Напротив, Бээн был теперь на коне.
      Как и предсказал когда-то Мээн.
      1980 год
      - Ну, вы теперь на коне! - неожиданно для себя вдруг выдал Гей, пожимая Бээну руку, когда вышло в свет Постановление, которое поощряло всяческую инициативу в области развития сельского хозяйства, именно так это называется.
      Гей думал как раз о строительстве птичника в Смородинке, зная про заботу Бээна в связи с этой стройкой: где и как достать фондовые материалы, как узаконить неплановую стройку и так далее и тому подобное.
      А в тот год, кстати заметить, вышло еще одно Постановление, оно было связано уже с заботой Гея как социолога, изучавшего проблему положительного начала в любом начале.
      И Бээн, словно зная про эту заботу Гея, пошелестел газетой, которая лежала перед ним на столе:
      - Ты, по-моему, тоже не под конем... - И добавил как бы между прочим, цитируя по памяти строки Постановления - из того, которое касалось проблемы Гея: - "Новые поколения советских людей нуждаются в близком им по духу и времени положительном герое, который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки людей, отражал бы судьбы народные".
      Бог ты мой, смятенно подумал Гей, глядя на Бээна неподвижными глазами, он же прямо связывает мою работу социолога со своей персоной, он же думает, что я пишу о нем книгу, именно такую книгу, в которой будет выведен положительный герой, списанный с него, Бээна, положительный герой, близкий новым поколениям советских людей по духу и времени, как уточнил он сейчас словами Постановления, положительный герой, "который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки людей, отражал бы судьбы народные", бог ты мой!..
      Тут было о чем поразмышлять.
      И при случае Гей так и сделает.
      - Да, жаловаться грех, пожалуй... - сказал Гей, сказал почему-то со вздохом.
      Кажется, эта небольшая пауза и этот нечаянный вздох сбили Бээна с толку. Он спросил с неожиданной для него озабоченностью:
      - Ты как живешь-то?
      - Просто.
      - Не понял...
      - Просто, говорю. Жить надо просто, - как бы даже повеселел Гей. - Надо просто жить.
      - А...
      Бээн решил, должно быть, что это новая шутка столичная.
      Он опять пошелестел газетой.
      - Да, вот и вся диалектика! - произнес он хотя и задумчиво, но победно, перефразируя свое коронное высказывание, как бы обогащая его новым содержанием.
      Именно в том же году было принято едва ли не самое важное Постановление.
      Был объявлен Международный год ребенка.
      Появилась надежда, что хотя бы в течение Года ребенка не начнется третья мировая война.
      Но как уберечь ребенка хотя бы в Международный год ребенка?
      Кстати, это был високосный год.
      И все наши беды, как с иронией говорил сын, от него.
      От солнца.
      От космоса.
      От неопознанных сил природы.
      Да, но с чего же все началось?
      Уж конечно не с детей.
      Они устроили последний привал.
      И опять на краю пропасти.
      Вершина Рысы была уже совсем розовая.
      - Интересно, - сказал Гей, - а эти двое, которые маячили в тумане, позади, куда же они девались?
      - Наверное, тоже воссоздают свое будущее из прошлого...
      Как хорошо, подумал Гей, что ни Георгия вездесущего, ни Мээна тут, на Рысы, не было и в помине.
      Процесс воссоздания шел без помех.
      Правда, в спешке.
      Гею хотелось уложиться до момента встречи с Лениным.
      Как бы для того, чтобы доложить вождю народов о своих социологических исследованиях.
      Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Ю. В. Андропов пригласил американскую школьницу Саманту Смит посетить Советский Союз.
      Это уже 1983 год.
      Тревожные восьмидесятые...
      Саманта Смит отправила президенту США Рональду Рейгану антивоенное письмо, и по горло занятый военными делами сэр не ответил школьнице.
      И тогда Саманта Смит отправила антивоенное письмо президенту СССР Юрию Андропову, и, как бы ни был занят наш Генсек и президент, он ответил Саманте Смит.
