Супружеские пары

      — Пора заняться делом, — сказала она. Кен пощупал трубу.
      — Опять потухло!
      — Оставь до утра. Все равно наверху не согреется.
      — Не люблю, когда надо мной издеваются. Рано или поздно я научусь справляться с этой дрянью.
      — Лучше замерзнуть, чем умереть во сне от угарного газа. Прошу тебя, вызови Хейнема! — взмолилась она.
      — Ты и вызови.
      — Ты — мужчина в доме.
      — Не уверен, что нам нужен именно он.
      — Тебе же понравился Галлахер.
      — Они не близнецы, а просто партнеры.
      — Тогда найди еще кого-нибудь.
      — Тебе ведь понадобился именно он. Возьми и позвони ему.
      — Возьму и позвоню.
      — Пожалуйста.
      Он спустился в тесный погреб, заменявший подвал. Раздался лязг заслонки, потянуло ядовитым дымом. Фокси унесла Коттона в кухню, включила электрический обогреватель и налила две миски молока. Одну она поставила на пол, для кота, в другую бросила кусочки крекера. Коттон понюхал угощение, презрительно попятился и вопросительно мяукнул. Фокси, не обращая внимания не привереду, стала жадно хлебать молоко суповой ложкой. Крекеры с молоком с детства были ее излюбленным вечерним лакомством. Она набросилась на это блюдо, как выздоравливающая, уставшая голодать. Наслаждаясь жаром от нагревателя и кошачьего меха, она щедро намазала маслом три куска белого хлеба. Голод был так силен, что она не стала поджаривать хлеб. Это было поведение алкоголички, дорвавшейся до горячительного. Ее ногти блестели от масла.
      Моя руки под краном, она смотрела в окно. Прилив был в самом разгаре, вода, похожая в свете луны на жидкое серебро, на глазах заполняла огромную лохань низины. Разливу сопротивлялся только необитаемый островок, заросший кустами ежевики. Вдали, на противоположной стороне бухты Тарбокс, весь горизонт заняли огни другого города, название которого она еще не запомнила. По океанской поверхности ритмично пробегал луч прожектора. Через раз луч бил ей прямо в лицо. Интервалы были неодинаковые: то пять секунд, то две. Она спохватилась и завернула хлеб в целлофан. Глубокая ночь навалилась на нее неподъемной тоской. Наступил пасхальный день. Она пойдет в церковь.
      Кен вернулся и засмеялся, поняв, что она не справилась с голодом. Улик было достаточно: початое масло, изобилие крошек, пустая миска.
      — Да, я изголодалась по дешевому хлебу! — сказала Фок-си. Старомодному, резиновому, с химикатами.
      — Пропионат кальция. Ты хочешь родить рыхлое чудовище?
      — Ты серьезно предложил мне вызвать голландца?
      — Почему нет? Посмотрим, что он предложит. Наверное, он знает дом, раз здесь нравилось его жене.
      Как ни спокойно звучал его голос, она расслышала нотки сомнения и поспешила сменить тему.
      — Знаешь, чем мне была неприятна сегодняшняя публика?
      — Тем, что они — республиканцы.
      — Глупости, на это мне наплевать. Им хотелось нам понравиться — вот что странно! Они такие отталкивающие, а хотят нравиться.
      Он засмеялся слишком скрипучим смехом.
      — Вдруг этого хотелось тебе самой?
      Они поднялись в спальню по лестнице, изрезанной и изрисованной детьми, которых они никогда не видели. Фокси надеялась, что проснувшийся аппетит сигнализирует и об окончании бессонницы. Кен чмокнул ее в плечо, играя в любовь — в этом месяце любовь была им противопоказана, — и быстро уснул. Он дышал неслышно, лежал неподвижно. Его неподвижность заставляла ее напрягаться, и с этим ничего нельзя было поделать. Внизу кот Коттон топал, как слон, тряся весь дом. В небе висела яркая до безликости луна, еще битый час усугублявшая бессонницу Фокси.
