Самосожжение

      - Jes! - кивнул незнакомец. - То есть да! - сказал он по-русски.
      - Но я плохо говорю по-английски!.. - Алина, кажется, испугалась еще больше, когда увидела, что незнакомец не просто напоминает Гея, но похож на него, как двойник. - J speak English very bad... - произнесла она поспешно, как бы отгоняя наваждение, хотя говорила по-английски весьма сносно.
      - А вам и не надо говорить по-английски, - смутился незнакомец. - Я говорю по-русски.
      - И даже слишком хорошо... - произнесла Алина с сомнением, пристально вглядываясь в незнакомца.
      Пожалуй, больше всего ее удивило не то, что этот усатый человек похож был на Гея, иной раз такое случается, даже существует предположение как бы даже научного толка, что у каждого есть двойник. Ее поразило обстоятельство, само по себе менее странное, казалось, - совершенно одинаковая одежда! - но в данном случае воспринимавшееся чуть ли не как проявление неких мистических сил. Это лишь с литературным демоном такое могло произойти, подумала Алина уже с усмешкой, понимая, что незнакомец не примерещился ей, это вполне земной человек, она видела, как он волнуется. Тому демону, если бы он захотел, ничего не стоило вырядиться точно в такой же пуловер, как и у Гея, в такую же рубашку, в такие же джинсы...
      И все дело в том, что тот Гей, который сжег себя сегодня, тоже был одет точно так же!
      Может быть, это актер? - спросила себя Алина, открыто разглядывая незнакомца.
      И затевается какая-то провокация?
      Ей, вообще-то, говорили...
      Она с тоской посмотрела в сторону гостиницы.
      Нигде не видно было ни одного человека!
      А ведь только что, казалось, когда она стояла на балконе, тут бродило несколько парочек.
      - Что вам от меня нужно? - с тревогой спросила Алина, чувствуя, как дрожит ее голос.
      - Ничего... Прошу извинить меня!
      Он был, похоже, слишком смущен.
      И голос его дрожал тоже.
      - Да, но вы подошли и заговорили со мной! - От волнения она осмелела. - Вы думали, что я англичанка?
      - Нет, я так не думал...
      Пожалуй, он вовсе никакой не актер.
      Но и не пьяный.
      Вполне, нормальный мужик... Как говорит у нас на родине.
      Она улыбнулась, не зная, что делать.
      - Значит, вы поняли, что я русская?
      - Извините меня, пожалуйста, - сказал он. - Я не буду вам говорить, что подошел к вам потому, что вы напоминаете мне одну знакомую женщину... молодую женщину... весьма молодую... такую же красивую... очаровательную... - Он будто старательно подбирал слова в чужом для него языке, хотя, судя по всему, русский язык он знал не хуже русского человека. - Я подошел к вам потому, что...
      Ну говори же, говори! - мысленно приказала ему Алина.
      Она вовсе не хотела бы так думать, что слова, которые он только что произнес, великолепный набор великолепных слов, были всего-навсего его устным упражнением, попыткой выразить свою мысль, для обозначения которой этому иностранцу не хватило соответствующих слов и он употребил слова расхожие, которые выучил первыми, а может, лишь эти слова и выучил, как всякий банальный ловелас.
      - Я подошел к вам потому, что...
      - Я хочу пить, - вдруг сказала Алина.
      - Пить?
      - Да. Если это возможно...
      Она снова оглядела набережную, хотя знала, что никаких кафе тут поблизости нет.
      Разве что на мосту, во вращающейся башне.
      Или в отеле.
      В ресторане.
      В ночном баре...
      Он как будто сумел прочитать ее мысли.
      - Может быть, там? - кивнул он в сторону моста.
      - Нет-нет!.. Это слишком далеко.
      - Но у меня машина!
      - Ну что вы... спасибо!
      - Спасибо "да" или спасибо "пет"?
      Увы, он говорил даже лучше русского!
      - Спасибо "нет", - улыбнулась она.
