Супружеские пары

      — Хотя бы в этом ты на нее не похожа.
      — Но могла бы быть похожей. То, как она это описывает, звучит очень знакомо. Я люблю сон, эту сладостную пустоту. Не возражала бы вообще не просыпаться.
      — Анджела! Это грех.
      — Главная разница между Джанет и мной в том, что я все это подавляю, а она пытается выразить. Согласен?
      — Меня не спрашивай.
      — Я уверена, что у тебя был с ней роман, и ты отлично знаешь, что я имею в виду.
      — Скандалистка! Я никогда не спал с Джанет.
      — А мне бы этого отчасти хотелось. Это какой-то лесбийский зов. Я вся размякаю, когда лежу рядом с ней на пляже. Меня притягивает Сапфо. Мне бы хотелось учиться в школе для девочек, носить хитон, играть в хоккей на траве и слушать вместе со всеми стихи после теплой ванны.
      — Раз ты все так хорошо проанализировала, значит, тебе ни к чему психоаналитик.
      — Это не анализ, а просто догадки. Специалист, возможно, сказал бы, что все обстоит наоборот. Например, я не переношу прикосновения других женщин. У Кэрол Константин и у Би ужасная манера всех похлопывать. Специалист сказал бы, наверное, что для теперешней Америки я слишком гетеросексуальна. Почему, например, на мне никто не хотел жениться, пока не появился ты? Потому что я всех отпугивала.
      — А может, всех распугал твой папаша?
      — Хочешь узнать еще кое-что неприятное? Сможешь это переварить?
      — Постараюсь.
      — Я мастурбирую.
      — Милая! Когда?
      — Летом чаще, зимой реже. Иногда я просыпаюсь на рассвете, между четырьмя и пятью, когда только начинают петь птицы или когда по дороге проедет первый грузовик, меня возбуждает прикосновение простыней, ну и…
      — Это нормально. Ты при этом кого-то себе представляешь, мужчину с лицом и именем?
      — Не очень отчетливо. Это больше ощущение. Ты — единственный мужчина, который у меня был, так что мне некого представить, кроме тебя. Вот и скажи, почему бы мне просто не разбудить тебя?
      — От тактичности и робости.
      — Что за хреновина, Пайт?
      — Ты должна прекратить болтовню с Фредди Торном на вечеринках. У тебя портится лексикон.
      — Я вся порченная. Не пойму, как играть на этой сексуальной площадке.
      — Ты о чем?
      — О Тарбоксе. Либо увези меня отсюда, либо найди мне врача.
      — Глупости! Обычный городок, как любой другой в стране. Ты хочешь сказать, что слишком хороша для окружающего мира. Что все вокруг не годятся тебе в подметки!
      — Не повышай голос. Терпеть не могу, когда ты переходишь на крик.
      — Конечно, иначе и быть не может. Ты ненавидишь меня, вместе с голосом.
      — Я тебя не ненавижу.
      — Не можешь не ненавидеть. Я, например, уже с трудом тебя выношу.
      — Вот ты себя и выдал.
      — Я несерьезно. Ты великолепна. Но слишком уж погружена в себя. Ты понятия не имеешь, что происходит у меня в душе…
      — Намекаешь, что у тебя роман, и хочешь, чтобы я угадала, с кем?
      — Ничего такого я не говорил…
      — С Фокси Уитмен.
      — Что за выдумки? Она беременна, обожает своего ледяного муженька и, главное, создает мне слишком много профессиональных проблем.
      — Конечно. Но почему меня посетила такая мысль? Знаю, это нервы, но, возвращаясь оттуда, ты всегда так нежен со мной и с детьми, что трудно не решить, что ты с ней спишь. Я в нее вглядываюсь и чувствую, что она хранит какую-то тайну. Уж как она со мной ласкова, как весела! Она знает меня как облупленную, хотя они живут тут только с марта.
      — Ты ей симпатична. Вдруг она тоже лесбиянка?