      Утро понедельника: то солнечное, то пасмурное. Мутная голубизна неба, как обложка молитвенника, облачные скопления, то и дело наползающие на светило. На крыше своего гаража Торны устроили солярий, загороженный от ветра перистыми лиственницами. Сюда попадали из спальни, отодвигая стеклянную дверь. Джорджина каждый год начинала загорать раньше всех остальных. В этот раз она уже успела покрыться опасной для здоровья сыпью веснушек.
      В углу, в пенале из лучезарной алюминиевой фольги, она расстелила клетчатое одеяло. Пайт снял свою замшевую куртку абрикосового цвета и прилег. Стоя, он не чувствовал, как жарит солнце, а теперь оно грозило прожечь ему лицо.
      — Блаженство! — простонал он.
      Она опустилась с ним рядом, дотронулась до его руки. Ему показалось, что это прикосновение наждачной бумаги, полежавшей на солнцепеке. На ней было только белье. Он приподнялся на локте и поцеловал ее плоский, мягкий, горячий живот, вспоминая, как мать лечила ему воспаление ушей, заставляя лежать на остывающей гладильной доске. Прижавшись ухом к животу Джорджины, он услышал слабое урчание. Жмурясь на солнце, она ерошила ему волосы, водила пальцем по его плечу.
      — На тебе многовато одежды, — пожаловалась она.
      — Нет времени, детка, — простонал он неубедительным тоном. — Мне пора на Индейский холм. Мы начали вырубку деревьев.
      Он прислушался, стараясь уловить рык электропил в миле отсюда.
      — Побудь хотя бы минуточку! Или ты пришел меня подразнить?
      — Мне не до любви. Но я тебя не дразню. Я заглянул, потому что соскучился за выходные. Мы были на разных вечеринках. Галлахеры пригласили нас и Онгов. Смертельная скука!
      — Мы у Геринов вспоминали тебя. Сам понимаешь, как мне после этого хочется любви…
      Она села и стала расстегивать ему рубашку, высунув от усердия язык. Анджела тоже высовывала язык, когда чинила зимние комбинезоны. Его забавляла, умиляла, волновала серьезность, с какой женщины занимаются любыми мелочами. Казалось, женская неулыбчивость превращается в движущую силу всего сущего, всех этих расстегиваний, утюжки, принятия солнечных ванн, приготовления пищи, занятия любовью, решения мировых проблем. Все это стежки, скрепляющие жизнь. Расчувствовавшись, он поцеловал ее в висок, где вились заметные только на солнце тонкие волоски. Даже там образовалась веснушка, похожая на семечко, запутавшееся в терниях. Он был обречен на грехопадение. Она распахнула его рубашку и попыталась ее стянуть, касаясь его обтянутой лифчиком грудью и кротко клоня на бок голову. С рубашкой было покончено, потом с майкой. По его голой коже побежали, путаясь в рыжих завитках на груди, невесомые, как водомерки, яркие блики, запускаемые сияющей фольгой.
      Пайт втянул Джорджину в лиловую тень, которую сам отбрасывал. В белье она выглядела по-мальчишески костлявой — не то, что Анджела, обладательница пышных форм. Но Анджела уклончива: тронь — и исчезнет. А Джорджина оставалась на месте и хотела еще. Любить ее было так просто, что у Пайта иногда возникало ощущение, что эта связь кровосмесительна — до того легка. Ее доступность делала его еще слабее. Всякая любовь — предательство, ибо приукрашивает жизнь. Во всеоружии только тот, кто не ведает любви. Ревнивый Бог. Она широко разинула рот и втянула его язык в бесформенную мокрую прорву. Трепет и забытье. Спохватившись, он отстранился, тревожно на нее глядя. Ее губы остались расплющенными. Густая зелень ее глаз в отбрасываемой им тени.
      — О чем вы говорили? — спросил он. Глядя мимо, она неуверенно ответила:
      — Уитмены спрашивали — между прочим, она ждет ребенка… В общем, они спрашивали, не обратиться ли им к тебе по поводу ремонта. Фрэнк тебя ругал, Роджер хвалил.
      — Эпплби меня порочил? Вот сукин сын! Что я ему сделал? Ни разу не спал с Джанет.
      — Может, это был не он, а Смитти. Да ты не расстраивайся: это все в шутку.