      Текст антивоенного письма советского президента был опубликован о всех газетах мира.
      Тревожные восьмидесятые...
      Судя по всему, именно в эти годы Адам начал работу над своей всеобъемлющей диссертацией, которая, как считал наивный, хотя и талантливый ученый, должна была вскрыть причины и наметить пути их устранения.
      Всеобъемлющий диагноз всеобъемлющего заболевания.
      И, соответственно, всеобъемлющий рецепт.
      Браво, Адам.
      Но, к сожалению, социолог Адам видел корень зла не там, где он произрастал.
      Методологическая ошибка ученого стала очевидной после просмотра телесериала.
      Социолог Адам поначалу сводил все дело к неким духовным поискам Евы, хотя, как увидит Адам позднее, эти поиски обуревали не только Еву.
      Глубоко и всесторонне изучив проблему, Адам понял, что истинным автором новой реформистской формулы НАДОПРОСТОЖИТЬ, выведенной с помощью алгоритма АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ, является вовсе не Ева.
      Где уж ей!
      Корифеи были куда более значительные.
      Впрочем, теперь и не играло большой роли, кому принадлежала пальма первенства.
      Проблема носила, естественно, социальный характер.
      Идеи овладевали массами, вот что было опасно, как написал Адам в одной из глав своей диссертации.
      Даже дети подключились!
      Как там сказано?
      Яблоко от яблони падает не далеко...
      Юные сограждане дополняли эмпирическую формулу своих предков новым содержанием.
      Речь уже шла не о банальных треугольниках: Он, Она, Он или Она, Он, Она.
      Как бы в полном соответствии с развитием естественных и общественных наук эти треугольники стали разрастаться в многоугольники, которые с легкой руки молодежи, этого сверхчуткого гальванометра нравственности и самосознания общества, - тут лучше сказать: с легкой руки иных молодых людей, а также лучше добавить: этого сверхчуткого гальванометра нравственности и самосознания известной части общества, - стали называться не многоугольниками, а ромашками, например.
      Праотцы лирической литературы позеленели бы теперь от зависти.
      Правда, к фамильной чести Адама надо признать, что сама Ева и старший сын Адамка были противниками той сексуальной распущенности, которая стала как бы отличительной чертой многих знакомых семейств.
      Более того, Адамка готов был жениться на первой встречной, только чтобы не подвергать себя известному риску, периодически вступая в сексуальные отношения с первой же встречной, как делали его приятели.
      Словом, процесс духовных поисков носил довольно сложный характер, и Адам, глава семьи, давно бы уже свихнулся, пытаясь найти причинную связь, именно так это называется, если бы не младший сын, Адамчик.
      Это маленькое существо являлось большим оптимистом.
      Адамчик возился со своими игрушками как ни в чем не бывало, пока папа, мама и старший брат вели на кухне смертельные бои, хотя и местного, как принято говорить, значения.
      Случалось, что против папы выступали сразу двое - мама и старший брат.
      Разумеется, Адамчик еще не мог взять в толк, что мама и старший брат объединились как новоявленные реформисты, для которых папа был вроде средневекового инквизитора.
      Адамчик видел и понимал только одно: папу долбят в хвост и в гриву, как говорил сам папа.
      И хотя Адамчик всех любил одинаково - что маму, что папу, что брата, - он точно знал, кого ему защищать.
      Для приличия он еще выжидал немного, чтобы не навлечь на себя гонений со стороны мамы и брата, а потом как бы в сердцах бросал на паркет наиболее тяжелую игрушку и объявлял:
      - Ну хватит вам собачиться!
      Эти интересные слова какой-то тети он слышал однажды в универсаме, когда стоял с мамой в очереди. Адамчика поразило тогда, что ни одной собаки не было в магазине, а женщины в очереди перестали кричать друг на друга.
      Как ни удивительно, однако и папа, и мама, и братка, стойло Адамчику так сказать, умолкали сразу же, хотя собаки у них в квартире тоже не было.
