- Слышу, слышу... - Она хотела смягчить этот разговор, но исподволь, не раздражая меня, а поэтому делала вид, что целиком поглощена тем, чтобы накормить кашей Юрика.
      - Мы же не рабочая молодежь, пап. Это только школа так называется.
      - Да я уж давно это понял, что пижоны вы, а не школьники.
      Я сознавал, что перегибаю палку. Сын учился хорошо. Может быть, не так хорошо, как следовало, но, во-первых, здоровье у него было неважное, держалось высокое давление, почему и перевели его в школу со сменным режимом, а во-вторых, на домашние занятия у Гошки, по сути дела, не хватало времени. Он и матери помогал по дому, ходил по магазинам за продуктами, и к репетиторам ездил чуть не каждый день. Уж эти репетиторы...
      - Сколько там уже, пап? - Сын собрал свою сумку и смотрел на часы.
      - Без двадцати четырех.
      - Опять бегом... - Гошка вроде как упрекнул кого-то, но только не себя.
      Под моим взглядом он замялся, решая, стоит ли надевать новую куртку. Может, надернуть на себя старое пальтишко, доставшееся от отца и давно вышедшее из моды? Пожалуй, так оно будет лучше, говорил взгляд Гошки. Отец был сегодня не в духе. Его это порадует, что сын за модой не гонится, что главное для него сейчас - учеба, что в новой школе он получает прежде всего знания и относительно свободный режим.
      Ход был рассчитан точно. Я не только смягчился, но и озаботился:
      - Господи, да оставь ты это пальто! Сначала рукава удлинить надо и почистить, а потом уж носить.
      - А что же я тогда надену?
      - А куртку? - Я подошел к вешалке.
      Только это и нужно было Гошке.
      - Ну ладно...
      С покорным видом он снял нейлоновую куртку, которую я привез ему в подарок. В джинсах и куртке сын выглядел и вовсе стройным юношей. Он задержался у зеркала, приглаживая рукой свои жесткие, слегка вьющиеся волосы.
      "Господи, какое это счастье - взрослый сын!.. - мелькнула у меня мысль. Скоро семнадцать. Лишь бы уберечь его..."
      Я толком не знал, от кого и чего нужно беречь сына. То есть знал, конечно, как не знать, и знание это накапливалось во мне постепенно, вместе с опытом жизни, все эти годы, с момента рождения старшего сына, но во мне как в отце говорил сейчас прежде всего инстинкт - то великое таинственное чувство, которому вроде бы не нужен житейский опыт.
      Ох, нужен, еще как нужен! Всего лишь два месяца назад я не волновался так за судьбу старшего сына, как волновался теперь. В мире было неспокойно, а ребята - это солдаты. Скоро Гошке идти в армию. Если не поступит в институт. Но и сейчас, когда он еще был совсем мальчишка, носивший джинсы вместо военной формы, с ним могло случиться все, что угодно. Перед Новым годом Гошку избили какие-то типы. Прямо у школы. На виду у всех. Следователю они сказали: "Мы его перепутали с другим..." Гошка отлежался в институте Склифосовского, у него было сотрясение мозга, и с тех пор болит голова и держится высокое давление. У меня кровь стыла в жилах, когда я представлял, как матерые дебилы пинают моего сына, что они могли и убить его, если бы не закричали испуганно маленькие девочки, выходившие из школы. Только тогда бандиты перестали бить Гошку и спокойно удалились прочь. И нашли их случайно. Но они и сейчас как ни в чем не бывало разгуливали на свободе - по закону считались несовершеннолетними, а пострадавший, как сказали в милиции, то есть Гошка, остался жив и вообще, дескать, ему не причинили тяжких физических увечий, из-за которых стоило бы затевать сыр-бор.
      - Ну я пошел, пап... - Гошка пригладил свои волосы и, не помня обиды на меня за утренний разнос, потянулся к щетинистому лицу - поцеловать перед уходом.
      - Ты не задержишься в школе?
      - Нет.
      - Может, я встречу?
      - Не надо, пап. Все в порядке...