      Она тщательно изображала грусть. По обоим скользили тени веток ближайшего дерева. Он догадался, что о нем неодобрительно отзывался ее муж, и переменил тему.
      — Значит, эта высокая неприступная блондинка с розовым личиком беременна?
      — Да, сама призналась Би на кухне. Она такая неуклюжая! Фредди лебезил перед ней, как щенок, а она его испугалась, даже суп не доела. Она с Юга. Они там что, боятся насильников?
      — В прошлое воскресенье я видел, как она уезжала после церкви. Рванула с места, чуть покрышки не порвала. Ее что-то гложет.
      — Я знаю, что: зародыш! — Она задрала подбородок. — Вряд ли им подойдут наши забавы. Фредди считает, что Уитмен — тупица. Я сидела напротив его жены и заметила, как она шныряет туда-сюда своими карими глазами. Все замечает! Фредди вел себя, как всегда, а она сидела и гадала, что собой представляю я.
      — Это для всех нас загадка.
      Пайт чувствовал, что ее обижает его интерес к новенькой. Джорджина высвободилась из его объятий и растянулась на одеяле. Теперь эта шлюха отдавалась солнцу. Фольга, отражая солнечный свет, превращала ее лицо в сюрреалистический эскиз. Пайт снял ботинки, носки и брюки, оставшись в пестрых трусах. Мало кто знал, какой он щеголь. Он вытянулся с ней рядом, она обернулась и тут же избавилась от лифчика, полагая, наверное, что правильнее обоим остаться в одних трусах.
      Грудь у нее была меньше, чем у Анджелы, с бледными за-, павшими сосками, беззащитная с виду. Он прижался к ней, чтобы защитить, и они затихли под шепчущимися деревьями, прямо как потерявшиеся Гензель и Гретель. По крыше от ограждения до самых стеклянных дверей носило ветром прошлогодние мягкие иголочки лиственниц. Пайт провел большим пальцем по ее позвоночнику, начав от затылка и добравшись до сильно выступающего копчика, который вполне можно было принять за подобие хвоста. В Джорджине вообще было больше костей, чем в Анджеле, ее жесткое прикосновение было таким естественным, сестринским, что не вызывало возбуждения. А Анджеле достаточно дотронуться до него пальцем ноги — и ракета к пуску готова! Еще задумаешься, распластавшись у неба на виду, под птичье пение, кого больше любишь.
      Сначала он игнорировал Джорджину, потому что презирал ее мужа. Они с Анджелой сразу невзлюбили Фредди Торна, хотя в первые годы Торны их обхаживали. Хейнема отвечали им грубостью, даже отказались без всяких объяснений от нескольких приглашений, не удосуживаясь отвечать. Тогда они не слишком нуждались в друзьях. Пайт, еще не решивший определенно, что несчастлив с Анджелой, мечтал, конечно, о других женщинах — например, о Джанет или о курчавой недотроге Терри Галлахер, но больше перед сном, чтобы забыться. Потом, два года назад, Онги построили теннисный корт, и встречи с Джорджиной участились. Еще через год мечты без всякого участия Пайта превратились в реальность. Вышло так, что он отвернулся от Анджелы. Он превратился для окружающих в знак вопроса, на который попыталась ответить Джорджина. Она как бы ненароком дотрагивалась до него на вечеринках, как бы случайно оказывалась с ним в одной машине, ехала с ним на теннис и обратно. Она говорила, что ждала его много лет.
      — Что еще? — спросил он.
      — В каком смысле? — Она впитывала лицом солнечный свет, но благодарно отзывалась на его прикосновение.
      — Какие новости? Уитни по-прежнему простужен?
      — Бедненький! Вчера у него была температура, но я все равно отправила его в школу на случай, если ты придешь.
      — Напрасно.
      — Ничего с ним не сделается. Весной все простуживаются. — Кроме тебя.
      — Лучше объясни, что ты имел в виду минуту назад. Я сказала, что Фрэнк тебя критиковал, а ты: «Я ни разу не спал с Джанет».
