Самосожжение

      Нечто вроде нового закона природы.
      - А вы знаете, - произнесла она, - в этой же церкви несколько лет назад венчалась я...
      - С женихом сегодняшней невесты? - брякнул Гей, недовольный тем, что Алина перебила его размышление о Пророкове.
      - Естественно.
      - И звучала та же мелодия?
      - Естественно.
      - И звучали те же слова пастыря?
      - Естественно! Естественно!..
      В самом деле, все было естественно.
      И все же почему Гей ни разу не спросил у самого Пророкова?
      Ведь была, казалось, была возможность!
      Нет, конечно, не тогда, в день знакомства, когда Пророков назвал Гея земляком-лунинцем.
      В ту пору Гей, к стыду его сказать, еще не задумывался ни над какими такими вопросами.
      Встречи с Пророковым случались и позже, и не только в обкоме партии там, на родине Гея, но и в Москве.
      "На аэродроме его встречали..."
      Были в Красной Папке и бесхитростные записи, заметки и даже отдельные фразы, которые не имели четкого жанрового обозначения. Уроки графомании, как считал Гей.
      Что касается отдельных фраз, то это были высказывания Пророкова.
      Высказывания - новый жанр?
      Например, он говорил:
      - Разбирались, разбирались... в футбол играли!
      То есть перепоручали один другому.
      Это уже целый роман.
      Или он говорил так:
      - Лошадь в цирке танцевать учат, а мы человека не можем научить как следует работать!
      Тоже роман.
      Дилогия, а то и трилогия.
      Но, разумеется. Пророков имел в виду по человека вообще, а какого-то конкретного лодыря, ну, может, нескольких людей, небольшой разгильдяйский коллектив, но никак не все наше общество.
      - Вы как будто временами проваливаетесь, - сказала ему Алина, отходя от окна.
      Она сама подлила себе фанты в бокал.
      А заодно и Гею.
      Он посмотрел на нее с недоумением:
      - Куда я проваливаюсь?
      - Ну, не знаю...
      Она пожала плечами, и Гей уловил в этом жесте проявление тайной обиды на него.
      - Я воссоздаю свое будущее из атомов и молекул, - сказал он.
      - Как Адам? - Она мельком глянула на экран, словно уже потеряв интерес к тому, что там происходило. - А я думала, - она усмехнулась, - что вы пытаетесь представить себе, чем занимается ваша Алина там, в Братиславе...
      Алина знала со слов Гея, что ключ от номера нужно отдать портье, если выходишь из отеля.
      Она так и сделала.
      И портье даже не скрыл своего удивления.
      Не тому, что она отдала ключ, а тому, что пани одна куда-то идет на ночь глядя.
      И даже швейцар, дремавший в кресле, не встал при ее появлении в холле.
      Ах, пани, оказывается, не уезжает?
      Пани идет на ночную прогулку...
      По Братиславе...
      Вдоль Дуная...
      Она прочла все это на постной физиономии старого швейцара.
      И мысленно послала его - вместе с портье, разумеется, - к черту.
      Но Алину заметил еще один человек.
      Здесь же, в холле.
      Он стоял в телефонной будке.
      Поэтому Алина не видела его.
      Это был мужчина лет сорока пяти, поджарый, среднего роста, с усами, в пуловере и джинсах.
      Что еще следовало добавить к этому портрету?
      Может, он был добрый и злой, умный и глупый, ласковый и суровый, преданный и коварный, правдивый и лживый, талантливый и бездарный, счастливый и несчастный - словом, почти такой же, как и многие другие.
      Но этого не знал никто.
      Даже портье и швейцар.
      Впрочем, портье, конечно, знал, что это был за человек.
      Разумеется, только по документам, которые были в полном порядке.
      Этот человек снял в "Девине" номер "люкс".
      Вот и все, что знал портье.
      Да, портье еще видел, как, впрочем, и швейцар, что этот человек только что вышел из бара.
