По лицу командира цириков прошла гримаса:
      - Заткни свою святую пасть, пока это не сделали мои баторы! Шепчи свои молитвы старухам! Прочь с дороги!
      Бабый понял угрозу, но не поверил в ее обыденность - ламы были неприкасаемы, хотя драки между ними и случались.
      - Я хотел бы, дарга...
      Но тот, сверкнув медными куяками, нашитыми прямо на куртку, подал знак солдатам. Те стащили Бабыя с коня, бросили на дорогу и начали пинать ногами. Бабый не сопротивлялся, не стонал и не охал. Он знал, что каждый, кто унижает, грабит или другими какими способами наказывает лам, делает им добро, освобождая от желаний. Но на этот раз ему было совсем нерадостно от такого очищения, а больно и стыдно.
      - Отставить! Он все-таки лама!
      Солдаты отошли от скрюченного тела и теперь испуганно и смущенно смотрели друг на друга: лам бить им еще не приходилось.
      - По коням! Стать в строй!
      Потом командир подъехал к Бабыю, нагнулся с седла, спросил, не скрывая злости:
      - Ты все еще убежден, что мои баторы достойны твоего глупого проклятия, лама?
      - Пусть их судит небо. И вас, дарга, тоже.
      - Не лезь в земные дела, лама! Это может для тебя плохо кончиться! И твое небо не заступится не только за тебя, но и за твоего далай-ламу!
      Бабый не отозвался.
      - Что делать с его конем, дарга? - спросил кто-то из цириков.
      - Все ламы ходят пешком. Зачем конь пешему?
      Да, житейская наука всегда дается тяжелее науки духовной...
      Избитый и оскорбленный, Бабый не мог, да теперь и не хотел исполнить то, о чем его слезно просили соседи Лхагвы, поднявшие его с земли и отряхнувшие его одежды от пыли.
      - Пригласите другого ламу! - Он достал мешочек с монетами, протянул уже знакомому парню. - Здесь - деньги...
      В Урге недостатка в ламах не было - они целыми толпами бродили по улицам, днями просиживали на базаре, бесстрастно глазели на прохожих из-за дувалов и палисадников. Горожане к ним привыкли и не обращали внимания на их лица, одежды и святые товары, разложенные в пыли и развешенные на ветках деревьев.
      У всех у них, как и у цириков, были родственники. Ведь почти каждая монгольская семья хотела иметь своего святого заступника, и потому одного из мальчиков, которому едва исполнялось 9-10 лет, отдавали в дацан или храм3. А те мальчики, что оставались дома, в 13 лет становились цириками и, случалось, служили до глубокой старости. И мальчики-ламы и мальчики-цирики были навсегда потеряны для семьи. Но так продолжалось из века в век, и к этому привыкли, хотя постоянная нехватка рабочих рук и мужчин болезненно отражалась на всем укладе жизни: сокращалась рождаемость, скудели стада, нищали не только сомоны, но и города.
      Две силы всегда противостояли друг другу: ламы и цирики. Количество лам в Монголии было равно количеству цириков, а нередко и превышало их. Ламы никому не подчинялись, кроме своих духовных авторитетов, никому по сути дела не подчинялись и цирики, оставаясь самыми неорганизованными, разбойными и безнаказанными солдатами Востока. Светская власть ими не интересовалась и боялась их, а духовная была бессильной что-либо сделать вообще. Хотя и случалось, что монастыри давали хороший отпор большим военным отрядам, избивая их с неменьшей жестокостью, чем сами цирики избивали собственное мирное население...
      Вот и последние домики Урги, свалки нечистот прямо посреди улиц, где бродили отощавшие священные собаки и возились в грязи и отбросах оборванные, грязные, вечно что-то жующие ребятишки, научившиеся с пяти-шести лет лихо ездить на коне, драться и попрошайничать... А потом их пути раздвоятся: одни уйдут в ламы, другие - в цирики!