      - Тогда, может быть, в ресторане отеля?
      Он кивнул на "Девин".
      Алина мгновение раздумывала.
      Это был, во всяком случае, способ уйти с набережной.
      - Нет, - сказала она. - Спасибо. Спасибо "нет"! - улыбнулась она снова.
      Он осмелел.
      - Тогда остается только ночной бар!
      Он улыбнулся тоже и, как бы уже уверенный в том, что от этого третьего места она не откажется, сделал движение рукой, не то предлагая пойти, не то спрашивая, нужна ли ей будет его рука.
      - Только не бар! - сказала она с испугом, прижимаясь я к холодному камню парапета. - Это банально...
      Он был озадачен.
      - Хм... Итак, - пожал он плечами, - не пить же нам из Дуная!
      - А почему бы и нет? - спросила она с улыбкой, спросила только для того, чтобы показать, что их общение на этом не прекращается.
      - Вы серьезно?!
      - Конечно! - Теперь она уже видела, что он и сам не воспринимает ее отказ как знак конца этого случайного разговора.
      - Что вы! - Он не то удивился, не то восхитился. - Дунай - отравленная река! Купаться запрещено категорически. Как здесь, в Словакии, так и у нас, он кивнул куда-то в сторону Дуная и дальше.
      - У вас?.. - переспросила Алина, давая понять, что хотела бы знать поточнее, где же именно.
      - Да, в Германии.
      Алина опять слегка подалась назад.
      - В какой Германии? - спросила она как эхо.
      - В ФРГ.
      Час от часу не легче.
      Мало того, что этот человек был похож на Гея, в такой же одежде, как и на муже, так он еще и не словаком оказался, представителем братского народа из страны социализма, как Алина думала поначалу, а иностранцем, немцем, чего доброго, может, и неонацистом.
      Такие дела.
      Алина опять огляделась.
      - Значит, вы немец? - для чего-то уточнила она.
      - Да, из Мюнхена.
      - Значит, из Мюнхена...
      Она чувствовала, что говорит не то, что можно было бы сказать в подобной ситуации, но что именно следовало сказать сейчас, она не знала.
      Однако странно, подумала Алина, ведь он так и не сказал, что является немцем, на вопрос он ответил как бы уклончиво.
      Из Мюнхена...
      Мало ли кто живет в Мюнхене!
      - А русский? - вдруг быстро спросила она. - Откуда вы так хорошо знаете русский? Вы были у нас в плену?
      - Ну что вы! - Он улыбнулся. - Во время войны я был совсем еще маленьким ребенком.
      - Тогда, может быть, вы эмигрант? Второе, третье поколение, а?
      - Да нет же!
      - Тогда, может быть... - Алина сжалась. - Диссидент?
      Он перестал улыбаться.
      - Это что такое... дис-си-дент? - произнес он по слогам.
      Она удивилась:
      - Как... вы не знаете, что такое диссидент? А мне казалось, что у вас, на Западе, только и говорят о диссидентах. Как заводите разговор о Советском Союзе, так сразу: "Диссиденты!.. Диссиденты!.."
      - Я такой разговор не завожу... - Он попробовал улыбнуться, однако лицо его снова стало серьезным, даже озабоченным. - Да, но что это такое диссидент?
      Алина смотрела на него с недоверием.
      Может быть, это и есть начало провокации?
      Ее как бы исподволь втягивают в дискуссию...
      - Диссидент - это инакомыслящий.
      - А! Так, да? - Он даже просиял. Загадка была простой. - А что такое инакомыслящий - это я хорошо знаю.
      - Откуда? - Алина была настороже.
      - Я изучал русский язык в Советском Союзе.
      - Вот как?!