      И кому-то хотел позвонить, но, заметив одинокую пани, тотчас вышел из телефонной кабины.
      ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ?
      Он мог спросить у Пророкова хотя бы в тот раз, когда встречал его во Внукове. Случай этот Гей описал...
      Москва. 1980 год
      Мы недолго поджидали самолет, на котором он прилетел, и я даже не заметил, как снова начал волноваться.
      Черт знает отчего, но всегда я немного робею при встрече с Пророковым.
      И хотел бы не робеть, да не могу.
      Это прямо-таки выше моих сил.
      Даже нечто вроде страха иной раз накатывает на меня перед тем, как я увижу огромную его фигуру.
      Впрочем, неприятное это чувство порой возникает и в иные моменты грешной моей жизни, когда, например, надо идти по делу к чиновнику, пусть даже очень маленькому, незначительному. Скажем, если хочешь поставить в свою квартиру телефон, не говоря уже о том, что собираешься просить квартиру.
      Да мало ли когда от начальника самого незначительного зависит и твое душевное состояние, и твое физическое здоровье!
      Но я отвлекся.
      Пророкова я встречаю.
      В аэропорту.
      В депутатской комнате.
      Странное дело, думаю я, чаще всего случается нынче так, что человек, занимающий высокое положение, бывает и впрямь большим.
      Солидным.
      Внушительного роста.
      И лицо как для памятника - чтобы издали было видно.
      Все крупно.
      Под стать делам.
      И голос нередко громогласный.
      Он снисходительно-дружелюбно так тебе говорит, тяжело поднимаясь навстречу: "Привет вам!.." - а у тебя уже и поджилки затряслись, будто он сказал что-то совсем другое.
      Умом все понимаешь, по-звериному чуешь доброжелательность этого большого грозного человека - а вот сердце не на месте, и все тут!
      Чуть позже, придя в себя и освоившись, привычно схватывая, угадывая какие-то особенности его манеры держаться, говорить, слушать, с удивлением замечаешь, что в общем-то он такой же, как и другие, обычные люди. И не выше тебя ростом, просто плотнее, массивнее, - но ведь ему, слава богу, уже за шестьдесят, а тебе только-только стукнуло сорок. Еще потолстеешь. Если, конечно, доживешь до его лет. В наше время дожить...
      Вот, пожалуйста, и я туда же! Какая странная штука - наша логика... С одной стороны, продолжительность жизни, судя по официальной статистике, увеличилась до семидесяти лет, что отражает явные преимущества нашего общественного строя, а с другой стороны, вошла в моду привычка говорить: "В наше время дожить до старости..."
      И прескверная же у человека натура: чем лучше - тем ему хуже.
      Так вот, Пророков, если быть строго объективным, человек совсем не огромный. Каких-нибудь сто семьдесят сантиметров, не больше...
      И если бы он вдруг похудел до твоих размеров, то неизвестно еще, кто бы из вас двоих солиднее выглядел.
      Такие дела.
      И когда ты, не веря своим глазам, в который уже раз приходишь к этому выводу, ты вспоминаешь вдруг, что далеко не все великие люди были крупных размеров.
      Например, Ленин.
      Или Наполеон.
      Не говоря уже про Пушкина.
      И вообще, скорее всего, честь быть великим выпадала чаще всего людям физически небольшим. Как своего рода компенсация природы. Правда, этот вывод тоже грешит определенным субъективизмом, и в глубине души ты понимаешь, что попал на эту удочку только потому, чтобы дать себе фору в предстоящем разговоре с Пророковым.
      Впрочем, о каком это разговоре я думаю? Ведь вовсе не обязательно, что Пророков, удостоив меня встречей, еще будет со мной и разговаривать. То есть ко мне он относится как будто неплохо, как можно относиться к человеку, с которым познакомили приятные обстоятельства и который, как ни странно, ничего не клянчит, как другие, ни машины ему не нужно, ни ондатровой шапки, ни дубленки.