      Сын не то чтобы стеснялся, что его, такого с виду здорового, взрослого, встречает у школы отец. Он прекрасно понимал, что в этом нет ничего зазорного. И ему было даже приятно, что моложавый спортивный отец, которого можно принять за старшего брата, поджидает его после уроков. Вдвоем - не один. Есть кому перехватить удар в спину, по затылку, самый подлый удар труса. И Гошка дорожил тем, что отец всегда готов подставить себя под этот удар. Но он по-своему тоже берег меня, не хотел, чтобы я понапрасну терял время. По теории вероятности, говорил он мне, теперь такое нападение повторится не скоро. На что я отвечал, что никакая теория тут не годится, когда действует закон подлости.
      - Ну пока...
      Я поймал себя на том, что слишком охотно соглашаюсь с Гошкой, все-таки надо бы встретить, а то, не дай бог, опять случится что-нибудь, а у Гошки и без того болит голова, но встретить его сегодня, по правде говоря, некогда, и вчера было некогда, и позавчера...
      - Пока!
      И каждый из нас, протянув руку как бы для пожатия, слегка шлепнул кончиками пальцев по сомкнутым пальцам другого.
      Уже закрыв за сыном дверь, я спохватился: опять, негодник, ушел без кепки! Не нравится ему, видите ли, мех кролика. А ведь на дворе февральская стужа. Да у меня в его годы вообще ничего не было - ватная телогрейка и треух с матерчатым верхом.
      Я рывком открыл дверь, пока сын не сбежал с лестничной площадки, прыгая, как всегда, через несколько ступенек.
      - Георгий!
      - А?.. - Сын замер в конце пролета.
      - Опять не надел кепку!
      - Тепло, пап... - У него. стал кислый вид.
      - Тепло - под носом потекло... - пробурчал я, оставляя дверь открытой и на мгновение скрываясь в прихожей, чтобы снять с вешалки кепку. - Надень, пожалуйста, прошу тебя!
      Гошка пошел наверх с неохотой, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой, уже явно опаздывая, потому что выходил из дома всегда минута в минуту. Он возвращался теперь ко мне с такой нарочитой несуетливостью, чтобы я видел, что он опаздывает из-за этой задержки, видел и каялся бы, ругая себя за мелочную опеку над таким взрослым сыном.
      Гошка не достиг и середины лестницы, когда я не выдержал и устремился к нему навстречу. Он молча взял кепку и небрежно - косо, некрасиво - напялил ее на голову. И, снова кивнув мне, но уже сухо, почти как чужому, так же медленно спустился вниз. Сдерживая себя, чтобы не подогнать его окриком, я подавленно слушал, как с глуховатой размеренностью выстукивают каблуки сына по бетонным ступенькам - все глуше и глуше.
      "Сдернет ее, конечно, с головы! - в отчаянии подумал я. - Может, уже сдернул..."
      Я захлопнул дверь и кинулся в чем был на балкон. Морозный воздух охватил меня. Боковым зрением я видел, что из правого окна, выходящего на наш странный, без перегородок, длинный балкон, тянувшийся вдоль трех квартир, на меня смотрит старуха соседка. Социологиня. А может, и не смотрит, а просто уставилась в окно, разбуженная криком Юрика.
      Я поежился от холода. Я смотрел вниз, на козырек у подъезда. И сначала услышал, как гулко стукнула дверь, а потом увидел Гошку. Как ни странно, он был в кепке. Мне показалось, что она сидела на голове сына аккуратно. Но это только до угла дома, подумал я. Сейчас Гошка обернется и помашет мне рукой. А потом, скрывшись с глаз, сдернет со своей головы кепку и, скомкав ее, сунет в сумку.
      Гошка шагал уверенно - так, будто определенно знал все наперед: и то, что его ожидает сегодня, и то, что ему назначено в ближайшем и отдаленном будущем. Но знал ли? Скорее всего, он просто не думал об этом. За него пока думали отец и мать. В основном отец, сказал я себе. Я вовсе не хотел даже заглазно обидеть этим Алину, умалить ее материнскую роль, но так оно и было на самом деле: основная тяжесть всех забот, больших и малых, лежала на моих плечах. Я тащил этот непомерный воз почти в одиночку. Не говоря уже о том, что меня съедала работа, хотя я и любил ее больше, чем все другие мыслимые занятия. Поэтому неудивительно, как бы в оправдание говорил я себе, что на меня иногда наваливается чудовищная усталость, и не только чисто физическая, и уже с утра одолевало предчувствие какой-то беды. Как сегодня, например.
