Белый Бурхан

      Торкош сел на один из камней, набил трубку из подаренного Яшканчи кисета, закурил, не в силах справиться с ухмылкой и нервным смешком, все время подкатывающим к горлу.
      Да, много еще дураков живет в горах! И на век Торкоша их хватит! Неспроста ведь в народе говорят, что семеро дураков всегда одного умного прокормят! Три раза за это лето попадались Торкошу дураки, но Яшканчи оказался глупее всех! Разве бы умный человек отвалил столько добра за его нищету? Кому скажи - животы попортят от
      смеха...
      Зря он уступил Яшканчи сразу, надо было еще поторговаться! Может, и тажуур с аракой приторочил... Хорошо бы.
      Камень прокалился за день и сейчас грел зад Торкоша даже через шубу. Может, вздремнуть, а путь продолжить ночью, при луне? Нельзя, тут нет корма для коня, да и самого может пробрать до костей ночной холод! В горах ведь как? Днем - жара, камни трескаются, а ночью - холод, и опять камни трескаются...
      Нехотя поднявшись с насиженного места, Торкош стал искать тропу на спуск, но кругом почему-то опять была одна осыпь.
      - Вот дела! Как же я влез сюда с конем?
      Лишь обогнув последний ребристый скальный выступ, Торкош увидел тропу, уходящую вниз. Путают его, выходит, бесы и духи? Не хотят, чтобы он от своего аила уходил живым?
      Ну нет! Не из таких людей Торкош, чтобы старые тропы топтать, на которых не было и никогда не будет счастья! Пусть уж это делает тот, кто поглупее Торкоша! Пусть уж Яшканчи!
      Великое дело для человека, когда он один, никому и ничего не должен!
      Где-то недалеко грохнуло, расколовшись, небо. Торкош присел и задрал голову: с севера надвигались, клубясь и чернея прямо на глазах, тяжелые тучи, которые сейчас, уже через мгновение, лягут на эту каменную площадку, придавят и расплющат его! Не разгибаясь, он подскочил к коню, схватил за повод, потащил к тропе. Не заметил и сам, как оказался внизу и тотчас попал под свирепый ливень с градом, ют которого укрылся в каких-то камнях, всунувшись задом в крохотную яму так, что затрещала шуба.
      И только теперь, смотря, как с седла, крупа и холки коня стекает рыжая вода, Торкош начал понемногу осознавать весь ужас своего положения: ведь он так же вот один под ливнем, как этот дареный конь... Один... Совсем один! Нет жены Караны, нет Чачака и Аспая, скота и аила... Ничего нет!
      Скатались, свернулись тучи, утянулись за каменистые гряды, волоча впереди себя страх, а позади радость... Когда-то и он, Торкош, под таким дождем босиком прыгал, а теперь шубой дыру в камнях заткнул и кривит губы от горечи, а не распахивает хохочущий от радости рот... Он уныло, выдрался из своего укрытия, обтер рукавом шубы седло, неуклюже влез на него, будто в первый раз... Конь, не дождавшись узды, пошел сам в ближний лесок на зеленую, вымытую дождем траву. Здесь остановился, опустил морду, застриг зубами, выдувая ноздрями зеленую пену...
      Торкош сполз с седла, распустил опояску, снял шубу, бросил ее на траву, начал яростно топтать ногами, рыдая и рыча одновременно... Остановило его неистовое ржание чужого коня, переборы копыт где-то справа, гортанные голоса. Торкош упал животом на шубу, заломил руки на затылке, прикрыл глаза. Нет, звуки не ушли... Значит, его не духи пугают опять и путают?
      Всадники подъехали к неподвижно лежащему Торкошу, спешились.
      - Спит? - спросил один из них.
      - Я видел, как он прыгал. Может, кам? Они иногда и без людей камлают, для себя.
      - Не похож он на кама. Да и бубна нет.
      - Хорошему каму бубен не нужен. Торкош перевернулся на спину. Сел.
      - Я не кам, - сказал он уныло, - я пастух.