      В ровном добром отношении ко мне Пророкова я не сомневался.
      Однако не было у меня ни малейшей уверенности в том, что, встречаясь со мной, он придерживается, как бы это сказать, внутреннего своего обязательства еще и вести беседы.
      Не было у него никаких обязательств.
      Может быть, не только передо мной.
      В самом деле, показался на глаза социолог залетный - ну и ладно. Мог бы и не показываться.
      В прошлый раз, например, когда я битый час проторчал у него в приемной - и не потому, что он хотел помариновать меня, просто у него были, надо полагать, какие-то неотложные дела, звонки, сидели в кабинете его ближайшие сподвижники, секретари обкома собрались, все четверо, зашел председатель облисполкома, а потом вылетел из-за двойной двери, как ошпаренный, генерал милиции, комиссар, который, стало быть, торчал там с раннего утра, потому что я не видел его до этого, хотя примчался в приемную минут без пятнадцати девять, с запасом, чтобы в назначенное время, в девять ноль-ноль, быть на месте, как штык, - так вот в тот раз, когда Пророков наконец велел позвать меня, он грузно поднялся навстречу и сказал с иронией, не то добродушной, не то слегка язвительной: "А, ученый мир..."
      Таким образом он как бы приветствовал в моем лице всех социологов страны.
      И добавил, протягивая массивную руку для пожатия и глядя на мой элегантный, чешского производства, атташекейс: "Это что же, ты целый чемодан своих книг привез?"
      Добавил, естественно, тоже не без поддевки. Ведь знает, что даже тоненькую брошюру выпустить в свет не легко. Но Пророков и не такое скажет. За словом в карман не полезет. Он может прямо на совещании в обкоме партии выдать: "Никто из вас не хочет работать! Не можешь, не хочешь - не сиди в кабинете, не протирай штаны, не расписывайся в ведомости за ежемесячную зарплату!"
      Но я опять отвлекся.
      Пророкова я встречаю.
      Во Внукове...
      Да, так вот, в тот раз, когда Пророков сказал мне про целый чемодан книг, я ответил ему деликатно, однако и не без тайной, конечно, гордости: "В этом чемоданчике, Константин Александрович, только одна книжка. Очередная. С автографом", - добавил я, чтобы заинтриговать четверых его секретарей и председателя облисполкома, которые недоумевали, что может связывать Пророкова и московского социолога.
      Эка фигура: социолог...
      Все они знать-то меня знали - не как читатели моих брошюрок, разумеется, а как ответственные работники, помнили по суматошному общению во время Всесоюзного совещания металлургов, когда мы и познакомились, но могли и не узнать, если бы мы встретились не в кабинете Пророкова.
      Дело житейское.
      У каждого свои заботы.
      Каждому свое, как говорится.
      А что касается самого Пророкова, он как хозяин, к которому нагрянул незваный гость, вынужден был сказать еще хоть что-нибудь.
      И он сказал, обращаясь к своим ближайшим сподвижникам, терпеливо пережидавшим эту случайную сцену: "Вот, наш земляк... Трудился тут, воду искал, а потом уехал в Москву и сделался ученым".
      Будто они и не знали.
      Знали как миленькие, только не было им до всего этого никакого дела.
      "Ну, айда, - глянув на часы и снова поднимаясь, без перехода сказал мне Пророков, пока я собирался с духом. - Посидишь на совещании".
      Словно я летел сюда затем, чтобы посидеть на каком-то совещании.
      На каком - он и не подумал сказать мне.
      Молча пошел из кабинета.
      Знай поспевай за ним.
      И в самом деле, зачем говорить пустые слова? Ведь я мог разузнать про это совещание у кого угодно. А он, Пророков, принял меня, уделил две-три минуты и пригласил на совещание. Разве этого недостаточно?
      Другой бы мог поступить еще жестче.
      Совсем не принять.
      Ведь секретарь обкома по горло занят!
