Белый Бурхан

      Снова тот же след перечеркнул Дельмеку дорогу!
      - Ну, кермес! - обозлился охотник. - Попробуешь ты моего приклада, всю жизнь косоротый!
      И он решительно поставил лыжи в чужой след.
      Капсим Воронов вконец извелся! Составленный им за ночь коленопреклоненный лист не возымел должного действия на единоверцев, и они чуть было дружно не отвергли его. Первым помотал головой Панфил:
      - Двенадцать треб! Да ты в уме ли?
      - По грехам нашим и перечет. Что делать: грешны!
      - Грешны-то - грешны, о том спор не веду... Откуда выем свой делал? С потолка, никак?
      - Из "Листвяницы", само собой...
      - Да-а, братья! - Панфил взлохматил бороду. - Во главе-то всего что поставил?
      - Чистотел духа.
      Панфил вспомнил свой тайный визит к попу, смущенно предложил, покосившись на молчаливых общинников:
      - Может, помягче что? Аль единоверие у нас пошатнулось?
      - А ты сам-то - не зришь? - обиделся Капсим. - Нельзя мягче!
      - Ладно. Чистотел так чистотел! Ежли и грешны в чем-то от неволи - от родных земных пупов отвергнуты скопом есть... С дедов святых наших, с могил пращуров. Потому и мором мрем духовно, в сиротстве... - Он был готов пустить слезу - не то раскаянья, не то досады на самого себя. - Придется оставить. Далее чти!
      Капсим кивнул:
      - От него и идет другое: "Да не будет промежду нами своротень духовный к вере, ворами попранной!" Панфил вздрогнул, общинники переглянулись.
      - Уж не на православие ли тут намек у тебя вписан?
      - На его. Не к басурманству же наши кинутся!
      - Не надо словес этих! Вымарай! ан до попа дойдет? И так в лютых схизматах числит, а потом и в самих антихристов переведет, рядом с Бурханом тем поставит в проповеди!
      Капсим растерянно обвел всех глазами, хмыкнул.
      - На что поменяем требу?
      - На крепость духа нерушимую! Далее чти.
      - Третьим чередом: "Страх перед Антихристом душить в себе свирепо, поелику он..."
      - Сойдет, - отмахнулся Панфил, - до конца не надо.
      Укороти. Не дураки, поди, сами поймем. Чти!
      - "Воздержану быть в питье, еде и женолюбии сорок
      дней..."
      - Сорок? Много. И двух недель хватит! А то и на пост
      не оставишь... Тебе-то хорошо говеть, привык...
      К концу листа лоб Капсима покрылся потной росой, а лист - помарками. Из двенадцати треб Панфил поменял четыре, остальные с молчаливого согласия общины, урезал. В их числе и главную для Капсима требу: "Нищету братьев и сестер наших истреблять общиною". Сам виноват, голосом споткнулся, а Панфил, кивающий до этого головой и рассеянно разглядывающий морозные разводы
      на стекле, насторожился
      - И эта из "Листвяницы" выписал?
      - Нет, - замялся Капсим, - из естества всех прочих
      треб вытекает само собой...
      - Сопли из твоего естества вытекают! - рассердился
      Панфил. - Меняй немедля!
      - На что? - осел голосом и душой Капсим.
      - Милостыней обойдись! Община - не мамка с титькой, чтоб всех дармоедов при себе держать в сытости и
      холи!
      Капсим зарделся, как маков цвет, но поправил: Милостыней, от сердца и души идущей, помогать в нищете
      братьям и сестрам нашим по вере".
      - Перечти все сызнова! - приказал Панфил. Обновленный список треб опять не понравился общинникам: кто хмурился, кто вскидывал глаза на Панфила,
      кто головой крутил.
      - Ну, а обет какой заложил на требы?
      - Единство духа и веры, освященное сызнова.
      - Так... Иордань1, значит?
      - Да, как речка станет.
      - А ежли тот басурман на коне раньше прискачет?
      спросил Аким, судорожно сглотнув.
      Капсим развел руками:
      - Тогда - погибель верная!