      Трое гостей рассмеялись. Потом один из них взял Торкоша за шиворот, собрав в кулак всю его расползающуюся рубаху, встряхнул так, что у того лязгнули зубы. Торкош заскулил. Рука мотнула его из стороны в сторону, отпустила. И тотчас на Торкоша напал зуд: чесалось все - живот, грудь, плечи, спина... Он начал яростно терзать свое тело, раздирая и без того порванную и прелую рубаху, оставляя на бледно-серой коже багровые полосы.
      - Хватит! - сказал строгий голос и тотчас перед Тор-кошем остановился статный и крепкий алып, положил руку на кинжал. Его жесткие и холодные глаза, плотно сжатые твердые губы, бронзовые от загара скулы, по которым прокатывались желваки, не сулили ничего хорошего. - Где же твой скот, если ты пастух?
      - Продал.
      - И теперь собираешься в батраки к Лапердину?
      - Один хочу жить!
      Страх прошел вместе с зудом. Торкош нагнулся за шубой, поднял ее, встряхнул, натянул на плечи, перехватил опояской. Теперь осталось только к коню шагнуть да сесть в седло. Но грозный алып ухватил Торкоша за опояску, притянул к себе, сумрачно посмотрел ему в лицо:
      - Я - Техтиек. И если ты, вонючий барсук... У Торкоша снова ушла душа в пятки:
      - Я... Я к русским еду! К Лапердину!
      - Кто послал? Зачем?
      - Сам еду! - Торкош поник головой. - Всех похоронил, один остался... Скот потерял... Помирать еду! Отпусти меня, Техтиек.
      Техтиек хмыкнул. Такой бродяга вполне мог бы заменить ему Козуйта. Но у Лапердина - кони, а где он их пасет - тайна. Этот к Лапердину в работники идет. Может, пусть узнает все?
      - Я покупаю твою смерть! Назови свое имя.
      - Торкош. Сколько денег дашь?
      - На первое время тебе хватит! - Техтиек повернул брелок на кармане кожаной куртки, достал стопку красных бумажек, сунул Торкошу. - Бери! У Лапердина увидимся.
      Не успел Торкош закрыть распахнувшийся от изумления рот, как его сбили с ног, распахнули шубу и будто тысяча пчел впилась ему в левое плечо. Он закричал по-заячьи, рванулся из цепких рук парней, но те сами отпустили его. Торкош покосился на плечо, увидел кроваво-красное пятно, расползающееся по лохмотьям рубахи, скорчился от отвращения к самому себе. Вскочил, но фигуры верховых уже были далеко, мелькали за редкими деревьями опушки. Торкош кинулся к коню, но запутался в распахнутой шубе и упал. Увидев рассыпавшиеся по траве красные десятки, поспешно начал собирать их, загребая с кусочками мокрой земли и выдирая вместе с травой.
      - Теперь я богатый! Теперь я - бай! - бормотал он.
      Уже к вечеру Торкош вышел к табунам Лапердина. Купил у пастухов мяса, теертпеков, курута, араки, наспех соорудил себе маленький аил, прикрыв связанные пучком жерди еловыми лапами, и дал волю своему вечно жадному до пищи желудку...
      А потом пастухи слышали смех и вопли, крики и стоны, похожие на пение и плач, а в той стороне, куда ушел Торкош, ночи напролет то разгорались, то гасли огни его костра...
      - Вот как мается, бедняга! - вздыхали жены пастухов.
      - Кама бы к нему позвать! - предлагали старики.
      - Что - кам? - возражали молодые парни и мужчины. - Араки надо бедняге побольше! Пусть заливает свое горе! Скот потерял, детей и стариков похоронил, а недавно и жену отправил за горькой солью... Чем ему кам поможет?
      - Да-да, - соглашались все, - костра аракой не зальешь, только душу! Все она лечит одинаково, давая покой и радость...
      И украдкой друг от друга носили несчастному араку,
      еду, курево.
      Просыпаясь, Торкош с удивлением обнаруживал подарки пастухов; потом уже их ждал, не удивляясь; скоро, пожалуй, начал бы и требовать их, как дани...