      А Пророков принял.
      Он рассуждал, вероятно, с неотразимой логикой: уж коли этот московский социолог напрашивается на аудиенцию, высиживает в приемной, а потом ничего не говорит ему, Пророкову, кроме привычного приветствия, то легко предположить, что этого самого социолога вполне устраивает чисто оптическое общение.
      За тысячи верст он прилетел с единственной целью - поглядеть на него, Пророкова.
      Воочию увидеть живой портрет современника.
      Фигура была колоритная, что и говорить!
      "Строитель социализма и коммунизма", - говорил о себе Пророков в очень узком кругу, в который не раз попадал и я - возможно, как творческий работник с командировочным удостоверением, которому суждено стать биографом не только Бээна, но и Пророкова.
      Разумеется, это я за Пророкова так рассуждал, самому Пророкову рассуждать на подобную тему было некогда.
      Между прочим, если уж вспоминать это свидание с Пророковым, не мешало бы восстановить его в памяти до конца. Тем более что время у меня сейчас было, самолет еще не зашел на посадку.
      В моем сознании выплыла без всякого усилия, как тут и была, одна психологическая, я бы сказал, деталь.
      Пока я топтался у тамбура его кабинета, пережидая, когда вслед за Пророковым выйдут секретари, никто из которых и не подумал уступить дорогу заезжему социологу, мне вдруг стал мешать мой элегантный компактный атташе-кейс. Секретари по очереди выходили вслед за Пророковым, - казалось, они были запрограммированы на свои порядковые номера и сверх заложенной в эти номера программы знать никого и ничего не хотели, - а я глупо перекидывал с руки на руку свою заморскую ношу, которая диковинным образом на глазах превратилась в чемодан.
      После той реплики Пророкова.
      Я чувствовал себя с этим проклятым багажом как на вокзале.
      Только тут, возле кабинетного тамбура, я наконец понял, к чему относился изучающий взгляд милиционера внизу, у входа в здание.
      Видимо, в то мгновение милиционер боролся с самим собой: его так и подмывало заглянуть на всякий случай, а что там в моем атташе-чемодане, но удерживал внушающий доверие мандат - командировочное удостоверение специального корреспондента известной газеты.
      Выходит, мандат сам по себе вызывал доверие, а владелец мандата и чудного портфеля, баула не баула - никак пет, не вызывал.
      Ничего не поделаешь.
      У каждого своя инструкция.
      Свое отношение к людям.
      Пророков был выше, конечно, инструкций.
      Во всяком случае, многих.
      Порой мне казалось, по большому счету его не интересовали ни я сам, ни мой чемоданчик.
      Однако, вспомнив теперь про этот пустяковый случай с моим атташе-кейсом, я и вовсе уклонился.
      Ведь о чем-то другом хотел вспомнить.
      О чем же именно?..
      Ход мысли все время был вроде как неподвластен мне - первый признак, что я нахожусь в каком-то странном состоянии.
      Робею.
      Или все же боюсь?
      С минуты на минуту приземлится самолет, и Пророков первым выйдет через ближнюю к пилотской кабине дверь.
      Наверху, как и всегда издали, он снова покажется мне огромным.
      Как посланец каких-то грозных богов.
      Но ведь я цивилизованный современный человек и уже видывал всякое, какого лешего еще бояться?!
      Увы, этот страх, наверно, сидел у меня в генах.
      И все же сейчас опасаться Пророкова нечего.
      Не тот случай.
      Он ведь сам пригласил меня встретить его!
      Даже человека послал - сопровождающего.
      И с машиной.
      Кстати, до сегодняшнего дня я и понятия не имел о существовании моего сопровождающего. Он работал в обкоме партии - там, у Пророкова. А тут, в столице, повышал свой профессиональный уровень. И по заданию Пророкова он позвонил мне и сказал: "Константин Александрович желает с вами встретиться. Ему доложили про ваше выступление на Сибирском совещании. Он просил приехать в аэропорт и захватить с собой текст".
