиналось! Мэтт в отглаженной солдатской форме, черные глаза-бусины сияют, как башмаки. Ретив!
      — Мы с Терри, конечно, все это обсуждали. По нашему мнению, ты не должен позволять ему брать тебя на пушку. Дай понять Уитменам — позвони Кену, напиши Фокси, ведь найти адрес ее матери не такая уж проблема, — что ты ни в коем случае на ней не женишься. Думаю, если они это поймут, то снова сойдутся.
      — Так ли это хорошо? Конечно, если они снова сойдутся, то тебе, Терри, папе римскому будет спокойнее. А вот Джорджина советует мне не изображать Господа Бога по отношению к Уитменам.
      Галлахер поднял голову. Пайт сумел разглядеть плотно прижатое к черепу ухо, желвак на щеке, седую вмятину виска: на Хоуп-стрит уже зажгли фонари. Он знал, что произошло и что произойдет теперь: Мэтт переоценил свою способность убеждать с позиций морального превосходства и теперь, утомленный непонятливостью грешника, снова заползет в раковину своей незапятнанной правоты.
      — Я бы предпочел не вмешиваться в твои дела. Я дал тебе совет. Последуй ему, если хочешь, чтобы все это закончилось достойно. Но я не претендую на то, чтобы догадываться, чего тебе на самом деле хочется.
      Пайт предпринял попытку примирения: перед ним был партнер и источник ценной информации.
      — Откровенно говоря, Мэтт, я уже не управляю событиями. Все, что мне остается, это пустить их на самотек и молиться.
      — Как всегда. — Эти два слова Мэтт произнес уже без колебаний, машинально. Пайту представилась редкая возможность понять, каким его воспринимают другие. Он словно увидел свой непривычный профиль в одном из зеркал примерочной. «Рыжий мститель»…
      Дома Анджела поведала ему о телефонном звонке. Они пи-i ли после ужина кофе, девочки смотрели сериал.
      — Мне позвонили из Вашингтона, — начала она.
      — Фокси?
      — Да. Откуда ты знаешь? — И ответ на свой вопрос: — Значит, она тебе звонит… Мне она сказала другое.
      — Нет, просто я узнал сегодня от Галлахера, куда они оба подевались. Кен пришел к ним во вторник и поведал свою печальную историю.
      — Я думала, ты об этом знаешь. Терри давно мне все рассказала.
      — Почему же ты молчала? Я очень волновался.
      — Мы вообще молчим. — Это была чистая правда.
      — Ну, какие новости от очаровательной Элизабет? Напряженное выражение лица Анджелы, похудевшего за последние дни, подсказало, что он избрал неверный тон. Она уже не поощряла легкомыслия.
      — Она — само хладнокровие. Сказала, что живет у матери, много думает и все больше укрепляется в мысли… — Анджела сложила на столе руки, чтобы они не дрожали, — что им с Кеном надо развестись, пока ребенок маленький, иначе он будет расти в несчастливой атмосфере, как его мать.
      — Боже… — пробормотал Пайт. Он чувствовал, что медленно погружается в пучину. Анджела подняла палец.
      — Нет, погоди. Она сказала, что звонит не для этого, а для того, чтобы передать тебе через меня, что совершенно не хочет, чтобы ты от меня уходил. Что она… — палец опустился, чтобы не подчеркивать дальнейшее, — любит тебя, но развод — их с Кеном дело, ты ни при чем и не должен брать на себя никаких обязательств. Они повторила это, по меньшей мере, дважды.
      — Что ты ей ответила?
      — Что тут ответишь? Да, да, нет, спасибо. И повесила трубку. Да, еще спросила, не надо ли что-нибудь сделать в доме — запереть, иногда наведываться, но она ответила, что это лишнее, потом что Кен будет приезжать по выходным.
      Пайт положил руки на стол, оттолкнулся, вздохнул. — Хорошая новость, сказал он. — Я устал от этого кошмара.
      — Ты не чувствуешь себя виноватым в их разводе?
      — Немного. Они давно были друг для друга мертвы, просто не ощущали этого. Можно считать, что я сделал доброе дело: открыл им глаза.
      — Не уходи, Пайт. Фокси мне было нечего сказать, зато есть, что сказать тебе. Может быть, принесешь бренди?
      — Не знаю, как ты, а я полон под завязку. Между прочим, прекрасный ужин! Не знаю, почему мне так нравится фасоль. Предпочитаю легкую пищу.