      Но однажды, проснувшись он ничего не нашел. Спустился вниз к пастухам, но на поляне больше никого уже не было: лишь сиротливо стояли брошенные строения да чернел круг жженой земли, где еще вчера стояла тулга с котлом. Он жил в своем закутке и на брошенном пастухами стойбище еще три дня, подбирая старые припасы. Жил бы и еще, да поползли по утрам холодные туманы и, проснувшись однажды от холода, Торкош увидел, что лес стал белым от снега.
      Спустившись в долину, он набрел с конем на косарей Лапердина. Почти все они были телесы, хотя встречались и русские чубатые парни и бронзовые от загара казахи. Стогов было уже много - они стояли желтыми и зелеными горами, были заботливо огорожены кольями с привязанными к ним жердями.
      Торкош знал эту работу. Еще в молодости он часто батрачил в кержацких хозяйствах и научился заготавливать мертвую траву на зиму, чтобы не гонять скот по снегу, лопатой разгребая сугробы в низинах, где особенно сильны заносы даже в спокойную невьюжную погоду. Русские не боялись джута - их овцы не пробивали ногами снег, чтобы добраться до травы, они всегда были у них сыты в теплых кошарах, как и коровы, козы, кони. Еще русские держали свиней, которых кормили тем, что оставалось от обеда или ужина батраков. Животные эти были голые, без шерсти, удивительно ленивые и прожорливые. Их Торкош не любил и боялся: если им приделать рога, то они походили бы на самого Эрлика!
      Торкош подошел к косарям, взял у одного из них литовку, пощупал ногтем острие, отдал повод:
      - Попробую. Когда-то косил!
      Литовка привычно легла в ладони, хорошо пошла по траве и даже самому Торкошу не верилось, что всего минуту назад он со страхом смотрел на парня, неловко ковыряющего косой по собственным ногам. Теперь тот парень с удивлением смотрел на Торкоша - ему совсем не подчинялся этот длинный нож на палке, которую он уже хотел обломать через колено и сделать привычную для работы чилгы, похожую на русский серп...
      Торкош прошел поляну до конца, начал второй ряд. Добрался до парня, выпрямился, смахнул ладонью пот с лица:
      - Видел, как надо работать?
      - Видел. Мне бы так!..
      - У тебя поесть ничего нет?
      - В аилах, где спим, есть. Но ногами - далеко...
      - Возьми моего коня!
      Едва парень ускакал, как к Торкошу подошел пожилой казах со шрамом на подбородке, косивший неподалеку, протянул руку по-русски, лопатой, ладонью вверх:
      - Темирхан. К нам в работники?
      - Торкош. Нет, я сам по себе... Давно косите?
      - С праздника Фрола и Лавра*.
      * 18 августа по старому стилю. В это время сенокос обычно уже заканчивался, а не начинался. Очевидно, травы снова загустели после дождей.
      - Эйт! Ты что, крещеный? - изумился Торкош.
      - Наденешь и русский крест на шею, - кисло улыбнулся Темирхан, - когда с голода подыхать станешь! Только нас не поп крестит, а сам хозяин Лапердин...
      Вернулся парень, посланный Торкошем. Не слезая с коня, он протянул глиняную кринку с молоком и кусок коричневого ноздреватого хлеба, от одного запаха которого у Торкоша закружилась голова.
      - Хорошо живете! - позавидовал он.
      - Хорошо трава живет, когда ее овца не ест! - туманно отозвался Темирхан и попросил закурить.
      Свернул самокрутку на русский манер, сунул ее в рот, полез за кресалом, а достал спички. Снова усмехнулся:
      - Хорошо еще, парень, снег в горах живет. Со стороны последнего, только что выложенного стога, послышался сердитый хриплый голос, заставивший вздрогнуть и выронить самокрутку казаха, поспешно покинуть седло мальчишку.
      - Что такое? - удивился Торкош. - Кто так громко кричит?
      - Винтяй, - зашептал побледневший телес, вырывая литовку из-под локтя Торкоша, - сейчас драться прибежит! Толстой палкой!
      - Палкой? Кто он такой?
      - Старший сын хозяина, - ответил казах, наклоняясь за оброненной самокруткой, - злой и жадный. Хозяин лучше: в бога верит.