      Федор Васильевич писал, когда иерей отворил дверь в его кабинет и шумно начал возмущаться:
      - Проехал мимо! Представляете? Ему мы оказались не нужны, как знакомцы, он хотел нас в ломовые определить!..
      Доктор с явной неохотой отложил перо:
      - О ком это вы столь гневно, святой отец?
      - О Богомолове! О ком же еще! Федор Васильевич пожал плечами:
      - Стоит ли? Он нам не кум и не сват! Все мы состоим на службе, и у каждого свой долг перед отечеством...
      - Есть еще какие-то догматы приличия! - не сдавался поп.
      - Ну, догматы - это уже по вашей части, - Федор Васильевич снова взялся за перо. - Я хотел бы дописать важную бумагу, святой отец. Извините.
      Доктор писал еще минут десять, а иерей терпеливо ждал, разглядывая шишкинские картины русского леса. К чему они ему? Разве он не видит каждодневно тех лесов в натуре? А вот иконы - нет!.. Только в комнате докторши есть маленький образок, и тот скорее символика, чем необходимость для христианина... А хороший образ в окладе и с лампадой совсем не помешал бы в кабинете доктора! Люди же здесь бывают! На что им осенять себя? На литографированного Шишкина? М-да... Мерзость безбожия ползет в этом доме изо всех щелей!..
      Доктор отложил перо, потянулся всласть, заиграв улыбкой на устах, подписал лист, перечел, отложил на край стола:
      - Теперь я вас внимательно слушаю, святой отец...
      - Каждый раз, входя к вам, думал: чего же не достает тут? И сегодня разглядел: хорошей иконы!
      - Зачем? - удивился хозяин кабинета. - У нас есть икона. Здесь же не монашеская келья!
      - Но ведь в этом помещении вы принимаете людей, моих прихожан!
      - Да, разумеется. Другого у меня нет. Епархия же не собирается строить больницу, где я мог бы устроить себе кабинет!
      - Мои прихожане - верующие, как вы знаете... - Нахмурился иерей, пропустив мимо ушей замечание доктора. -И им, входя к вам, надо осенять себя крестным знамением! На что же им прикажете креститься? На шкаф с книгами? У вас все же присутственное место, а не кабак!
      Гладышев откинулся в кресле и вежливо рассмеялся.
      - В присутственном месте, святой отец, должен висеть или стоять портрет царствующего императора и зерцало. Но никак не икона! Но вы ошиблись в другом - это не присутственное место, а рабочий кабинет врача! И если что и должно здесь еще находиться, помимо книг, то - череп
      или скелет!
      Доктор встал, сердито сдвинув кресло. Тяжело и мрачно прошелся от окна до двери и обратно. Остановился у литографических картин, которые только что разглядывал столь подозрительно иерей. Поднял глаза на отца Лаврентия, но тотчас скользнул взглядом мимо. По его губам
      скользнула усмешка:
      - И еще. Я вышел из того возраста, святой отец, когда барчуки нуждаются в услугах дядьки-гувернера... Что же, и вы намерены грозить мне розгами или хватит угла?
      Иерей вынужденно рассмеялся:
      - Помилуйте! Затменье нашло. Привычка поучать
      паству.
      - Надеюсь, меня с женой вы к тем овечкам не относите?
      - Увы! Приписаны к моему приходу.
      Доктор шагнул к креслу и будто споткнулся.
      - Так-с!.. И когда же мне с женой, святой отец, прибыть к вам на исповедь? Очередь к вам, надеюсь, не столь велика, как к Иоанну Кронштадскому2?.. Извините, мне
      надо работать.
      Он сел, потянулся рукой за пером, но передумал: "Надо, все-таки, как-то поладить с ним... Чертов кутейник!.. Уж не его ли трудами тормозятся все мои бумаги?"
      - Вот, святой отец, - взмахнул Федор Васильевич только что исписанным листом, - вынужден обратиться к чувствам и разуму деловых людей уезда, губернии. Может, удастся собрать какую-то сумму по подписке на первую больницу... На епархию и духовную миссию у меня уже нет никаких надежд! Н-да...