      "Это все стресс, - нарочито будничным голосом успокаивала меня Алина. Почитай "Литературку" - ученые уверяют, что нынче это неизбежно".
      "Значит, это вроде гриппа?" - ехидно уточнял я.
      "В определенном смысле - да... - не обращая внимания на мой тон, говорила Алина. - Ведь в конце концов грипп - это тоже результат нервной деятельности организма".
      "Человек - это не просто организм! - я накалялся моментально. - Ведь в конце концов тоже будет верно, что организмов - много, а людей - раз, два и обчелся!"
      Незаметно для себя я повышал голос. Юрик бросал игрушки и замирал, глядя на меня - не испуганно, нет, а с удивлением и как бы даже с сочувствием. Мне становилось не по себе от мысли, что двухлетний ребенок может все понимать, и хуже всего, если он понимает неправоту отца. Неправоту! Потому что иногда я срывал зло на Алине или на Гошке, а последнее время и на Юрике, хотя очень любил его и был счастлив, что у меня появился второй сын.
      Зло было непонятное, страшное в своей непонятности.
      Оно порой накатывало вроде ни с того ни с сего.
      Во всяком случае, так могло показаться со стороны.
      Так думала, кажется, даже Алина.
      Наконец Гошка обернулся на ходу, махнув мне рукой, так как заранее знал, что я торчу на балконе. И скрылся за углом. И сдернул, конечно, с головы кепку.
      Я вернулся в комнату. Меня слегка знобило. Из кухни доносился звонкий голос Юрика:
      - Не хочу кашу, хочу конфетку!
      Я пошел на кухню.
      - Ты все бунтуешь? - улыбнулся я Юрику.
      - Бунтую, - серьезно заявил он.
      - И кашу есть не хочешь ни в какую?
      - Ни в какую.
      Юрик выгнулся, заработал ногами и локтями, сполз с коленей матери, освобождаясь от ее рук, все еще пытавшихся сладить с ним, и обхватил мои колени.
      "Как же спросить у нее про письма? - думал я. - Застать врасплох или навести разговор постепенно?"
      Я исподтишка наблюдал за Алиной, твердя себе втихомолку, что злиться ни в коем случае не надо, как бы она ни объяснила свой поступок. Что толку в злобе? Только хуже будет. Ведь я и понятия не имел, что она скажет. Но уже заранее знал, что все равно разозлюсь.
      Мне и в голову не приходило, что с этими разорванными письмами может быть связано что-то ужасное, необратимое. Скорее всего, какая-нибудь глупость. Обида. Ревность. Что-то в таком роде.
      Конечно, я понимал, чувствовал, что за многие годы в нас накопилась почти предельная физическая усталость, и не только физическая, но и моральная. Однако я и мысли не допускал, что в один далеко не прекрасный момент это может привести к тому, что наши личные отношения сойдут на нет и только дети будут соединять нас формально в некое подобие семьи, с виду даже благополучной.
      Взяв Юрика на руки, я видел по лицу жены, что с нею происходит что-то неладное.
      - Что-нибудь случилось? - спросил я осторожно.
      - Нет, все в порядке... - уклончиво ответила Алина.
      Она сидела на тахте с закрытыми глазами, будто прислушиваясь к себе. Кажется, ее мутило. Она вдруг метнулась в туалет. Я слышал, что ее стошнило.
      "Это еще что такое?!" - растерялся я в первое мгновение.
      - Аля!.. - Я не знал, как и чем ей помочь.
      - Это так... ничего... пройдет, - сдавленным голосом произнесла она.
      Юрик притих на моих руках.
      - Маме плохо?
      - Да, сынок.
      "Что же с нею стряслось?" думал я.
      - А почему маме плохо?
      - Потому что ты не слушаешься маму, - брякнул я невпопад.