      Телес уже бежал с литовкой на другой край поляны, чтобы наверстать то, что упустил с гостем. Темирхан кив-нул и тоже взялся за вилы. К Торкошу подлетел верховой охлябью, замахнулся березовой палкой, брызгая слюной из широко распахнутого рта:
      - Пришибу, узкоглазый!
      Торкош поднял нагайку и пригрозил:
      - Сдачу дам! Морда толстый!
      Слова, сказанные по-русски, охладили гнев верхового:
      разглядев, наконец, что перед ним чужой, Винтяй резко осадил коня.
      - Кто такой? - спросил он хмуро. - Почему работать мешаешь?
      - Это - работа? - Ткнул Торкош в исковерканную землю. - Дурак! Учить надо, а не палкой драться!
      Винтяй витиевато выругался, ринулся через поляну к телесу, но, увидев аккуратно уложенные валки сена, в недоумении остановился. Так алтайцы косить не умели, так мог косить только русский! Он что-то спросил у телеса, тот ответил и ткнул подбородком в сторону невозмутимо пускающего дым Торкоша. Винтяй развернулся и, спешившись, подошел,
      - Ловок ты, бес! Люблю таких. Поехали?
      - Куда ехать? - удивился Торкош. - Зачем? Я тут останусь!
      - К отцу моему поехали! Чин тебе даст.
      Игнат Лапердин любил одеваться по-купечески, хотя и не состоял в гильдии. Вот и сейчас: лиловый бархатный жилет, золотая цепь часов через тощее брюхо, плисовые штаны, заправленные в высокие самоварно сверкающие сапоги. Дополняли картину окладистая с рыжинкой борода, нос картошкой и волосы, расчесанные на косой пробор и смазанные деревянным маслом. К тому же, у Игната был ласковый убаюкивающий голос и неистребимый волжанский говорок, с круглыми, как монеты, словами.
      По-алтайски Игнат говорил плохо, хотя понять его можно было. Но пользовался чужим языком редко, справедливо считая, что кому надо будет его понять, тот поймет, если даже он и заговорит по-турецки...
      Выслушав доклад сына, Игнат вялым движением руки отпустил Винтяя и положил ту же руку на плечо Торкоша
      - Если ругаешься и говоришь по-нашему, значит, жил
      с русскими?
      - Жил. Долго. Сам хозяин был!
      - Ежли так чисто говоришь по-нашему, почему не стал с моим сыном обо всем на месте говорить?
      - А кто он мне? - пожал Торкош плечами. - Никто. Ты - хозяин! С тобой говорить буду! Долго.
      - Гордый ты, - вздохнул Игнат и убрал руку с плеча Торкоша, - а я хотел тебя к нему в помощники определить...
      - Поругаемся. Худой он человек. Нехороший. Игнат вздохнул, отвел глаза к окну, замурлыкал, как кот:
      - Водится это за им. Есть грех!.. Да токмо сам посуди - хозяйство большое, за всем сам не углядишь, а людишки - лодыри и воры! Но я ему скажу, чтобы он тебя не трогал... Будешь стараться - далеко пойдешь! Давно ищу человека, чтобы и поговорить мог с нехристями по-ихнему, и русский говор знал... Ты мне можешь подойти! Как звать-то тебя?
      - Торкош.
      - Буду тебя Толькой величать. Ваши имена у меня в башке плохо держатся. Мудреные больно, часто повторять - язык сломишь!
      Игнат рассмеялся и пригласил Торкоша в горницу на чай с шаньгами. За столом был весел, шутил, но не забывал и свою линию гнуть. Он, конечно, любит всяких людишек, но требует, чтобы те не обманывали его, благодетеля. Он не только всем людишкам хозяин в деревне, но и их духовный отец и заступник за них перед господом. И он, Игнат Лапердин, один из немногих хранителей правильного закона, и его знают в этом чине не только в Чемале и Улале, но и в Бийске, и в Кузнецке, а может статься, и в самом Томске!
      - Ежли сговорюсь с тобой, Толька, то - по рукам! Жить будешь вместе со всеми, хором для каждого я еще не понастроил!
      - Нет, - улыбнулся Торкош, - у меня есть деньги и я хочу сам по себе жить!
      - Во как! - удивился Игнат. - Откуда же у тебя капиталы?