      Иерей нахмурился, заговорил медленно и глухо:
      - Не думаю, что ваша затея придется по душе начальнику Алтайской духовной миссии, равно как и владыке... Вам надлежало бы посоветоваться со мной прежде, чем решиться на подобную демонстрацию нетерпимости и скороспешности...
      - Что делать, святой отец? - рассмеялся доктор. - Улита едет, когда-то будет?
      Отец Лаврентий возвращался от доктора в полном расстройстве чувств, обозленный на его упрямство и какую-то стоическую твердость духа, проявляющихся так некстати и в такой иронической манере, что и терпения никакого не сыскать, как не уверяй самого себя в правоте и незыблемости...
      А ведь короткая связь с доктором налаживалась без каких-либо предвзятостей, и священник ждал ее скорых плодов, представляя все в этаком идеально-патриархальном единении, описание которого редко в какой книге по истории церкви и ее духовных вождей не встретишь: наставник и подвижник, готовые ради братской любви взойти на костер! Но Гладышев упрямо не хотел следовать указующему персту пастыря...
      Вот эта самая скромная роль пастыря и не устраивала отца Лаврентия, хотя и была определена ему судьбой уже при рукоположении его в священнослужители. Он хотел бы видеть себя подвижником, чье житие после успения было бы примером для подражания и вдохновляющей легендой для тех, кто следом за ним примет на себя высочайший сан священничества. Для этого, как он полагал, у него были все данные: на амвоне красноречив, в мирской беседе находчив п остроумен, в трудах на благо церкви упорен, в борьбе с противотечениями достаточно смел и несокрушим, в переписке с мирскими друзьями и официальными представителями точен, логичен, строен в слоге. И одной только малости не доставало ему - полного и безусловного успеха в миссионерской деятельности.
      Беда была в главном: семинарская схоластика никак и ничем не прикладывалась к жизни! Не было воздевшего к небу руки пастыря и смиренно внимающей коленопреклоненной толпы!
      То, что было истиной в книгах, оказывалось истиной не для всех; собрать стадо христово пастырю было нередко так же трудно, как заставить деревья расти корнями вверх;
      а пастырские проповеди воспринимались даже верующими
      с такой же откровенной скукой, как статистические отчеты земства гусаром лейб-гвардии...
      Но, кроме этой схоластики, их учили в семинарии еще и маневрам, как, наверное, учат будущих офицеров в кадетском корпусе: истина - это зерно, которое надо вырастить на любой почве и при любой погоде, потому и будьте готовы и глубоко копать, и до изнеможения поливать, и хранить наливающийся соками живой колос! И тут же духовные наставники оговаривались: копать, пример подавая, а остальную работу оставляя пасомым; поливать, показуя сне на деле, а поливщиков среди стада своего ищите; оберегать же взращенное только самому пастырю подобает!
      Доктор хорошо подходил для роли топтателя тропинок к заблудшим душам. Боль телесная, как и боль душевная, всегда лишает человека его животной бдительности, людских раздумий и порывов к возвышенному, настежь отворяя незримые врата страха перед неизбывностью. Велик ли труд для Федора Васильевича шепотнуть страдальцу, которого он врачует, слово-другое, могущее приблизить его к господу, за руку подвести к паперти? А уж тут бы отец Лаврентий не сплошал и сделал то, что завершает миссионерский подвиг подвел заблудшего к кресту! Двойным счетом бы шла благодать, снисходя милостынями епархии на доктора и священника - целитель ран телесных и врачеватель душевных ран сравнялись бы в святости и величии цели!
      Мог бы доктор Гладышев и еще большую услугу оказать христианству и ближнему представителю оного - упредив болящего авторитетом своим, что без молитвы, обращенной к господу, лекарства бессильны есть! Что зазорного в том? Какой урон научному врачеванию? И не прямым словом, а - подсказкою: уповай, мол, на господа? Не возжелал, не захотел, даже оскорбился, в гордыню
      впав:
      - Я - доктор медицины, а не доктор теологии! Что же мне, святой отец, вместо больничного халата рясу надеть, а вместо ланцета крест взять в руки? Увольте! У вас свои методы, у меня - свои! И одно с другим не перемешивается.