      Коротко и ясно.
      Конечно, я решил поехать.
      Нот, я и не думал тогда спрашивать его ни о чем.
      Ни в Москве, ни там, далеко от Москвы, на родине.
      Да, но зачем тогда я встречался с ним?
      Ну, здесь, в Москве, - это по его просьбе.
      А вот с какой такой целью ходил я к нему в обком, приезжая на родину в творческие командировки?
      Допустим, когда меня волновала судьба Иртыша, который отравляется сточными водами ЛПК, хозяйства Бээна, или когда я хотел унять трудовой порыв лесорубов, которые тихой сапой вырубали кедровые рощи вдоль таежных речек, - тут, нет спора, была нужна помощь обкома партии. И Пророков каждый раз откликался. Говорил, что это бардак. Что он урезонит металлургов. А иногда тут же снимал телефонную трубку и устраивал разнос, - например, начальнику лесного хозяйства области. Ух, какие стружки он снимал с него! И тот покорно обещал выправить положение. И лесорубы начинали рубить кедрач в других местах, недоступных московскому социологу.
      Но вот зачем я тащился в приемную Пророкова, когда во мне уже не было ярого пыла общественного ратоборца, а только пульсировала болезненная идея проехать по тем поселкам и заимкам Гонной Дороги, где когда-то я мотался вместе с отцом-фронтовиком, который, сняв офицерские погоны, решил испытать счастье старателя?
      Странно, в самом деле: для чего я стремился перво-наперво повидаться с Пророковым, если наши жизненные круги никак не пересекались?
      Уж не было ли это предчувствием той озабоченности и тревоги, которые нашли на меня гораздо позже, когда я стал задумываться о проблемах куда более сущих, связанных не просто с охраной природы, но с охраной мира на земле, человеческой жизни как таковой?..
      Между тем объявили посадку самолета.
      И только тут я спохватился, что забыл взять с собой текст своего выступления на совещании.
      Собственно говоря, Пророкову нужен был текст, а не я.
      А самолет уже подрулил.
      И наша машина - черная "Волга", в которой меня привезли на свидание с Пророковым, - помчалась от депутатской комнаты прямо к трапу.
      "Зачем ему понадобился текст? - терялся я в догадках, стоя внизу, у самолета. - На совещании выступали многие. Человек сорок. Мало ли о чем говорили... Что же теперь - у каждого просить, хотя и задним числом, текст выступления?! - Во мне подсознательно росло раздражение, и я старался его подавить, замечая краем глаза, в каком сосредоточенно-взволнованном состоянии находится мой спутник. - Ну, не проверит, а просто ознакомится. Это же старые его дела. Нефть и газ. Естественный интерес. И не все, конечно, тексты хочет посмотреть, а только мой. Он же знает, что я когда-то работал там и понимаю проблемы изнутри..."
      Да, по одно дело понимать, а совсем другое - сказать о своем понимании.
      Могу ли я теперь сказать так, как сказал в свое время сам Пророков?
      Ведь когда-то я был его противником. Пророков искал нефть, а меня занимала плотина. В низовье Оби. У Салехарда. Чтобы затопить всю Западную Сибирь. Две-три территории Франции. Или сколько-то десятков Австрии и Бельгии, вместо взятых. Подумаешь, велика потеря! Главное - масштаб идеи. А уж о самой идее выскажутся потомки. Видимо, так считал тот безымянный гений, которому взбрела в башку эта мысль - затопить часть Сибири. А коллектив был наготове. Он стал усердно разрабатывать эту мысль, она растеклась чернильными лужами по разным учреждениям, институтам, ведомствам, экспедициям. В одной из таких экспедиций и я проходил производственную практику как будущий гидрогеолог. Сам я еще не умел рождать идеи, меня только учили этому. Но я уже старался вовсю. Взял насущную тему для своей дипломной работы: "Годовые теплообороты в грунтах Салехардского гидроузла". То есть мысленно я уже построил его, этот гидроузел. И не долго думая, подчиняясь чужой воле, затопил, навеки скрыл под водой почти всю нынешнюю нефтеносную провинцию. Вместе со всеми делами Пророкова. С его буровыми станками, трубами, скважинами. Хотя нефть и газ этого региона Сибири были уже не только в теоретических предсказаниях академика Губкина. Они существовали на самом деле. Их уже вскрыли в иных местах.