      — Что ни разу не спал. А ведь когда-то хотел…
      — А может быть… ой, уймись хоть на секунду, мне щекотно!., потому Фредди тебя и не любит? Между прочим, я наврала: это Фредди сказал Уитменам, что ты плохой подрядчик.
      — Конечно, он. Вот подонок!
      — Зря ты его ненавидишь.
      — Это помогает мне сохранять молодость.
      — Как ты думаешь, Фредди про нас знает? — спросила она.
      Оскорбительное любопытство! Ему хотелось, чтобы она совсем выбросила Фредди из головы.
      — Определенно — вряд ли, скорее, догадывается. Не зря же Би Герин говорит, что про нас всем известно, да.
      — Ты признался?
      — Конечно, нет. А что? Он пронюхал?
      Ее лицо было безмятежным, на веке дрожал солнечный зайчик. Ветер баловался с фольгой, устроив игрушечный гром. Ее ответ был осторожен:
      — Он говорит, что у меня есть, наверное, еще кто-то, потому что я уже не хочу его так сильно, как раньше. Он ощущает угрозу. Если бы он взялся составить список тех, от кого исходит угроза, то на первом месте оказался бы, наверное, ты. Но он почему-то медлит с выводами. Вдруг он знает, но скрывает это, чтобы как-то использовать?
      Эти ее слова его напугали. Она почувствовала, что у него пропало рвение, и открыла глаза. Их зелень была сейчас какой-то увядшей, зрачки стали на солнце не больше грифельного кончика карандаша.
      — Может, пора разбегаться? — спросил он.
      Когда ей, дочери филадельфийского банкира, бросали вызов, она запросто превращалась то ли в девчонку из-за кассы, то ли в профессиональную соблазнительницу.
      — Не дури, парень, — сказала они хрипло и прижалась к нему лобком.
      Он превратился в ее пленника. У нее были сильные руки, иногда она выигрывала у него в теннис. Он попытался высвободиться, но пока что остался в плену, зато высвободились ее груди, опасно запрыгавшие у него перед носом. Мгновение. — и они расплющились: он перевернул ее одним рывком, уперся коленями ей в бедра, вцепился в запястья. Любуясь блеском ее кожи, он аккуратно ухватил губами ее сосок — соленый и одновременно немного горький. Ее руки стали совершать умелые круговые движения по его плечам, спине; птицы запели так, словно взялись ей аккомпанировать. Потом одна ее рука занялась священнодействием. Он был бы не прочь поверить, что у него бархатная мошонка и член из чистого серебра.
      — Не многовато ли на нас одежды? — спросил он вежливо. Вежливость была непритворной. Отсутствие формальных уз не помешало им создать кодекс взаимного уважения. Прелюбодеяние состояло из двух симметричных половинок. Осмелившись заговорить о разрыве, Пайт позволил Джорджине пересечь разграничительную линию. Теперь пришел ее черед задавать дерзкие вопросы, а он мог в отместку не соблюдать приличий.
      — Как же деревья на Индейском холме? — спросила она.
      — Обойдутся без меня. — Прошлогодние иголки, даже высохнув на солнце, пахли плесенью. Зато фольга была первосортной. Солярий был делом его рук. А вот ты вряд ли.
      — Считаешь меня падшей женщиной?
      Она встала на колени и потянулась, словно желая ухватить небо за четыре угла. Добросовестная завсегдатайка клуба и преданная мамаша, она обладала неожиданным и совершенно обезоруживающим качеством — непорочной сексуальностью. Наверное, первые годы супружеской жизни с Фредди научили ее предаваться плотскому удовольствию так непосредственно, словно это еда, и так легко, словно это утренняя пробежка. Ее побуждения были невинны. До Пайта у нее не было любовников, и он, даже не понимая, что она в нем нашла, сомневался, что за ним последует кто-то еще. Она не пестовала чувство вины. Сначала, готовясь к измене, Пайт думал, что будет мучиться страшными угрызениями совести; так ныряльщик, еще находясь в воздухе, страшится рева водной стихии. Но вместо этого в первый же раз — дело было в сентябре, в кухне пахло яблоками, дети ушли в школу, кроме Джуди, которая крепко спала, — Джорджина запросто взяла его за палец и повела наверх, в спальню. Там они проворно раздели друг друга. Он был озабочен контрацепцией, но она только посмеялась. Разве Анджела не перешла на эновид? «Добро пожаловать в рай без презервативов!» От этого богохульства у него отлегло от сердца. Его соития с Анджелой всегда были отравлены воспоминаниями о его неуклюжести и ее неспособности с этим примириться. Он всегда помнил о необходимости проявлять такт и о том, как ее раздражает его тактичность, смахивающая на обожествление, помнил, что она недовольна и ухаживанием в пижаме, и приставанием в голом виде, боялся своей беспомощной однозначности и ее непроницаемой разочарованности. Зато Джорджина за двадцать минут разделалась с этим унылым нанизыванием недоразумений и продемонстрировала настоящий, первобытный секс.