      Захлебнувшись на первой атаке, иерей пошел обходным маневром: посещая болящего сразу же, как только от него уходил или уезжал доктор. Но это было утомительно - на скалу неверия карабкаться приходилось все-таки самому! Но и это не понравилось доктору - он стал таить от священника имена своих больных, а во время приема их на дому у себя, запретил жене и Дельмеку вообще кого-либо постороннего пускать на порог...
      Тогда-то и вызрела идея заставить доктора лезть на скалу миссионерства силой, путем создания вокруг него пустоты недоверия. Слушок-шепоток, выпущенный отцом Лаврентием, был неказист: доктор Гладышев - безбожник, и лекарское искусство его не освящено наукой и церковью, а взято у колдунов и травознатиц! И доказанность оного налицо - травы доктор возами таскал из леса и готовил из них свои сатанинские зелья. Шепоток разросся в слух, но не напугал Федора Васильевича. Тем более, что и больные излечивались по-прежнему, а подосланные к нему люди, просившие приворотные и отворотные снадобья, были посрамлены и высмеяны, вернулись к священнослужителю, пославшему их, несолоно хлебавши...
      Визит полицмейстера был своевременным и для отца Лаврентия позарез нужным, чтобы обратить взор власть охраняющего на нигилистскую сущность доктора Гладышева. Но Богомолов с первого же раза от попа отмахнулся, а второго раза не случилось - проехал мимо, забыв про свои обещания...
      Может, к жандармам теперь за вспомоществованием обратиться отцу Лаврентию?
      Человек лежал, распластавшись на снегу, лицом вниз. Одна его лыжа воткнулась стояком в снег, другая, неловко подвернувшись, была на ноге. В двух шагах от лежащего валялось новенькое ружье. Вся лыжня в этом месте была затоптана конскими копытами, на снегу алела свежая кровь. Человека убили ударом палаша по затылку.
      Дельмек сбросил лыжи, перевернул мертвеца. Лицо было незнакомо, да и узнать его трудно: залито кровью и развернуто, как книга...
      - Хороший удар! - вздохнул Дельмек. - Кто же его так? За что?
      Еще совсем недавно человек этот был жив и торопился уйти от погони. Кто гнался за ним, кому он был нужен?
      Дельмек выпрямился, по обычаю русских, провожающих покойников в вечный аил, снял шапку.
      - Надень шапку, Дельмек! - услышал он за спиной знакомый насмешливый голос. - Этот Анчи не стоит твоего сострадания! Он - мерзавец и предатель!
      Дельмек обернулся, держа шапку в руках.
      - Техтиек? - Дельмек надел шапку и машинально сбросил ремень ружья с плеча. - Это ты его убил?
      - Его убило небо. А я только выполнил волю бур-ханов!
      Техтиек спешился, подошел, положил руку на винтовку Дельмека, нахмурился:
      - Ты хочешь застрелить меня?
      - Нет, я не убийца. Я - охотник. Я шел по следу, который меня привел к нему... Он не выполнил какой-то твой приказ?
      - Он только нарушил мой приказ. Еще летом.
      - Почему же ты убил его сейчас?
      - Нарушение приказа привело к смерти людей на
      прииске.
      Дельмек кивнул. Он уже слышал, что на прииске Бобровском были убиты в перестрелке какие-то алтайцы. К
      тому же с оружием...
      - Вот так, Дельмек... Тебе что-нибудь нужно от меня? Дельмек отрицательно покачал головой.
      - Тогда я тебе дам совет. Хороший совет! - Техтиек кивнул на убитого. Не повтори его ошибки.
      - Тебя ищет Богомол, Техтиек. Он допрашивал меня. Говорил, что меня знает какой-то Бабинас...
      - Бабинас? - Техтиек покачал головой. - Я не знаю никакого Бабинаса... А Богомолов ищет меня уже семь лет.
      Прощай.
      Солнце скатывалось на вторую половину неба. Оттуда оно начнет падать быстрее, торопясь на покой. Солнцу тоже легче идти с горы, чем в гору...