      - Продал скот, имущество.
      - Про-одал? И на какие такие большие тыщи? - Игнат сдержанно рассмеялся. - Знаем мы ваши капиталы! Мятый рупь да потертая трешка! Алтын да пятак в меди!
      - У меня много денег! Вот! - Торкош выудил пачку десяток и помахал ими перед носом Игната.
      - Значит, не пойдешь к Винтяю в первые помощники? - нахмурился Лапердин. - Зачем же тогда в мою деревню приехал?
      - Так вышло, - развел Торкош руками, - дорога привела, конь привез... К тебе служить пойду. Потом. К Винтяю - нет, никогда! Дурак он, палкой дерется!
      - Ладно! - плотно положил на столешницу широкую ладонь Игнат, сжал ее в кулак. - Сыщу тебе службу у себя! Устраивайся пока...
      Все три улицы Бересты были в кабале у Лапердиных, даже их духовный супротивник - священник Капитан, присланный год назад епархией, вынужден был считаться с их тяжелой рукой. Да и как ему было не считаться? Нищенский приход не мог прокормить и пропоить попа, да и службу надо было править хотя бы и для блезира. А людишки все - в кулаке у Игната Лапердина! В его храме домовом молятся и поклоны бьют, не замечая икон старого письма, каких теперь в церквях нет: зверовые лики... Другой бы поп сконфузился, с мятой шапкой в руках пришел, чтобы миром тот узел крепкий развязать, но Капитон - нет! Еще и пригрозил, голь перекатная:
      - С епархией шутки шутишь, Игнат? Дошутишься! Вылетишь отсюда в одних дырявых портах, с тузом бубновым на спине!
      Зазря он так, по-самоварному! Угроза злит людей, а ласка умиротворяет... Хорош бы он был, Игнат Лапердин, если бы на всех благим матом орал! Ладно, придет время и с попом Капитоном все сладится... В семье не все ладно у Игната, в самом сердце трещинка наметилась, в середку души червяк заполз... Вот что по-настоящему страшно!
      Игнат вздохнул, прошел в самую дальнюю и темную комнату большого дома, где блеклыми ликами сурово взирали со стен образа и чуть теплились золотыми огнями лампады. Сразу от порога упал на колени, пополз к иконостасу, гулко стукнулся лбом и остался в этой позе, зажмурив глаза и задержав дыхание, пока внутренний голос
      не вопросил его:
      - Чего тебе надобно от господа, срамная душа?
      - Заступы прошу!
      - От кого?
      - От супостата внутреннего, мною порожденного!
      - Смирись, не противься ему.
      - Не могу! Душа сгорает в уголь!
      - Тогда прими схиму.
      На лбу Игната выступила испарина, но внутренний голос молчал. Он сказал все, что надо, и на сегодня его уста запечатаны. Где-то за ушами гулко, толчками, приливала кровь к вискам. Еще немного, и наступит забытье, похожее на обморок. Нет, ему сегодня нельзя поддаваться этому соблазну оцепенения! Сегодня истекают сроки многих платежей... Разве можно такое важное дело доверить Винтяю? Обворует, и глазом не сморгнет!..
      Игнат медленно поднялся, осенил себя твердым стоячим крестом, задержав сдвоенные персты только у сердца: стучало бы оно, а живот и разум приложатся!..
      Вышел, закрыв келью на ключ, приложился губами к замку, затворив и его - не только от людей, но и от нечистой силы. Медленно двинулся вдоль глухой стены, держащей навесную веранду, сошел по ступеням во двор...
      Нерушим старый дедовский устав! Неколебим, как этот вот дом, срубленный на сто лет с прибавком!
      Отец Капитон в третий раз разложил пасьянс. И он опять не сошелся. Три карты путали все! Какие же? Перевернул крапом вниз, вздрогнул: на него мрачно и тяжело смотрел крестовый король, крепко стиснувший витой посох с крылышками, похожими на совиные...
      - Знакомый лик! - скривил губы иерей, смешивая колоду.
      Но злорадный старик с посохом сызнова оказался сверху - на все карты давит, как гнет в кадке с капустой!
      - Анафема...