      Конечно, эту ночь Бабый мог бы провести и в опустевшем домике Лхагвы, но он не хотел даже дышать воздухом Урги - такой нищей и злой она ему показалась. Да и последнюю ночь лучше провести в дороге, чтобы утром остановиться у ворот "Эрдэнэ-дзу": начинать новое дело и новую жизнь с восхода солнца, - что может быть прекраснее!
      Он только на минуту заглянул на базар, чтобы купить материи для тюрбана - с красной шапкой доромбы Бабый решил распроститься навсегда. К тому же тюрбан, заколотый желтым или красным камнем, вызывал большее уважение, говоря каждому встречному, что перед ним - не просто лама, слуга неба, но и мудрец, хозяин многих тайн, знаток древних книг, посвященный не только во все обряды, но и читающий высшие символы вероучения...
      Правда, у Бабыя не было письма из Поталы, но у него было письмо ширетуя Иволгинского дацана, в котором перечислялись все науки, постигнутые им. А ширетуй Иволгинского дацана - тоже высокий лама, и каждое его слово золото. И хотя письмо было адресовано настоятелю кочевого монастыря "Да-Хурдэ", с этим документом Бабый мог стучаться в ворота любого дацана, даже такого знаменитого, как "Эрдэнэ-дзу"4. Но туда у него был другой пропуск - монета со знаком Идама. Она была вручена хубилганом Гонгором сада Мунко как пропуск в тайники Кайласа, но вернет ее тот, кто взял на себя тайный обет умершего...
      Оставив шумную и грязную Ургу за спиной, Бабый не пошел по дороге, исхоженной паломниками, а повернул к священной реке. И хотя это был не сам Орхон, а только его приток Тола, но и его вода годилась для последнего омовения.
      Глава седьмая СТРАНА ШАМО
      Монгол курил длинную серебряную трубочку с прозрачным нежно-зеленым нефритовым мундштуком и не торопился передать ее гостям: его смущала черная шапка дугпы Мунхийна и лисий малахай Чочуша, из-под которого торчала черная косичка. Таких гостей он еще не видел и не знал, что теперь с ними делать и как ему поступать. К его немалому удивлению, гость в черной шапке сел в позе бургэдэн суудал, присущей знатным людям, и заговорил по-монгольски ядовито-пренебрежительным тоном, как бы отмеряя незримую дистанцию между собой и хозяином:
      - Ты не монгол, если не исполняешь долга гостеприимства! Я не спрашиваю твоего имени и названия твоего рода, чтобы не позорить золотые кости предков, которые и не подозревают, что их сын давно миличас-перевертыш, хотя и набирается наглости жить по их обычаям, но без соблюдения главных из них!.. Какому богу ты молишься, дербэт? Почему молчишь, кэрэмучин? Отчего не показываешь мне гнилых зубов урасута*?
      * Куулар перечисляет древние народности, населявшие когда-то монгольские земли и растворившиеся в основных племенах к XV- XVI векам. Называя их, жрец Бонпо в данном случае говорит о дикости хозяина юрты, пренебрегающего обычаями потому, что они ему неизвестны.
      Хозяин давно уже вынул трубку изо рта и растерянно моргал глазами: уж не сам ли Очир-Вани пожаловал на ночь глядя в его скромную юрту?
      - Я - настоящий монгол! - сказал он оскорбление. - Я молюсь Будде и знаю обычаи!
      - Ты - не монгол, - отрезал Куулар. - Ты - тумэт, поклоняющийся черным и белым камням!
      Хозяин широко развел руками. Что делать, как ему откупиться от неистового гнева и злых упреков страшного гостя? Может, новый пестрый терлик ему подарить - его пояс совсем засалился; добротный меховой дэгэл с расшивкой положить на плечо - его старый халат уже весь в клочьях?.. А может, сама змея могой заползла в его юрту в образе человека? Тогда ее голыми руками не взять, а можно прибить только хорошо обожженной в костре палкой!
      Дугпа Мунхийн усмехнулся, прочитав мысли перепуганного хозяина, протянул узкую коричневую ладонь, на которой начал медленно вспухать сначала красный, а затем белый пузырь. Наконец, пузырь лопнул, и на его месте засияла золотая китайская монета с зубастым, четко отчеканенным драконом. Монгол протер глаза, осторожно снял монету с ладони колдуна, попробовал ее на зуб и тотчас упал лицом вниз, прямо в ноги дугпы:
      - Не губи, дами! У меня - жена и дети! Каким бы адом ты ни был послан, я все сделаю!