      Дельмек вышел на опушку леса, увидел старый след и невесело усмехнулся. Анчи сумел лыжней завязать свой узелок жизни. Но этот его узелок будет помнить теперь всю жизнь другой человек, пока и его голову за какой-либо промах не снесет меч Техтиека.
      Глава восьмая
      НОВООБРАЩЕНЕЦ
      Торкош не стал утруждать себя поисками жилья. По совету работников-алтайцев, живущих у Лапердина, он занял пустующее уже три зимы кое-как сложенное неуклюжее строение пастуха Сабалдая, на самом краю Бересты. Осмотрев его, Торкош повеселел: если немного подправить, то зиму будет легко и просто обмануть, не кланяясь в пояс хитроумному старику Игнату.
      Одолжив за два рубля телегу у кержака Лариона, Торкош съездил в лес, наломал сушняка, набрал несколько мешков сухих шишек, надрал березовой коры, надергал охапку соломы из прошлогоднего стога и в один вечер соорудил себе очаг и постель. Потом, переночевав на голодное брюхо, отправился поутру в лавку. Но там лавочник Яшка сразу же огорошил его отказом:
      - Будешь у отца или брата в работниках, тогда будет тебе и кредит на харч! А так - катись колесом!
      - Какой кредит? - удивился Торкош. - Каким колесом? У меня деньги есть!
      Десятку Яшканчи Торкош уже почти всю истратил, пришлось с дрожью в душе начать трату денег Техтиека. Увидев красненькую, Яшка недоверчиво посмотрел ее на свет, покрутил головой:
      - Жирно живешь! Я уж и не помню, когда в чужих руках такую крепкую деньгу видел!
      У себя дома Торкош все расставил по своим местам:
      бутылки в один угол, еду - в другой, табак и кисет засунул в карманы, сдачу вместе с остальными деньгами - в специально выкопанный тайник. С этого дня он зажил припеваючи - куда лучше, чем там, в лесном своем, жилище, где его кормили и поили пастухи.
      Целыми днями он теперь только и делал, что ел, пил, курил трубку у костра; спал, когда тот гас, а утром все начинал заново - срывал зубами пробку с бутылки, вливал в себя хмельное, крякал со смаком, мотая головой... Так он обживался дней пять, не думая ни о чем. Его никто не беспокоил друзьями Торкош еще не обзавелся, в работники к Лапердиным не нанялся... Как только кончилась выпивка и съестные припасы, Торкош прихватил пустые корзины, направился в знакомый уже переулок. Но лавочник Яшка, забрав корзины, покрутил головой, не взглянув на десятку Торкоша и на серебряный полтинник, которым тот щелканул о прилавок:
      - Отец и за деньги не велел тебе отпускать харч!
      - Как не отпускать? - удивился Торкош. - Почему?
      - Иди к отцу, он скажет.
      И на этот раз Игнат принял Торкоша хорошо: поздоровался за руку, пригласил в горницу, усадил за чай. Потом, когда насытились, спросил:
      - Ну, что надумал, Толька?
      - Отдыхать буду. Араковать. Трубку курить. Игнат рассмеялся, достал из нагрудного кармана две десятки, положил их на стол, разгладил пальцами:
      - Вот твои деньги. Были у тебя в кармане, теперь у меня.
      - Как у тебя? - поразился Торкош. - Одну я пастухам давал, другую в лавку Яшке!
      - А лавка чья? Моя. Пастухи тоже мои. Значит, все твои деньги, сколько бы их не было, скоро станут мои... Понял?
      Торкош дрогнул ресницами, растерянно развел руками:
      - Понял! Все в деревне - твое. Так?
      Игнат наклонил голову:
      - Угадано.
      - А я не твой! - торжественно сказал Торкош и поднялся от табуретки. И за мои деньги Яшка должен давать мне все!
      Игнат устало махнул рукой:
      - Бог с тобой, Толька. Иди в лавку, скажи Яшке, чтобы потом ко мне пришел...
      Возвращался Торкош ликующий - размахивал руками, покрикивая о том, что он - сам по себе и никто в деревне ему не хозяин, и на Яшку посмотрел снисходительно, как на что-то мелкое, еле видное:
      - Давай кабак-араку, мясо давай, табак! Вот! А потом к Игнату иди. Велел.
