- Ты чем-то напуган, баньди? - поинтересовался гэлун со снисходительной усмешкой. - Я не сделал ошибки, теперь имя этой великой страны произносят. Так решил таши-лама. котооый имеет право давать разрешение на въезд в эту страну! И, похоже, что мы с тобой одними из первых получим такие разрешения... - Жамц откинулся на подушки и закрыл глаза. - Не бойся повредить карму, баньди. Сансара каждого человека сделана из прочного материала, напоминающего хрусталь. Не всякий дурной поступок оставляет на ней даже царапину... Все мы смертны в одной жизни, но бессмертны в будущих перерождениях! И, если нам с тобой доверяются ключи от страны будущего, то наша карма безупречна, а на сансаре нет и пятнышка! Таши-лама - бодисатва бога Амитабы, владыки земли Сукавати, ему виднее, кто и чего достоин... Мы Шамбалы, а другие - ада!
      - Шамбала... - Пунцаг впервые вслушался в это непривычное для уха сочетание звуков, зарделся от смущенья, спросил хрипло: - Где она, эта страна, ширетуй?
      - Таши-лама говорит, что она там, где твоя забытая родина.
      "Наивный мальчишка! - думал Жамц о Пунцаге почти с нежностью. - Он в слепоте своей убежден, что я одарил его святостью ламы только за то, что он хорошо наливал кумыс в мою пиалу... А ему выпал этот шанс потому, что он рожден в Алтайских горах, которые сейчас нужны Лхасе. Там решено поставить монастыри новой веры, чтобы начать поход к Уралу и Волге, где слиться с ламаизмом калмыков и, если удастся, то образовать новый центр веры, границы которого могут быть много шире существующих на востоке России... Ну, а если не получится, то можно будет довольствоваться и одним Алтаем!"
      Да, Лхасе всегда было что-то нужно от ближних и дальних соседей, ей всегда было тесно в собственных горах, долинах и пустынях! Хотя и ее земли не скупы, и в них есть все, чтобы жить безбедно... Но кто из лам, которых только в одной Лхасе десятки тысяч, возьмет в руки орудия труда, если они привыкли держать лишь чашу для подаяний и четки в 108 камней для молитвы! Нет, Лхасе нужны люди, которые безропотно кормили бы ее и создавали все ее богатства, получая за свой труд только обещания хороших перерождений и райского блаженства...
      В тайных мечтах своих каждый из пяти высоких лам Тибета видит свою страну могучей, границы ее отодвинуты во все стороны света на тысячи уртонов. Они искренне верят в чудо! Ведь удалось же в свое время монголам, организованным сплоченностью хошунов и укрепленным силой оружия, покорить мир от восхода до заката солнца! Почему же это чудо нельзя повторить другим способом, не проливая крови?
      Таши-лама об этом прямо не скажет, не сможет. Но везде и всюду он говорит о воинстве Ригдена-Джапо, о Шамбале, которая должна быть завоевана! И хотя в состав воинства он включает мудрецов-книжников, пророков и лам, обладающих мощной нервной энергией, без тех, кто может и должен держать настоящее, а не символическое оружие, его полководцу тоже, надо думать, не обойтись? Мысль, конечно, может завоевать мир... Но где она? Одной легенды о Шамбале мало!
      Слов нет, таши-лама умен и красноречив, он много пишет и много печатает книг, воспевающих Шамбалу, обновляет старые символы веры, поднимает из руин могучие прежде монастыри, ищет и находит ярых приверженцев своей идеи, заставляя их на новый лад перекраивать старые легенды, уходящие своими корнями в Веды и Пураны. Он поднимает новую волну ламаизма под знаменами и призывами легендарных героев, не очень считаясь с канонами буддизма, которые ему не подходят, а порой и бесцеремонно попирая их, повторяя главный подвиг Цзонхавы. Но у кого в ламаистском мире повернется язык обвинить его в кощунстве?