      - Да. В пятидесятые годы. Я учился в Московском университете. Имени Ломоносова. Там было много иностранцев. Особенно много было китайцев. Они ходили в синей униформе, такой же, как у Мао Цзэдуна... Но были также из капиталистических стран. Не так много, наверно. Тогда в Москве был только один университет. А теперь, я знаю, еще есть имени Патриса Лумумбы, - он говорил отрывисто, быстро, торопясь убедить ее в том, что говорит правду. - Но тогда был один. А здания - два. На Моховой и на Ленинских горах. Я учился на Моховой. В старом здании. Тогда еще не было нового корпуса филологического факультета на Ленинских горах. Позже я видел его. Стиль модерн. - Он пожал плечами, как бы прося извинить его. - Не гармонирует с основным комплексом университета...
      - Вот как... - произнесла она неопределенно.
      - Но тогда, в пятидесятые годы, никаких диссидентов - я правильно говорю это слово? - у вас не было.
      - Да, кажется... - Алина смущенно улыбнулась. - Тогда я была маленькой девочкой...
      - О, понимаю!
      Алина сухо покашляла, похлопав себя по горлу пальцами.
      Он оживился.
      - Так, - он посмотрел на часы, - напиться можно лишь в двух местах... Он отметил про себя, что волнуется. - Во-первых, в вашем номере в отеле... - Он посмотрел на верхний этаж, посмотрел так, как если бы это был небоскреб и туда, на последний этаж, предстояло идти по лестнице, и тут уж невольно улыбнулась Алина, проследив за его взглядом движением головы. - И, во-вторых, в моем номере в этом же отеле... - Он просветлел и сделал выражение лица если не самого гостеприимного, то одного из самых гостеприимных хозяев, готового принять любого гостя и когда угодно. - Но ведь ко мне в номер вы тоже не пойдете! К ужасному капиталисту, западному буржуа...
      Алина рассмеялась:
      - Ну что вы! Я не такая ханжа, как вам показалось. Идем к вам.
      - В самом деле?! - Он ей не поверил.
      - Ну вот... А теперь вы удивляетесь... Что же здесь такого странного?
      Он молчал. Он как будто вспоминал нечто подобное, что уже было в его жизни. А может, в жизни его жены. Хотя разве жизнь жены и жизнь мужа, если только это и в самом деле муж и жена, не взаимосвязаны?
      Алину задело его молчание.
      - Кажется, это вы испугались пригласить в свой номер ужасную коммунистку из Советского Союза...
      Он встрепенулся:
      - Вы коммунистка?
      Она внимательно смотрела на него.
      - Вы не поняли меня! - Он почувствовал, что опять волнуется, но это было уже другое волнение. - Я ведь и сам коммунист... - Он вдруг понизил голос. Честное слово! Правда! - произнес он горячо, боясь, что она, чего доброго, примет его за провокатора. - Член Германской коммунистической партии с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года...
      - Как странно все это... - сказала она и снова посмотрела по сторонам, будто пытаясь найти подтверждение своим словам. - Вот уж никогда бы не подумала! Впервые в жизни приехала за границу, вообще впервые познакомилась с иностранцами - и надо же! - он оказался коммунистом...
      - Вы огорчены? - пошутил он.
      - Ну что вы!
      - Тогда идем?
      - Да.
      Они уже не уточняли, куда именно и зачем.
      Адам долго молчал, и тогда Евочка повторила свой вопрос:
      - Я говорю, а разве сама Ева считает иначе?
      - Сама Ева...
      В руках Адама появляются странички с набросками новой главы к диссертации, над которой он работал, когда Евочка пришла к нему в кабинет, чтобы совратить его.
      - Признаться, и сам я уже не знаю, как считает моя жена... То есть я знаю, конечно, как она считает, но она считает, что я не знаю, как она считает...
      - Добавь, пожалуйста, еще два-три глагола, - улыбнулась Евочка.
      - Да, конечно. Хотя в своей диссертации я употребил, кажется, все глаголы, но воз и ныне там... Теперь, по правде сказать, я до такой степени устал от бесконечных размышлений на эту тему, что стараюсь вообще не писать про современных Адама и Еву, не столько про Адама, сколько про Еву. Тема как бы даже запретная с некоторых пор, будто райское яблочко... хотя, признаться, тема эта мучает меня, будто свет клипом на ней сошелся.