      Яшка, растянув рот до ушей, выставил на прилавок все, что потребовал Торкош, взял десятку, бросил в ящик, протянул руку:
      - Еще одну красненькую давай!
      - Эйт! - удивился Торкош. - Прошлый раз одной хватило, ты мне еще сам деньги дал. Вот! - Он выложил полтинник, мятый рубль, медь. - Зачем сейчас много берешь?
      - Зима на дворе, - притворно зевнул Яшка,-цены выросли... Подвоз хуже, дорога хуже... Не хочешь, бери деньги обратно, а я беру товар!
      - Эй, не надо! - Торкош поспешно схватил корзины и выскочил из лавки, провожаемый откровенным хохотом лавочника.
      А ночью Торкош проснулся от пинка в зад. Вскочил, заорал что-то, но сразу же примолк, как только при мерцающем свете раскаленных углей потухшего очага разглядел грозную фигуру Техтиека. Упал навзничь, задрыгал ногами:
      - Ой, живот болит! Ой, спина болит! Техтиек присел на корточки, взял двумя пальцами Торкоша за нос, притянул к себе, выдохнул:
      - Заткнись!.. Куда дел мои деньги? Трясущимися руками Торкош выдрал из тайника тряпицу, развернул ее на коленях, протянул гостю:
      - Вот... В лавке все дорого! Техтиек выпрямился:
      - Тебя просто обманывают, а ты глазами хлопаешь. Почему не пошел в работники к Лапердину?
      - Ждал, - развел Торкош руками. - Присматривался.
      - Ты пил, а не ждал и не присматривался! Завтра
      у тебя лавочник заберет последнюю десятку и - все... Мне сам Лапердин обошелся бы дешевле! Где его кони?
      Торкош хотел ответить, что не знает, но горло перехватила сухость, он закашлялся. Потом начал шарить в соломе, нащупывая недопитую бутылку. Поднести ее ко рту Торкош не успел - Техтиек выдернул бутылку у него из рук и выбросил через распахнутую настежь дверь.
      - Зачем? - удивился Торкош. - Там еще была кабак-арака!
      - Больше араковать ты не будешь.
      Торкош вздохнул, погладил рукой ушибленный пинком
      Техтиека зад, спросил хрипло:
      - Работать идти к Игнату?
      - Иначе ты сопьешься, и с тебя вообще не будет никакого толка! Я купил твою смерть и вместе с нею тебя... Вот тебе еще деньги! - Техтиек отстегнул уже знакомый Тор-кошу брелок на куртке, достал пачку таких же десяток. Неделю у себя пролежишь, а потом пойдешь к Игнату и скажешь, что хочешь быть гуртовщиком. Если он не согласится, сам уедешь к пастухам! Где у него скот, отары,
      табуны?
      - Винтяй хотел послать меня гуртовщиком в Ширгайта, потом передумал. Сказал, что я - ненадежный человек, могу проболтаться... Кому проболтаться? Игнату?
      - Урочище Ширгайта, говоришь? - Техтиек похлопал Торкоша по плечу. Служи Игнату! Хорошо служи!
      Весть о краже коней ошеломила Игната. И не дрянь увели ведь из урочища Ширгайта, а чистокровок! Знали что брать! Случайно никак не могли наткнуться, да и среди конюхов не было случайных людей: почти всех нашли зарубленными...
      Первой мыслью мелькнуло: Винтяя окаянного работа!
      Старший сын только что вернулся с ярмарки, пригнав две больших отары овец и целый табун лошадей, груженных тюками с тряпьем, кожами и шерстью... Кто поручится, что он не продал и племенной табун? Это подозрение укрепилось, когда Игнат узнал, что сын непривычно большой оборот получил с той тысячи рублей и стада быков, что были
      ему выделены...
      Но как докажешь? Чем?