      — Неси бренди! Быстрее, пожалуйста. Фильм скоро кончится. Я хотела дождаться, пока лягут дети, но так разволновалась, что уже не могу ждать. Мне необходим бренди.
      Не дождавшись, пока он наполнит рюмки, она начала:
      — Фокси взглянула правде в глаза, и мы, по-моему, должны поступить также. Думаю, ты должен уйти, Пайт. Прямо сегодня. Я не хочу больше с тобой жить.
      — Серьезно?
      — Серьезно.
      — Тогда бренди — лишнее. Объясни, почему. Ты ведь знаешь, что с Фокси все кончено.
      — Не уверена, но это не важно. Думаю, ты все еще ее любишь, а если и нет, то поговаривают про Би. Не было бы Би, появилась бы другая. Наверное, нам не стоит продолжать.
      — А девочки? Разве они не стоят усилий?
      — Хватит прятаться за девочками! Я считаю, что им это тоже не нужно. Они чуткие, всегда знают, когда мы ссоримся. Когда мы не ссоримся, им, боюсь, еще хуже. У бедняжки Нэнси вообще не все в порядке с головой. Не уверена, что Рут не переживает, просто ей по наследству от меня достался безмятежный вид.
      — Снова твоими устами говорит психотерапевт.
      — Нет. Он никогда не расставляет оценок: то-то хорошо, то-то плохо… Я пытаюсь высказать свои мысли, хотя мне это нелегко дается, потому что отец всегда знал за меня, что мне полагается думать. Мой психоаналитик почти все время молчит — я даже не знаю толком, как он выглядит, так мне страшно на него взглянуть. Если мои речи звучат правдиво, я пытаюсь с ними сжиться…
      — Черт, все из-за этого осла Фредди Торна!
      — Дай закончить. Правда состоит в том, что ты меня не любишь, Пайт Хейнема. Не любишь, не любишь!
      — Нет, люблю. Это же очевидно!
      — Прекрати! Не любишь. Ты отказал мне в доме, который мне приглянулся, а потом отреставрировал его для нее.
      — Мне за это заплатили. А тебя я обожаю.
      — Вот именно. Обожаешь, чтобы не любить. Моя грудь и задница тебе подходят, тебе льстит, что я профессорская племянница, научила тебя пользоваться вилкой, принимаю тебя назад после всех загулов, ты специально делаешь меня фригидной, чтобы почувствовать свободу…
      — Я тебя обожаю. Ты мне нужна.
      — Значит, тебе не то нужно. С меня хватит. Я устала от принуждения.
      Бренди жгло его изнутри огнем.
      — Разве я тебя принуждал? Наверное, случалось, но только в последнее время. Ты не давала мне того, чего я просил.
      — Ты не знал, как попросить.
      — Может быть, теперь я это знаю.
      — Поздно. Знаешь, что я думаю? Что это твоя судьба.
      — Бессмыслица, суеверие! — Но в действительности он верил в то, что за ширмой из супружеских пар и их домов существует кальвинистский Бог, предоставляющий нам полную свободу, не прислушиваясь к нашим молитвам, не спрашивая нашего мнения. Анджела стала посланницей этого Бога. Он сражался с ней так, как сражается изнасилованная женщина: после драки кулаками не машут.
      — Я твой муж, — сказал он ей, — и навсегда им останусь. Обещаю, моему распутству теперь конец, хотя я не так много распутничал… Тебя уязвляют сплетни, ты борешься за свою честь. Тебя гложут гордыня и эгоизм, который внушают своим пациентам эти проклятые психиатры. Разве ему есть дело до наших детей, до одиночества, которое будет тебя угнетать после моего ухода? Чем хуже тебе будет, тем глубже он запустит в тебя когти. Это настоящее вымогательство, шаманство! Через сто лет люди будут удивляться, что мы так серьезно к этому относились. Над психоанализом будут смеяться, как над лечебными пиявками и отворением крови.
      — Лучше не демонстрируй свое невежество. Мне бы хотелось вспоминать тебя с уважением.
      — Я не уйду.
      — Тогда уйду я. Завтра утром у Рут урок танцев, потом обед с Бетси Солц. Надо выстирать и выгладить синее платье Нэнси ко дню рождения Марты Торн. Попробуй позвать Джорджину — может, она возьмет на себя эти заботы.