      И богам Тибета теперь нельзя отступать! Новое учение таши-ламы, которое еще не имеет своего названия, пойдет по миру не в старых одеждах цветов гелукпы и, значит, понесет не старые догмы... Первым на старые догмы наступил сам далай-лама, сокрушив регентуру хутухт и отменив смертную казнь за прегрешения своих лам... Таши-лама, поощряемый далай-ламой, двинулся дальше, вызывая из небытия нужных ему поводырей. Их имена известны: полководец Шамбалы Ригден-Джапо, Гэесэр-хан для монголов и бурят, хан Ойрот6 для народов, живущих на северо-западе... Пока же он обобщен в понятии Некто Очень Большой!
      Ему, этому безымянному поводырю, совсем не обязательно брать в руки настоящее оружие. Тем более, что у миличасов оно лучше, чем у стражников Тибета... Таши-ламе надо владеть умами и душами людей, а земля, на которой они живут, сама упадет к ногам Тибета, не нарушив никаких официальных границ!.. Немного высоких лам, что знают эту тайну. Мало тех, кто приблизился к ее пониманию. Но много тех, кто на нее работает...
      Жамц и сам не заметил, как заснул под шелковые волны своих мыслей. Нет, он лично не понесет знамена новой веры на запад и север, но он приведет к таши-ламе человека, который сможет помочь ему проложить первую тропу в неведомое. А такая услуга, если она правильно понята и оценена, оплачивается очень и очень щедро!
      Утро ширетуй начал с хозяйственных распоряжений. Одним из первых был вызван Гомбожаб, который пришел со своим ховраком Рахо, зная по опыту, что у Жамца всегда много поручений и мальчик для побегушек просто необходим.
      Гэцул Гомбожаб был рослый, крепко сложенный человек, с огромной бритой головой и оттопыренными ушами, умеющий постоять за себя не только на словах, но и на кулаках. К тому же, Гомбожаб обладал большой силой воздействия на окружающих и мог заставить повиноваться силе своего взгляда даже дикого разъяренного зверя. Он был единственным ламой дацана, которому официально было разрешено заниматься тантрическими обрядами7 и подбирать себе помощников для колдовства и гаданий среди ученых лам, в каком бы ранге святости те не состояли. Учитывая все это, Жамц всегда назначал Гомбожаба караван-бажи, когда была необходимость доставить в Лхасу ценный груз в целости, быстро и без помех.
      - Наш караван готов? - спросил Жамц сухо. - Кто его поведет на этот раз?
      - Мог бы повести я, ширетуй, но у меня нет дел в Лхасе. Да и после гибели Баянбэлэга это для меня небезопасно.
      - Да, Гомбожаб, вы были неосторожны... Впрочем, вы нужны в дацане меня призывает таши-лама. Если вы согласитесь остаться ширетуем, то...
      - Я согласен остаться ширетуем дацана. Он не скрывал, что доволен! Ему очень хотелось похозяйничать среди лам и свести кое с кем личные счеты. И хотя Жамц хорошо знал об этом, не противился Гомбожабу: дисциплина нужна для порядка, а порядок должен соблюдаться неукоснительно. Хотя безгрешность лам и узаконена Цзонхавой, одного только страха за свою карму им мало, необходим еще страх и за эту жизнь!
      - Меня не будет долго. Возможно, что таши-лама оставит меня при себе. Поэтому берите вожжи управления нашей колесницей в свои руки твердо и решительно, Гомбожаб! Это особенно важно сейчас, когда в дацане начались всякие шатания, сплетни и шепотки, когда святая молитва становится обузой...
      - Я наведу порядок, ширетуй! Вы ничего не хотите поручить или сказать Тундупу? Он ждет.
      - Можете позвать его, Гомбожаб.
      Тот резко повернулся к своему ховраку Рахо, и парень исчез.
      Жамц прокрался к входной двери, стремительно распахнул ее, но коридор был пуст и подслушивать их доверительный разговор было некому, если не считать Пунцага, который спал в соседней комнате. Но он уезжал вместе с ним, и Жамц его не боялся.
      - У меня остались бумаги покойного Баянбэлэга. По ним надо получить в банках Урги и Иркутска довольно крупную сумму в линах и рублях. Найдите человека, который это сделает аккуратно.
      - Я хотел бы посмотреть на эти бумаги, ширетуй.
      - Вот они. - Жамц открыл шкатулку, стоящую в изголовье ложа, достал сверток, перевязанный голубой лентой. - Сколько вы, Гомбожаб, можете дать мне за них наличными или золотом сейчас?