      - Я слушаюсь.
      - Но иногда не слушаешься.
      - Я больше не буду...
      Я молчал.
      - Я больше не бу-уду!.. - заплакал Юрик.
      - Чего ты не будешь, сынок?
      - Не слушаться маму...
      - А!.. - Я крепко прижал к себе Юрика. - Ну, хорошо, хорошо! Не надо плакать. Маме уже лучше. Вот она уже в ванную пошла. Умывается... А папу и братку будешь слушаться?
      В глазах Юрика набухали слезинки. Он искоса посмотрел на меня. Терять свои позиции сразу Юрик не хотел.
      - А папу и братку слушаться не буду!
      - Ах, вот как!..
      Я ждал, что скажет мне сейчас Алина.
      Она вошла на кухню. Лицо ее было измученным. За три минуты перевернуло человека до неузнаваемости.
      Я напряженно смотрел на нее.
      - Это? - спросил я, уже догадываясь.
      - Кажется, да... - Алина виновато глянула на меня.
      Я сел на тахту, держа Юрика на руках и не зная, то ли мне радоваться, то ли огорчаться. Всегда так. Всю жизнь. По крайней мере, не первый раз. Известие о новой жизни поначалу давит на меня грядущими заботами, проблемами, огорчениями. Но где-то глубоко внутри, в самом сердце, возникает и чувство радости, оно ширится, крепнет, заполняя весь организм ощущением молодости, и остро пронзает мысль о бесконечности жизни. Будто вместе с рождением ребенка ты получаешь охранную грамоту.
      До сих пор, вот уже более двух лет, я все никак не мог привыкнуть к тому, что у меня появился еще один сын. Не мог осознать этого чуда, воистину великого: человечек появился на белый свет как дар божий. Ах, Юрик, Юрик!..
      После Гошки, первенца, жена несколько раз прерывала беременность. Ей все казалось, видите ли, что наша жизнь еще не налажена, что мы не имеем права заводить второго ребенка. Ей хотелось закончить институт. Из-за Гошки она поздно стала студенткой. Но даже не учеба была самым главным препятствием. Целое десятилетие мы ждали, когда переедем в Москву. Каждый лишний человек в нашей семье мог бы стать помехой при московской прописке. И за эти десять лет, если бы все по-хорошему, Алина могла родить еще четверых...
      Я порой сходил с ума, представляя себе этих нерожденных детей своих, убитых во чреве матери. Меня даже то не утешало, что Алина, здоровье которой стало в последние годы хуже, делала это, как бы спасая себя. Ей вообще трудно давалась беременность. Но вначале, когда она выхаживала Гошку, токсикоз был не очень сильный. А вот с Юриком все складывалось иначе. Ее то и дело выворачивало наизнанку. Она решила тогда, что будет рожать. Московская прописка была наконец-то получена, и Юрик в утробе матери въезжал в столицу вроде как нелегально. Я почти не верил в чудо, что у меня будет второй сын. Впрочем, я бы хотел, чтобы еще и дочь была. Я любил детей. И был семейным, домашним человеком.
      На тот период, пока Алина выкашивала Юрика - еще не названного, конечно, я почти напрочь забросил свою работу. Я бегал по магазинам в поисках то селедки, то лимонов, то еще чего-нибудь, на что вдруг могло потянуть Алину, и часто бывало как в известном рассказе О'Генри когда лимоны лежали наконец пред Алиной, она, поморщившись, говорила, что с большей охотой съела бы яблоко.
      И смех и грех. Но утром того дня, когда Юрик родился, мне было не до смеха. Алина умирала. Ее вернули, что называется, с того света. Юрик уже преспокойно спал в кроватке, а возле матери суетились врачи. Я сидел в приемной и, толком еще не отойдя от безмерной радости, вспыхнувшей во мне при известии, что родился мальчик, потрясенно осознавал и другую весть, что мать новорожденного находится в тяжелом состоянии. Я понял, почему врачи открыто сказали мне об этом - чтобы подготовить к возможному исходу.