      — Куда ты денешься?
      — Мало ли куда! Могу уехать домой и играть там с отцом в шахматы. Или в Нью-Йорк, на выставку Матисса. В Аспен, кататься на лыжах и спать с инструктором. Я много чего сумею придумать, Пайт, дай только избавиться от тебя. — От воодушевления она вскочила, волнуясь всем спелым телом.
      Музыка из темной гостиной сигнализировала о завершении серии. Кактусы, закат, триумф добродетели.
      — Если ты говоришь серьезно, то уйду, конечно, я, — сказал он. — Но только для эксперимента. И если ты меня вежливо попросишь.
      Вежливость — атмосфера краха. Они вместе уложили дочерей спать, собрали чемодан Пайта, выпили напоследок бренди на кухне. Когда он очень медленно, чтобы не разбудить уснувших девочек, отползал задним ходом от дома, Анджела, стоявшая на крыльце, издала какой-то звук, который он принял за зов. Он затормозил, она подбежала к машине с пузырьком.
      — Джин, на случай бессонницы, — объяснила она, положила пузырек ему на ладонь, холодно поцеловала его в щеку. Ему показалось, что она плачет. Он хотел открыть дверцу, но она держала ручку с внешней стороны.
      — Мужайся, Пайт. — И с этими словами она поспешила обратно в дом, чтобы погасить в коридоре свет.
      Первый выходной он провел в конторе «Галлахер энд Хейнема»: укрывался ночью старым армейским одеялом, лежа на диване из искусственной кожи и топя свой ужас в разбавленном джине; воду он нацеживал из крана в их крохотном туалете. Капающий кран, тиканье его наручных часов, которые он по глупости оставил на деревянном столе — отличном резонаторе, собственное обиженное сердцебиение, вибрация от переключающих передачу грузовиков, в любое время суток проезжающих через центр Тарбокса, жизнь, угадываемая внутри телефонного аппарата — все это не давало ему сомкнуть глаз. Рано утром в воскресенье он, ежась в нижнем белье, слушал, как у самого его уха шаркает устремляющаяся в церковь паства. Похмелье внутри черепа было, как стеклянная внутренняя оболочка термоса, а сам себе он казался трупом, подслушивающим жизнь из могилы. Простые приветствия, доносившиеся до его слуха с улицы, наполнялись зловещим смыслом, — интимные и гордые, как голые тела. К понедельнику Пайт тщательно прибрался, но Галлахер все равно был шокирован, унюхав в своей конторе жилой запах.
      На неделе, поняв, что Анджела не позовет его обратно, Пайт перебрался на третий этаж здания, которое сам перестроил из обиталища последней носительницы фамилии «Tap-бокс» в билдинг с офисами и апартаментами. Третий этаж претерпел меньше всего изменений, оставшись наполовину чердаком, наполовину помещением для обслуживающего персонала. Неотциклеванные половицы его комнаты были по-прежнему усеяны пятнами в форме листьев, кое-где на полу сохранились лоскуты линолеума; стены цвета овсянки, искривленные скосами мансардной крыши, остались украшенными аккуратными рисунками пастелью сплошь дикие цветы, вдохновлявшие Гертруду Тарбокс еще до Первой мировой войны. В дождь одна стена, от которой давно отстали обои, намокала, а утром комнату невыносимо медленно нагревала единственная батарея, замысловатая, как кружево, и толстая, как броня. Чтобы попасть к себе в комнату, Пайту приходилось пройти по застеленному ковром фойе, между дымчатыми дверями страхового агентства и кабинета гадалки, потом подняться по широкой лестнице с алюминиевыми накладками на ступеньках, миновать кабинеты окулиста и недавно обосновавшегося в городе адвоката. Дальше его ждали потайная лесенка за дверью без надписи, запираемой на задвижку, и, наконец, временная берлога. Напротив Пайта обитал человек, работавший по ночам, так сильно заикавшийся, что с трудом выдавливал «доброе утро». Кроме этих двух комнат, на третьем этаже оставался просторный пустой чердак, который Галла-хер надеялся отремонтировать и сдать в качестве танцевального зала школе хореографии, пока что арендовавшей для этих целей зал епископального прихода, где по воскресным утрам учили божественному дочь Пайта Рут.