      Обомлел и Чочуш - даже камы в его горах не умели делать такие чудеса, хотя и бывали камлания, когда все видели, как прилетали к огню железные птицы и уносили кама на своих гремящих крыльях прямо к Эрлику1.
      - Верни монету! - строго потребовал гость. Монгол обшарил себя, кошемный коврик, даже пошевелил палкой остывшую золу очага, но монеты так и не
      нашел.
      -- Ты еще и вор! - сказал дугпа Мунхийн весело.
      -
      Монгол издал стон, потом вопль ужаса, обхватив ноги гостя и покрывая их поцелуями. Но тот отпихнул его и встал с хоймора:
      - Хватит пускать слюни, бесчестный голак! Я все равно знаю теперь, чем ты и твои соседи промышляете в священной стране Шамо*2, облюбованной вами для подлых дел!
      * Страна Шамо - древнее китаизированное название монгольской пустыни Гоби. Используя старую терминологию, Куулар сознательно намекает на свой "тысячелетний" возраст, присущий в легендах только махатмам древнейших учений как носителям вечной истины.
      Хозяин юрты сел в позе сугдэх, раздвинув пальцы рук. Так сидели только перед джйнонгами и другими властителями страны, а раздвинутые пальцы означали крайнюю степень печали и раскаяния. Дугпа Мунхийн негромко, но торжественно рассмеялся:
      - Так-то лучше, голак! Теперь я разрешаю тебе назвать себя.
      - Батнор. Но я - скотовод, пастух, а не голак!
      - Все вы здесь, в ущельи Яман-Ус - голаки! Потому и молитесь, как тумэты, не Будде, а расписной горе Ханын-Хад! Я - не дами и послан не адом! Я - великий мудрец света и буду учить вас, недостойных, истинной вере, а не ложным истинам! Собери утром соседей, говорить буду.
      Чочуш жался в самом темном углу юрты и, если бы не боялся неистового гнева дугпы Мунхийна, давным-давно бы сел на своего коня и ускакал от этого страшного для всех людей человека. За восемь с половиной дней пути он всего натерпелся от него, а тот с каждым днем становился все злее и беспощаднее...
      Первое страшное потрясение Чочуш испытал, когда черный колдун набрал тяжелых камней, раскалил их на костре и бросил один за другим в кожаный бурдюк, наполненный водой из ручья. Потом выкатил из тряпья мертвую человеческую голову, сварил ее и, вооружившись своим кривым ножом, начал обрабатывать, соскабливая кожу вместе с волосами, отрезая нос и губы, выковыривая глаза и вытряхивая мозг. На пустынном берегу, где происходило это действо, песок и камни были заляпаны вареным человеческим мясом, на запах которого слеталось воронье со всей округи, противно каркая и дерясь из-за каждого куска.
      Заметив ужас в глазах парня, дугпа усмехнулся и посоветовал держать язык на привязи, если Чочуш не хочет, чтобы его голова оказалась в этом же бурдюке, где вода еще не остыла...
      А потом дугпа Мунхийн вообще перестал церемониться со своим несчастным спутником - пугал его заклинаниями, от которых раскалывались камни, рождая огонь; он заставлял этот огонь выделывать всяческие чудеса; молниеносным взглядом выключал молодого теленгита из жизни, отсылая его душу не только к кермесам, но и в гости к самому семиглавому Дельбегену...
      После того, как пропала золотая монета, Батнора точно подменили: он засуетился, захлопотал и скоро на жарко пылающем очаге стоял большой казан, в котором, булькая, варилась баранья туша, а под ногами у гостей валялись рога, шкура, копыта и курдюк, пришитый к земляному полу юрты знакомым уже кривым ножом дугпы. Курдюк он приказал приготовить отдельно на завтрашний долгий путь по пустыне.