      Но бог миловал, как говорится. Юрик приехал домой вместе с матерью. Первые месяцы я относился к Алине и Юрику с такой бережностью и нежностью, какой, пожалуй, не проявлял к жене даже на первом году нашей совместной жизни, когда появился Гошка. Кстати, тогда мы звали его Юриком. Гошкой он стал, когда подрос. А в паспорте записано - Георгий. Как и в метрике у Юрика. Это была семейная традиция, которая перешла от моего отца, Юрика-Гошки-Георгия, а к нему - от его отца, ну и так далее. В двух словах и не объяснишь, почему это так. Георгий - это Победоносец, говорила бабушка Анисья. Кому из отцов не хочется, чтобы его сын был победоносцем?..
      Но я отвлекся. От кроватки Юрика первое время не отходил я ни на шаг. Алина одергивала меня: "Пожалел бы Гошку. Ты вроде как перестал его замечать... Он ведь ревнует! Неужели ты не понимаешь, не видишь?" Я удивлялся вполне искренне: "С какой стати ему ревновать?! Во-первых, сам он уже здоровенный парень, четырнадцать лет. А во-вторых, это же не чужой ребенок, а наш Юрик!" - "Наш, конечно, - не без гордости улыбалась Алина. - Но и Гошка тоже наш, и он тоже еще ребенок по сути дела".
      "Во всяком случае, - вдруг сказал я себе, - она порвала наши письма не в то время... Тогда все было слишком хорошо. Я любил ее так, будто мы поженились совсем недавно, будто Юрик и был наш первенец..."
      - Ты помнишь того хироманта? - вдруг спросила Алина, болезненно улыбнувшись мне.
      - Какого еще хироманта?
      - Ну того старика, в Коктебеле... он смотрел мою ладонь... Ну как же ты не помнишь?!
      - А! Да-да... Я помню. А что? - спросил я почти испуганно, думая о разорванных письмах.
      Алина села на тахту рядышком. Она словно хотела сказать еще что-то, но молчала, боролась с собой.
      Я смотрел на нее и вспоминал...
      Линия жизни, сказал тогда хиромант, пересекает ладонь наискосок. Она может быть короткой, средней или длинной, как и жизнь человека.
      Странно все это, заметил хиромант, но совпадение тут удивительное. Помедлив, он смущенно признался, что всегда смотрит ладони у покойников.
      Собственно говоря, он был никакой не хиромант. Потому и рассуждал вслух. Просто он был хороший человек, симпатичный такой старикан. И пытался, как видно, в меру своих скромных возможностей помочь людям.
      Помнится, он ведь не сказал ничего плохого ни одному из тех, кто пришел к нему в тот день в его маленький домик на киловой горке. Кто заявился без приглашения. Скопом. И всем - гадай судьбу! А было их семеро. Самых разных, конечно. Я не был знаком со стариком, и Алина уговорила пойти. Чтобы узнать про свою судьбу. Она странная бывает, Алина... Можно подумать, что суеверная. Хотя нет, она реалистка. Ее вовсе не интересовало, например, будет ли она путешествовать, станет ли богатой, известной. Именно все такое, словно угадав сокровенное желание, напророчил старик одной особе из влиятельной семьи, в которой других проблем, похоже, не было. И особа счастливо зарделась. На ее месте, возможно, Алина тоже испытала бы приятные чувства. Возможно, в глубине души она иногда мечтала о чем-то таком, сказочном. Как мечтает всякий человек. Но Алина четко спросила старика: как долго она будет жить. И старик, посмотрев на ее ладонь, вдруг угадал один из случаев, который произошел с нею не так давно.
      Это было и впрямь поразительно. Старик, держа у себя на коленях, на своей задубелой ладони, напряженную Алинину ладошку, ткнул скрюченным пальцем в извивы линий и произнес, на мгновение глянув на Алину блеклыми, словно вылинявшими глазами:
      - Ваша жизнь уже могла оборваться год или два назад... но вы одолели смерть... теперь будете жить еще долго.
      У Алины перехватило дыхание. Она справилась с собой и простодушно призналась:
      - Да, я умирала во время родов.