      На Индейском холме возобновилось строительство. Ко Дню труда там намечалось закончить шесть домов по двадцать тысяч каждый, но теперь Яжински сам справлялся почти со всеми проблемами. «Все под контролем», — постоянно слышал Пайт; часто, звоня на лесной склад или поставщикам фундаментных блоков, он выяснял, что его опередил Галлахер или Леон. Получалось, что ему нечего делать. В Страстную пятницу (выходной на фондовом рынке) его остановил на улице Милосердия, перед парикмахерской, Гарольд Литтл-Смит.
      — Какой ужас, Пайт! Cest terrible. Что с тобой сделали Уитмены?
      — Уитмены? Ничего. Меня выгнала Анджела.
      — La belle ange? He могу поверить. Вы всегда были безупречной парой. Не то, что Уитмены: стоило мне их увидеть, как я понял, что у них не все в порядке. Оба словно аршин проглотили. А теперь мы с Марсией жалеем тебя. Почему бы tout le monde не заняться своими делами?
      — В общем-то, я тоже не совсем уж без греха…
      — Знаю, знаю! Ну и что с того? Просто иногда люди друг другом пользуются. При наших идиотских пуританских законах иначе нельзя.
      — Как ты думаешь, кто кого использовал в нашем случае?
      — Ну как же, clairemenf, Фокси использовала тебя. Как бы иначе она избавилась от своего зомби? Не позволяй себя использовать, Пайт! Возвращайся к детям и забудь про эту стерву.
      — Не называй ее стервой. Ты совсем не знаешь, что у нас произошло.
      — Слушай, Пайт, я делюсь с тобой не только своим мнением. К такому неофашисту, как я, ты, конечно, вправе не прислушиваться. Но мы с Марсией сидели вчера до трех часов ночи с Эпплби, обсуждая вашу ситуацию, и в конце концов пришли к выводу: нам не нравится, когда пара, которая нам очень симпатична, так страдает. Я очень волнуюсь, иначе выразился бы поизящнее. Pas doffense TM.
      — Джанет тоже согласна, что Фокси стерва, и что меня обвели вокруг пальца?
      — Сначала она не соглашалась, но нас получилось трое против нее одной, и она сдалась. Но ты, конечно, можешь наплевать на наше мнение. Главное, что ты сам собираешься предпринять. Выкладывай, я ведь тебе друг! Ton frere. Как ты будешь действовать?
      — Никак. Анджела мне не звонит и, судя по всему, совершенно во мне не нуждается.
      — Ты ждешь ее звонка? Лучше не жди, а ступай к ней сам. Женщины любят, когда их берут силой, сам знаешь. Я думал, ты великий любовник…
      — Кто тебе это сказал? Марсия? — Раздвоенный нос Гарольда приподнялся, словно при новом, интересном запахе. Пайт засмеялся. — Или Джанет? Шикарная женщина! Помнится, когда она была проституткой в Сент-Луисе, об этом стало известно всей бильярдной. Наверное, ты знаешь про нее много любопытного. Я тоже помню, как…
      — Рад, что ты по-прежнему в хорошем настроении, — перебил его Гарольд. — И по-прежнему сокрушаешь святыни.
      — Долой святыни!
      — Мы с Марсией хотим пригласить тебя к нам — пропустить стаканчик и серьезно поговорить. Марсия очень расстроена. Она навещала Анджелу. Та вежливо ее приняла, сама аккуратность, не придерешься, но совершенно несгибаемая.
      — А что, Марсии нравится сгибать людей?
      — Знаешь, у меня сегодня, наверное, проблемы с речью. Главное, Пайт, мы за вас переживаем.
      — Je comprende. Merci. Bonjour. Наконец-то Гарольд разозлился.
      — Ну, я пошел. Мне надо постричься. — С точки зрения Пайта, прическа у него и так была в полном порядке.