      Отец Капитон выдвинул ящик стола, смел в него карты, с треском задвинул, выронив ключик из замка. Полез доставать, ударился головой о резную ножку. Почесал ушибленное место, поморщился: так и надо тебе, сивому!..
      Еще в епархии, получая Берестянский приход, упреждал благочинный, качая перстом перед носом: "Там есть такой купчик Игнат Лапердин. Большой силы и немалого ума человек, богач страшенный. Держит село в лапах, как паук муху! Не вздумай на открытую противоборствовать с ним, не срамись... Тихо подбирайся, аккуратно! Уцепишь - дави! Смек, отче?"
      Тогда головой качнул, согласился, что понял. И только тут сообразил, что поторопился: не все понял, да и не так...
      Историю раскола иерей в семинарии долбил изрядно, хотя и не думал в те годы, что падет ему сей тяжкий жребий... Ладно, Капитон тоже не лыком шит! Ухватится, даст бог...
      А Игнат - крепок! И анафемой его не прошибешь! Он и без попа знает, что раскольники еще при благословенном Никоне были все поголовно анафеме преданы, как и дети и внуки их! Живет, однако, не тужит Игнат! И перевернутая свеча ему по ночам не снится...
      Капля камень долбит! За одного человечка Игната зацепился иерей, за другого, третьего. Списочек новокрещенцев Игнатовых раздобыл, всех в свой приход вписал, по одному стал охаживать... Теперь во здравие их службу ведет, а тем, кто за старика Лапердина все еще держатся, за упокой. Как и самому Игнату с его семейством! Страхом пронял многих, да и сама Игнатова вера зашаталась приметно, как сосны в лесу при хорошем ветре...
      Долбит капля камень!
      Ужин проходил чинно и благостно, как по старому уставу было заведено. А перешел в руки Игната тот устав, равный закону, еще от отца Селивана Лапердина, а к Селивану - от Калистрата... И так - до самого корня, до пращуров! Игнат - седьмое колено. Забота рвет душу:
      будет ли жив тот устав на восьмом и девятом колене?
      Вначале всего - моление, с многократно повторенной
      просьбой:
      - Господи, Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
      Потом - освящение пищи вкушаемой, проводил его сам
      Игнат.
      Наконец все усаживались на свои, давным-давно отведенные места и ждали, когда к общей миске протянется ложка главы дома, второй ложкой шел Винтяй и замыкала процедуру жена Игната - Ульяна. Стоило только кому порушить это правило, как по лбу ему немедля прохаживалась тяжелая оловянная ложка отца, и виновный мог выбираться из-за стола. Прекращалась трапеза и в том случае, если хозяин первым клал ложку на стол и всаживал два перста в лоб, начиная освящение насытившейся,
      благодаря господу, утробы своей.
      Сегодня ложку в лоб заслужил Винтяй, но отец сделал вид, что не заметил - старший сын забрал большую власть в хозяйстве и входить с ним в противоборство Игнат
      не решался.
      В большой семье Игната уже давно началось брожение,
      которое мог сдержать сейчас только Винтяй - у Игната уже не было сил и должной строгости на это. А сыновья по чужому наущенью (своего-то ума пока что нет!), намеками и полупросьбами требовали раздела, хотели жить своими семьями, на свой единоличный страх и риск, разломав на куски могучий корабль старой веры. Это было невозможным для Игната: раздел - это развал крепости, которая была создана потом и кровью не только нескольких поко-лений Лапердиных, но и людей, что работали на них из поколения в поколение, из века в век...
      Насытившись, Винтяй первым бросил ложку и, наспех отмахнувшись крестом, полез из-за стола, буркнув:
      - Делы стоят, не до жратва!
      Игнат тоже отложил ложку, понурил голову. Потом встал и, по привычке перекрестившись, ушел в свою комнату, громко именуемую конторой. Сел за стол, отодвинул счеты и книги, не мигая уставился в пузатый железный ящик, где хранилась семейная казна.
      "Все ж отделять надо Винтяя! - вздохнул Игнат. - А не то и сам он не сробеет..."
      Пристукнула, открывшись и закрывшись, дверь. Легкий на помине Винтяй остановился напротив отца, смотря ему в переносицу зло и настырно.