      Адамчик не обращал никакого внимания на то, как они все моментально столбенели - вот тоже интересное слово, которое Адамчик где-то услышал, - и он подходил к папе, наиболее, видимо, раненному, хотя и без крови пока что, и смотрел на него снизу вверх, и ждал, когда папа возьмет его на руки и крепко прижмет к себе, и, притихнув, переждав минуту-другую, Адамчик отстранялся от папы, смотрел ему в лицо как бы изучающе и говорил вполне искренне:
      - Ты хорошо сегодня выглядишь.
      Первый раз папа чуть не заплакал, но сдержался, и теперь он все время отвечал Адамчику, стараясь при этом улыбаться:
      - Ты тоже хорошо сегодня выглядишь.
      Тревожные восьмидесятые...
      Президент Рейган и его администрация тратят миллиарды долларов на приготовления к войне с коммунистами.
      Лучше бы Рейган тратил эти деньги на борьбу с бездуховностью.
      Все началось с войны...
      Эту фразу, представьте себе, произнес и Адамчик, сын Адама!
      Информация достоверная.
      Сам Адам рассказал об этом Гею во время встречи в Домжуре, когда подавали жюльены.
      - И что же ты ему ответил? - поинтересовался Гей на плохом английском.
      - Я сначала решил уточнить с глубоко научной точностью, - сказал Адам на плохом русском, - что именно имеет в виду юный оппонент, когда утверждает, что оно, это нечто, уже началось.
      Гей проглотил шампиньон и уставился на Адама:
      - Ну, так и что же он тебе ответил?
      - Пожалуйста, не перебивай! - взмолился Адам.
      - Национальная черта, пардон...
      - Адамчик в это время рисовал человека в виде собаки, - сказал Адам на превосходном английском, поглядывая на официанта. - Для чего он использовал странички рукописи моей диссертации, как раз те самые, где я размышлял об этом: с чего же все началось...
      - Но при чем здесь собака?
      - Помолчи же, бога ради! - взмолился Адам и, улыбнувшись, продолжал: Адамчик мне объяснил, что, по его мнению, началось то, что мы начали собачиться...
      - Ну а ты ему что в ответ?
      Адам пожал плечами.
      - Ну а он тебе что? - распирало Гея любопытство.
      - Адамчик сказал еще, что это бы не началось, если бы мы просто жил и... Надо просто жить, а не собачиться, пояснил мне Адамчик свою мысль. И вдруг добавил...
      - Что, что добавил? - перебил Гей.
      - Он добавил как бы голосом одного моего знакомого, крупного босса...
      - Ну, ну, ну?!
      - Адамчик сказал не своим голосом:
      ВОТ И ВСЯ ДИАЛЕКТИКА.
      Гей чувствовал, что коченеет от холода.
      - Адам сказал тогда, в Москве, - произнес он, стуча зубами, - что временами ему хотелось сжечь себя...
      - В знак протеста против гонки ядерных вооружений? - спросила Алина.
      Ей было, казалось, не холодно и не жарко.
      - Нет, - Гей покачал головой. - До этих высот он еще не поднялся тогда. Ему хотелось сжечь себя в знак протеста против явления не менее опасного...
      - Против так называемой внутривидовой борьбы, которая полыхает в иных семьях?
      - Да!
      Контакт был редчайший.
      - И тем не менее должна заявить как женщина, - сказала Алина не без торжественности, - что именно любовь спасет мир!
      И вдруг они увидели, что внизу, на тропе, метрах в двухстах, возникла какая-то группа.
      Люди шли гуськом. Их было довольно много. Они шли к розовеющей вершине.
      - Не понимаю... - промолвил Гей ошарашенно. - Что это такое?!
      - Групповое восхождение к истине, - Алина, казалось, была невозмутима.
      - Неужели Мээн все-таки повел их?!
      - Между прочим, - сказала Алина, - двоих я не знаю.
      - Двоих?
      - Да. Тех самых, которых мы видели несколько минут назад. Из них одна женщина.
      Гей сжался.