      Куулар сидел на хойморе полузакрыв глаза. По его посеревшему и худому лицу обильно катился грязный пот, который он время от времени смахивал ребром ладони, и хмурился все больше, пока не помрачнел окончательно.
      - У тебя есть жена, Батнор? - спросил он хрипло.
      - И жена и дети есть,- залебезил тот, все еще не веря, что гнев гостя прошел и его собственные муки на этом кончились. - Они живут в другой юрте, у ручья... Что вам стоит сделать, шакья, чтобы я стал богат и знатен, а мои дети получили должности джасаков и стали хошучо? Мне так надоело быть албату нашего нойона Борджигина! Я хочу жить как дархан и быть свободным от податей!
      - Ты слишком много просишь. У тебя сколько сыновей?
      - Трое. И одна дочь.
      - А кто твоя жена, как ее зовут?
      - Родна.
      - Драгоценность?! - удивился гость. - Что же в ней драгоценного? Почему у нее такое имя?
      - Ее отец - бичекту и служит у джасака. Она - хорошая жена!
      Батнор все еще не решался смотреть открыто на страшного для него гостя. Но Чочуш видел, как презрительно кривились его тонкие губы, а в глазах стыл черный лед - дугпа Мунхийн не признавал никаких личных привязанностей, даже самых невинных. Все они были зло, а от зла он избавился уже давно.
      Усыпив глупого парня, Куулар вышел из юрты, долго смотрел в черное небо, усеянное звездами, и мысленно ругал себя. Он был недоволен своей горячностью и сожалел о принятом вечером решении: говорить с соседями этого честолюбивого пастуха, рвущегося в монгольские сановники. Одно дело воздействовать силой нервной энергии на самого Батнора и совсем другое - на толпу, которую тот приведет утром к своей облезлой гостевой юрте. Ни сил, ни запаса самовоспламеняющегося порошка у Куулара почти не осталось. Но слишком велик соблазн! В этот дикий уголок, граничащий с пустыней, десятилетиями не заглядывают не только ламы дальних храмов и монастырей, но и бродячие монахи. Здесь жрецу Бонпо было где разгуляться! Однако Куулар уже знал по прошлому опыту, что привычный бытовой буддизм таких вот отшельников-скотоводов куда прочнее фанатического буддизма лам, и они не воспримут истин Шамбалы и догматов Агни йоги, какие бы усилия он ни прилагал. Значит, придется и здесь выполнять поручение таши-ламы, призывать именем неба и Майтрейи символических воинов в благословенные ряды Ригдена-Джапо или хана Гэссэра3, что им ближе...
      Куулар скривился от этой мысли, как от зубной боли, и вернулся в юрту. Присел у огня, задремал. Проснулся от шелестящих шагов за кошемной стенкой, от испуганного женского вскрика у входа. Видно, это и была "драгоценность" Батнора.
      Разбудив Чочуша, он приказал:
      - Приведи жену пастуха ко мне!
      Парень зябко поежился, вышел и тотчас остолбенел - со всех сторон к стойбищу Батнора съезжались испуганные всадники. Он пулей вернулся к очагу:
      - Люди, дугпа! Народ! Много! Куулар обреченно вздохнул:
      - Вот и хорошо, что их много. Я думал, что этот растяпа призовет на свой суглан вообще человек десять...
      Не поднимаясь с хоймора, черный колдун протянул руку к очагу, взял остывший уголек, размял его в пальцах, решительно провел две резких черты от крыльев носа за уши, поправил свою черную шапку, сделав ее трехъярусной с белым шариком наверху, встал во весь рост и, щелкнув пальцами, облачил себя в огненный халат с черными тенями круторогих козлов, за которыми, далеко выбросив длинные ноги, неслись стремительные лучники, попирая знаки изломанного креста в круге и еще какие-то знаки. Чочуш вспомнил, что все это он уже видел в той каменной расщелине, где он и дугпа Мунхийн провели свою первую ночь. Молодой теленгит протер глаза, но видение не исчезло...
      - Идем! - приказал черный колдун, доставая уже знакомую бутылочку темного стекла. - Следи, чтобы никто не зашел мне за спину!