      Гэцул бегло просмотрел бумаги, усмехнулся:
      - Половину их стоимости. Риск слишком велик, ширетуй... К тому же, у меня нет столько золота... Да оно вам и не потребуется в Тибете, придется только заплатить стражникам. А у них в цене китайские императорские монеты и английские фунты. Шо - тоже, хотя цена их невелика вообще... Серебра дам, камней...
      В дверь осторожно постучали. Гомбожаб поспешно сунул бумаги за пазуху, шепнул: "Я пришлю Рахо!" Кивнув, Жамц шагнул к двери, широко распахнул ее:
      - Входите, Тундуп. Мы вас ждем слишком долго, дарга!
      - Я был занят неотложными делами, - отвел глаза тот. - Караван требует забот, ширетуй...
      - О караване вы знали давно, Тундуп!
      Дарга стражников беспомощно развел руками, взглянул, ища поддержки, на Гомбожаба, но тот сделал вид, что занят узорами оконной решетки.
      - Мне нужно для охраны и услуг пятьдесят ховраков, что поисполнительнее и поглупее. Вроде моих. Тундуп кивнул.
      - Все они должны быть вооружены винтовками и ножами.
      Тундуп снова кивнул.
      - Одеты в рваные шубы и облезлые малахаи тибетских стражников. И такие же грязные и злые.
      Тундуп удивился, но все равно кивнул.
      В первый момент Пунцаг не узнал ширетуя: крепкие сапоги с шипами, толстые темные брюки, широкий кожаный пояс с бесчисленными карманами, стеганая китайская меховая куртка, тяжелая кобура нагана. Рядом, на табурете, лежали наготове полосатый халат грубой работы и черный малахай с зеленым сатиновым верхом.
      Сделав вид, что не заметил изумления молодого ламы, Жамц озабоченно спросил:
      - Ты умеешь стрелять?
      Пунцаг отрицательно мотнул головой, не зная, как теперь обращаться к грозному ширетую, снявшего с себя одежды высокого ламы и превратившегося не то в цирика, не то в арата.
      - Плохо, баньди! Придется поучиться. Нам идти через Тибет, а там умение владеть оружием ценится больше, чем святая молитва!
      Подумав, Жамц взял четки и протянул их Пунцагу:
      - Возьми, хороший лана должен иметь дорогие четки!
      Но это же ваши четки! - изумился Пунцаг, сразу вспомнив, что именно они послужили причиной для первого его наказания.
      - Теперь они твои. Я прошу тебя забыть, что я - лама, гэлун и ширетуй! Я - купец! Во всем нашем караване ты будешь единственным ламой. Так надо.
      Пунцаг кивнул. Жамц попросил подать халат, накинул его на плечи, прошелся:
      - Наган не торчит?
      - Я не заметил.
      Широко и торопливо распахнул двери дарга Тундуп. Увидев известного ему ховрака в одеянии ламы, поморщился, как от зубной боли: глава стражников не любил, когда в дацане что-то менялось без его ведома.
      - Все готово, ширетуй! - сказал он мрачно. - Я удалил всех, кто мог бы вас увидеть в этой одежде. Остался только он! - Тундуп кивнул в сторону Пунцага. - Прикажете убрать и его?
      - Ради этого баньди, Тундуп, караван и идет в Тибет!
      Дарга смутился: он так не любил попадать впросак. И, пожалуй, это случилось с ним впервые за много-много лет службы.
      - Проклятый ховрак! - прошипел он, открывая дверь. - Ты еще у меня запрыгаешь, когда вернешься!
      Тундуп закрыл дверь и ушел так быстро, что Пунцаг не успел смутиться или испугаться.
      - Он пригрозил тебе, баньди? - нахмурился Жамц - Может, его вернуть и заставить извиниться?
      - Дарга пожелал мне счастливого пути, ширетуй. Жамц усмехнулся: он достаточно оценил мужество парня - хороший лама должен быть сдержанным и не обращать внимания на пустяки и житейские неурядицы. А Тундупом надо бы заняться! Скоро его власть в дацане станет неограниченной... Впрочем, это уже забота Гомбожаба!