      - Зато я, кажется, знаю одну из фигур... - произнес он. - Это Алина.
      - А я знаю другую фигуру, - усмехнулась Алина. - Это Гей.
      - Диалектика жизни... - пробормотал Гей. Его бил озноб. - У меня к вам просьба... Вы идите вперед, - он кивнул в сторону вершины. - Теперь уже недалеко, и здесь не так трудно идти. Пожалуйста, отнесите туда, на вершину, эту Красную Папку...
      - И положить ее рядом с портретом? - догадалась она.
      - Да.
      - Вы не хотите сделать это при всех?
      Гей достал из кармана целлофановую сумку.
      - Я все продумал. Упакуем Красную Папку, чтобы не мокла...
      Она не спрашивала, зачем все это нужно ему. Она, вероятно, тоже понимала, что вершина Рысы с портретом Ленина уцелеет наверняка во время всеобщей ядерной войны. Да и в молодости, возможно, Алина участвовала в подобного рода мероприятиях, когда молодежь писала письма в 2000 год и замуровывала их в каком-то историческом месте. Лучшего места, чем это, и не придумать. Гей обложит Красную Папку камнями, и она рано или поздно попадет в руки потомкам тем ли, которые чудом уцелеют в ядерной войне, а может, напротив, тем, которые прилетят на пустынную Землю из космоса.
      Нет, это было не чудачество.
      И Алина его поняла.
      - Хорошо, - сказала она. - Я отнесу. У вас здесь все?
      - Да, все...
      - И таблица "Инициативы в создании бездуховной обстановки в семье"?
      - У меня она иначе называется.
      - Боюсь, что это вполне очевидная...
      Гей перебил ее, глядя на группу внизу:
      - Ради бога, ступайте! И вот еще что. Оставьте мне ваш магнитофон.
      Она протянула ему свою сумку. Гей заглянул в нее. В сумке, оказывается, был еще и портативный телевизор.
      - Какая вам нужна музыка? - спросила она. - Пинк Флойд?
      - Эта самая рок-опера, что ли?
      Однако в голосе его не было отрицания. Он вспомнил и пение птиц, и лепет ребенка, и рев пикирующего бомбардировщика... все это было в рок-опере, как ни странно.
      - Ну, выбирайте сами, - сказала она. - Здесь есть и другие кассеты.
      - Идите, идите!..
      Она прижала к себе Красную Папку и быстро пошла к вершине.
      Гей посмотрел на часы. Сколько же времени прошло?
      Значит, Алина приехала сюда из Девина и теперь идет по тропе, следом за ним...
      Следом за ним или просто с кем-то другим?
      Ну что ж, пора было воссоздавать не таблицы, а дни жизни.
      Он выбрал кассету наугад.
      Реакция воссоздания пошла в сопровождении музыки Пинка Флойда.
      Москва, 1981 год, февраль
      В пять часов утра, как всегда, я вскочил и схватил часы.
      Фонарь за окном опять горел всю ночь.
      Я долго, как бы с недоверием, смотрю на часы. В тусклом свете, который дробится тюлем, все кажется нереальным. Будто секундная стрелка стоит на месте.
      Я подношу часы к уху. Идут, оказывается. Тикают. Но вроде не так, как днем. Частят. Будто вспугнули их спросонья.
      Это я сам такой заполошный. Вскакиваю, хватаю часы, таращусь в окно, прислушиваюсь...
      Это вечная дерганка! Словно в часах, в обычных наручных часах, которые можно купить где угодно за тридцать рублей, а то и дешевле, заключена вся моя жизненная программа. И шагу ступить без нее нельзя.
      Но какой странный был сон...
      Я затаился под одеялом, я и сам не знал, верю ли таким проявлениям сенсорных свойств человека, всей этой парапсихологии, как нынче модно стало говорить. Что-то в этом, конечно, есть. Но отнюдь не мистическое. Просто непознанное в нас и вокруг нас.
      РОВНО пять. Звон трамвая дошел до угла дома и тотчас затих. Звук был мерзлый, прерывистый.