      Потом вспомнился Игнату бийский полицмейстер, гостивший три дня назад и вылакавший вина больше, чем этот пьяница Торкош за неделю. Приезд его был как снег на голову, а новость, которую тот привез, Игнат воспринял чуть ли не как обвал в горах... Техтиек! Этот зазря в гости никуда не заявляется! Может, кони - его работа? Да нет, Техтиек только купеческие караваны грабит, да по приискам гуляет уже второй месяц... Зачем ему целый табун лошадей? Где его держать и кому за ним смотреть?
      - Не-ет, - мотнул Игнат тяжелой головой, - тута работал свой вор! Надобно с Винтяем поговорить... Твой, мол, табун был! При разделе - тебе плановал... Взовьется стрижом, когда поймет, что сам себя обокрал!..
      В контору к отцу заглянул лавочник Яшка.
      - Ну? Чего тебе-то опять приспичило?
      - Этот алтаец был...
      - Ну и сколько же ты содрал с него в этот раз?
      - По красненькой за бутылку...
      - Что? - Игнат гулко захохотал. - А из тебя второй Техтиек выйдет, Яшка, лет этак через пяток! Ах ты, щенок!.. Ну а завтра сколько возьмешь, ежли сызнова явится?
      - Две красненьких... Вот если бы, батяня, в мой капитал те дурные деньги...
      - Что?! - привстал Игнат. - И ты следом за Винтяем, сукин сын?! - Игнат поднял счеты. - Пришибу! Яшка пулей вылетел из конторы.
      - Отрицаеши ли ся сатаны и всех дел его? - строго спросил отец Капитон, повернувшись к Торкошу.
      - От-ри-ца-юсь! - выдавил тот трудное слово.
      - Сочетаваеши ли ся Христу?
      - Со-че-та... Ва-и-юсь! - в два шага одолел Торкош второе трудное слово.
      Отец Капитон, следом за новообращенцем, облегченно перевел дух. На этой формуле крещения все язычники спотыкаются, как слепой конь на каменистой дороге!
      - Поздравляю тебя, возлюбленный во Христе брат, с принятием святых таинств, крещения и причащения тела и крови христовой! Великое дело совершил ты, отрекнувшись от дикой и кровавой эрликовой веры и приняв богооткровенную религию Христа, святой православной церкви, матери нашей! Держись крепко всех данных тобою обетов; если же нарушишь их и не покаешься - горе и страшные муки ждут тебя на этом и на том свете!
      Начались поздравления, грошевые подарки, всякие слова, но не мелькали в руках ожидаемые Торкошем медь и серебро, не шуршали бумажные рубли...
      Давным-давно кончились деньги, оставленные ему Техтиеком, а хозяин Игнат дозволял теперь брать в лавке только крупы, соль и муку. Кабак-араку и табак лавочник Яшка мог продать лишь за деньги. Раза два или три Игнат вкладывал в руку своему конюху серебряные кружочки, а потом отказал и в этом:
      - Будет с тебя, Толька! Этак-то ты и меня в свою бутылку окаянную загонишь! Нет мне выгоды поить тебя - и накладно, и работаешь хмельной плохо!
      Вообще-то старик Лапердин относился к Торкошу хорошо - лишний раз не ругал, работать много тоже не заставлял, но круто переменился, как только тот отказался принять крещение в проруби.
      - Не могу, - сказал тогда ему Торкош, - воды боюсь! Помру.
      Холодной воды он боялся, но еще больше он боялся Техтиека, который хоть и разрешил ему креститься, но сказал об этом так, что и не поймешь сразу. Где была пуговица его слов?..1 Потом кто-то из русских работников шепнул Торкошу по секрету, что поп Капитон деньги дает тем алтайцам, кто, окрестившись у него тайно, других работников Игната к купели тащит.
      - Подставь косичку попу, - говорили ему, посмеиваясь, - и на штоф он тебе мигом отвалит! Торкош поверил и пришел к попу:
      - Не хочу молиться Эрлику, хочу молиться Христу!
      - Благое дело, - потер руки отец Капитон, - зело борзо!
      И вот он - христианин, православный...
      Все разошлись, удалился и отец Капитон переоблачаться, а Торкош ждал, не веря простоте и обыденности случившегося. Уже проплелся, позванивая ключами, ктитор Василий, гася свечи специальным колпачком на палке. Наткнулся на Торкоша, спросил удивленно и подозрительно:
      - А ты чего тут ждешь?