      Всадники уже сбились в кучу, горланя что-то, размахивая кнутами над головой. По всему было видно, что Батнору в такой компании приходилось туго: он созвал соседей в горячее летнее время, и теперь все они требовали обещанных чудес и пророчеств.
      Дугпа Мунхийн нахмурился, коротко взглянул на Чочуша и решительно зашагал вперед, но и уходя все дальше и дальше от юрты, он не уменьшался в росте, как обычно, а, казалось, даже увеличивался, и если бы теперь кому-либо из новых гостей Батнора пришла мысль сравняться с ним в росте, то самый высокий из всадников оказался бы черному колдуну по пояс. Не доходя сотни шагов до примчавшихся на суглан пастухов, дугпа Мунхийн остановился, высыпал на ладонь несколько крупинок, дунул на них, и посыпавшиеся искры, достигнув сухой травы, вспыхнули яркими языками пламени, взметнув к утреннему небу черные чадящие столбы дыма. Всадники разом посыпались с коней и рухнули ниц, обнажив черные, лысые и седые головы.
      Раздвинув огонь руками, черный колдун вышел из него и рывком поднял ладони с растопыренными пальцами вверх, как бы призывая небо себе в свидетели.
      - Я послан к вам владыкой рая Амитабой! - громогласно возгласил он.
      И тотчас между растопыренными пальцами рук пролетела синяя молния и сухо треснул гром, похожий на ружейный выстрел.
      Он резко опустил руки вниз, и все увидели шелковый свиток с золотыми шнурами, на концах которых поблескивали круглые серебряные печати.
      - Это указ Гэссэр-хана, посланный небом! Слушайте и трепещите! Откройте свои сердца для каждого его слова!
      Дугпа Мунхийн развернул свиток и начал читать нараспев, как торжественную молитву:
      - "У меня много сокровищ, но могу дать их моему народу лишь в назначенный срок. Когда воинство Шамбалы принесет копья спасения, тогда открою горные тайники и разделю с воинством моим мои сокровища поровну и скажу: живите в справедливости! Тому моему указу скоро поспеть над всеми пустынями, горами, лесами и долинами... Когда золото мое было развеяно по земле, положил срок, в который люди придут собирать мое имущество. Тогда и заготовит мои народ мешки для богатства, и каждому
      дам справедливую долю!"*
      * Здесь и далее по тексту романа изложены молитвы, заклинания и пророчества, в основе которых лежат публикации и записи Н. К. и Ю. Н. Рерихов.
      Дочитав указ Гэссэр-хана до конца, великолепный гость свернул свиток, высоко поднял его над головой, и он исчез. Сразу же упали вниз и погасли языки огня за спиной посланца неба.
      - К этому прибавлю, - сказал дугпа Мунхийн уже обычным голосом, - что не золотые и серебряные сокровища призывает вас собирать Гэссэр-хан. Все сокровища мира - пыль под ногами владыки Шамбалы! Более ценные сокровища надлежит отныне собирать вам, люди:
      сердца баторов и мудрецов, готовые к подвигам, страданиям и самому безграничному счастью...
      Затем посланец Амитабы снял со своей шапки шарик, и тот засветился, засиял, заставляя каменеть людей и задергивая их взор пеленой цветного тумана. Запели невидимые трубы, а через все небо величественно и спокойно поплыл огненный всадник...
      - Ригден-Джапо! - строго сказал дугпа Мунхийн.
      - Ригден-Джапо! - выдохнули собравшиеся.
      - Ригден-Джапо... - простонал Чочуш незнакомое ему имя, прикрывая глаза рукой, но не в силах сдержать тупую боль, сжимавшую ледяными обручами его голову.
      Куулар Сарыг-оол остался недоволен вынужденным представлением: массовый гипноз истощил его силы, а главной цели, ради чего все это задумывалось и было устроено, достичь так и не удалось. Покружившись в танцах чуть ли не до вечера, выпив весь запас араки и кумыса у Батнора и в собственных бурдюках, притороченных к седлам, пастухи разъехались по своим стойбищам, унося еще одну легенду о явлении Ригдена-Джапо и о диковинном указе самого Гэссэр-хана, привезенном с неба посланцем бога Амитабы... А он-то надеялся, что за ним двинется его личная конница, разрастаясь с каждым днем пути по стране Шамо в святое и победоносное воинство, идущее под знаменами Шамбалы! Опять повторилось то, что случалось и раньше, - он только удивил и напугал людей, но не смог их ни в чем убедить!