      Я плотно сомкнул глаза, пытаясь представить себя где-то не здесь, не дома. И чего не спится мне? Уж в эти-то утренние часы никто, по счастью, не стоит у меня над душой. Даже телефон молчит. И жена и ребятишки преспокойно спят за стенкой. И я тоже мог бы дрыхнуть часов до восьми по крайней мере. Но нет, ворочаюсь с боку на бок всю ночь напролет, забываясь на короткое время, как бы расслабленно проваливаясь куда-то и почти тотчас спохватываясь, тараща в полумрак глаза и силясь понять, то ли спал уже, то ли пытался уснуть.
      А этот сон...
      Было такое впечатление, что он повторился точь-в-точь. А может, врезался в память с первого раза. А то и вовсе ничего подобного и не снилось мне, а просто померещилось. Будто иду я по безлюдному городу вслед за женой и никак не могу ее настичь. Все время навстречу мне летит странный бумажный снег. Жена рвет на мелкие части какие-то листки и клочья швыряет в меня пригоршнями. Я отмахиваюсь, закрываю лицо руками и теряю жену из виду.
      Какой странный сон!..
      В приоткрытую створку окна сифонило так, что край стекла покрылся махровым инеем. Я встал с постели. Меня не покидало ощущение смутной тревоги.
      И я вдруг решил выйти на балкон. Давно бы надо скинуть снег. За целую зиму не чистили ни разу. Я поспешно оделся, разыскал в кладовке старую куртку, которую не надевал с осени, и сразу обнаружил в рукаве какой-то газетный сверток. Я помедлил немного и развернул его.
      В свертке лежали разорванные письма...
      Мои письма к жене и письма жены ко мне, скопившиеся за много лет...
      В первое мгновение мне показалось, что это продолжается сон, похожий на нелепый и страшный розыгрыш. Я держал на ладонях кучку рваной бумаги, заключавшую в себе почти половину моей жизни, и у меня возникло такое чувство, что произошла беда, беда непоправимая, и эти клочья бумаги, бесшумно падавшие на пол с моих ладоней, являлись ее знаком.
      Я растерянно скомкал газету с разорванными письмами, прижал их к животу и прислушался, обостренно ловя звуки ночи, угадывая среди них сонное дыхание жены и сыновей.
      Машинально я посмотрел на часы. Скоро начнется утренняя суета. Гошка будет торопиться в школу, ему вечно не хватает пяти минут, чтобы поесть и собраться, а Юрик, смотря по настроению, будет либо канючить спросонья, цепляясь за халат матери, либо прямо в постели начнет петь, звонко, повторяя только одно слово: "Мани-мани!.. Мани-мани!.."
      Значит, все это было подстроено будто нарочно. Ни с того ни с сего пришло в голову именно сегодня заняться уборкой снега на балконе, будь он неладен. Все свелось вдруг к тому", что эти письма, вернее, только клочья писем, приснившиеся нынче мне, явились теперь даже не просто как знак грядущей беды, а как свидетельство уже свершившегося несчастья.
      Я на цыпочках вошел в свою комнату, прикрыл дверь и быстро сунул газетный сверток в ящик стола. Здесь никто его не найдет. Разве что случайно. Ни у Алины, ни у Гошки не было привычки шарить в моих бумагах. Потом я сел за стол, будто собирался с утра пораньше поработать, и, все время настороженно поглядывая на дверь, воровато развернул сверток и переворошил всю кучу разорванных писем, вчитываясь в обрывки фраз на клочках и уже со всей очевидностью убеждаясь, что все это не снится мне и не мерещится.
      Я хорошо помнил, что письма, которые столько лет хранила жена, были вовсе не ругательные, не злые, кои было бы не грех и порвать в один прекрасный момент, а самые что ни на есть душевные, сердечные, - в них я в минуту разлуки, когда уезжал в командировку или еще куда-нибудь, писал жене о том, что люблю ее, скучаю о ней и все такое прочее, и жена отвечала мне тем же, находя для меня порой еще более ласковые слова.