      Вот в чем великий секрет!
      Мы были гражданами, людьми одной державы, Пророков и я.
      И делали общее дело.
      Все мы стремились вперед, только вперед!
      И кто-то, наверно, считал, что мы движемся единым фронтом.
      Но даже если предположить, что мы были едины в своем движении, все же нельзя хотя бы теперь не признать, что наши фланги оказались открыты.
      Мы незаметно потеряли связь между собой и вскоре пошли навстречу друг другу.
      Как две противоборствующие силы.
      И вот Пророкову теперь, судя по всему, любопытно было узнать, о чем я разглагольствовал там, на Сибирском совещании, нынешней зимой. Он хотел взглянуть на текст моего выступления: можно ли было его признать как основание для выдачи мне индульгенции?
      Я сник.
      И я даже подумал, что не имею права показываться без текста на глаза Пророкова.
      Но мой спутник, следуя, вероятно, каким-то протокольным правилам, уже устремился вверх по трапу, едва лишь его приткнули верхним концом к двери самолета, однако тотчас, вспомнив про меня, поспешно вернулся и, нетерпеливо улыбаясь, бережно подталкивая впереди себя, повел меня в поднебесную высь.
      Ступенька за ступенькой, незаметно я проникался каким-то неведомым для себя чувством.
      И когда мы достигли наивысшей точки своего великолепного вознесения на виду у аэродромной прислуги и шофера, преображение свершилось полностью.
      В дверях я столкнулся с пилотом, а может, со штурманом ли механиком, но я только машинально отметил присутствие на моем пути этого человека в синей униформе и даже не подумал посторониться, возможно, потому, что синее пятно как-то враз отодвинулось в сторону, словно это была легкая штора, которую невесомо отклонило ветром.
      Потом, уже в проходе из тамбура в салон, проплыла перед глазами синяя пилотка стюардессы, как раз на уровне моих глаз, и поэтому было такое ощущение, что пилотка плавала в воздухе сама по себе, и, когда ее не стало на моем пути, я сразу увидел Пророкова.
      Он сидел в переднем ряду, с краю.
      Он только тут и мог сидеть.
      И его не нужно было разыскивать взглядом по всему салону.
      Но мне показалось, что ему тут совсем не хорошо, в этом лучшем самолетном кресле.
      Как ни странно, он чувствовал себя неуверенно.
      Даже беспомощно.
      Может, устал от полета.
      Или еще почему.
      Все-таки, что ни говори, он был не у себя дома.
      Эта мысль мелькнула у меня в то мгновение, когда я увидел Пророкова, еще не успев шагнуть к нему. И пока сам он еще не замечал меня. Пока гибкое тело стюардессы разделяло нас - пилотка с головкой уже уплыла в сторону, а тело еще не успело. Какой-то миг!
      Но вот черное кожаное мое пальто обозначилось у входа в салон, и Пророков тотчас глянул в мою сторону.
      Я рывком протянул ему руку.
      Мне хотелось, наверно, скорее помочь Пророкову.
      А он смешался.
      И руку протянул мне машинально.
      Она была вялая.
      Может, он принял меня за кого другого?
      Сдуру я вырядился во все кожаное, черное, и перепутать меня с кем-то было немудрено.
      Однако он сразу же, конечно, узнал меня.
      И улыбнулся.
      Сначала в улыбке его отразилось смущение, а затем уже - радость.
      Он так никогда не улыбался мне!