      - Завяжи мне лицо платком, - сказал Жамц сухо. - Я не хочу, чтобы меня узнали даже случайно. Ты - лама и имеешь право проводить до ворот дацана случайно забредшего на огонек гостя.
      Они быстро прошли коридор, проскользнули по каменному двору, где руками Пунцага был выметен каждый камень в бытность его ховраком, остановились у резных ворот, которые тотчас распахнулись и закрылись вновь, как только путники перешагнули через чугунную цепь, натянутую от одного столба до другого.
      Караван стоял за глухой стеной дацана. Суетились люди, лениво перебирали челюстями верблюды, прикрыв глаза и пережевывая жвачку, изредка погромыхивая железными колоколами. Деловитые и угрюмые люди в грязных шубах, среди которых Пунцаг узнал нескольких ховраков, проверяли тюки и упряжь. Жамц подошел к головному верблюду, дюжие руки подхватили его и усадили в седло. Тотчас, повинуясь знаку караван-бажи, все всколыхнулось и, взметая желтую пыль, медленно сдвинулось с места.
      Пунцагу не нашлось верблюжьего седла, и ему пришлось сесть на осла, пристроившись в самом хвосте каравана. Уплывали стены дацана, шла к концу сто девятая луна его жизни за ними, а впереди был длинный путь и полнейшая неизвестность.
      Глава шестая
      ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ
      Бабый страдал уже больше недели. И конца его страданиям пока не предвиделось. Впрочем, страдания - тоже дар судьбы и воля неба! А главные заслуги человека, живущего на земле, просты и доступны: чтение молитв, соблюдение постов, постройка религиозных сооружений, щедрые подношения монахам и ламам, которые не в состоянии обеспечить себя даже пищей.
      Буряты - народ добрый и никогда не бросят путника в беде. Но сейчас начало лета, и скотоводы со своими стадами ушли в горы, где иссушающее солнце еще не выжгло травы и набегающий с горных вершин холодок отгоняет слепней и они меньше беспокоят скот. Но идти по горам - удлинять путь, Бабыю же нужна самая короткая дорога. А самая короткая дорога - на Хилок. Там отдых и второй отрезок пути на Ургу. От Урги до монастыря "Эрдэнэ-дзу" рукой подать. Но кто его ждет в знаменитом дацане? Сричжанге Мунко не успел сказать главного...
      Тропа исчезла на каменной осыпи. Как идти? Через осыпь или в обход ее? В обход - легче, но кто скажет Бабыю, на сколько верст тянется эта осыпь, где ее конец и начало? Махнув рукой, он обреченно полез вверх... Сыпались камни из-под ног, каждый шаг давался с трудом, да и дыхание перехватывало все чаще. Бабый - книжный человек и привык путешествовать от шкафа с книгами к столу и от стола к шкафу с книгами! Ну, вот и вершина... Бабый перевел дух, прислонился спиной к чахлой сосенке, растущей на вершине бугра, огляделся.
      Осыпь заканчивалась у него под ногами, а дальше шла изгородь из жердей, маячили какие-то постройки, остро пахло кизячным дымом. Значит, он все-таки вышел к человеческому жилью, достиг цели! Это было большой удачей. На той скудной еде, что у него в торбе, до Урги не дойти.
      Теперь Бабый осмотрелся более спокойно. Бревенчатый летник, зимник, амбар, постройки для скота. В таком поселении мог жить и русский раскольник с семьей, и оседлый крещеный бурят. С русскими, да еще раскольниками-семейскими, Бабыю общего языка не найти, хотя он и говорит по-русски. Напиться путнику не дадут, собаками потравят! Оглядеться надо, подумать, взвесить все. Но голод путал мысли - желудок всегда о теле беспокоится, а не о душе. Да и что он потеряет, толкнув дверь чужого жилья?
      Сдвинув одну из жердей ограды и перешагнув через другую, Бабый двинулся к двери. Но открывать ее не пришлось - у самого порога сидел человек в остроконечной шапке и старой шубе. В медной трубке бурята медленно тлел табак.
      - Сайн байну! - поздоровался гость.
      Бурят кивнул, не вынимая трубки изо рта. Теперь будет молчать долго, пока весь табак не выкурит. Хоть бы пришел кто-нибудь!