      Самому первому из этих писем было ровно восемнадцать лет. Я и подумал о разорванных в клочки бумагах как о чем-то живом, ставшем частью меня самого за долгие годы и теперь вот убитом, уничтоженном.
      Кто же мог это сделать? Да кто же еще, если не сама Алина. Только она. Больше некому. Гошке и в голову не пришло бы рвать эти письма. Юрик слишком мал для такого занятия. Да и письма всегда лежали последнее время не где попало, а в шкафу, на верхней закрытой полке, рядом с документами, в большом целлофановом пакете.
      "Да что же это, в самом-то деле?.." - терялся я в догадках. Судя по всему, письма были разорваны в сердцах. Без предварительного прочтения. Как лежали они в конвертах, так и были исполосованы на три-четыре части. Вероятно, потом Алина хотела их сжечь. Для того и рвала. Чтобы скорее сгорели. Но почему-то не сожгла. То ли ей помешали, то ли передумала. И когда же все это случилось?
      Меня подмывало разбудить Алину и тут же спросить, что же это такое произошло, но в эту минуту жена сама заглянула ко мне в комнату.
      - Сколько времени? - Ей было неловко, что она проспала.
      Я спохватился было, что Гошка опоздает в школу, но история с разорванными письмами сейчас волновала меня больше, чем все остальное, и я уставился в лицо жены.
      Она смущенно поправила свои растрепанные со сна волосы и улыбнулась мне, торопясь уйти.
      - Скажи быстрее, сколько?
      Я впервые не думал о времени. Оно мне было теперь ни к чему. Взгляд Алины стал изучающим. Она слишком хорошо знала меня и тотчас поняла, что со мной что-то происходит, и шагнула вперед, к столу, чтобы без лишних слов посмотреть на часы и скорее уйти из комнаты. Она как бы давала мне возможность побыть одному, вполне уважая мою работу. Порой она хитрила немного и делала вид, что дурное мое настроение вызвано только работой, которая вдруг не задалась у меня, и это вполне естественно, потому что работа была научная, творческая.
      Пока Алина шла ко мне от двери - всего четыре маленьких шага, - я задвинул ящик стола с разорванными письмами, не спуская с жены напряженного взгляда.
      "Да как спросишь-то", - подумал я.
      Алина молча взяла мою левую руку, на которой были часы, повернула ее, чтобы видеть стрелки, и ахнула:
      - Ой, уже сколько!..
      Она быстро пошла из комнаты. И в это время подал голос Юрик:
      - Мама! Ты где?!
      Он сразу начал канючить, и я будто очнулся. Без моей помощи Алина не справится. Я вздохнул и потащился на кухню, где спал Гошка. Алина уже принесла туда Юрика, чтобы он своим капризным криком не разбудил, чего доброго, старуху соседку, которая хоть и жила в отдельной квартире, но сквозь тонкую стенку слышала все, что происходит у нас.
      - Опять бунтуешь? - спросил я у Юрика.
      Теперь мы были вчетвером. Вся семья. Алина суетилась возле газовой плиты. Гошка торопливо одевался, сердясь на родителей за то, что поздно его разбудили. Юрик, в распахнутой пижамке, без штанишек, сидел на тахте, на мятой постели старшего брата. Гошка давно спал на кухне, с тех пор как получили эту двухкомнатную квартиру. Собственно говоря, он мог бы спать в одной комнате вместе со мной, но Гошка привык читать перед сном, лежа в постели, а я обычно засыпал рано, потому что работу начинал ни свет ни заря. Да и спал Гошка беспокойно, ворочался, гремел своей старой раздвижной тахтой, и в конце концов он переселился на кухню. Нельзя сказать, что она была большая. Шесть квадратных метров. При раздвинутой тахте дверь не открывалась. Но зато после ужина, когда все уходили из кухни, Гошка оказывался как бы в собственной комнатке. Перед сном, протиснувшись в узкий притвор двери, я всегда приходил проверить, закрыт ли газовый кран. Меня удручало, что сын спит на кухне, но выхода пока не было.