      - Чего пришел? Мало тебе того, что осрамил меня за столом?
      - Пустое это все, - отмахнулся Винтяй, - не в этом суть в нонешнее время! Кончились кержацкие крепости, рассыпались-от!
      - Наша стоит.
      - Ладно, мечтай-от! Только я к тебе по делу пришед, а не зубы скалить, обиды искать...
      - Говори, коли так.
      - Деньги мне надо поболе! На ярманку надо сгонять скорым спехом-от... Ноне скот в дешеве идет у голи перекатной, калмыки лишнее сбывают... Грех не попользоваться!
      - Эт так! - согласился Игнат. - Все едино передохнет у них скотинка в зиму от бескормицы... Летом травы путней не было, какая ж под снегом-то?.. Сколько ж ты купить скотинки вознамерился?
      - С сотню быков, с тыщу овечек.
      - Куды нам такую прорву скота?! - вскочил Игнат.- Где работников наберем?
      - Сыщутся! - отмахнулся Винтяй. - А скот-от - никогда не лишний. Да и самим, ежли делиться будем, сгодится!
      - Об этом и думать не смей!
      - Не думал бы, каб не думалось-от... Вон сколько вы нас с матерью наплодили! Каждому по полтине - три рубля готовь!
      Игнат сел, сложил руки - одна на другую, шевельнул пальцами:
      - Кто тебе в запрете? И ты плодись на радость господню!
      - Погожу, - скупо усмехнулся Винтяй, - не спех! На ноги надобно встать-от...
      - Али - колышешься? - прищурился отец. Винтяй боднул воздух, растянул до ушей свой лягушачий рот, неожиданно подмигнул отцу, как заговорщик:
      - Не дашь денег? Своими обойдусь-от! И, круто повернувшись, ушел, хлобыстнув дверью. Игнат стиснул голову руками: "Вот оно, прорвалось! Загорелась на воре шапка! От семьи воровал, подлый..." Он сжал руки в кулаки, вдавил их в стол:
      - Отделять надо стервеца, пока всех по миру не пустил!
      Неслышной тенью скользнула в контору мужа Ульяна. Замерла на пороге, приложив руку к губам. Игнат неохотно вывернул голову: сказать что надо или Винтяй послал?
      - Садись, жена, рядышком, не прислуга в доме. Что скажешь, каковы наши с тобой детки? Кренделями нас с тобой уже кормят, вскорости и до пирогов дело дойдет...
      - Неслухи, батюшка! - вздохнула Ульяна. - Прямо беда! Меня уже давно ни во что не ставят, а теперич, вот, и на тебя - поперечные! - Она отерла уголки глаз платком, вздохнула. - Что порешим-то, как? Сызнова пуповину кажному резать?
      - Думаю, вот. Посоветуй.
      - Как ты, так и я... Может, в схиму нам с тобой пора? Вздрогнул Игнат. То же самое советовал ему сегодня и внутренний голос, идущий от самого господа. Значит, как в молодости их души с Ульяной пели ангельски, так и сейчас поют?
      - Того и ждут, супостаты! Покорить родителей, ногами их истоптать!..
      - Господи! Что делать-то?
      - Отделять надо Винтяя.
      - Порвут ить друг дружку при дележе!
      - Пусть рвут.
      Глава седьмая
      УЗЕЛОК НА ПАМЯТЬ
      Дельмека полицмейстер допрашивал в присутствии доктора и священника, и потому результат оказался нулевым:
      упрямый парень отрицал все, даже свое знакомство с Бабинасом.
      - Напрасно ты так, братец! - рассердился в конце концов Богомолов. Бабинас сам был у того костра, где ты рассказывал о Техтиеке. Очную ставку будем делать?
      Дельмек не знал, что такое очная ставка, и сначала испугался, решив, что грозный начальник с большими усами собирается лечить его глаза, может быть, даже дать ему такие же стекла на шнурке, как у доктора, и отчаянно замотал головой:
      - Я хорошо видит! Далеко видит! Ночью видит!
      - Тьфу, балда, - рассмеялся полицмейстер, - я ему про Фому, он мне про Ерему!.. Бабинаса узнаешь, если я его приведу?