      - Да так оно и есть, - сказала Евочка, она вообще-то была не дура, - свет клипом сошелся на этой теме. Ты думаешь, что главное - это антивоенная тема?
      - А тут и думать нечего.
      - Правильно. Но тема Адама и Евы является основой. темы войны и мира.
      - Внутривидовой борьбы, ты хочешь сказать?
      - Нет, войны и мира. Я знаю, что такое внутривидовая борьба...
      Адам долго молчал, и Евочка не мешала ему.
      Она глядела на него ласково, успокаивающе, а он сосредоточенно молчал.
      Потом он задумчиво произнес:
      - Иногда и мне кажется, что всякая диссертация, коль скоро она не посвящена предотвращению войны, созданию лучшего общества и так далее, бессмысленна, праздна, безответственна, скучна, не заслуживает того, чтобы ее писали и читали, она вообще неуместна... Это сказал не я, к сожалению, но мог бы сказать и я, как, впрочем, и кто-то другой, мы словно ждали все время, что это скажут за нас, и это было сказано, однако не от нашего имени... Сейчас не время для историй чьего-то Я. И все-таки человеческая жизнь вершится или глумится над каждым отдельным Я, больше нигде...
      Это был блистательный монолог Адама!
      - Это правда, - откликнулась вдруг Алина.
      - При таком точном цитировании, - буркнул Гей, - необходимо указывать первоисточник... Макс Фриш. "Назову себя Гантенбайн". Копирайт.
      - Это правда, - повторила Алина, - человеческая жизнь вершится или глумится над каждым отдельным Я, больше нигде.
      - В условиях современной цивилизации, особенно западной, все это воспринимается уже как нечто естественное.
      - Что именно?
      Гей усмехнулся:
      - А кто кого погладит, по какому месту и как на это смотрит законный Адам или законная Ева... - Ему не хотелось втягиваться в бесплодную дискуссию на основе высказывания Макса Фриша.
      Она поняла не сразу, а может, вообще не поняла.
      - Я не об этом... Но как вы сказали? Законный Адам и законная Ева?
      - Да, именно так это называется.
      - Называется кем, где? Я в первый раз слышу...
      - Но ведь вы только что вспоминали, что и сами венчались в церкви, как раз в этой самой, - Гей кивнул в сторону окна.
      - Да, венчалась.
      - И говорили, что ваш Адам - только ваш, ничей больше?
      - Да...
      - И говорили, что принадлежите лишь своему Адаму?
      - Да, я говорила ему...
      - А себе?
      Она замялась как будто.
      - Признаться, вот об этом я, пожалуй, не думала...
      - Значит, вы просто жили? - спросил Гей, стараясь не делать ударения ни на одном из двух последних слов.
      - Как, как вы сказали? - Она была, казалось, близка к смятению.
      - Я имел в виду, что надо просто жить, - произнес он вроде как бесцветно.
      Вот теперь она не знала, куда деваться от его взгляда.
      - Да, я говорила так однажды... Но я вкладывала в эти слова совсем не тот смысл.
      - Не тот - это какой же?
      - Какой вкладываете вы.
      Гей опять усмехнулся:
      - Да нет, я ничего такого не вкладываю. Я просто смотрю фильм про Адама и Еву. И герои говорят мне, что надо ПРОСТО ЖИТЬ. ПРОСТО ЖИТЬ НАДО. ЖИТЬ НАДО ПРОСТО. С кем угодно, когда угодно, сколько угодно...
      Алина вдруг метнулась к нему и вмазала пощечину.
      Это был мощный импульс реакции воссоздания.
      Не запланированный, как видно, Вселенской Канцелярией Миграции Душ, или как там это называется, - может быть, просто Вселенским Химуправлением Главка Минхимпрома.
      Впрочем, ведомство могло быть совсем другое.