      - Поешь, поешь как следует, - сказал я Гошке. - Время еще есть. Двадцать одна минута...
      - Проверь...
      Я потянулся к телефону, который обычно стоял на кухне. Юрик опередил меня:
      - Я сам, я сам!
      - Юра, сейчас некогда.
      - Есть когда!
      Началась борьба за телефонную трубку. В последние дни Юрик сам научился набирать единичку и два нуля, ему нравилось слушать, как незнакомый женский голос говорит, сколько сейчас времени, и порой Юра с серьезным видом сообщал: "Две минуты!" - схватывая только последние два слова информатора.
      - Сколько можно твердить, - заворчал я, - отнесите будильник в ремонт! Живем по одним часам. А если меня дома нет?
      - Так телефон... - мягко сказала Алина. - Но вообще-то правда, - как бы укорила она сама себя, - надо отнести! Я уже на галошницу его положила, чтобы не забыть, - виновато улыбнулась она мне.
      - Лучше уж за дверь, на коврик...
      Гошка одобрительно хмыкнул. Чаще всего он брал мою сторону. За исключением, конечно, тех случаев, когда я отчитывал его самого. Такой случай как раз и подвернулся. Гошка жевал всухомятку хлеб с конфетами, пряча их в кулак от Юрика.
      - Ну есть ли у человека ум?! - произнес я, взглядом приглашая Алину разделить это горестное родительское удивление. - Скоро семнадцать лет парню, выше отца вымахал, а не понимает!..
      - Чего я не понимаю, пап? - ровным голосом спросил Гошка как бы даже заинтересованно.
      Я остолбенело помолчал.
      "Так собой владеть!.. - молча восхитился я выдержкой сына. - Еще бы! Никаких у него проблем. Не то, что у меня в его годы..."
      - Ты не понимаешь или только делаешь вид, что не понимаешь, что начинать еду нужно с чего-то другого... с творога, например, а не с конфет!
      - Хочу конфетку! - встрепенулся Юрик и даже бросил телефонную трубку.
      - Творог бывает у нас по вторникам, в заказах, - сказал Гошка так, словно только это обстоятельство No мешало ему правильно питаться.
      - А ты с картошки начни! Картошка что - тоже по вторникам, в заказах?!
      - Нет, почему же... Картошка бывает и в другие дни. Но она же сырая, пап.
      - Хочу конфетку! - заладил свое Юрик, внимательно следя за правой рукой старшего брата, в которой было что-то зажато, и это "что-то" похрустывало потом у него на зубах.
      - Между прочим, - философски заметил Гошка, - йоги считают, что еду надо начинать с фруктов.
      - Хэ, с фруктов!.. - фыркнул я. - Ты послушай, Алина, что он говорит!
      - Слышу, слышу... - Ей было не до разговоров, она чувствовала свою вину в том, что Гошка опять не успевает поесть, хотя колбаса уже почти готова. Сейчас поджарится, подожди минутку!
      - Ма-ам, хочу конфе-етку!..
      - Между прочим, Гурам Самушия круглый год ест фрукты с Центрального рынка.
      Я озадаченно помолчал.
      - Это какой еще Гурам Самушия?
      - Мой одноклассник. Кстати, его имя в переводе на русский означает "сердце", а фамилия - "трое рабочих"....
      - Нелепость какая-то, - косвенно поддержала меня Алина как главу семьи в моих воспитательных наскоках на старшего сына. - Ну, Сердце как имя - это еще куда ни шло. Хотя представь себе, что тебя называют Почкой или Печенью... А что касается фамилии...
      - Но это же не я придумал! У меня и ума не хватило бы так придумать.
      - Это верно, - с иронией подтвердил я. - На доброе дело у тебя ума не хватает...
      - Ешь быстрее, Гоша, пока тепленькая! - мать положила колбасу на тарелочку.
      - Ты же знаешь, мам, что я не люблю колбасу с салом! - В голосе Гошки уже легкое раздражение, с матерью он разговаривал нахальнее.