      Сейчас, встав по ее примеру на колени, он осторожно, как часовщик, собирающий сложнейший механизм, поцеловал ее сначала в блестящую левую ключицу, потом в правую. Удвоение, лишенное двойственности и энтропии, универсальное божественное зеркало.
      — Ты заслонил мне солнце, — сказала она.
      — Еще рано загорать. Не желаешь ли пройти внутрь? — осведомился он с отменной вежливостью.
      С залитой солнцем крыши можно было, отодвинув стеклянную дверь, пройти в комнату для игр, потом в большую спальню с китайскими фонариками, африканскими масками, изогнутыми рогами животных из разных стран. Поздневикторианский дом с мансардной двухскатной крышей, позолоченными свесами, вычурными светильниками, волнистой оцинкованной обшивкой и прочими внешними излишествами изнутри тоже поражал обстановкой веселого блуда. Он был загроможден черными испанскими сундуками, комодами из разносортной древесины, модерновыми предметами обстановки, сувенирами колониальных времен, просиженными креслами; на стенах висели японские гравюры и филиппинские ковры с тростниковыми розочками, диваны были завалены гигантскими подушками, обтянутыми вельветом в крупный рубчик. В этой бордельной атмосфере было очень весело проводить вечеринки.
      Но, начав посещать этот дом по утрам, Пайт увидел его другим — жилым, с крошками, оставшимися после убежавших к школьному автобусу детей, с газетой на полу. Постепенно и мебель, и старинные фонари, и глазастые маски признали его за своего, стали его приветствовать. Он нагло возлежал на огромной супружеской кровати Торнов, дожидаясь, пока Джорджина выйдет из душа. Он любил просматривать книги на полке у изголовья Торна: потрепанное парижское издание Генри Миллера, Зигмунд Фрейд, «Популярная психология» Меннингера, серая книжечка про гипноз, учебник «Psychopathia Sexualis», изящный альбом с твердыми страницами из Киото, поэзия Сапфо, полное двухтомное издание «Тысячи и одной ночи», труды Теодора Рика и Вильгельма Рейха, дешевые легкомысленные книжонки карманного формата. Потом дверь ванны открывалась, и в облаке пара появлялась Джорджина с обмотанной полотенцем головой.
      Но в это раз она его удивила.
      — Давай для разнообразия останемся на воздухе, — предложила она.
      Пайту показалось, что он еще не помилован.
      — Удобно ли, прямо у Господа на глазах?
      — Ты еще не слышал? Господь — женщина. Ее ничем не смутить. — Она взялась за эластичную ткань его трусов и стянула их. Ее взгляд стал самодовольным.
      Солнце закрыла маленькая тучка. Пайт задрал голову и испуганно поежился, словно узрел что-то необъяснимое в уверенном скольжении по небу флотилии пузатых облаков. Тучка, затмившая солнце, налилась золотом. Еще немного — и ветер унес ее прочь. Солнце снова осветило апрельскую землю, гнилые прошлогодние листья, березовые почки, сухие иголки лиственницы, скомканную одежду. Среди кружев ее трусиков он увидел бежевое пятно. Между ее грудями струился блестящий соленый пот. Он схватил ее, стал теребить и целовать ей соски, волосы между ног, клитор. Его слюна пузырилась на солнце. Потом он представил себе котенка, учащегося пить молоко из блюдца, и заторопился, стараясь оттянуть семяизвержение и заранее готовясь просить у нее прощения. Он развел ее ляжки и легко овладел ей. Она немного посопротивлялась, потом пропустила его внутрь, расширив глаза. Боясь, что вблизи ее лицо покажется некрасивым, он зажмурился. Почки шептались на ветру, на Индейском холме визжали пилы, ветерок обдувал его работящие ягодицы. Его пугало птичье пение: он готов был заподозрить даже птиц в том, что Торн нанял их за ним шпионить.