      Приглашения к Литтл-Смитам так и не последовало. Мало кто из их общих с Анджелой друзей проявлял к нему теперь интерес. Одни Солцы, вероятно, по подсказке Анджелы, пригласили его к себе на ужин, но мебель в их доме уже была готова к переезду, и вечер произвел на Пайта гнетущее впечатление. Сидя на чемоданах, Солцы уже не сдерживались и все время рассказывали о себе как о евреях, словно все эти годы в Тарбоксе им приходилось подавлять свое национальное достоинство, а теперь оно вырвалось на свободу. Айрин, трепеща бровями, в подробностях поведала о своем сражении со школьной администрацией из-за рождественской церемонии. Пайт узнал, что антисемитизм ощущается даже в их узком кругу. Больше всех отличились на этом поприще Константины. Кэрол выросла, знаешь ли, в ОЧЕНЬ пресвитерианской провинциальной атмосфере; Эдди вообще невежда. Вечер за вечером они утверждали всяческий абсурд: что среди коммунистов одни евреи, как и среди психоаналитиков, скрипачей… Сам знаешь, теория мирового заговора. Страшно сказать, уже после двух рюмок начинались еврейские анекдоты, и Солцы, естественно, знали их не в пример больше, чем Эдди и Кэрол, что толковалось как стыд за свою национальность, хотя она, Айрин, нисколько своего еврейства не стыдится. Пайт попытался им объяснить, что он, особенно в тарбокском обществе, тоже чувствует себя евреем в душе; но Айрин, не пропустив его в расу избранных, обрушила на него подробнейший анализ, почему Фрэнк Эпплби, этот белый протестант англо-саксонского происхождения в квадрате, постоянно с ней спорил, специально цеплялся к ней в компаниях. Если честно, то среди их «друзей» всего двое относились к ним без всякой снисходительности и без страха: Анджела и Фредди Торн.
      — Этот жалкий идиот! — вырвалось у Пайта по привычке. Обычно это доставляло собеседникам удовольствие, потому что от Пайта ждали ненависти к Фредди. Но Солцы истолковали его восклицание по-своему: как подтверждение коллективного подозрения, что Фредди и Анджела — давние любовники.
      Пайт не стал у них засиживаться. Его уже тянуло в тишину конуры под крышей, к нетребовательным четырем стенам. Бен положил руку ему на плечо и улыбнулся своей доисторической улыбкой.
      — Тебе сейчас худо, — сказал он. — Жаль, что ты не еврей, потому что каждый еврей готов к невзгодам и вооружен на этот случай особой философией. Испытание, устроенное Богом. Нисайон Элохим.
      — Я сам навлек на себя беду, — возразил Пайт.
      — Это как сказать. Если ты веришь во всемогущество Господне, то это не имеет значения. Важно, чтобы ты попробовал вкус собственного пепла. Как у нас говорится, Сын Давидов явится только к полностью праведному или полностью падшему поколению.
      Пайт в ответ попытался признаться им в симпатии и повторил слова Анджелы о том, что среди всех пар одни Солцы не погрязли в мелочах. Но Бен продолжал улыбаться и настаивал на своей рекомендации:
      — Не бери в голову, Пайт! Все обойдется. С тобой нам было очень радостно.
      Айрин чмокнула его на прощанье — горячее прикосновение ярких губ, напомнившее, как ему не хватает женщины.
      Через несколько дней, проехав несколько раз мимо дома Би, он не выдержал и позвонил ей. До этого они один раз видели друг друга на улице: она помахала ему и исчезла в дверях ювелирного магазина, все еще украшенных кивающим кроликом, хотя Пасха уже прошла. Ее голос в трубке звучал испуганно и виновато.
      — Пайт? Как поживаешь? Когда ты вернешься к Анджеле?
      — Какое возвращение? Без меня она обрела себя.
      — Только не по ночам.
      — А как проводишь ночи ты?
      — По-прежнему. С вечеринками покончено. Все помешались на разговорах про детей.
      — Ты бы не… Может, увидимся? Просто попьем днем чаю…
      — Лучше не надо, дорогой. Я серьезно. У тебя и так хватает женщин для переживаний.
      — У меня вообще нет женщины.
      — Наверное, так тебе лучше?
      — Во всяком случае, не так плохо, как я думал. Но я о нас с тобой. Между прочим, я был в тебя влюблен, прежде чем на нас рухнула крыша.
      — Да, ты был хорош. Такой живчик! Но, боюсь, ты меня идеализировал. Для тебя я слишком ленива в постели. И вообще — это так трогательно! — я вдруг стала нужна Роджеру.
      — То есть как?
      — А ты никому не скажешь? Все считают, что вокруг тебя водят хоровод девки.
      — Все ошибаются. У меня пристрастие к замужним. Они напоминают мне мамочку.
      — Нахал! Я тебе про Роджера, а ты… Роджер потерял уйму денег — все эти его друзья-инвесторы в Бостоне — и прибежал ко мне в слезах. Как мне это понравилось!