      И все посмотрели на Юрика - все, за исключением старика, который не знал, что это ее сын, потому что с Юриком, как с куклой, возились все по очереди. В тот момент, когда старик сказал про Алинину смерть, Юрик, от усердия высунув язычок, ощипывал красные лепестки герани, стоявшей на террасе, - он жил в особом младенческом мире, недоступном пониманию даже хиромантов.
      Потом, когда ушли от старика, Алина показывала эту маленькую морщинку на своей ладони, соединявшую две другие, уже более глубокие и длинные.
      Я отчетливо помнил: была поперечная бороздка, и она неровно сомкнула конец и начало двух параллельных линий, которые должны, как сказал хиромант, быть единой линией жизни.
      А вот теперь, когда мы с Алиной знали то, чего никто пока не знал, она вдруг сказала мне:
      - Посмотри... - и раскрыла перед моим лицом свою ладонь. - Ты видишь? Появилась новая бороздка, рядышком... - И произнесла со спокойной, уже осознанной убежденностью: - Скоро буду умирать второй раз... но не умру, наверно, - добавила она поспешно, жалея меня. - Ведь хиромант сказал, что я буду жить долго.
      Я мгновенно взорвался, маскируя свою растерянность:
      Какого черта ты занимаешься мистикой!.. "Хиромант", "линия жизни"!.. - с ехидцей в голосе передразнил я. - Думать больше не о чем, что ли?!
      Но орать на Алину не следовало, и я хорошо это знал. Ей было сейчас и без того плохо. Я с ужасом пытался представить себе то состояние, в котором Алина теперь находилась. Однажды, во время встречи с отцом, с которым я не виделся несколько лет, я выпил на радостях больше своей нормы, нормы непьющего человека, и был в тяжелом похмелье, около двух суток. Мне казалось тогда, что противнее этого состояния быть не может. Но ведь меня, если вспомнить, мутило - и только. И болела голова. Алину же, кроме этого, еще и лихорадило, и бросало в жар. У нее и давление прыгало, и сердце барахлило, и все внутри низ живота и желудок - скручивало, как говорила она, тянуло, словно разрывало на части. Я понимал, что это кощунство - сравнивать ее состояние с тем, что мне однажды пришлось испытать после перепоя. Но худшей муки физической для меня, кажется, не было. И я сочувствовал Алине как мог. Тем более что такое ее состояние, означавшее зарождение новой жизни, продолжается не день и не два, а до самых родов.
      - Давай завтракать, - сказала Алина, чтобы только больше не говорить на эту тему. - Сколько времени?
      - Без десяти девять... Стоят, что ли? - Я поднес часы к своему уху, мне казалось, что с тех пор, как проводили в школу Гошку, прошло около часа по крайней мере. - Идут... И все-таки что ты намерена делать? - Мне хотелось немедленной ясности.
      Алина неопределенно пожала плечами:
      - Не знаю... Пока еще не знаю...
      Но я видел, слышал в ее голосе, что она уже знает, что все уже решила без меня.
      "Она всегда все знает! - мысленно разозлился я. - И про письма тоже все знает... А потом еще сетует, что я перестал ее понимать, что хуже к ней отношусь, чем прежде..."
      - Мама, хочу к тебе на ручки! - потянулся к ней Юрик, словно чувствуя настроение матери.
      Я встал и подошел к окну. Я опять подумал про письма, которые порваны были, конечно, не сегодня и не вчера, но сказал совсем о другом:
      - Я вижу, Алина, ты уже вроде как не считаешься со мной...
      - Что ты имеешь в виду? - вяло спросила она.
      - Но ведь ты сама-то не сейчас, не только что узнала, почувствовала!
      Она помолчала, задумчиво гладя волосы Юрика.
      - Да... уже несколько дней...
      - Но я ничего не замечал!
      - Я старалась потихоньку... И вообще, как всегда поначалу, я не была уверена... Думала, может быть, это с желудком что-то... Пока это не часто... Она посмотрела на меня так, будто заранее виноватилась передо мной за все те тревоги и огорчения, которые навалятся теперь на нас вдобавок к другим заботам.
      Я вздохнул и, подойдя к Алине, мягко обхватил ее голову ладонями и прижал к себе.