      — Как хорошо! — простонала Джорджина.
      Пайт набрался смелости и приоткрыл один глаз. Она закатила глаза, в уголке рта выступила слюна. Он чувствовал бесполезность происходящего. Он еще продолжал дергаться, но сердце наполнилось скорбью. Он укусил ее за плечо, гладкое, как нагретый солнцем апельсин, и плавно заскользил по параболе, вдоль высоких красных стен ее экстаза, чтобы в конце траектории снова с ней встретиться. Она отвернулась. Молодец! Несмотря на всю его неловкость, она умела сама достигать желаемого. Он с легким сердцем нырял в нее снова и снова.
      — О! — простонала она и пресыщено раскинулась в его тени.
      — Как тебе? — вежливо осведомился Пайт.
      — Зачем спрашивать?
      — Я собой недоволен. На виду как-то непривычно. Джорджина пожала одним плечом. Ее горло и плечи были скользкими, к щеке прилипла крошка черного строительного вара из его волос.
      — Ты — это ты. Я тебя люблю. Люблю, когда ты в меня входишь.
      Пайту хотелось выть, ронять обильные слезы на ее плоскую грудь.
      — Меня хотя бы было много?
      Она засмеялась, показывая отличные зубы — жена дантиста!
      — Размечтался! Я ничего не заметила. — Видя, что он готов поверить, она томно произнесла: — Ты всегда делаешь мне больно.
      — Неужели? Здорово! Рад слышать. Но почему ты никогда не жаловалась?
      — Рада пострадать. Дело-то хорошее! Все, слезай. Беги на свой Индейский холм.
      Рядом с ней он чувствовал себя сейчас, как слабый, избалованный ребенок. Теребя свою одежду, он спросил:
      — Что такого неприятного наговорил обо мне Фредди?
      — Он сказал, что ты много дерешь и медленно работаешь. Он начал одеваться. Птичье пение нервировало теперь не больше, чем тиканье часов. Она лежала, впитывая всей своей длиной солнечные лучи. Белые полосы от купальника были на ее теле не так заметны, как на теле Анджелы. Клетчатое одеяло, недавно бывшее подушкой, лежало рядом мятым комком, в коротких волосах Джорджины застряли старые иголки лиственницы.
      — Детка, — проговорил Пайт, чтобы не шуршать штанами в тишине, — пусть Фредди болтает, что хочет. Я не собираюсь работать у Уитменов! С этими старыми домами не оберешься хлопот. Галлахер считает, что мы и так тратим слишком много времени на реставрацию домов своих друзей и друзей наших друзей. К осени он хочет выстроить на Индейском холме три новых дома. Молодежь — вот источник прибыли.
      — Деньги… — проворчала она. — Вот ты и заговорил, как все остальные.
      — Что поделать, нельзя же всю жизнь оставаться девственником. Я тоже не устоял перед соблазном и продался.
      Он стоял перед ней одетый. Поежившись от прохладного ветерка, он накинул куртку. Верная принятому между ними кодексу вежливости, она проводила его до выхода. Он испытывал восхищение пополам с недоумением: она запросто проходила в чем мать родила во все двери, спускалась вниз, шествовала мимо игрушек своих детей, книг мужа, полки с чистящими средствами, заходила в сияющую кухню, отворяла для него боковую дверь. В этом углу, затененном огромным вязом, были сложены дрова и веяло деревенской простотой, противоречащей варварству остального дома. Тропинка, ведущая от двери, не была выложена камнем и еще не просохла. Пайт прошел по ней, вымочив в траве штанины, обогнул гараж. На задней дверце его пыльного оливкового пикапа «шевроле» детский палец вывел: «Помой меня». Босая Джорджина осталась на пороге. Пайт унес с собой ее улыбающийся образ и сложное ощущение: домашнее животное, женщина, переспавшая с любовником; озорная усмешка, небрежное «пока».