      - Тебе только докторскую подавай! - осадил его я. - Иди сам и купи ее!
      - Почему только докторскую... - любезно огрызнулся сын. - Можно и молочную. Вчера была в универсаме.
      - Была - так купил бы!
      - Я так и хотел сделать. Но мама сказала, что у нас дома есть эта... - И он кивнул на целлофановую кожуру, снятую с колбасы, жирную, неприятную на ощупь. - Говорит, уже и без того перерасход... - Гошка походя уколол мать, потому что знал: Алина каждый раз оправдывалась передо мною, когда приходилось снимать с книжки деньги, предназначенные на другой месяц.
      - Пока еще не перерасход, - улыбнувшись мне, поспешно заметила Алина, отметая провокационный выпад сына. - Но если идти у тебя на поводу, - она с улыбкой, но более сдержанной, посмотрела на Гошку, - то очень скоро может быть и полный расход...
      Я сидел на тахте, рядом с Юриком, не глядя, легонько тормошил его, чтобы он не канючил, и внимательно смотрел на Алину, пытаясь увидеть сегодня в ее лице нечто такое, что утешило бы меня, сняло неожиданное напряжение, возникшее во мне рано утром, когда я наткнулся на разорванные письма.
      "Она вроде как виновато улыбается... - казалось мне. - Будто чувствует, что я уже знаю про эти письма... Она всегда угадывает... И не хочет никаких объяснений, всегда боится ссоры... Но зачем же она так сделала?! Ведь она сама берегла эти письма... Что же произошло, в конце концов?"
      Между тем Гошка выудил из холодильника пакет молока, надорвал его пальцами - как нарочно, самый грязный угол пакета! - и, прильнув к нему губами, запрокинул голову. Он стоял ко мне полубоком, не отнимая от губ отпотевший пакет, и косил на меня настороженным взглядом. Ведь прекрасно знал, что меня выводило из себя, когда кто-то пил прямо из пакета, а сам именно сегодня, будто назло, пил из пакета как ни в чем не бывало. Пил и потихоньку, привычным движением, сжимал пакет пальцами, чтобы потом, в конце, тиснуть его в комок и выбросить в мусорное ведро, а ладонь, влажную от пакета и грязную конечно, мимоходом шоркнуть о джинсы.
      - Дать бы тебе сейчас по одному месту... - не столько строго, сколько укоризненно сказал я в знакомой тональности. - Живо бы понял, как надо пить молоко!
      - Я знаю как - из кружки, - ровным голосом произнес Гошка. - Но так вкуснее...
      - Еще бы! Пополам с грязью.
      Тыльной стороной ладони Гошка вытер молоко на губах и, кротко глянув на меня, как бы виноватясь не только в том, в чем был явно виноват, но заодно и в том, в чем вины своей ни малейшей не видел, деликатно прошмыгнул в полуоткрытую дверь, чтобы, не дай бог, не задеть меня сейчас даже слегка, а то придется выслушивать нотацию по поводу неуважительного поведения.
      "И чего я на него напустился?" - подумал я какое-то время спустя, но только не в эту минуту, а позже, скорее всего уже вечером, когда перед сном заглянул к сыну на кухню, проверить газовый кран и, если сын уже спит, поправить сползшее одеяло и слегка, чтобы не разбудить, погладить его по щеке.
      Но эта покаянная мысль мне явится не сейчас, а поэтому пока я вовсю придираюсь к сыну, высовываясь из кухни в прихожую:
      - Ты что же это - в джинсах и пойдешь в школу?
      - А в чем же еще, пап?
      - Как это в чем? А в форменных брюках?
      Даже Алина глянула на меня так, словно я сморозил явную глупость.
      - В ШРМ их никто не носит, пап...
      - Да-а... - протяжно произнес я. - Ничего себе! Называется школа рабочей молодежи... В фирменных джинсах на уроки ходят, а? - как бы восхитился я, глядя на жену. - Ты слышишь, Алина?