      Юрик затих между нами, но ненадолго - тут же замолотил руками и ногами, и мать поставила его на пол.
      Я обнял Алину, коснулся губами ее щеки.
      Ты у меня совсем ещё молодая... - шепнул я.
      Она с недоверием покосилась на меня, слегка отстранившись. Я тоже напрягся, ожидая, что сейчас она, как обычно, произнесет свою излюбленную, вроде бы кокетливую, но на самом деле очень ехидную фразу: "Неужели? Можно подумать..."
      Она, однако, молчала, все так же пристально глядя на меня.
      А разве же не молодая? - как бы искренне удивился я, на самом деле провоцируя ее, хотя и подсознательно.
      Она мягко, с оттенком легкой печали усмехнулась и заметно расслабилась, стала не такой напряженной.
      - И ты у меня красивая... - Я снова хотел быть искренним.
      - Старуха, - полушутливо перебила она, сдержанно принимая мою ласку. Целых тридцать пять лет!
      - А я говорю: красивая... - А где Юрик? - спохватился я. - Что-то он притих...
      Друг за дружкой мы торопливо пошли из кухни. В прихожей мы разделились каждый заглянул в свою комнату.
      - Ах, вот он где!.. - Я остолбенел на пороге.
      Юрик сидел за моим письменным столом и, высунув язычок от усердия, замазывал белым чертежным штрихом текст рукописи, начисто перепечатанный мной накануне.
      Алина вынырнула из-под моего плеча, ойкнула и метнулась к Юрику:
      - Ты что делаешь, разбойник?!
      Я остановил ее:
      - Не надо. Теперь уж все равно... Пусть мажет...
      Я хотел было вернуться в кухню, куда и Алина должна была прийти, потому что мы так и не позавтракали, но по пути сказал себе, что, если сейчас я сверну в другую комнату и Алина сама по себе пойдет за мной, значит, тут мне и надо поговорить про письма. Лучшего времени у нас не будет. Пока Юрик занят не то редактурой, не то цензурой. Пока в школе Гошка. Пока в доме стоит редкая тишина, - видно, потому она и установилась, что была не к добру...
      Я свернул в комнату, и Алина, оставив Юрика, тотчас пошла за мной. Я сел на край продавленного кресла.
      - Аля... - Я посмотрел на нее, бочком присевшую в старое креслице. Что-нибудь случилось?
      - Да нет... - Она пожала плечами, уводя взгляд в сторону. - Все в порядке.
      - Хм, все в порядке... - Я накалялся, но сдержал себя. - Тошнит?
      - Немного...
      - Что же ты думаешь делать?
      Она не выдержала моего взгляда, потупилась.
      - А ты считаешь, что у меня есть выбор? - спросила она.
      - По-моему, да. - Я, конечно, хитрил, чтобы не отбивать у нее надежду. Ведь раз на раз не приходится. Токсикоз еще ни о чем не говорит. Роды могут быть совсем безопасными.
      Она улыбнулась. Но не снисходительно, что было бы вполне справедливо, а вроде как сочувственно. Она знала, что я хотел завести еще одного ребенка.
      - У меня весной государственные экзамены, - торопливо сказала она, оправдываясь передо мной. - Я должна сдать. Мне больше не разрешат взять академический. Я и так уже три раза брала. Из-за Юрика...
      Я подавленно молчал. Дело не в экзаменах, мысленно сказал я себе. И не в токсикозе. Большая часть женщин испытывает токсикоз, и теперь это становится нормой. Все дело в том, что Алине просто не хочется иметь еще одного ребенка. Если бы она хотела - все аргументы были бы в пользу этого желания. Да и она сама чувствовала бы себя совершенно иначе. А так - у нее даже силы воли нет...
      И неожиданно для себя я произнес все это вслух, гневно глядя на Алину.
      Она долго молчала, потупившись. Потом тихо произнесла:
      - Мы не имеем права... Такая сложная теперь жизнь...
      Вот и все аргументы, подумал я. Не мог я так быстро совладать с собой, чтобы сказать ей хоть что-нибудь такое, от чего у обоих отлегло бы на душе. Это лишь позднее, чаще всего поздней ночью, осоловело глядя в темень комнаты, я вспомню все свои разговоры с Алиной, праведные и неправедные, и стану клясть только себя одного.