      Проводив равнодушными глазами последнего всадника, исчезнувшего в облаках желтой пыли, дугпа Мунхийн повернулся к Батнору:
      - Возьми моего рысака-хулэга и дай мне взамен двух твоих лошадей! Сегодня мы покидаем твое урочище, дорога наша не может ждать, как не может ждать и небо!
      Батнор послушно склонил голову, а Чочуш, сообразив в чем дело, возмутился до глубины души: "Моим конем торгует, как своим! Даже не спросил, согласен ли я на такой обмен! А может, он уже превратил меня в козявку, которую держит в кулаке, а мне кажется, что я все еще человек?" Но мелкая эта обида, смешавшись с неосознанным еще до конца страхом, проскользнула как-то стороной, мимоходом - ошарашенный всем увиденным, парень вконец обалдел и смотрел на дугпу круглыми, замороженными ужасом глазами, каждое мгновение ожидая от него нового чуда.
      Что делать, Чочуш еще был молод и глуп и не знал пока самого простого чудеса стоят дорого, и если даже они делаются для одного или двух человек, то в этом есть необходимость. Черный колдун же предпочитал делать чудеса для многих. Если он и не достигал желаемой цели, то все равно создавал легенду, миф, сказку, а они тоже для людей необходимы!
      В этом сомоне им больше делать нечего, пора уезжать, но дугпа Мунхийн не торопился, убежденный в том, что хорошо начатое дело не доведено до конца и его надо закрепить, сделать своим приверженцем хотя бы одного из членов семьи пастуха Батнора.
      Он многое знал и многое умел, сила его волевого воздействия на людей не имела себе равных даже в родном монастыре, и, отпуская его в странствие, Главный Хранитель Огня и Темный Владыка был убежден, что не пройдет и сорока лун, как длинные уши степи и пустыни услышат, а длинные языки людей принесут добрые вести о великих подвигах Куулара Сарыг-оола.
      Дугпа Мунхийн встал, холодно и зло посмотрел на Чочуша и вторично приказал ему позвать жену Батнора. Парень повиновался. Родна долго не соглашалась, плакала от страха, повторяя:
      - Я боюсь его, хубун! Я - женщина, у меня - дети! Вмешался сам Батнор:
      - Он уже сделал нас самыми знаменитыми людьми пустыни. Разве одного этого тебе мало, чтобы не бояться, а уважать этого святого? Иди! И не смей ему перечить ни в чем!
      Родна повиновалась. Когда они пришли в гостевую юрту, дугпа Мунхийн, подобрев только глазами, кивнул им. И хотя его лицо оставалось таким же суровым, каким оно было всегда, голос стал тихим и вкрадчивым - будто большой и сытый кот замурлыкал на всю опустевшую степь:
      - Слушай, женщина, священные слова самого Гэссэр-хана и не уставай повторять их всем! Мир погряз в пороках, и уже нет в степи людей, верящих знакам неба. Люди довольствуются только тем, что ставят шесты с флажками, на которых написаны слова молитв, - чадары - возле своих юрт. Этого мало! Оскудела ваша щедрость, и ламы влачат жалкое существование, а ведь каждый кусок лепешки вернется к вам мешками ячменной муки, каждый глоток кумыса бурдюками его, каждая кость, которую вам жалко бросить даже собаке, стадами овец!
      - Да, багша! - прошептала женщина, не в силах унять дрожь.
      - Над священными субурганами уже встает таинственный неземной свет, и кому суждено его видеть, тот видит! Уже открыты тайные двери гор, и из них выходят светлые люди, и щедрость их не имеет себе равных! Уже метит небесный огонь нечестивцев, и те корчатся в судорогах на земле, не успев попасть ни в горячий, ни в холодный ад!4
      - Да, багша! - всхлипнула жена Батнора.