      Дельмек неопределенно пожал плечами:
      - Сеок спросить надо, про отца-деда узнать...
      Богомолов отступил: свидетельство Бабинаса было зыбким, да и сам Дельмек не внушил ему никаких подозрений - обыкновенный тупой и недалекий теленгит, у которого, действительно, нет и ничего не может быть общего с грозным бандитом Техтиеком! У того - головорезы, силачи, а - этот?
      Доктор и священник не стали переубеждать гостя из Бийска, подтвердив в один голос, что последние две недели санитар Дельмек никуда со двора не отлучался...
      Допрос полицмейстера не напугал Дельмека, но насторожил: русские полицейские что-то пронюхали и Техтиеку надо как-то сообщить об этом. Но как и через кого? Техтиек сказал, что он сам его найдет!.. Что же до Бабинаса, то Дельмек, действительно, его не видел, не знал, ни у какого костра ни с кем не говорил о Техтиеке...
      А ночью лег снег и за день не растаял. К вечеру запуржило, ударил мороз. И хотя зиме было еще рано воцаряться на земле, но это был хороший повод выбраться из дома. Отпросившись у доктора, Дельмек взял ружье и встал на лыжи.
      - Смотри! - предупредил его Федор Васильевич. - Снег еще мелкий, не все закрыл! Налетишь на камень или корягу!
      Дельмек только усмехнулся.
      Он знал, что именно сейчас, когда снег еще мелок, а морозы не набрали нужной силы, зверь в лесу беспомощнее, чем ребенок - куда ни пойди, след оставишь; как ни прячься - летняя, не слинявшая еще шубка, выдаст за версту...
      У опушки леса он сразу же заметил лыжню, хмыкнул. На охоту явно ушел алтаец: у русских лыжи длиннее, тоньше и совсем голые, не подбитые мехом. В большом снегу на русских лыжах можно утонуть, а на горки приходится не входить, а взбираться, смешно раскорячив ноги. А на алтайских - иди себе и иди, мех держит!
      Дельмек жадно втянул воздух, отдающий каплями, которые пьет Галина Петровна, когда рассердится на мужа за его споры с попом. Но тут же ноздри Дельмека уловили в запахах и постороннюю примесь: прелой кожи, промасленного железа и табака. Запах был чужим и ни у кого в деревне его не было - кержаки воняли потом, тряпками, дегтем и чесноком; алтайцы - кислыми шубами, дымом и аракой. А промасленным железом могли пахнуть только ружья и капканы. Но ружей в деревне было все два - у доктора и Дельмека, капканов вообще ни у кого не было. Зверя алтайцы и кержаки ловили петлями, деревянными давилками и ходили на промысел за белкой, лисой или зайцем обязательно с собаками. Собачьих же следов рядом с этими, лыжными, не было...
      Он не любил загадок в лесу! Человек должен делать все открыто, если он настоящий охотник. Но какой охотник оставит столько лишних запахов в лесу, которые чувствует даже он, Дельмек, а уж зверь-то и подавно почует!
      Версты через две, пройдя лес по краю, Дельмек уже начал забывать о загадочной лыжне, как снова наткнулся на нее. Остановился, обследовал, стукнул себя кулаком в лоб:
      - Гнилая башка! В другую сторону надо было уходить, к урочищу Уймон! Человек ушел в Чендек, значит, и пришел оттуда! Что я, привязанный к нему?
      Но вернуться назад - испортить охоту. Может, повернуть на Коксу? Но какая там охота... Там большая деревня неподалеку, полная русских, которые уже вынесли из леса все, что бегает и летает... Не везет Дельмеку! Второй раз выходит на охоту в этом году, и снова судьба против него...
      Переступив ногами, Дельмек взял в сторону от чужого следа. Теперь еще высоко стоящее солнце светило Дельмеку в левую лопатку и бросало на снег отчетливую тень.
      Она как бы вела самого охотника, чтобы не сбить его с пути. Смешно: настоящего алтайца сбить с пути в лесу или в горах, где он - хозяин! Настоящий алтаец всегда относится с презрением к тем русским, что плутают на горных или лесных тропах и, случается, гибнут в двух шагах от жилья...