      Закрыв глаза свои ладонями, чтобы не видеть ее стыд, который обуял Алину после звонкой, на весь "Гранд-отель", незаслуженной пощечины, Гей с ужасом ощутил, что, кажется, вот-вот возникнет, если уже не возник, дефицит на атомы и молекулы розового цвета.
      Днем с огнем их теперь не сыщешь!
      Ему хотелось надеяться, что где-то в загашнике, под прилавком... ну где там обычно придерживают дефицит?.. еще оставалось какое-то количество необходимого ему продукта, товара ли.
      Ах, если бы через кого-то выйти на нужного человека, позвонить ему, письмо ли принести, лучше, конечно, позвонить, нынче письма, говорят, потеряли силу, их подписывают почти всем настырным соискателям дефицита, точнее, того, чего каждый добивается, ищет, просит и чего каждому, естественно, пока не хватает, потому что у иных как бы на всякий случай в несколько раз больше того, чего нет вообще и в единственном экземпляре у других, - следовательно, процедура задействования блата, именно так это называется, поневоле усложнилась, письмо должно сопровождаться, предваряться ли звонком, желательно по особому телефону, чтобы распорядитель дефицита был уверен, что письмо написано не под нажимом просителя, то есть соискателя дефицита, а по доброй воле, в знак приятельской любезности того, кто уполномочен подписывать.
      Такие дела.
      Увы, Гей не умел выходить на нужного человека и никогда не пользовался письмами, тем более как бы продублированными, то есть письмами позвоночными.
      Но ему теперь больше всего на свете хотелось продолжить воссоздание будущего из настоящего, причем используя преимущественно розового цвета атомы и молекулы!
      Вроде как дачу в Грузии построить из умопомрачительного розового туфа.
      Что, кстати заметить, удалось тому пииту.
      Выходит, как бы сказал Бээн, воссоздание Геем кристаллической решетки будущего следует рассматривать как неплановую стройку.
      Алина и Гей стали мужем и женой. Адам и Ева вкусили запретного яблочка.
      Произошло это, как известно, в раю.
      Но сначала на этот рай надо было получить ордер.
      И Гею этот ордер дали.
      Совершенно неожиданно!
      Впрочем, Гей вовсе не рассчитывал получить этот ордера на рай.
      Он просто пришел к своему начальству и волнуясь заявил, что, поскольку ему не предоставили никакой жилплощади, даже места в общежитии, что противоречило Положению о молодых специалистах, он вправе уйти в другую организацию, не отработав обязательные три года, которые в назначенном месте должен отработать молодой специалист, как бы тем самым расплачиваясь с государством за бесплатное обучение.
      Такая длинная у него вышла фраза.
      Ее породила не менее длинная дорога к месту работы.
      С Новой Гавани, где он обретался.
      И от места работы обратно, разумеется.
      Иногда и пешком почти через весь Лунинск.
      Как раз тут и можно было еще разок вспомнить про Новую, Гавань.
      А значит, и о Бээне тех лет.
      Но это была бы совсем другая реакция воссоздания.
      Теперь же Гей, после пощечины Алины, которая была катализатором, воспроизводил из атомов и молекул розового цвета заданную мизансцену любви к Алине.
      Любви с Алиной?..
      Ведь именно так это теперь называется.
      И, направив реакцию в нужное русло, Гей вернулся к тому моменту, когда он высказал своему начальнику столь длинную фразу, почти как Заявление телеграфного агентства.
      Стоя перед начальником, Гей пока и сам еще не знал, что он будет делать, куда направится, однако начальник молча выдвинул ящик стола, достал какую-то розовую бумажку, что-то написал на ней и отдал ему.
      - Это что? - спросил Гей.
      - Это ордер, - сказал начальник.
      - Не понимаю...
      Начальник усмехнулся.
      - Поймешь! - сказал он. - Теперь ты от меня никуда не денешься.
      - Это почему же?
      - Да потому, что я тебе квартиру даю!.. - и начальник осекся, не закончив фразу.