      - Встает воинство Гэссэр-хана! И я - его первый посланник и вестник, говорю вам: трепещите, если нарушили пять мирских правил жизни! Колесо закона вертится! Стрелы оттягивают колчан! Каждый восставший против Шамбалы будет поражен во всех делах своих! Не тучи, но молнии будет он видеть в свою последнюю ночь! И другой вестник - не я - встанет в столбах света!
      - Да, багша! - зарыдала Родна. - Что же нам всем делать теперь, если судьба наша так страшно предопределена небом?
      - Исполнять первых пять заповедей: щадить все живое, соблюдать целомудрие, воздерживаться от лжи, не воровать, не пить без меры араку! А главное - быть щедрыми для монастырей и храмов, ждать священных примет будущего! Из великого царства путь уже указан, и скоро воссияют на небе семь звезд, которые откроют ворота Шамбалы и сам по себе отвалится камень Гума, под которым лежат великие заветы!
      Родна вытерла слезы и робко прошептала:
      - Я запомнила все ваши слова, багша.
      - Повтори!
      И на глазах Чочуша снова случилось чудо - Родна поднялась, окутанная в алый шелк, и ее голос зазвенел серебром, слово в слово повторяя все сказанное дугпой Мунхийном. Черный колдун удовлетворенно кивнул:
      - Ты, женщина, носишь свое имя по праву! Родна смутилась и выскользнула из юрты, снова став такой, какой была, в том же синем дэли и с платком вместо пояса. Дугпа Мунхийн сурово сжал губы и резко повернулся к Чочушу:
      - Собирайся!
      Жарко. Душно.
      Куулар Сарыг-оол отломил кусочек аарула и положил его в рот. Но кисловатое сушеное молоко не уменьшило жажды. А пить - нельзя. При такой духоте и жаре можно пить только кипящий ключом соленый зеленый чай, снимающий жажду и придающий упругость мускулам. Но нет места, где можно было бы остановиться хоть на миг - пустыня. Та самая страна Шамо, о которой сложена так много легенд и поется так много грустных и героических песен.
      Камни. Песок.
      Появились барханы, поросшие игольчатым алтын-харгалом, а до синеватых причудливых скал, где в узких и глубоких ущельях текли ледяные ручьи и все лето стоял" приятная прохлада, благоухали травы и цвел шиповник, - еще далеко. В таких ущельях паслись стада и жили суровые люди пустыни, про которых говорили со злостью и завистью: "Они сами, как камни, и мысли их, как песок - жаркие и текучие!" И еще говорили: "Лучше быть ханганским быком, чем гобийским человеком!" Но сами жители пустыни на свою судьбу не жаловались и, пожалуй, не променяли бы свои раскаленные камни на Гурван Сайхан, где всегда хорошая охота и легкая жизнь
      Барханы исчезли, как и появились. И снова - камни:
      серые, черные, белые, рыжие. Но царит один свет и цвет повсюду темно-коричневый с оранжевыми бликами. А ночью эти камни будут светиться разноцветными огнями, трескаться со звуками ружейного выстрела, обнажая то стеклянный блеск слюды, то расплавленную пленку солнца - золотую жилу. Эти расколы рождают каменное крошево, которое ветер и мороз, жара и снова ветер перетирают в пыль, в песок, который устилает землю и течет под ногами, как вода.
      Страшная и прекрасная страна Шамо!
      Чочуш совсем раскис и никак не мог взять в толк, почему дугпа Мунхийн, который может все, не выстроит на этих камнях прохладный аил, не разольет озеро с голубой водой, не насадит лес? И сам мучается, и его терзает...
      - Долго нам ехать, дугпа? - спросил он хрипло.
      - Всю ночь. До ущелья Елым-ам.
      - Я больше не могу. Я хочу пить.
      - Здесь пить нельзя. Терпи, сколько сможешь.
      - Я не могу больше...
      Куулар сделал несколько пассов руками и Чочуш окаменел, будто приклеился к седлу. Теперь он может пройти всю страну Шамо, пока черный колдун снова не разбудит его.