      — Значит, из-за его банкротства я больше не могу с тобой спать?
      — Какое банкротство? Я же говорю, ты все идеализируешь. Просто он перепугался, так струхнул — нет, я должна кому-то об этом рассказать, меня так и распирает! — что согласился усыновить ребенка. Мы уже побывали в одном агентстве, ответили на кучу оскорбительных вопросов о своей частной жизни. Странно, но белые дети — дефицит, зато черных хоть отбавляй.
      — Вот чего ты хотела? Приемного ребенка?
      — Да, столько лет! Как узнала, что сама не смогу родить, так и захотела. В бесплодии, между прочим, виновата я сама, а не Роджер. Все показывали пальцами на Роджера, а на самом деле… Ах, Пайт, прости, тебе ведь и без меня тошно!
      — Нет, почему же? — Он вспоминал, как они блаженствовали вдвоем под крики детей, играющих в снежки, ранним вечером, в запахе лаванды. Она всплакнула, и ее голос стал влажным и безвольным, как ее тело в постели.
      — Как это печально! Я тебя нужна, но вынуждена тебе отказать. А ведь раньше, когда я сама в тебе нуждалась, ты в конце концов явился на зов.
      — В конце концов. Усыновление — это здорово, Би! А Роджера отправь в богадельню.
      Смех сквозь слезы.
      — Как же я могу, когда он, наконец, дает мне то, о чем я столько времени его умоляла! Самое забавное, это ты помог. Ваш с Анджелой разрыв очень напугал Роджера, вот он и посерьезнел.
      — Он всегда был серьезным. А теперь еще и пуглив.
      — Лучше признайся, Пайт, ты ведь никогда ко мне серьезно не относился? Я так боялась, что ты позвонишь! Я думала, что это произойдет раньше.
      — Да, надо было позвонить раньше, — согласился он и зачастил, чтобы ее приободрить: — Нет, все это было, конечно, нереально. Целую!
      — Целую, — выдохнула Би в ответ. — Много-много-много раз.
      В воскресенье, съездив с дочерьми в бостонский Музей науки и вернув их домой, Пайт загрустил при виде пустой баскетбольной площадки. Именно в это время года молодые женатые мужчины Тарбокса отнимали здесь друг у дружки мяч. Но Уитмены уехали, Солцы тоже, Константин летает в Лиму и Рио, Торн и Литтл-Смит всегда считали баскетбол плебейской игрой. Из трещин в асфальте поползли сорняки, кольцо без сетки висело криво — надо бы закрепить его шурупами подлиннее… Анджела ждала их во дворе: она подбирала с лужайки нападавшие за зиму ветки и засевала голые куски земли. Проследив его взгляд, она сказала:
      — Лучше сними кольцо. Или желаешь пригласить друзей сыграть? Я не возражаю.
      — Как выяснилось, у меня нет друзей. Все это были твои друзья. В любом случае, получилось бы искусственно и натянуто, тебе не кажется?
      — Наверное.
      — Может быть, Рут захочется побросать мяч в кольцо?
      — Сейчас у нее более женственные интересы. Возможно, потом, когда у них в школе появятся спортивные команды. А пока голое кольцо навевает тоску, как петля на эшафоте.
      — Какая ты тонкая натура!
      — Как прошла поездка? Искусственно и натянуто?
      — Нет, было весело. Нэнси заплакала в планетарии, когда вокруг нас завертелись звезды, зато ей почему-то понравилась «Прозрачная Женщина».
      — Наверное, она напомнила ей меня, — сказала Анджела.
      Пайт заподозрил, что этот приступ самокритики — прелюдия к тому, чтобы пригласить его в дом. В глубине души ему этого не хотелось. Он чувствовал, что худшие ночи одиночества уже прожиты. Одиночество чем-то его обогащало хотя бы способностью удивляться, с которой он расстался вместе с детством. Даже визиты к Анджеле, при всей их неуклюжести, обдавали приятной свежестью. Она, со своими мягкими жестами и непонятными приступами отчужденности, выглядела робким существом, созданным из его чресл и делающим первые самостоятельные шажки.
      — Как ты поживаешь? — спросил он ее.
      — Дел по горло. Пришлось заново знакомиться с родителями. Мать сказала, что я десять лет задирала перед ними нос. Мне так не казалось, но не исключаю, что она права.