      — Я не настаиваю на Фокси. Это могла бы быть Джанет, Марсия, даже Джорджина — я безумно ревнива. И чем больше я ревную, тем труднее мне себя заставить заниматься с тобой любовью. Все это грустно. Нет, отвратительно! Вчера твой телефон был занят целых полчаса, и я уже в одиннадцать часов утра сделала себе коктейль, представив, что ты любезничаешь с женщиной…
      Судя по выражению лица, она опять была близка к слезам, но взяла себя в руки и вместо плача издала смешок. Пайт опустил глаза и увидел ее босые ноги: розовые мизинцы не прикасались к линолеуму. Бедная, незрячая, преданная Анджела: по какому праву он разлучил ее со всемогущим отцом? За час до конца рабочего дня старик Гамильтон прохаживался бы по лужайке, обкуривая из трубки подстриженные под «стол» кусты, угощал бы виски работников.
      — У меня нет таких денег, как у Эпплби. Я не могу себе этого позволить, — сказал он вслух.
      — Может быть, мне тоже попробовать зарабатывать? — предложила она. Осенью я могла бы поехать в Бостон, подтвердить диплом и поступить преподавателем в частную школу. В первом классе Нэнси будет отсутствовать целый день. Надо ведь как-то занять время! Это не помешало бы мне дважды в неделю посещать психотерапевта. Я стала бы прекрасной женой, Пайт! Я бы все-все узнала!
      Пайту были тягостны ее просьбы, ее попытки планировать наперед. Ей хотелось оставаться для него полезной, совершенствоваться, а на самом деле она была для него исчерпана, превратилась в затхлый лабиринт, который надо быстрее преодолеть, чтобы добраться до свежего воздуха, до Фокси. Спящая Фокси, озаряемая лунным светом… Стоило ему представить эту картину, как замирало сердце, намокал лоб, немели кончики пальцев и язык. Серебристая дорожка под звездами… И преграда на пути — Анджела.
      — Нет! — вырвалось у него. Паника охватывала его все больше: время убегало на всех парах, дома, деревья, упущенные возможности — все пролетало мимо, превращалось в вытянутую, гудящую туманность. — Нет, милая! Ты не видишь, что ты со мной делаешь? Отпусти меня!
      От его крика она побледнела, лишилась надежды, опустила глаза.
      — Хорошо, ступай. Куда ты отправишься, позволь спросить?
      Пайт уже открыл рот, чтобы ответить, но секрет врос в лед и отказывался оттаивать.
      Анджела отвернулась, не зная, как еще поступить.
      — Твои фокусы становятся все менее смешными.
      — Папа, проснись! Ребеночек Джекки Кеннеди умер, потому что родился слишком маленьким!
      Лицо Нэнси взошло на горизонте его сна, как луна. От изумления ее глаза были небесно ясны. Красные дорожки слез на щеках. На долю секунды ему приснилась куриная бойня. Недоношенный Кеннеди два дня балансировал между жизнью и смертью. Нэнси, должно быть, услышала новость по телевизору.
      — Жаль, — сказал Пайт густым со сна голосом. В августе его всегда мучила сенная лихорадка. Поразительно, как президентскую чету не отпускают беды. Богатство, красота почести не уберегают от трагедий. Страдание дергает королей за мантию. Как нестойки наши боги!
      — Папа? — М-м…
      — Ребеночку было страшно?
      Сквозь аромат детской кожи пробивался запах страха, резкий, как кошачья струя. Теперь ему снился брат. Брат замерз за стеклом, и Пайт оправдывался, почему не остался помогать ему в теплице, почему не пошел к нему в партнеры. Is het koud, JoopT Замерз от усердия, собирая эдельвейсы. Пайт обернулся и объяснил присутствующим: «Mijn breeder is dood». В этом же сне присутствовала и Фокси, только невидимая: как дуновение счастья, звон ручья под покровом сна, хрупкая, мимолетная жизнь…
      — Ребенок был еще слишком маленький, чтобы испугаться. Он еще ничего не знал и не понимал. У него еще не было мозга.
      — Он хочет к маме! — возразила Нэнси, топая ножкой. — Плачет, а его никто не слышит. Все довольны, что он поранился.
      — Никто не доволен, — ответил Пайт, опять падая щекой на подушку. Ребенок прав: никто не слышит. Окно, на фоне которого он рассматривал по ночам свою руку, сейчас, на заре, стало чудовищным и рогатым, так много в него лезло веток. Он притянул Нэнси к себе, в задумчивое тепло, еще оставшееся от сна. Она сопротивлялась, чувствуя, что он хочет просто сгладить то, что так нестерпимо ее мучило, сердито щурилась. Этим летом ее носик усыпали маленькие веснушки — напрасно они думали, что она унаследовала от матери чистую кожу брюнетки. Дочь совмещала безмятежность материнской формы и хаос отцовского нутра. Даже в ее синих глазах были серые крапинки как живые создания в водяной толще, свет, обретающий форму, превращающийся потом в мысль, в душу и обрывающийся смертью.
      — Где мама?
      — Вставай, папа.
      — Ступай к маме, поговори с ней о ребенке Кеннеди, пока папа будет одеваться. — Ночью он попытался соблазнить Анджелу и, хотя она не поддалась, уснул голым. Не хватало только испугать ребенка своей наготой! — Иди вниз. Папа неважно себя чувствует.
      — Ты пьяный? — Она выучила это слово и побаивалась его. Однажды Фрэнк Эпплби забрался к ней в манеж и раздавил пластмассовую уточку. На следующий день ей объяснили, что он сделал это спьяну.
      — Нет. Был пьяный и теперь жалею. Голова болит. И ребеночка Кеннеди жалко.
      — Мамочка говорит, что я никогда не умру, пока не стану старушкой с серьгами.
      — Вот это правильно.
      — Но… — Она недоговорила. От острого желания справить малую нужду Пайт машинально отбросил одеяло. При виде его голого тела ее глаза наполнились слезами.
      — Ты хочешь сказать, что ребеночек был даже меньше тебя? Она беспомощно кивнула.
      Пайт встал на колени, обнял ее и почувствовал ее дрожь — ту же самую, которую часто высекал из ее матери.
      — Ребенок поспешил родиться, — заговорил он торопливо. — Это ошибка, Бог не собирался даровать ему жизнь — не то, что тебе, большой девочке.
      Собственная нагота и прикосновение маленького тела вызвали у него эрекцию. Нэнси высвободилась из отцовских объятий и крикнула с верхней ступеньки лестницы:
      — Бог должен был научить ребенка не выходить!
      — Пайт, ты проснулся? — раздался голос Анджелы.
      — Спущусь через три минуты. — Он начал одеваться, побрился, оделся полностью. Он собирался провести этот день в конторе, за письменным столом. Сверху лужайка выглядела выжженной. Лето выдалось засушливым. Изменение розы ветров, таяние снежных шапок, гибель лесов. Стройка на Индейском холме тонула в пыли. Клены краснели раньше времени, сверчки стрекотали громче положенного. Зато затопляемая в прилив низина, раскинувшаяся под окном у Фокси Уитмен, не нуждалась в дождях и оставалась зелена, как весной, только соленые промоины белели ярче обычного. Иногда в прилив море затапливало все, и Пайту казалось, что Луна притягивает саму землю. Континент Атлантида. Гора Арарат.
      Лестница вела к самой входной двери, которая, открываясь, ударялась о перила. Справа, в гостиной, куда не пропускала свет сирень за окном и где на подлокотниках кресел и прямо на мебели остались стоять, как часовые, пустые стаканы, из которых накануне вечером пили Литтл-Смиты, Солцы и Герины, замерли перед телеэкраном Нэнси и Рут. Британский почтовый служащий (нечеткая картинка, передаваемая спутником) рассказывал о вчерашнем похищении семи миллионов долларов из лондонского почтового поезда, крупнейшем ограблении в истории — «не считая, естественно, политических экспроприации. Насколько мы понимаем, грабители не преследовали политических целей». Телевидение переносило их во внешний мир. Маленький ледяной экран намекал на существование целой вселенной глубокого холода за пределами теплого круга — Тарбокса, друзей, семьи. Существовали и другие обитаемые земли — Нью-Йорк, Лос-Анджелес; остальное — необитаемое пространство. С экрана на детские личики наползала ядовитая синева. Этот яд и был жизнью их страны. После Кореи Пайт перестал интересоваться новостями. Новости касались других, не его.
      Слева, в залитой солнцем кухне, Анджела ставила тарелки на четыре прямоугольные салфетки. Тарелка, стакан, ложка, нож. Под ночной рубашкой темнели соски. Она блаженно плыла по кухне, распустив волосы. Пайту казалось, что она становится все красивее, ускользает от него в неземное царство красоты.
      — Бедная Нэнси, — обратился он к жене. — Как она переживает!
      — Она спросила меня, не отправился ли ребенок Кеннеди в рай, где крутит колесо наш хомяк. Честное слово, Пайт, я не знаю, приносит ли религия пользу, не правильнее ли было бы сказать всю правду: что мы ложимся в землю, что сначала нас нет, а потом мы возвращаемся в виде травы.
      — И нас поедают коровы… Не пойму, почему смерть кажется этим твоим стоикам таким здоровым явлением. Еще немного — и ты залезешь в теплую ванну со вскрытыми венами, чтобы доказать их правоту.
      — А тебя греет эта мысль!
      В кухне появилась всхлипывающая Нэнси.
      — Рут сказала… Рут сказала… Старшая дочь не заставила себя ждать.
      — Я сказала, что Бог отсталый. — прикрикнула Анджела.
      — Отсталый? — переспросил Пайт. Поколение Рут называло этим словом всех, кто не желал поддаваться нажиму. «Отсталый учитель задержал нас после урока». «Отсталая ручка, не пишет!» «Фрэнки отсталый!»
      — Конечно! Позволяет малышам умирать, кошкам есть птичек и все такое. Не пойду этой осенью петь в церковном хоре!
      — Теперь Бог крепко задумается, — съязвил Пайт.
      — Не понимаю, зачем заставлять ребенка петь по воскресеньям в хоре, вмешалась Анджела, наклоняясь к Нэнси, шмыгающей ей в подол. Ее волосы окутали малышке голову. Материнская нежность. Муж ей ни к чему. Дочь она любит больше, чем его. У них симбиоз.
      — По той же самой причине, — ответил Пайт Анджеле, — что я вынужден жить в окружении хнычущих женщин.
      Завтракать пришлось в оглушительной тишине. Тем не менее, он был убежден, что хорошо поступил, вырвав Нэнси из лап смерти. Лучше злость, чем страх. Лучше убить, чем быть убитым.
      Он поехал на работу. На улице Надежды нашлось местечко для парковки — в последнее время это было редкостью. Пора установить на углу улицы Божества светофор, хотя для приезжих это будет головная боль. Слишком много машин и людей. Может, рецепт — гомосексуализм? Или противозачаточные пилюли? Галлахер разговаривал по телефону, утрируя свой ирландский акцент.
      — У вас тридцать две комнаты, сестра. Убрав длинную перегородку, мы получим просторную трапезную…
      Пайт вскипятил воду и налил себе чашку растворимого кофе. «Максвелл». Фарадей. Он уселся за стол и попробовал сосредоточиться. Доска, $769,82, платеж просрочен, просьба перевести деньги… У него щипало в носу, слезились глаза. Невыносимый август! Фокси далеко. Пройдет еще несколько часов, прежде чем он услышит ее смех, положит руку ей на… Спокойствие! «Ты каждый день навещаешь маленькую принцессу»… Звонок телефона.
      — Здравствуй, дорогуша. — Они не разговаривали целый месяц.
      — Алло. — Тон занятого подрядчика.
      — Ты не один? Рядом Мэтт?
      — Нет. Да. — Недавно они установили в загроможденном кабинете перегородку из рифленого стекла, отделившую Галлахера и подчеркнувшую его положение главы фирмы. Однако перегородка была тонкая, к тому же Галлахер открывал дверь, когда у него не было посетителей, чтобы создать сквозняк. Без сквозняка у него мялась сорочка, а в его отсеке не было окна. Зато были электрические часы, фордовский календарь, цветная карта кварталов Тарбокса, аэрофотосъемка центра города и прибрежной полосы, карта округа Плимут, оранжевый справочник улиц Тарбокса, бледно-голубые папки — отчеты Городского совета начиная с 1958 года, тонкая красная книжица «Оценка собственности» и затрепанный черный молитвенник. Когда Пайт работал, его желтый дубовый стол, стоявший раньше в школе, был завален образцами материалов и каталогами поставщиков; стол Галлахера из серой армейской стали, наоборот, всегда пустовал, если не считать ручки в зеленой мраморной подставке, книги записей, фотографий Терри и Томми в рамках и двух телефонов. За его головой висела на стене лицензия Регистрационной палаты. Недавно он приобрел для фирмы пятьдесят с чем-то акров земли и тридцать с чем-то комнат — имение в Лейстауне с железным оленем на лужайке. Сначала он собирался распродать землю по кускам, но потом узнал о намерении одного женского монашеского ордена прикупить нечто в этом роде. Орден не собирался долго торговаться. Пока, правда, на их маленькой фирме висела закладная в сотню тысяч долларов. Ситуация выглядела рискованной, но Галлахер был игроком, к тому же любил расти вширь. Пайт боялся, что голос Джорджины долетит до слуха партнера, поэтому покрепче прижал трубку к уху.
      — Не бойся, я отвлеку тебя всего на минутку, — сказала она. — Просто вдруг приспичило узнать, как ты поживаешь. Самонадеянно, да? Но у меня еще остались кое-какие права. Все-таки у нас с тобой кое-что было…
      — Понимаю тебя, — сказал Пайт.
      — Не можешь говорить?
      — Так вроде бы и есть.
      — Звонил бы мне хотя бы изредка, я бы тебя не беспокоила. Говорят, ты устроил вчера вечеринку? Я обиделась, что нас не пригласили. Я поняла Айрин так, что ты это сделал нарочно.
      — В это время года поступает мало заказов, — пробубнил Пайти первое, что пришло в голову. — Правительство покупает много хвойной древесины с Западного побережья.
      — Пайт, я так по тебе тоскую, прямо умираю! Может, заедешь как-нибудь по пути выпить кофе? Хоть сегодня! Это совершенно безопасно: Уитни в летнем лагере, Марта и Джуди на пляже с Айрин. Я сказала ей, что жду водопроводчика. Это правда, у нас упал напор. Жить на холме — одно горе. Так ты заедешь? Просто поговорить. Обещаю не нажимать. У Онгов я вела себя как настоящая стерва.
      — Перспективы неблагоприятные.
      — Мне очень плохо, Пайт! Не могу больше жить с этим человеком. Он становится все хуже. Я совершенно перестаю ощущать себя женщиной.
      — Я думал, он хорошо поработал. Джорджина неискренне засмеялась.
      — Уверена, Мэтт все понимает. Какие у вас дурацкие игры! Нет, если хочешь знать, он работает хуже некуда. В постели Фредди никуда не годится ты ведь это хочешь услышать? И всегда хотел. Знай, я тебе врала, хотела его защитить. Он ни на что не годен, пока не выпьет, а пьяный засыпает. Он совсем ослабел. Ты хоть понимаешь, о чем я тебе толкую?
      — Мы говорим о вертикальных опорах.
      — Как все это грустно! Я сгораю от стыда. Все валится из рук. Вчера мы с Терри проиграли Бернадетт и Анджеле: шесть-два, шесть-три. Наверное, она поспешила тебе похвастаться?
      — Нет.
      — Пожалуйста, приезжай! Я так опечалена! Честное слово, я не буду совать нос в твои дела. Знаю, у тебя кто-то есть, но мне уже все равно. Разве я была требовательной? Разве не принимала тебя таким, какой ты есть?
      — Да.
      Галлахер громко пошуршал бумажками, с грохотом задвинул ящик стола.
      — Ненавижу собственный голос! Ненавижу просить. Я несколько недель набиралась сил, чтобы тебе позвонить. Тебе не придется со мной спать. Просто удели мне полчаса. Хотя бы пятнадцать минут.
      — Боюсь, мы уже выбились из графика.
      — Приезжай, не то я все расскажу Фредди. Фредди и Анджеле. Нет, не Анджеле — Фокси! Заявлюсь к ней, плюхнусь в кресло и выложу, с каким мерзавцем она спуталась.
      — Пожалуй, я перезвоню. Только сверюсь со своим расписанием.
      Она заплакала. Джорджина редко плакала, звук был неприятный, очень глупый. Пайт испугался, что он заполнит весь кабинет, как уже заполнил его череп.
      — Я не знала, — всхлипывала она, — что мне будет так тебя недоставать, не знала, что это так глубоко… А ты знал, знал! Что ты со мной делаешь, мерзавец! Ты заставляешь меня страдать, потому что у тебя погибли родители. Это не я их убила, Пайт! Когда это случилось, я была в Филадельфии, я их не знала, я и тебя не знала… Ох, прости, я сама не знаю, что несу.
      — Пока что, — сказал ей Пайт, прежде чем повесить трубку, — следите за подземными водами.
      Чувствуя спиной вопросительную тишину, он пролепетал:
      — Би Герин. Боится, что их дом дает осадку. Не доверяет своим кедровым опорам, потому что Уитменам мы поставили стальные. Женская истерика! Родить — вот что ей нужно. Кстати, Мэтт, хочу спросить твоего совета. Анджела считает, что ей нужен психиатр.
      Как Пайти и рассчитывал, второе заявление привлекло внимание Мэтта: правда всегда интереснее вранья.
      — Анджела — самая здравомыслящая женщина, которую я знаю.
      — Сам понимаешь, Мэтт, в этом павшем мире психическое здоровье и хорошее самочувствие — не одно и то же.
      Галлахер тревожно нахмурился. Как истовый католик он считал, что теологические термины вставляются в обычный разговор только ради шутки. У Пайта был для общения с ним специальный наполовину шутливый, наполовину льстивый тон, помогавший преодолевать разделившую их пропасть. Они все больше расходились, все хуже друг друга переносили Чтобы общаться с Галлахером, Пайту приходилось делать над собой усилие.
      — С Терри ей, наверное, все равно не сравниться, — сказал он в порядке подхалимажа.
      — Терри свихнулась на своей лютне. Дважды в неделю ездит в Норвелл, а теперь еще вздумала брать у мужа своей преподавательницы уроки гончарного мастерства.
      — Терри — творческий человек.
      — Надеюсь. Только она отказывается играть для меня. Даже не знаю, с какого боку к ней подойти.
      — Если честно, Анджеле нужен не психиатр, а любовник! — брякнул Пайт.
      Нервное лицо Мэтта с выбритым до синевы подбородком стало неподвижным, губы поджались. Разговор с Пай-том сулил пользу для него самого, но любопытство победило. В конце концов, он тоже человек, как сказал бы Фредди Торн.
      — Ты бы ей позволил? — спросил он.
      — Полагаю, она должна была бы скрывать это ради приличия. Я просто не стал бы ничего выпытывать. Если бы все открылось, мне бы пришлось отнестись к ней строго.
      Они говорили через открытую дверь, Пайт видел Мэтта в рамке из рифленого стекла. Кабинет был так тесен, что оба могли не повышать голоса.
      — Ты уж меня прости, Пайти… — начал Мэтт.
      — Валяй, дружище. Честный человек — лучшее творение Господне.
      — Ты сильно ее ревнуешь. Нас с Терри всегда поражало, как вы друг над другом трясетесь, хоть и пытаетесь это скрыть.
      — Пытаемся скрыть? — Пайт обиделся, но Мэтт увлекся и не заметил этого.
      — У нас с Терри нет вашей свободы маневра. Супружеская верность не может ставиться под сомнение. Знаешь ли ты, что, с позиции Церкви, брак это таинство, совершаемое самой парой?
      — Может, пусть один участник таинства предоставит другому немного свободы? Зачем так переживать из-за бренных тел? Все равно лет через пятьдесят все мы станем травкой. Знаешь, что, по-моему, больше смахивает на таинство? Если бы Анджела трахалась с другим мужчиной, а я бы стоял над ними и посыпал ему спину розовыми лепестками. — Пайт сложил пальцы в щепоть и потер их друг об друга. — Благословение его волосатой спине!
      — Мать и отец, — молвил Галлахер. — Чьи?
      — Твои. Ты говорил, а я видел ребенка у родительской постели. Он любил мать, но знал, что она для него недоступна, вот и позволял отцу ей овладевать, а сам ограничивался благословением.
      Пайт снова обиделся.
      — Что-то все вдруг заделались психоаналитиками! Дай-ка, я тоже кое о чем тебя спрошу. Предположим, ты обнаруживаешь, что Терри ездит вовсе не на уроки музыки.
      — Я бы отказался от такого открытия, — ответил Галлахер с катехизической поспешностью и улыбнулся. Ирландцы так располагающе улыбаются: у них в глазах горит память о веках угнетения, неизбежная ирония. — Ты обладаешь свободой, которая мне недоступна. Ты можешь искать приключений, я — нет. Вот мне и приходится искать их здесь. — Он положил ладонь на свой металлический стол. Рука была волосатая, с крупными порами. Символ суровой догмы.
      — Мне здешние приключения действуют на нервы, — сказал Пайт. — Что мы будем делать с этим трухлявым замком в Лейстауне? Ту перегородку, о которой ты рассказывал сестре-настоятельнице, так просто не снесешь: она несущая.
      — Такому консерватору, как ты, в этом бизнесе не место. Нервы! Пойми, наконец, Пайт: земля не может приносить убытков. Ее не становится больше, зато люди размножаются.
      — Спасибо Папе римскому.
      — У тебя больше детей, чем у меня.
      — Прямо не знаю, как ты этого добиваешься. Чудо, что ли?
      — Нет, самоконтроль. Советую попробовать.
      Пайт был настроен на ссору. Возмущенный тем, что Галлахер, чья жена готова переспать даже со старым гончаром, позволяет себе читать ему нравоучения, он вскочил со скрипучего кресла и сказал:
      — Съезжу-ка я на холм, взгляну, из чего там строят — из дерева или из фанеры, как ты учил.
      Лицо Мэтта походило на кристалл, расширяющийся к углам скул, бритые щеки и виски были краями кристалла.
      — Заодно проведай миссис Уитмен, — напутствовал он Пайта.
      — Спасибо, что напомнил. Непременно проведаю.
      Три плоских дома на Индейском холме достигли мрачноватой стадии неполной готовности. Стены, обшитые огромными листами фанеры, были уже готовы, но комнаты еще только дожидались электриков, водопроводчиков, штукатуров. Дорогие кровельные доски из кедра лежали на мокрой земле в неразобранных связках. Яжински руководил спустя рукава двумя желторотыми подмастерьями, приколачивающими доски.
      — Бери молоток! — скомандовал Пайт лентяю-надсмотрщику и провел остаток первой половины дня с ним рядом, настилая кедровые доски поверх изолирующей фольги. Для подгонки досок применялся примитивный, но приятный метод натягивание веревки, натертой мелом. Солнце обжигало Пай-ту плечи и излечивало от тревоги. Работать, прилаживать друг к другу по принципу рыбьего скелета кусочки кровли, чтобы они не пропускали воду, было очень славно. Он был Ноем, а костлявый молодой поляк, стучащий молотком с ним в унисон, — как бы сыном Ноя. Ной пытался общаться с сыном, но тот отвечал в промежутках между ударами решительными, сложными, но никуда не ведущими фразами.
      Про смерть ребенка Кеннеди он высказался так:
      — У этих людей есть все, кроме удачи. Удачу папа Джо не может им купить.
      Про католическую религию:
      — Я верю в некое Высшее Существо, не более того. Моя жена, как ни странно, со мной согласна.
      Про то, как движется работа:
      — Теперь дело за водопроводчиками. Два дома, кажется, уже проданы. Владельцы хотели бы въехать к началу учебного года. Кто позвонит водопроводчикам — вы или я?
      Про цветного бульдозериста, которого Пайт тепло вспоминал за его жизнерадостность:
      — Я так к этому отношусь: если они достойно себя ведут, то с ними надо обращаться, как со всеми остальными. Но это не значит, что я согласен на таких соседей.
      Про будущее:
      — Следующим летом меня, возможно, здесь не будет. Я сейчас в поиске. Я — человек ответственный.
      — Возможно, Леон, следующим летом здесь не окажется меня, и ты займешь мое место.
      Парень ничего не ответил. Пайт, поглядывая на него, удивлялся, почему у него такие худые, незагорелые руки, как у конторского служащего, хотя он все лето проработал на солнце.
      В ритмичной тишине он повел мысленную беседу с Фокси. Он принесет ей подарок с обочины — стебель цикория с синими, как глаза нимфоманки, цветками.
      — Это мне?
      — Кому же еще?
      — Какой ты нежный! Когда мы не вместе, я помню страсть, а нежность забываю.
      На это он отвечал смехом.
      — Как же мне не быть нежным?
      — Другие мужчины не такие. Так я думаю. У меня мало опыта.
      — А по-моему, достаточно.
      — Что ты во мне нашел? У меня растет живот, я никогда не кончаю, когда сплю с тобой, я не такая добрая и остроумная, как Анджела.
      — По-моему, ты очень остроумная.
      — Мы ляжем?
      — На минуточку. Только чтобы отдохнуть.
      — Да, отдохнуть.
      — Мне нравится твоя одежда беременной. Она такая просторная! Нравится твой твердый живот. Еще месяц — и ребенок начнет брыкаться.
      — Неужели я действительно нравлюсь тебе такой? Смотри, как у меня теперь выпирают вены на ногах.
      — Прекрасная синева. Синяя, светлая, пушистая, розовая Фокси.
      — О, Пайт! Сними эти ужасные штаны. Я хочу тебя целовать.
      — Как скажешь.
      Он укладывался с благородным видом. С опущенными веками, с тенями на розовых щеках, с сонным выражением на лице она устраивала затмение той части его тела, которую он, вняв давнему кальвинистскому шепоту у своей колыбели, привык считать греховной. Прикосновение зубов, как проблеск света. Трепещущий язык, кольцо губ. Ее волосы щекотали ему бедра, соски и ногти были, как пятна крови. Он инстинктивно рвался вверх, она давилась. Тогда он покаянно шептал: «Иди наверх», и ее отрешенное лицо подплывало к его лицу, на ее холодных безвольных губах витал запах его греховности, которую она приняла внутрь. Они невинно соприкасались, ее огромный живот излучал свет. Задыхающаяся, не помнящая себя, она все равно не могла кончить. Так уже бывало и еще будет в то лето солнечного затмения.
      Три недели назад на их широте наблюдалось девяностопроцентное солнечное затмение: невидимая пасть, заглотнувшая почти весь солнечный диск, смятение свидетелей-облаков. Пятна света под вязом приобрели форму полумесяца, птицы запели, как на закате. Если смотреть на светило через дымчатое стеклышко, оно казалось обрезком, приподнятой бровью, лодочкой, оседлавшей облачный шторм. Потом лжесумерки стали рассеиваться, рожки полумесяцев под деревьями указали в другую сторону, птицы снова запели, приветствуя зарю. Прошло меньше месяца с тех пор, как он впервые переспал с Фокси.
      Столь же зловещ было только один день в прошлом — среда в октябре 1962 года, когда Кеннеди и Хрущев схватились из-за Кубы. У Пайта был назначен матч по гольфу с Роджером Герином, и партнеры решили его не отменять. «Способ отдать концы, ничуть не хуже любого другого», — сказал по телефону Роджер, любитель острых ситуаций. По пути в гольф-клуб Пайт услышал по радио, что первый русский корабль подходит к полосе блокады. Денек был восхитительно, безоблачный, и игроки, размахивая клюшками, поглядывали на небо — не появятся ли там русские бомбардировщики. Первыми мишенями стали бы Чикаго и Детройт, и в здании клуба раздались бы крики о поступлении экстренных сообщений. Они были на поле для гольфа почти одни и чувствовали себя геройскими моряками на покачивающейся зеленой палубе. Оба, хорошие американцы, получили удовольствие от плавания и сейчас гордились почетным правом пойти ко дну вместе со всей нацией. Роджер хмурил брови, сосредоточенно выполняя каждый удар, и выиграл матч. Пайту было слишком весело, к тому же удары по мячику удавались ему лучше с похмелья или на холодке, в тот раз его отвлекал райский вид всего сущего: зеленеющей на прощанье травы, опадающих листьев, повисших флагов, неизбежности гибели, небывалой прозрачности неба, в котором вот-вот должны были материализоваться самолеты.