      По счастью, в эту минуту, выводя нас обоих из оцепенения, кто-то дернул за ручку двери. Три раза подряд. Да кто же еще, как не Гошка! Это был наш условный сигнал. Чтобы не будить Юрика звонком.
      - Братка пришел из школы! - ринулся Юрик в прихожую.
      Алина глянула на меня. В ее взгляде уже не было враждебности, как минуту назад. И мы устремились к двери.
      Лицо Гошки было вялым.
      - Что-нибудь случилось? - быстро спросил я.
      - Ничего... - Гошка понял, что напугал нас внезапным приходом. - Правда, пап, ничего! Все в порядке...
      - Вы как сумасшедшие! - взорвался я. - Вам плохо, а вы твердите одно и то же: "Все в порядке!.. Все в порядке!.." Какой же это, к черту, порядок?!
      - Извини, пап...
      Гошка будто лишь теперь вспомнил, что эта фраза: "Что-нибудь случилось?" была для нашей семьи своего рода паролем. И нужен был конкретный ответ. Мы так и стояли у дверей. Трое - в прихожей, четвертый - на лестничной площадке. И трое ждали ответа.
      - Голова разболелась... - уныло сказал Гошка и шагнул наконец через порог.
      - Так быстро? - глупо удивился я, глянув на часы.
      - Утром было ничего, - уже и оправдывался Гошка, снимая с себя куртку, - а на алгебре разболелась...
      "Господи! - мысленно ужаснулся я. - Неужели я такой деспот, что даже в подобной ситуации передо мной нужно оправдываться?!"
      - Послушай, сынок... - я мягко поймал руку Гошки. - А может быть... ты курил опять, а?
      Гошка выдержал мой взгляд и покачал головой из стороны в сторону. Он страдал, что я до сих пор не верю ему. Ну было такое. Просто баловался он. Две-три сигареты. На переменах. Чтобы не выделяться.
      - Есть хочешь? - спросила мать.
      - Нет. Разве что чаю...
      Они гуськом потянулись на кухню - Алина, Гошка, Юрик. Я остался в прихожей один. Я слышал, как старший сын удивился:
      - Так вы еще не завтракали?
      - Мы долго делали гимнастику, - насмешливо сказала Алина. - Закаляли себя против стрессов. Чтобы все было в порядке...
      Я подумал, что так и не спросил Алину про письма...
      Я сидел за своим столом, подперев дверь старым креслом, что спасало меня от набегов Юрика. Работа не шла на ум. Я все время думал о письмах. Как ни странно, я просто боялся спросить жену, почему она их порвала. Неясность еще давала мне надежду. А если жена скажет правду... То сеть я, конечно, не знал и даже не мог предположить, что это за правда такая и кто ее выдумал, но уже догадывался, что сама по себе жена не могла это сделать и никакие ссоры не привели бы ее к такому решению или импульсивному поступку.
      "Может быть, что-то знает Гошка?" - подумал я.
      Легкий на помине, Гошка потихоньку открывает дверь в комнату, где отец, как истукан, порой часами сидит за столом. Гошка испытующе смотрит на меня, угадывая, какое у меня настроение, и неуверенно говорит:
      - Есть анекдот про белую обезьяну...
      Про белую обезьяну - это что-то новое. Вообще-то я терпеть не могу анекдоты. Вернее, тех, кто их любит рассказывать. Есть такая категория людей, которые просто помешались на анекдотах и никаких других разговоров вести уже не умеют. Сын знает это и каждый раз делает вид, что он всего-навсего играет роль информатора: вот есть такой анекдот, в ходу он сейчас, и про это, вообще-то, надо знать...
      Я молча смотрю на сына. Я рад, что сын заглянул ко мне, но стараюсь не выказывать этой радости. "Господи! - мысленно говорю я себе. - Да Гошка же совсем еще ребенок! Чувствует, что я расстроен чем-то, и хочет утешить меня, отвлечь, а как - не знает..."