      Похоже, он хотел добавить какое-то слово.
      Например, балда. А может, кое-что иное.
      - То есть как... - Гей с недоверием и как бы с опаской уставился на розовую бумажку.
      Он отчетливо помнит, что бумажка была розовая.
      Тут уж хочешь не хочешь, и даже на эту бумажку надо затратить немалое количество розового цвета атомов и молекул.
      Дефицит становился еще острее.
      На бумажке значилось, что Гей - фамилию его прямо на глазах вписал начальник! - получает ордер на однокомнатную квартиру площадью двадцать метров... ну и так далее.
      "Неужели все это делается так легко и просто?" - подумал Гей, выходя из кабинета начальника.
      Гей понимал, конечно, сколь наивна его мысль, он знал, что его отец много лет живет на Новой Гавани в бараке, в одной комнатке, впятером, а жили и вшестером, всемером, а затем вдесятером, когда к ним вдруг нагрянула из Магнитогорска родная сестра отца Гея, да не одна, а с двумя детьми, и жили они такой оравой бог знает сколько времени в одной-единственной комнатке, у них даже кухни не было, не говоря про какие-то удобства.
      Однако Гей отвлекся.
      Кристаллическая решетка разрасталась явно вкривь и вкось и отнюдь не из розового цвета атомов и молекул.
      Давали себя знать метастазы.
      И наверняка потребуется хирургическое вмешательство.
      Ведь Гей хотел вспомнить лишь о том, как он и Алина сидели потом на кухне в новой квартире, прямо на подоконнике, потому что даже стульев у них тогда не было.
      У них ничего тогда не было.
      Кроме бутылки ситро и помидоров.
      Они выпили прямо из горлышка.
      Алина чуть не захлебнулась.
      Собственно, ни Гей, ни Алина понятия не имели, что это за ситро такое, им было все равно.
      Да и пить им, признаться, не хотелось.
      Просто хотелось устроить праздник.
      По случаю новоселья.
      Алина помыла окна, Гей притащил из хозмага железную кровать, матрац и ватную подушку.
      Ему до слез не хотелось покупать именно эту железную кровать!
      Но других в продаже, увы, не было.
      Ирония судьбы!
      Когда-то, в детстве, он мечтал о своей собственной кровати. О железной кровати. То есть о кровати из железа. Кто первый придумал, сделал железную кровать? Гей считал когда-то, в детстве, что этим первым умельцем был его отец, военный человек, офицер, после войны сменивший офицерскую форму сначала на телогрейку старателя, а затем, после закрытия прииска, на брезентовую робу электросварщика. Ах, какие кровати отец варил из железа! Это были фантастические кровати. Из ржавых угольников, труб и прутьев. Да, это были красавицы! Черные. С лаковым блеском. Наимоднейший гарнитур. Эту краску называли паровозной. Еще величали ее кузбашлаком. Так и звучало. Но по госту именовали, кажется, несколько иначе. Кузбасслак. Кузбасский лак? В словарях этого слова, конечно, нет. В словарях русского языка, разумеется. Очень популярная по тем временам краска. Стойкая. Не маркая. Паровозы и в самом деле красили ею. Легко можно было достать этот кузбашлак. А вот голубенькую или еще какую цветную - это лишь по знакомству, как скромно тогда называли блат. Позже, правда, когда строительство бараков на Новой Гавани пошло полным ходом, появилась и разная масляная краска. Отец перекрасил свою кровать в голубой цвет. Он красил ее несколько раз подряд, но кузбашлак все равно проступал местами, и кровать получилась пегой. Вообще она понравилась соседям еще и некрашеная. В магазинах кроватей не было никаких. Страна восстанавливала народное хозяйство, и конечно же было не до кроватей. Отцу посыпались заказы. А он был добрым и не мог отказать людям, хотя его дети, Ваня и Гей, спали на полу. Отец говорил, что вот уж в следующий раз он обязательно сделает кроватки для Вани и Гея, они же свои, не чужие, могут и подождать. И они терпеливо