      - Ты чего там понаплел? - с мягким укором спросил он меня без всякого предисловия.
      - Где? - растерялся теперь я.
      - В своем выступлении.
      - В Сибири, что ли? На совещании? - для чего-то уточнил я, хотя и без того все было ясно.
      Ну, - совсем так же нукнул Пророков, как нукали в его области.
      Судя по всему, я плохо управлял мышцами лица, предоставляя их воле своих эмоции.
      Стыдно себе представить, до чего же, вероятно, тошно смотреть на такую физиономию...
      Улыбка Пророкова на нет сошла с лица, словно улыбнулся он мне по ошибке.
      Освободив себя от ремней самолетного кресла, Пророков грузно поднялся, молча сунул руку тому человеку, который повышал в столице свою квалификацию, и двинулся к трапу.
      Все еще не понимая толком, что со мной происходит и как мне надо бы поступить единственно возможным в данной ситуации образом, я покорно пошел вслед за ним, как за гипнотизером.
      - Я не поняла, - снова усмехнулась Алина. - Будущее или прошлое воссоздаете вы из этих самых... как их... атомов и молекул?
      Гей поднял бокал и посмотрел сквозь него на просвет.
      И тоже усмехнулся.
      - Будущее из прошлого, - сказал он.
      Бог ты мой, говорил себе Адам, но ведь когда-то, лет двадцать назад, Ева казалась ему воплощением чистоты, красоты, нежности, верности, святости и всего такого прочего, хотя он жил с нею совсем не просто.
      Адам знал тогда, что любит Еву.
      Он был от нее без ума.
      Впрочем, он точно знал и теперь, что любит свою Еву, более того, ему часто казалось, что любит он ее ничуть не меньше, чем тогда, двадцать лет назад, напротив, любит сейчас куда сильнее, осмысленнее, хотя, как ни странно, временами она теперь не воспринималась им ни чистой, ни красивой, ни нежной, ни верной, ни святой.
      - Тебя словно подменили, причем произошло это на моих глазах, но скрытно от меня, и после такого превращения от прежней Евы ничего не осталось, кроме цвета волос, и ты поэтому перекрасила их, стала фиолетовой, чтобы метаморфоза была полной, - говорил он Еве задумчиво, отрешенно как бы.
      - Ты просто перестал меня любить, - отвечала она привычной формулой, отвечала тоже как бы задумчиво и отрешенно, однако вполне язвительно, зная прекрасно, что это неправда, и тем самым раздражая его и уходя от разговора.
      ПРОСТО!
      Адама так и корежило от этого непереносимого слова, и если машинка была уже разбита, то есть уже послужила орудием его экстремистской выходки, он разражался монологом, которому позавидовал бы любой трагик.
      - Я ПРОСТО не переставал! - делал он ударение на противном для него слове. - Хотя ПРОСТО жить я ПРОСТО не умею и не желаю уметь! Зато ты все стала делать ПРОСТО! ПРОСТО поступаешь там, где все НЕПРОСТО, и наши отношения ПРОСТО перестают быть отношениями, и все это называется ПРОСТО ЖИТЬ!..
      В ответ Ева произнесла одно-единственное слово.
      Трудноуловимое на слух, оно было похоже сразу на два слова, совершенно несовместимых.
      Первое слово было вроде как шутливое, сказанное на манер Анисьи, бабушки Гея: "Окстись!" То есть перекрестись, "приди в себя, в свой ум. Хорошее слово.
      Второе же слово было ближе к чему-то жаргонному, сленговому, в семье Адама не принятому, но произносимому Евой тоже будто бы игриво: "Заткнись!"
      Адаму казалось, что Ева произносит эти два слова одновременно, образуя некое новое звуковое и смысловое значение.
      Потрясенный, он долго размышлял о таких удивительных лингвистических способностях Евы, но сам, сколько ни пробовал, так и не смог изобрести неологизм из сочетания этих двух слов.
      Как ни крути, получалось одно и то же.