      В следующее воскресенье, в полдень с минутами, едва Фокси, вернувшись из церкви, со вздохом бросила шляпу на телефонный столик, нагло заверещал телефон. Она узнала голос: Пайт Хейнема. Она всю неделю собиралась ему позвонить, поэтому, даже ни разу с ним не встретившись, была готова его узнать. Он говорил не так самоуверенно и более почтительно, чем большинство местных мужчин, со слабо различимым среднезападным акцентом. Он попросил Кена. Фокси удалилась в кухню, чтобы не слушать, хотя ей очень хотелось узнать, о чем они договариваются.
      Всю неделю она не могла преодолеть молчаливое сопротивление Кена, отказывавшегося звонить подрядчику, и теперь у нее дрожали руки, словно она провинилась перед мужем. Для успокоения она налила себе стакан сухого вермута. По мере улучшения погоды воскресное посещение церкви все больше превращалось в самопожертвование. Даже внутрь церкви проникал запах набухших от тепла почек магнолии, на маленьком викторианском кладбище между церковью и рекой заливались птицы, проповедь томительно затягивалась, церковные скамьи нестерпимо скрипели.
      Закончив телефонный разговор, Кен сказал жене: — Он предложил мне сыграть в два часа в баскетбол около го дома. Баскетбол был единственным видом спорта, вызывавшим у Сена интерес. Он признавался, вернее, каялся Фокси в своем немодном прошлом — игре за факультетские команды в Экзетере и Гарварде.
      — Забавно, — отозвалась Фокси.
      — Кажется, там у него заасфальтированная площадка и кольцо на стене сарая. Говорит, что весной, когда кататься на лыжах уже поздно, а выходить на теннисный корт рано, некоторые здешние любят сыграть в баскетбол. Со мной их будет шестеро, трое на трое.
      — Ты согласился?
      — Я думал, ты хочешь прогуляться по пляжу.
      — Пляж не убежит. Я могла бы прогуляться одна. — Не изображай мученицу. Что это у тебя, вермут?
      — Да. Я пробовала его у Геринов. Мне понравилось.
      — А ты не забыла, что вечером к нам придут Нед и Гретхен?
      — Не забыла, но они появятся только после восьми. Сам знаешь, какие все в Кембридже заносчивые. Перезвони и скажи, что приедешь. Тебе не повредит побегать.
      — Честно говоря, я сразу ответил, что, наверное, приеду. Фокси засмеялась, радуясь, что муж водил ее за нос.
      — Раз ты обещал, почему трусишь сознаться?
      — Нехорошо оставлять тебя на целый день одну.
      Имелось в виду: «Потому что ты беременна». Тревога выдавала его с потрохами. Они так долго прожили бездетными, что его страшила эта перемена, ее увеличивающийся вес. Фокси изобразила радость.
      — Можно мне поболеть? Кажется, в этом городке мужья повсюду таскают с собой жен.
      Фокси оказалась единственной женой, приехавшей на баскетбол. Анджела Хейнема вышла составить ей компанию. Денек был подходящий, чтобы провести время на воздухе, а Анджела не давала понять своим поведением, что ее отрывают от дел. Они подтащили к площадке рассохшуюся скамейку с грозящей отвалиться спинкой и поставили ее так, чтобы можно было одновременно наблюдать за игрой, подставлять лица солнцу и приглядывать за детьми, бегающими по двору. Неподалеку благоухал оживающий лес.
      — Чьи это дети? — спросила Фокси.
      — Две девочки — наши дочки. Видите вон ту, у купальни для птиц, с пальцем во рту? Это Нэнси.
      — Сосать палец — это плохо? — Вопрос был, наверное, наивный, другая мать такого не спросила бы, но Фокси было очень любопытно, а Анджела, такая вежливая и остроумная, не вызывала у нее никакого смущения.