ждали. И год, и другой, и третий... Отец сразу же стал заметной фигурой не только своего барака, но и соседних, до которых дошла молва о железных кроватях. У отца, как сказали бы теперь, появился маленький бизнес. И не просто бизнес, а почетный бизнес! Даже как бы гуманный. Он людям делал кровати. Он людям делал приятное. Чтобы они поднялись над землей. Правда, это приятное он делал из государственных средств. Пусть и ржавых. Которые все равно валяются под открытым небом. Отец преступал закон, чтобы сделать людям приятное, а заодно и себе добыть небольшую прибавку к зарплате. Ему повезло закон его не покарал. Но ему все равно пришлось пережить разочарование. Как всякий увлекающийся человек, как человек к тому же очень добросовестный, он вскоре стал делать кровати, как бы это сказать, модельные, с литыми фигурными головками из алюминия. Он огорчался, что не может сделать если уж не панцирную, то хотя бы какую-нибудь сетку, чтобы кровать была не хуже магазинной - той магазинной, какие бывали в продаже до войны. Он бы сделал в конце концов и сетку, но на РМЗ, как сокращенно называли ремонтно-механический завод, где работал отец, не было подходящего материала. Слава богу, что можно было брать сколько угодно и труб, и угольников, и железных прутьев. Вместо сетки приходилось класть самые обычные доски, которые держались на угольниках. Но доски были заботой уже владельцев кровати, счастливого покупателя, дождавшегося своей очереди. Более того, чаще всего кровать продавалась уже и некрашеной. Это было даже в интересах покупателя, потому что крашеная кровать стоила, естественно, дороже. Отец увлекся не на шутку. Он умудрялся выносить готовые части кровати через проходную, и ему всегда кто-нибудь помогал, и спинки с угольниками тут же возле проходной грузили на машину, которая отвозила рабочих на Новую Гавань, а там, возле гаванского рынка, где машина поворачивала обратно, рабочие помогали сгрузить кровать, и она нередко сразу же попадала в руки очередного счастливчика. Правда, вскоре и другие электросварщики наладили производство железных кроватей. Появились конкуренты. Много конкурентов. Их стало почти столько же, сколько и потребителей кроватей. И дал знать себя застой сбыта, как сказали бы экономисты. И в один прекрасный момент все поняли это. И производители, и потребители. Только один отец не хотел или не мог понять это. Он был оптимистом. Может быть, в этом-то все дело. И он был энтузиастом. У него был характер просветителя, мессии. Ему хотелось делать людям добро. Пусть и не бескорыстно. Ведь кроме всего прочего у него была большая семья и не очень большая зарплата. Он стал вывозить кровати на толкучку по воскресным дням. Толкучка в те годы была в самом центре Лунинска, от Новой Гавани километрах в десяти. Автобусов не было. То есть сами по себе автобусы были, конечно, такие маленькие, пузатенькие, с одной передней дверцей, которую вручную открывал водитель с помощью рычага. Имений в Лунинске маленький Гей впервые в своей жизни увидел эти автобусы. Они появлялись на улицах внезапно, редко, как ныне появляются летающие тарелки, их было очень мало, люди взглядом провожали эти автобусы как диковинку, только-только отгремела война, вся техника была военная, какие там автобусы, откуда! С работы и на работу люди ходили пешком, через весь город, но Гавань, точнее, Новая Гавань была слишком далеко, за чертой города, и поэтому гаванских рабочих возили грузовые машины, бортовые, без верха. Но они ходили только по будним дням. Утром и вечером. И отцу пришлось сделать тележку на двух колесах. Тачку. Он укладывал на тачку кровать, которую варил целую неделю в обеденный перерыв, и толкал тачку перед собой до центра Лунинска. На дорогу в один конец у него уходило не менее трех часов, с перекурами, поэтому приходилось выходить чуть свет, чтобы захватить на