      Сначала надо перекреститься, а затем - заткнуться.
      А может, просто заткнуться с самого начала и даже не пробовать перекреститься.
      Но почему же Гей так и не спросил у Пророкова о том, о чем он спросил у Бээна?
      Может, потому, что ответ Бээна уже содержал в себе элементы истины, которую Гею сказал бы и Пророков?
      Вряд ли у Бээна и Пророкова было две истины.
      Они делали одно и то же дело.
      Хотя и по-разному, наверно.
      Поэтому истина была одна.
      Так зачем же, говорил себе Гей, спрашивать еще и у Пророкова?
      Итак, говорил себе Адам, надо просто жить.
      Но в таком случае, думал он, количество вариантов одной жизни, то есть жизни одной особи человеческой, возрастет до невероятной цифры, ибо сама особь человеческая будет задавать по своему усмотрению тот или иной вариант своей жизни.
      Следовательно, вздыхал Адам, не такая уж простенькая эта формула - просто жить.
      Жить в свое удовольствие.
      Несмотря ни на что.
      Вопреки всему.
      Жить, жить, жить...
      - С кем угодно, где угодно, когда угодно! - однажды в сердцах сказал Адам своей Еве.
      В ответ она произнесла одно-единственное слово.
      - Эти райские люди становятся ПРОСТО невыносимы, - сказала Алина.
      Она протянула руку к телевизору и вслепую нажала клавишу.
      Адам и Ева вмиг исчезли.
      Превратились в атомы и молекулы.
      Гей чувствовал себя виноватым перед Алиной.
      Он смотрел на нее, стоящую у окна, и мысленно говорил себе, что ее жест, возможно, был превратно истолкован.
      Подумаешь, провела по его щеке своей ладонью!..
      Пауза становилась невыносимой, Алина молча пила из своего бокала, и Гей, нервно расхаживая по комнате, машинально включил телевизор, как делал это десятки, сотни тысяч раз у себя дома, в Москве.
      Хмурый Адам сидел на тахте рядом с Евочкой.
      "Она его охмуряет, что ли?" - удивился Гей, словно забыв содержание фильма.
      Адам как бы оправдывался перед Евочкой, рассказывая ей, что однажды он вышел из кабинета на звонок, чего обычно не делал, и увидел, как Ева, открыв дверь, впустила Эндэа и тотчас, будто истосковавшись, провела рукой по щеке Эндэа, по шее... такое ласкательное движение, говорит Адам.
      - Или просто дружеское, - смеется Евочка, - ведь он был самым близким другом вашей семьи, незаменимым другом Адама, то есть твоим незаменимым другом!
      - Такое нежное оглаживающее движение... - чуть не плачет Адам.
      - ...просто жест гостеприимства! - хохочет Евочка.
      - ...какого я и сам давно не знал!
      - Естественно, все естественно!
      - Но если бы она знала, что я вижу эту сцену, она бы даже не прикоснулась к нему!
      - Господи, ну естественно же!
      - Кстати, он моим другом и не был, этот самый близкий друг нашей семьи, Эндэа, то есть незаменимый друг Адама, то есть мой друг... тьфу ты, запутался! - говорит Адам смеющейся Евочке.
      - Естественно! Я это знала!
      - Более того, и Ева тоже знала обо всем этом! - воскликнул Адам в отчаянии.
      - Ну естественно!
      - То есть она прекрасно знала, что этот человек - разрушитель нашей семьи!
      - Господи, ну естественно же, естественно!
      Потом он тихо, потрясенно спросил:
      - И при этом ты полагаешь, что тот жест Евы... ну, когда она оглаживала щеку и шею Эндэа, встречая его в прихожей, можно воспринимать неоднозначно?
      - А разве сама Ева считает иначе?
      Незнакомец подошел к Алине, когда она остановилась у парапета набережной.
      - Exuse me, please! But J...
      Алина испуганно обернулась.
      - Вы мне?!