      — Не эстетично, — последовал ответ. — Когда она была младше, за ней этого не наблюдалось. Это началось недавно, зимой. Ее, видите ли, тревожит смерть. Не знаю, откуда у нее такие мысли. Пайт настоял, чтобы девочки ходили в воскресную школу. Может быть, это там с ними ведут такие разговоры.
      — Наверное, так полагается.
      — Наверное. Остальные дети, которых вы видите, счастливые и горластые отпрыски соседей, хозяев молочной фермы, и гордых папаш, толкающихся под баскетбольным кольцом.
      — Я не знаю всех папаш. Вон тот — Гарольд. Почему его называют «Литтл-Смит»? Какой же он маленький?
      — Это одна из шуточек, от которых хотели бы избавиться, да не знают, как. Раньше в городке были другие Смиты, но они уже давно переехали.
      — А вот тот большой, импозантный — торговец недвижимостью?
      — Мэтт Галахер, партнер моего мужа. А муж — вон тот задорный, рыжий.
      Фокси почему-то развеселили эти слова.
      — Он был на вечере, который устроили в честь нашего появления Эпплби.
      — Мы все там были. Бородатый, улыбающийся — Бен Соли. Раньше фамилия была, наверное, длиннее.
      — Сатанинская внешность, — сказала Фокси.
      — Так только кажется. Впечатление беспутства, а сам человек не опаснее мирного аманита. Он отрастил бороду, чтобы скрыть оспины. Сначала борода была гораздо больше, теперь он ее подстригает. Знали бы вы, какой он добрый, как привязан к жене! Айрин — душа нашей Женской лиги, группы по борьбе с дискриминацией при аренде жилья, да и всех остальных добрых дел в городке. Бен работает на одном из предприятий на шоссе номер 128, с виду — фабрика мороженого…
      — Я думала, что там работает китаец.
      — Вы про корейца, Джона Онга? Его здесь нет. Он играет только в шахматы и совсем немножко в теннис. Зато в шахматах, как уверяет Фредди Торн, он настоящий мастер. Вообще-то он — физик-ядерщик из Массачусетского технологического института, то есть из-под него, из огромного подземного цеха, куда не пускают без пропуска.
      — Циклотрон? — спросила Фокси.
      — Я забыла, что ваш муж тоже ученый, — сказала Анджела. — Понятия не имею. Они с Беном помалкивают о своей работе: так распорядилось правительство. Остальные, конечно, на них обижаются. По-моему, какой-то выключатель на штуковине, которая должна была долететь до Луны, но промахнулась — выдумка Бена. Он — специалист по микроприборам. Однажды он показал нам радиоприемник размером с ноготь.
      — Тогда, на вечере, я пыталась заговорить с Онгом, кажется, — у вас у всех такие странные фамилии!
      — Любая фамилия звучит странно, пока к ней не привыкнешь. Как вам Шекспир, Черчилль? А Пиллсбери?
      — В общем, я пыталась поговорить, но ни слова не поняла.
      — Неудивительно. Он странно произносит согласные. Он — что-то вроде трофея Корейской войны. Вряд ли он был дезертиром, у него, кажется, не такие взгляды. У себя на родине он пользовался огромным уважением. Здесь он одно время преподавал в университете Джона Хопкинса и познакомился в Балтиморе с Бернадетт. Если на Тарбокс когда-нибудь сбросят водородную бомбу, то знайте, это из-за него. Он стоит целого арсенала. А вообще-то вы правы: он совсем не сексуальный.
      Судя по тону Анджелы, ей самой не было до секса никакого дела, но она была готова хладнокровно признать, что другие сходят от секса с ума. Глядя на бледные губы собеседницы, чуть растянутые, как будто в легкой улыбке, Фокси чувствовала себя в каком-то сказочном царстве, где наблюдения и впечатления живут собственной жизнью, раскланиваются друг с другом, как аристократы на прогулке. Один из супругов всегда аристократ, другой простолюдин. Учитель и ученик. Фокси была на дюйм с лишним выше Анджелы ростом, но готова была смотреть ей в рот, как благодарная ученица, чувствующая себя достаточно уверенно, но обязанная сдать сложный экзамен. Поняв, что краснеет, она поспешно спросила: