Она стояла у окна спиной к нему.
      И смотрела на церковь.
      Раздался звон колокола.
      В свете уличных фонарей ее волосы показались ему рыжими.
      Не могла же она перекраситься, когда была в ванной, пока он разговаривал по телефону с Мээном!
      Впрочем, а почему бы и нет? Ведь есть еще и парики. И вообще всевозможные маски. Ева умела менять их почти моментально...
      Незаметно для самого себя он включил телевизор.
      Итак, набравшись знаний и опыта, Ева, отличавшаяся раньше целомудрием, сдержанностью и старомодностью в нравах, делала теперь нечто вроде теоретической разработки своей жизненной программы, что уже выразилось в своеобразном алгоритме НАДОПРОСТОЖИТЬ.
      Впрочем, по ходу эксперимента она сама и осуществляла кое-какие практические части своей новой программы.
      Именно те, в которых ее Адам вдруг стал рьяно проявлять целомудрие, сдержанность и старомодность в нравах, хотя и прежде был в этом смысле таким же, как Ева.
      Точнее сказать, Ева сначала осуществляла кое-какие практические части своей программы, а потом уже, задним числом, делала соответствующее теоретическое обоснование.
      Как известно, в науке такой метод называется эмпирическим.
      Ева начисто отрицала влияние крупных теоретиков и практиков на свои фундаментальные исследования.
      Она готова была считать себя самоучкой, чем испокон века славился род славянский.
      Что же касается Адама, то он, как всякий завистник, думал и заявлял во всеуслышание, что все началось именно с Эндэа и Евочки, которые, увы, оказались не только практиками, но и теоретиками, и Гею не хотелось верить, что теперь у него с Евой - со своей, разумеется, - будет не жизнь, а чехарда, как он предчувствовал.
      При этом он ошибался, и он был прав при этом.
      Все началось, конечно, не с поездок на виллу Эндэа, все началось гораздо раньше и вовсе не с чужого адюльтера, который дурно якобы повлиял на его благонравную некогда Еву.
      Тут он, увы, ошибался.
      Что же касается второго предположения относительно его будущей жизни с Евой - тут он был прав, скорее всего, хотя ему и не хотелось верить в эту окаянную преждевременную правоту, выведенную тоже чисто эмпирически.
      Само собой разумеется, Адам жаждал полной ясности как человек, проявляющий целомудрие, сдержанность и старомодность в нравах, что выглядело в наше время анахронизмом, и в минуты откровения, находившего, как он полагал, не только на него, но и на Еву, с надеждой спрашивал ее не столько как автора нового житейского алгоритма, сколько как жену свою:
      - Скажи мне, пожалуйста, Ева, ведь это после того, что мы видели своими глазами там, на вилле, ты невольно... м-м, как бы это выразиться, чтобы тебя не обидеть... ты совершенно непроизвольно не то что упростила свое отношение к жизни, а несколько переиначила его, приспособила, так сказать, к новым понятиям, новым веяниям, к бешеному жестокому ритму жизни, наконец... да, нет?
      Он не был ни жалок, ни смешон в этом своем наивном стремлении узнать истину.
      Он был несчастен.
      Однако Ева не считала его несчастным.
      Она считала его жалким и смешным.
      - Во-первых, ничего особенного мы не видели... - говорила она как бы между прочим, еще быстрее накручивая бигуди, тем самым давая понять, что подобный разговор не стоил того, чтобы отвлекаться от столь важного занятия, каковым является накручивание бигуди, но сама фраза ее и вкрадчиво-бесстрастная интонация выдавали готовность не только к блокаде, но и к энергичной контратаке.
      Именно так, через военные термины - хотя он отнюдь не был военным человеком, - Адам видел и понимал Еву в последнее время, то ли газет начитавшись, то ли писем сына из армии.
      Фурия, ужасался он мысленно.
      Хотя за что ему мстить и карать его?
      Уж не за то ли, что он все еще любит ее, а она уже не любит его?
      Немилосердная женщина, говорил он порой и вслух, ведь надо сказать всю правду ему, а она постоянно лжет, ссылаясь на всемирные проблемы феминизма, маскируя свои поступки некими духовными поисками.
      Это уже война не просто холодная, думал он, а самая что ни на есть горячая, хотя пока и ограниченная.
      Маргарет Тэтчер.
      Голда Меир.
      Бог ты мой, какие же санкции тут применять? - размышлял он так, словно обращался к Еве с трибуны ООН.
      - А во-вторых, Ева, во-вторых? - спрашивал он поспешно, в то же время и кротко как бы, словно боясь упустить нить задушевной беседы.
      - А во-вторых... - в той же тональности своей говорила она и умолкала, как ему казалось, зловеще.
      Адам наблюдал, будто загипнотизированный, за металлическими бигуди на голове Евы, из которых вот-вот вырвутся адские языки пламени, как из домашней реактивной установки новейшего образца.
      - А во-вторых, я вовсе не в том смысле упростила свое отношение к жизни, в каком ты, как обычно, имеешь в виду, все выворачивая наизнанку.
      - А в каком же, в каком?
      Он спрашивал с надеждой, и не только с надеждой, а еще и с недоверием, а может, и с некоторой издевкой, которая могла показаться явной, скорее всего, и тут уж Адам ничего не мог с собой поделать, это было выше его сил - слышать про некое упрощенное отношение жены к жизни, и без того отнюдь не простой, слышать - и быть кротким, еще чего не хватало!
      Да он готов был, казалось, к самому ужасному экстремизму - именно так это называется, - который заклеймили почти во всех странах, хотя почти во всех странах он дает о себе знать.
      Взять бы сейчас, например, и стукнуться головой о стенку!
      Ева мигом укрощала воинственный блеск своих бигуди, накинув на них косынку, будто чехол на реактивную установку, и сразу превращалась в пасторальную пастушку, правда видавшую некоторые светские виды.
      Она хорошо знала эти интонации Адама, эти замашки его террористические, он уже совершал не раз и не два всевозможные акции - именно так это называется в ответ на ее доброжелательные, казалось бы, разъяснения, в каком именно смысле она упростила свое отношение к жизни или желала бы упростить.
      Ева считала, что Адам вел себя как агрессор, который пользуется поддержкой гегемона, именно так это называется. То книжку на пол швырнет, какого-нибудь Фрейда, случайно оказавшуюся под рукой, то кулаком о пишущую машинку грохнет, будто не ведая, во что ему обойдется ремонт и общение с неброским ненавязчивым сервисом, словно не догадываясь, что новую машинку он купит разве что во время съезда социологов, по талону, и то если деньги будут.
      Вся беда в том, что Адам начитался разных модных высказываний о так называемых стрессовых ситуациях, и, поскольку по шкале Рэя, как говорил Адам во время перемирия, у него давно критический балл, он и снимал напряжение ценой потери "Эрики".
      Вот почему Ева на всякий случай накидывала чехол на свои реактивные установки.
      Впрочем, она делала это далеко не всегда.
      А если быть точным в передаче разведданных - именно так это называется, то у Евы всегда находился в состоянии повышенной боевой готовности контингент быстрого реагирования.
      Именно так это называется.
      Нет, у Алины не было больше сил смотреть и слышать все это.
      Хотя поначалу она и решила высидеть у телевизора до конца, чтобы узнать, чем кончится история Адама и Евы.
      Алина, конечно, была не ханжа.
      Она была современная женщина. Таковой, по крайней море, считала себя.
      И она знала, слыхала, что на Западе все это показывают в кино, по телевидению и даже на сцене.
      Первым порывом Алины было - тотчас выключить телевизор.
      Еще не хватало, чтобы кто-нибудь, случайно открыв дверь в номер, застал ее, советскую туристку, за таким несвойственным советскому человеку времяпрепровождением, именно так это называется.
      Может, фильм и не является порнопродукцией, скорее всего, нет, это реалистический фильм, по более того, предельно реалистический, как сказал бы Гей, но все же...
      Коли у нас это не принято, значит, с этим надо считаться, как наставлял ее Гей перед этой поездкой за рубеж, даже если ты находишься в номере отеля совсем один, без подселения, именно так это у нас называется.
      Да, что касается иных сцен этого телефильма, которые у нас принято называть натуралистическими, а потому как бы заведомо исключающими всякую художественность, то Алине было не то что интересно смотреть это, она просто цепенела во время этих сцен - и все тут.
      Словом, Алина давно выключила бы телевизор, но ее удерживало то, что взаимоотношения Адама и Евы, как это ни странно, были точь-в-точь похожи на жизнь иных знакомых Алины, то есть соотечественников, хотя этот фильм был, естественно, зарубежный, более того, страны капиталистической.
      Незаметно для себя Алина стала сочувствовать Адаму, как если бы она сочувствовала своему брату, скажем, потому что сочувствовать Адаму как Гею, то есть как мужу своему, если представить, что Адам и является Геем, только замаскированным под Адама, она бы, конечно, не стала, поскольку это означало бы, что она в таком случае должна была осуждать Еву, то есть себя, играющую роль Евы.
      Такие дела...
      А ведь когда-то Адам и Ева любили друг друга. И у них было двое детей. Оптимальный современный вариант, как считала сама Алина, хотя Гей был другого мнения. Гей, если дать ему волю, то есть подходящие условия, завел бы десять детей, а то и больше, как американцы. Может, если дать волю и самой Алине, то есть создать все необходимые условия, она бы тоже не отказалась от десятерых детей. Правда, их ведь родить надо, а сначала - выносить, именно так это называется. Увы, такое не каждой женщине под силу, если даже дать ей волю, то бишь создать необходимые условия. Впрочем, ежели бы создать все необходимые условия с самого начала, с самого-самого начала... Тогда, может, и здоровье было бы, тогда, скорее всего, и Алине было бы нипочем родить Гею десятерых детей. Тогда, пожалуй, и отношения не разладились бы...
      Спохватившись, Алина снова стала думать о фильме, то есть об Адаме и Еве. Вот хоть и американцы они были, а отношения между ними сложились - не дай бог, как говорится. То ли характеры не сошлись, то ли еще что... Тема отнюдь не новая. В зубах застряла эта тема. Только одна "Литературная газета" уж сколько раз писала о бракоразводных делах! Вот совсем недавно была опубликована статья какого-то кандидата наук, чуть ли не философских, да, именно философских, Алина еще удивилась тому, что ученые-философы отвлеклись от своих абстрактных материй, - это, конечно, по-бабьи она так подумала, вроде бы в шутку, не всерьез, тем более что женщина была образованная, с дипломом вуза, как-никак жена столичного ученого, - даже философы уклонились от своих высоких философских проблем и занялись проблемами сугубо конкретными: сколько семей распадается, по каким причинам, где, когда... ну и так далее и тому подобное. Веселого мало...
      Глядя на экран телевизора, Алина усмехнулась. И без философа ясно ей было, что Ева разлюбила Адама не только потому, что такова природа любви. То есть сказать, что Ева разлюбила Адама, вообще-то нельзя было с полной уверенностью. Адам временами воспринимался, пожалуй, как муж, любимый женой, точнее, как муж, которого жена как бы и впрямь еще любила, хотя и не так, естественно, как прежде, в чем Ева, разумеется, не признавалась Адаму, а иногда и себе самой. А если говорить яснее, то у Евы любви к Адаму уже давно не было, скорее всего, вовсе не потому, что такова природа любви, тут решающую роковую роль сыграли всевозможные обстоятельства, в том числе бытовые, социальные, привнесенные в их жизнь, отнюдь не пещерную, цивилизацией человечества, обстоятельства, которых оказалось куда больше, чем нужно, чтобы разрушить природу любви. Вот тебе и Америка!
      Но как бы там ни было, все еще оставалась семейная привязанность, сила привычки, наконец, которую порой выдают за любовь, и иногда и вроде как верят в это сами. Поэтому временами их прежние, ранние отношения, когда они любили друг друга - без всяких оговорок, будто бы возвращались к ним ненадолго, и это не обязательно происходило только в постели. Случалось, им бывало теперь хорошо и в иные моменты жизни, хотя вовсе не значит, что этим они обязаны были только вспышке некоего лирического чувства по отношению друг к другу. Скорее, напротив, это чувство, как таковое, было уже ни при чем. Дети - вот кто был временами истинной причиной хорошего настроения Адама и Евы, как бы объединявшего их в нерушимый союз. Впрочем, из-за детей случались и самые сокрушительные ссоры между отцом н матерью, которые чем дальше, тем больше выявляли несходство своих позиций в принципиальных вопросах современной педагогики, хотя такового несходства на самом деле почти не было, а было несходство куда более сильное, связанное с отношением к жизни вообще, а следовательно, и друг к другу.
      Словом, семейная жизнь Адама и Евы продолжалась, являя собой один из образчиков, как сказал бы Гей, внутривидовой борьбы, и была она, эта жизнь, наверно, не хуже, чем у многих других семей, а может, и лучше, и в какой-то момент, когда Еву, как считал Адам, не одолевала меланхолия, семейная жизнь казалась ей вполне сносной, может, и удавшейся даже, а стало быть, эту жизнь стоило и поберечь, с чем вполне был согласен и Адам.
      Но с нее, пожалуй, довольно...
      Какое-то время Алина была неподвижна, не отводя взгляда с матового, остывающего экрана.
      Было такое впечатление, что она безмерно устала.
      Что и говорить, вечер выпал тяжелый.
      Возможно, глядя на экран, Алина снова представила себе сцену самосожжения Гея.
      А может, понимая умом, что Гей не мог себя сжечь и находится теперь там, где и должен был находиться, - в Татрах, она думала сейчас о чем-то другом.
      Мало ли о чем думает женщина, когда она оказывается одна, вдали от мужа, от детей.
      Алина вышла на балкон.
      Набережная Дуная была почти пуста, за исключением редких парочек.
      Но снизу, вероятно из окон ресторана, доносились звуки музыки.
      Алина вспомнила и снова, как вчера, в день прилета, удивилась, что в Братиславе, оказывается, есть ночные рестораны. Здесь, в "Девице", например, до трех часов ночи, то есть практически до рассвета, работал ночной бар. Алина видела табличку. А ступени вели куда-то вниз. В преисподнюю, как пошутил Гей.
      Интересно бы туда заглянуть, с усмешкой сказала себе Алина, в эту преисподнюю.
      Но, разумеется, если бы вместе с Геем...
      Впрочем, Алина тут же осудила себя за фривольную, как бы сказал Гей, мысль.
      Интересно ей, видишь ли, заглянуть в преисподнюю.
      То есть в ночной кабак.
      Ну конечно же она не пойдет туда ни за какие коврижки.
      Тем более без Гея.
      Да еще и после страшной сцены самосожжения...
      Она открыла холодильник наугад, взяла одну из бутылок наугад, откупорила ее и как бы небрежно плеснула в бокал.
      Она выпила и плеснула еще.
      А теперь, сказала она себе твердо, перед сном не мешает; прогуляться самую малость.
      Просто постоять возле Дуная. Чуть-чуть проветриться. Прийти в себя.
      Неужели это зряшное желание показалось бы Гею безнравственным?
      Она снова пошла в ванную.
      К зеркалу.
      Косметика была отличная - импортная.
      Последний подарок Гея.
      Успел купить ей вчера, едва лишь устроились в "Девине".
      "Последняя - у попа жена", - неопределенно усмехнувшись, вспомнила Алина поговорку, которую слышала когда-то на родине Гея, в Сибири, на Гонной Дороге.
      Она с удивлением, но и не без удовольствия отметила под конец, что тени и грим сумела нанести сегодня на редкость удачно.
      Теперь дело за прической.
      И пока Алина стояла у окна спиной к нему, Гей вдруг вспомнил - совсем некстати, казалось бы, - что стройка птичника в Смородинке, как выяснилось, была неплановая.
      Именно так это называется.
      Гей никогда не был ни строителем, ни экономистом, следовательно, он сам по себе не знал и не мог знать, что же такое неплановая стройка.
      Полагаясь на здравый смысл, он вначале рассудил, что это, наверно, такая стройка, которая не включена в планы.
      Государственные.
      Народнохозяйственные.
      Известно какие.
      Да, что касается планов вообще, Гей знал, как знает это каждый советский школьник, что хозяйство у нас - плановое.
      Все, абсолютно все запланировано, учтено, взвешено, расставлено.
      С глубокой научной точностью.
      Но вдруг возникает необходимость, тоже обоснованная с глубокой научностью, как рассуждал Гей, внести какой-то существенный штрих во всеобщие наши планы, хотя и утвержденные, ставшие незыблемым законом.
      Штрих этот - вроде корректировки заранее вычисленной на точнейших компьютерах траектории космического корабля.
      Штрих, который уточняет наше всеобщее движение.
      Штрих, который украшает перспективу.
      Как последний мазок гениального художника.
      Как последняя правка рукописи, скорее всего, чисто стилистическая, над которой работал теперь сам Гей.
      Точнее, весьма незначительная правка на стадии сверки, когда уже исправлять, собственно говоря, ничего нельзя.
      Словом, штрих - это не просто штрих, а венец творения.
      Так думал Гей, пока Георгий не сказал ему:
      - Штрих этот не венец творения, а проявление волюнтаризма.
      - То есть как?.. - задохнулся Гей то ли на вдохе, то ли на выдохе.
      Никак не ожидал он такого выпада от Георгия.
      И переспросил на всякий случай, как человек, который ослышался, у человека, который вообще не понял вопроса.
      - Неплановая стройка, - произнес Гей с нажимом, - волюнтаризм?
      - Да, именно так это называется, - с циничным спокойствием подтвердил Георгий.
      Гей просто в шоке тогда оказался.
      А Георгию хоть бы хны!
      У меня иммунитет абсолютно на все, говорил он Гею в таких случаях, в шоке я не бываю.
      Но о неплановых стройках они в тот раз больше не говорили.
      Тут и дураку все ясно, как бы сказал Георгий взглядом.
      Дураку-то, может, и ясно, однако Гей все же решил узнать мнение самого Бээна.
      Уж узнавать так узнавать.
      И Бээн сказал:
      - Неплановая стройка - это диалектика жизни. Без нее нам каюк.
      Непривычно многословный для Бээна ответ.
      Ах это иго татаро-монгольское!
      Каюк было слово нерусское.
      Но удивительно точное, понятное.
      И Гей сообразил, что без неплановой стройки нам - конец.
      Но все же не мог он забыть про слова Георгия.
      НЕПЛАНОВАЯ СТРОЙКА - ЭТО ВОЛЮНТАРИЗМ.
      Выходит, с одной стороны - диалектика жизни, а с другой стороны волюнтаризм.
      И Гей решил узнать, а нет ли стороны третьей, если и не примиряющей эти крайние стороны, то хотя бы их объясняющей.
      И как раз тут случай свел его с Мээном.
      Матвей Николаевич, или попросту Мээн, как звали его заглазно и, конечно, любя, - впрочем, как и Бээна, - несмотря на солидную должность, был прежде всего специалистом, а именно горняком, хотя занимался и металлургией, в отличие от Бээна, который всегда, сколько помнил себя и сколько помнили его другие, был прежде всего организатором, то есть как бы совмещал в себе и строителя, и экономиста, и мало ли кого еще, хотя никем, в сущности, не был, а был только организатором.
      Кстати, в епархии Бээна, то есть в системе ЛПК, Мээн был далеко не последней спицей в колеснице.
      И вот Мээн сказал Гею:
      - Неплановая стройка - это бардак.
      Гей не тому удивился, что неплановая стройка - это бардак, а тому, что Мээн использовал тут один из двух вариантов ответа самого Бээна, которые слышал Гей, какие бы вопросы при этом ни задавал он Бээну.
      И Гей теперь не задохнулся ни на вдохе, ни на выдохе и не пролепетал: "То есть как?.."
      У него, должно быть, уже начал вырабатываться иммунитет.
      Более того, не без цинизма, присущего Георгию, он сказал Мээну:
      - Но ведь вы же сами в этих неплановых стройках участвуете, да еще как! Не просто отсиживаетесь на выездных расширенных уик-эндах, то есть планерках, но и санкционируете, именно так это называется, поставки материалов и оборудования, без чего неплановая стройка была бы немыслима. В прошлый раз, например, вы дали на смородинскую птицефабрику сто тонн цемента, да какого цемента - высшей марки! - припер он тут Мээна к стенке.
      Монолог столичного трагика.
      - Да, было дело... - вздохнул Мээн. - И давал, и дам еще. И цемент, и арматуру, и технику, и людей... Все отдам! - Помолчал и добавил: - Даже если после этого мне придется закрыть рудник. Потому что на десятом горизонте без цемента нечего делать. А там и плавильные заводы придется остановить. Потому что без руды металлургам нечего в цехах делать.
      И тут Гей ужаснулся.
      Он вспомнил, как Гошка в день рождения гильзу ему подарил, громадную гильзу, величиной с Юрика, и Гей тогда вдруг подумал: а что, если эта гильза снарядная сделана из цветного металла, который дает стране как раз Комбинат Бээна?
      Патриотическая была мысль.
      Ведь Комбинат находился в Лунинске.
      А Лунинск был родиной Гея.
      И вот Гошка теперь с помощью цветных металлов, которые добывали, плавили в Лунинске, защищал эту родину от империалистов, и выходит, что от количества снарядов зависела и судьба Гошки, и судьба родины.
      - Никак нельзя закрывать рудник и заводы! - сказал Гей понурому Мээну.
      - Да я и сам знаю, что нельзя, - ответил тот и опять вздохнул. - Но Бээн говорит, что хочет гарантировать каждому труженику ежедневную яичницу.
      - Хэм энд эгс, - поправил Гей.
      Мээн подумал и сказал:
      - Для кого - хэм энд эгс, а для кого - яичница.
      Видно, бывал за границей, знает, что к чему.
      Гей не стал уточнять, да тут и Мээн разговорился:
      - Неплановая стройка - это бардак потому, что происходит вопиющая диспропорция в развитии народного хозяйства...
      Ну и так далее.
      Монолог трагика провинциального.
      По правде сказать, Мээн обошелся без литературного словечка "вопиющая".
      Это слово он заменил наиболее ходовым.
      То есть использовал народное, как говорят и пишут, идиоматическое выражение.
      Но суть от этого не меняется.
      Диспропорция происходит.
      Как ни крути.
      И даже дураку ясно, что это за диспропорция.
      Но дураку-то, может, и ясно, а вот Гею, как научному работнику, человеку хрупкого интеллекта и тонкой душевной организации, следует, наверно, объяснить популярно - насчет бардака, естественно.
      Как подумал, должно быть, Мээн.
      Потому что сказал Гею так:
      - Ведь что происходит? Решил, например, кто-то, но обязательно наш Бээн, мало ли кто, но, конечно, такого же масштаба деятель, построить, например, птицефабрику. А как ее построить, если в планах развития народного хозяйства эта птицефабрика мало ли почему не запланирована? Никак ее не построишь. Законным способом. Вот Бээн или кто-то другой такой же и затевает стройку неплановую... - Мээн замер, как бы подчеркивая особый драматизм этого действия. - А как это происходит? Назначает Бээн выездную планерку. Прямо на месте будущей стройки. Где-нибудь на околице какого-нибудь совхоза. И без всяких предисловий - как обухом по голове: "Будем строить птичник..." Хотя, может, кто думал совсем про другое. Коровник там или свиноферму. А тут вдруг птичник... Ну, птичник так птичник. А Бээн между тем начинает обкладывать данью всех по порядку: ты - сто тонн цемента дашь, ты - технику обеспечишь, ты - людей сюда завезешь...
      - И так далее и тому подобное, - невольно вырвалось у Гея.
      Мээн готовно повторил:
      - И так далее и тому подобное. - И добавил: - И попробуй не дать, не завезти, не обеспечить!
      Потом помолчал Мээн и сказал со вздохом:
      - Такие дела.
      И ни о чем больше Мээн в тот раз не сказал.
      Неужели и так не ясно?
      Даже дураку.
      Показал всю картину изнутри...
      Кстати, и сам Бээн, когда Гей, уже при встрече в Москве, опять завел разговор про неплановую стройку, вдруг выдал:
      - Неплановая стройка - это бардак.
      То есть использовал второй вариант своего универсального ответа.
      И Гей остался при этом невозмутимым.
      Значит, иммунитет у него уже выработался.
      ИЗНУТРИ.
      Такие дела.
      Гея брала досада, что в его Красной Папке не было фотографии Бээна, которую следовало сделать именно в тот уик-энд, когда Бээн устроил расширенную выездную планерку на ударной, хотя и неплановой стройке птичника в Смородинке.
      Длинный дощатый стол.
      На скорую руку сколочен.
      Почти под открытым небом.
      На бетонные стены будущего птичника положены бетонные плиты.
      Как раз над столом.
      Остальная часть коробки зияет небесной бездной.
      Видно, плит не хватило. Или кран поломался. А то и совсем иная причина! Мало ли какая! На то и расширенная выездная планерка, чтобы выявить причину и устранить ее немедля, не выходя из-за стола.
      Почерк Бээна!
      Жаль, конечно, что всего этого не отразишь в фотографии.
      Только и было видно, что Бээн, массивный, как глыба, из которой предстоит сделать если уж не остальные плиты для потолка, то памятник самому Бээну, громоздится во главе стола.
      И куда-то в сторону смотрит.
      Может, спрашивает:
      - А где Петухов?
      Или произносит глубокомысленно:
      - Вот вам и диалектика жизни...
      А то и вовсе одно олово энергично роняет:
      - Бардак!
      Глядя на Алину, Гей мысленно ругал себя самыми последними словами. Какой там, к черту, эксперимент! Ведь он пошел с нею потому, что ему было приятно. Приятно - что? То, что она Алину напоминала? Да, и это. Но ведь если честно признаться самому себе, то приятно было и потому, что она красивая женщина, и она могла быть вовсе не похожей на Алину, при чем здесь похожесть! Может быть, подойти и обнять се? Да, он хотел этого, но что-то в нем было сильнее этого желания...
      Значит, именно Пророков, а не Бээн являлся одним из первых, кто в грядущей гипотетической жизни, которая будет воссоздана из атомов и молекул, должен дать ответ: "С чего же все начинается?" - чтобы в той новой жизни Адам и Ева, самоповторившись, смогли избежать нелепых ошибок, которые способны доконать их жизнь.
      Не мог Пророков не знать всего этого.
      Огромный был у Пророкова опыт.
      Пророков годился Гею в отцы.
      Иногда Гей мечтал о том, чтобы у него был отец.
      Вроде как первый оборонительный эшелон.
      И Гей доверял Пророкову.
      Может, почти как отцу.
      И надеялся на него...
      Вот, между тем говорил себе Адам после того, когда "Эрика" была разбита его превентивным - именно так это называется - упреждающим ударом, опять я оказался на обломках цивилизации.
      И он бережно собирал пластмассовые части разбитой машинки, прикидывая мысленно, сколько раз и где, в каких редакциях, придется ему унижаться, вроде как интеллигентно выпрашивая, то есть выклянчивая, рукописи графоманов для рецензирования.
      И он долго делил в уме довольно большую цифру - стоимость машинки, причем без доплаты за известные услуги, ибо пишущая машинка тоже была дефицитом, - на цифру весьма небольшую, соответствующую стоимости рецензии на рукопись объемом в двадцать четыре страницы, причем без учета угощения или презента за выданный опус.
      И вся эта арифметика производила на него до того неизгладимое впечатление, что Адам почти забывал о ссоре с Евой и первопричинах этой ссоры.
      - Надо просто жить, - шептал Адам подавленно, сидя на пластмассовых обломках цивилизации, - жить надо просто, просто жить надо...
      АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ.
      А временами, когда обломки собрать без веника было невозможно, он истово желал, чтобы у него появился волшебный браслет, как у известного литературного демона, с помощью которого можно было бы в мгновение ока перенестись куда-нибудь в тридесятое государство, где нет подобной Евы с ее формулой жизни, а в крайнем случае, ввиду определенных трудностей с визовыми поездками, получить хотя бы машинку печатную.
      Как презент от фирмы за рекламу самосожжения.
      Увы, такого браслета у Адама не было.
      И он оставался в одной из двух комнат, именно в той, которую Ева, когда бывала в добром расположении духа, не то великодушно, не то снисходительно называла кабинетом, хотя правильнее было бы называть, как считал Адам, клеткой манкурта, манкурта суперсовременного, обученного социологическим творчеством заниматься.
      Он относил в мусоропровод обломки цивилизации, снова садился за стол и смотрел с отвращением на чистый лист бумаги.
      Это было для него сущим наказанием.
      Стараясь думать о своей диссертации, которую осталось начать да кончить, как мрачно говорил себе Адам, он сердился, обижался на Еву, мысленно давая себе слово никогда и ничего общего, кроме детей, не иметь с этой женщиной лживой, коварной, неверной, злой, какой там еще?
      И это продолжалось день, два, от силы - три дня, а потом он исподволь искал примирения с нею, страдал от затяжной размолвки и мучительно пытался понять, стоило ли им ссориться и почему все это происходит между ними - и чем дальше, тем чаще.
      И рано или поздно он улыбался Еве как ни в чем не бывало, и она тоже оттаивала, хотя только сверху, как вечная мерзлота на Аляске, где в студенческие годы Адам писал свою дипломную работу.
      И при первой возможности Адам и Ева предавались любви, чтобы наутро снова начать бесплодные, утомительные, нудные разговоры о Евочке и об Эндэа, точнее, только о Евочке, в которой, как тайно думал он - иногда говоря об этом и вслух, - было нечто такое, что роднило ее с его Евой, а может, и с другими женщинами тоже, как думал он с некоторой надеждой, что в этом смысле его Ева не является исключением, что исключения вообще нет, что все женщины такие, как Евочка, что это и есть жизнь.
      И что надо, скорее всего, просто жить.
      С чем в душе он был не согласен.
      Как бы не обращая внимания на телевизор, Алина смотрела на церковь.
      На ту самую, в которой сегодня венчался ее муж.
      С другой, естественно, женщиной.
      Все противоестественное - естественно.