толкучке место в ряду. Зимой было легче, отец возил кровати на санках. Но случалось, он и возвращался домой с кроватью. Огорченный. Подавленный. Он, казалось, не мог понять, почему люди перестали покупать его кровати. Ведь совсем недорого. Сто рублей за кровать. По масштабу цен того времени. Просто даром. Меньше стоимости теперешних раскладушек. А он мог бы еще сбавить цепу, даже наполовину! Если бы увидел заинтересованного покупателя. Главное - убедиться, что труд был не напрасный. Самое невыносимое для отца было в том, что непроданную кровать приходилось везти обратно домой, на глазах соседей, которые несколько месяцев назад бились за эти кровати. Гею казалось, что уж теперь-то одну из непроданных кроватей отец отдаст Ване или ему, но кровать дожидалась очередного воскресенья, и отец снова направлялся на толкучку, нередко прихватывая с собой и Гея как старшего, чтобы помогал толкать тележку, а потом и в ряду стоял возле кровати, карауля покупателя, пока отец слонялся по толкучке, изучающе оценивая, как идут дела у других умельцев, которые тоже хотели осчастливить людей кто чем мог: малеванными картинами с русалками и лебедями, гипсовыми копилками в виде кошек и собак, сахарными петушками, наконец. Если отцу и во второй раз не удавалось продать свою кровать, он сваливал ее где-нибудь возле забора и с пустой тачкой шел по Новой Гавани с видом победителя. А на неделе он снова делал кровать, вывозил ее с территории РМЗ, красил, обтачивал литые головки, чтобы не было зазубрин, и в воскресенье на рассвете грузил кровать на тачку и шел через весь город на толкучку. Гей помнит, как все это кончилось... Однажды, после того как толкучка опустела и базарник стал прогонять отца, чтобы закрыть ворота, отец долго стоял перед кроватью, медленно раскачиваясь с носков на пятки, уставясь в землю невидящим взглядом, докурил папироску, растер каблуком окурок и, будто не имея никакого отношения к тачке с кроватью, пошел прочь. Гей не мог понять, что случилось с отцом. Он догнал его, тронул за рукав, дернул сильнее, чтобы отец остановился, но отец уже вышел за ворота, он и не думал возвращаться! Гей метнулся было назад, ему жаль было кровать и тачку, к которой он успел привыкнуть как к чему-то необходимому, неизбежному, но справиться одному было не под силу, и Гей заплакал...
      Вот какая история была связана у Гея с железной кроватью.
      Даже новелла могла бы получиться.
      Возьмись за нее какой-нибудь мэтр так называемой рабочей темы в литературе.
      Такие дела.
      Но Гей отвлекся.
      Опять давали себя знать метастазы.
      Кристаллическая решетка опять разрасталась не в ту сторону.
      Ведь Гей хотел воссоздать самую первую сцену в раю.
      Он получил первую в жизни квартиру!
      Он и не знал, как это прекрасно - иметь свою крышу над головой.
      И Гей наслаждался вместе с Алиной этим волнующим состоянием.
      Тут надо отдать Алине должное, она не так вот сразу кинулась в этот омут как называют семейную жизнь, которая, увы, подчас начинается с первой совместной ночи.
      Больше месяца Алина ходила в квартиру Гея как невеста, но еще не жена, хотя вела там хозяйство, то есть мыла, стирала, чистила, варила.
      Им не хватало стола.
      Они пиршествовали все там же, как и в самый первый раз, на подоконнике.
      Не то денег у Гея не было, чтобы купить стол и пару стульев, не то в магазине всего этого не имелось, Гей теперь и не помнит.
      Во всяком случае, свой первый мебельный гарнитур они купят лишь в 1982 году, почти четверть века спустя.
      И весь этот месяц, когда Алина ходила к Гею на улицу Урицкого, в центре Лунинска, был вроде как медовый, хотя между Геем и Алиной ничего такого не было, что почти всегда, говорят, бывает, когда к молодому человеку в его собственную квартиру больше месяца ходит молодая девушка.