      Здесь, в пустыне, все и всегда по-другому: горы без растительности и самых причудливых форм, ручьи ледяные и не пересыхающие даже на раскаленных камнях, в узких ущельях, никогда не видевших жаркого солнца, лежит нетающий снег, а вверху солнце так неистово, что можно изжарить яичницу на любом из камней. А закаты - всегда золотые, озаряющие едва ли не все небо из края в край, что и не поймешь, где солнце садится и в какой стороне оно поднимется завтра утром, слизывая ночной иней со скал...
      Куулар Сарыг-оол любил страну Шамо и хорошо ее знал, добывав во всех частях - Бордзогийне, Дабусуне, Шаргаине; останавливался у скотоводов Зуунгарына, называвшегося когда-то Джунгарской пустыней, в сомоне Зуун даже жил больше недели. Страна Шамо полна загадок - сотни древних памятников красноречивее любых слов говорили пытливому уму, что когда-то, очень давно, здесь ключом била настоящая жизнь и сама пустыня была цветущей долиной. Что с ней случилось потом, никто не знает. Хотя, наверное, об этом могли бы рассказать оленные камни и петроглифы, погребальные курганы и каменные истуканы с чашами в руках. Но для этого надо пристально всмотреться в их узоры, понять их символику, прочесть надписи на мертвых языках...
      Путники здесь - редкие гости. Но и от них хозяева страны Шамо берегут свои тайны, прячут в укромных местах обо - жилища духов каменной пустыни, выставляя напоказ ложные обо - индэры. Не сразу и разберешь, что настоящее, а что - ложное!
      Куулар Сарыг-оол придержал коня, спешился, подошел к куче камней с воткнутыми в нее прутиками, на которых подвязаны полуистлевшие ленточки и клочки ткани. Усмехнулся: индэр, а кто-то из путников принял его за обо поблескивают медные и серебряные монеты, видны окаменевшие остатки пищи... Конечно, если поискать, то можно найти и обо! Но - зачем? Тайна скотоводов страны Шамо пусть и останется навсегда только их тайной!
      Он тронул коня и быстро нагнал ушедшего вперед Чочуша: хотя глаза у того были открыты, он в своем полусне видел сейчас совсем другие картины, о которых может рассказать, когда проснется. Но Куулар пока не будет его будить -- жажду и зной надо перетерпеть, чтобы они мучили меньше, а парень этого не умеет. Да и что он умеет? Особенно здесь, в стране древних тайн, где свои законы и порядки. Здесь не принято спрашивать о расстояниях, всегда получишь один ответ: рядом; не принято спрашивать о названиях тех или иных мест, многие из которых нельзя произносить вслух, чтобы не обидеть и не рассердить духов пустыни; здесь не принято спрашивать о могилах, кто и когда похоронен в них, потому, что о могилах надо не спрашивать, а имена, высеченные на камнях, читать и чтить... Многому придется учиться еще глупому парню!
      Только к полуночи они добрались до ущелья, где их встретил с поднятыми по обычаю руками старик пастух Шагдор, задавший один вопрос:
      - Какие новости в пустыне, путники?
      - Много новостей, - отозвался дугпа Мунхийн и дотронулся до одежды Чочуша, который расслабился и удивленно захлопал глазами, увидев черное небо с крупными звездами. - Займись конями!
      За поздним чаем говорили о житейских делах, и старик все прибавлял: "Если так будет угодно случаю и погоде". Услышав эту присказку в десятый раз, дугпа Мунхийн не выдержал:
      - Случай и погоду посылает небо, старик! И не пора ли тебе обратить свой гаснущий взор к нему?
      - Зачем? - удивился Шагдор. - Сколько я живу в этом каньоне, небо ни разу не послало мне своей благодати! Все делаю сам и поступаю по заветам предков:
      "Если тебе в рот попал кусок жира, не выталкивай его языком!"
      - Значит, ты - безбожник?
      - Нет, лам я чту. Но они так редко бывают в наших местах! За последние три зимы ты - первый. Да и то, как вижу, не настоящий лама, не монгол.