      - Деньги жду.
      - Деньги? Какие деньги?
      - Поп крестил, косичку резал, должен деньги дать! Василий визгливо рассмеялся:
      - Голова, два уха! Да где же ты видел, чтобы из церкви деньги выносили? Их сюды несут!
      - Поп должен дать! - упрямо повторил Торкош. - Зачем тогда башкой в таз кунал? Зачем крестом махал и Эрлика ругал?
      - Ну, брат! Скажи спасибо, что и за эту требу он с тебя самого не взял деньги, а даром окрестил! Поп-то призван овечек мирских стричь, а не овечки стригут попа... Ох-хо! Дикий ты, ишшо ломать тебя, тесать да остругивать!
      Вышел из ризницы отец Капитон, Торкош кинулся
      к нему:
      - Деньги давай!
      - А-а... Отпраздновать хочешь? Похвально!
      Он отвернул полу шубы, пошарил в карманах мирских полосатых штанов, достал несколько мятых бумажек, втолкнул Торкошу в подставленный кулак:
      - Три рубля. В долг даю! Возвернешь с лихвой и вскорости! Сам подаяниями верующих живу.
      Торкош ухмыльнулся и, нахлобучив шапку прямо в церкви, весело зашагал к выходу.
      Игнат не стал делить имущество, а вывел только Винтяя, откинув ему вместо десятой части больше четверти - только бы отвязался. Но и этой львиной долей старший сын остался недоволен:
      - Ежли по-божьи, то любая половина - моя! Все вы - лежач камень! А под лежач камень-от и половодная
      вода не канет...
      Три средних сына, не уступавшие Винтяю в силе, кинулись на него с кулаками, но грозный притоп отца остановил их:
      - Сукины дети! Всех лишу наследства моего!
      И хотя семейная буря на этом улеглась, Игнат лучше других понимал, что ему теперь уже не удастся удержать в слабом кулаке былой власти - вывел Винтяя, придется выводить и остальных, оставляя себе голый кукиш...
      Денег старшему сыну Игнат не дал: довольно с него и тех, что украл и награбил! Свой крестовый дом в два этажа тоже делить не стал - зануждался Винтяй в вольготности, пусть свои хоромы рубит! К лавке подбирался сын, но и тут получил от ворот поворот: наживи теперь сам и хозяйствуй, за сестрами тоже кое-что надо дать в приданое...
      - Петуха запущу под стреху! - пригрозил Винтяй.
      - На каторгу упеку! - ответствовал отец.
      С тем и разминулись.
      А вскоре слух прошел - оженился Винтяй. И не к отцу пришел за обкруткой, как ожидалось всеми, а у попа Капитона сначала крещение, а потом и венец принял. Все мог простить Игнат сыну, но поругание дедовской веры простить не мог: проклял на первом же молении, вогнав в страх жену, сыновей и дочерей...
      Наступило временное затишье, и вот выкинул номер кучер самого Игната принял православие. Да если бы Игнат знал, что эту погань тот учинил за какие-то мятых три рубля! Да окунись Торкош в Иордань, Игнат бы ему ведро водки выставил и живого барана подарил! Пей да закусывай, отмечай всей душой новую святость свою! Неси старинный осьмиконечный крест в мир!..
      - Может, обратно перекрестишься? - спросил его Игнат без всякой надежды на успех. - Моя вера любую
      перешибет!
      - Нет, теперь совсем не могу. И Эрлика боюсь и
      Христа!
      Да, промашку дал Игнат Лапердин! а ведь нежданным крещение Торкоша не было. В полный голос о том кучер говорил, даже про поповские деньги поминал... Пропустил мимо ушей Игнат, закрученный своими делами и думами! А теперь вот и покаянную душу упустил, радостную для господа! Верно молвится: пришла беда - отворяй ворота!..
      Дня три новокрещенец глаз не показывал. Потом пришел, встал на пороге, долго тискал свою облезлую шапку в руках, глядя на Игната виновато и обиженно.
      - Ты чего? - поднял от бумаг голову Игнат.