      Бабый опустился на корточки перед стариком. Тот вынул погасшую трубку изо рта, поднял выцветшие голубые глаза на гостя.
      - Лама?
      Теперь кивнул Бабый.
      Старик вздохнул и ушел в глубь избы, но скоро вышел, неся за ручки медный пузатый самовар с надетым на трубу русским солдатским сапогом. Раздул, заглянул под крышку, снова ушел.
      Разговорились уже за чаем Жена Намжила (так звали старика) Дулма умерла прошлой осенью. Зашиблась, упав с коня. Двое его сыновей - Галсан и Ногон ушли с отарами в горы. Остался Намжил один и умереть собрался к зиме:
      - Домой уйду, к Дулме. Любил я ее... Э-э, да что я тебе говорю такое! махнул он рукой. - Ты же - лама! Для тебя семья и женщина - дела земные, грязные!
      Бабый смутился: дела земные для неба грязные, но ведь и ламы живут на земле!
      - Куда идешь, лама?
      - В "Эрдэнэ-дзу", на Орхоне.
      - Своими ногами? - удивился старик.
      - Я - лама. У меня ничего нет. Старик вздохнул и снова начал набивать трубку. Но раскуривать не стал, думал.
      - Далеко идешь, лама. Не дойдешь, однако. Бабый промолчал говорить о незавершенном - грех, а поддакнуть старику - попросить коня. Лама же никогда ничего не просит. Он берет только то, что дают ему люди сами
      - Я тебе дам коня, лама. И седло дам. А ты за это помяни мою Дулму в своей молитве. И меня помяни Потом, зимой.
      Странно подействовал Намжил на Бабыя - он как бы залил своим спокойствием тот костер в груди ламы, который все время чадил, не в силах вспыхнуть убежденностью умершего на его руках сричжанге Мунко, переложившего на его плечи свой незримый, но страшно тяжелый груз. Намжил же разом ответил на тысячи вопросов, что терзали Бабыя:
      - Человек должен сделать в этой жизни то, что ему предопределено небом, дающим ему жизнь в долг. Я вырастил сыновей, и я знал любовь женщины. Мое дело на земле сделано. И мне пора уходить, чтобы освободить
      место для других...
      Выходит, каждый живущий должен сделать свое главное дело и только тогда уходить? Потому тяжело и умирал сада Мунко, что не довел до конца своего главного дела? Значит, жизнь - это дело, которое надо довести до конца?
      Бабый прочел много книг. Прочел бы и "Ганджур", если бы ему не помешала смерть старика. Все книги говорили о главном по-своему: поддерживай тот огонь, который хранит чистоту разума. Он - свят. Огонь, который поддерживает жизнь, - не святой огонь, потому, что жизнь - мучение, а от мучений надо избавляться решительно! Одно с другим не вязалось: чтобы мыслить, надо жить, а жить нельзя, поскольку все земное мешает разуму... И если все время топтать жизнь, то она погаснет, а вместе с ней погаснет и разум! Чего же хочет небо? Какой чистоты оно ищет в земной грязи?
      Жизнь - это огонь. Разум - тоже огонь. Сложенные вместе они дают узор креста. Знак Идама1 - тоже крест, изломанные концы которого символизируют молнии земли и неба. Значит, жизнь - земной огонь, а разум - огонь небесный?
      Знаки этих молний заключены в круг. А круг - это знак нирваны, обод которого - сансара. Разрушая сансару - уничтожаешь нирвану, хранящую в себе земные и небесные огни... И, значит, нет противоречия в книгах?
      Бабый придержал коня, заметив, как сверкнула на горизонте серая лента реки. Неужели - Орхон?! Через Селенгу он перебрался два дня назад... Да, на коне и земля становится маленькой!
      Он спешился, провел ладонью по упругой шее коня. Интересно, кем он был в человеческой жизни? Ламой, купцом, пастухом? Своих перерождений никто не помнит и не знает. Их помнил и знал только один Будда!
      Бабый повел коня в поводу. Там, на берегу Орхона, можно будет додумать остальное...
      Название секты "Белик-сайсана", в которую вступил Бабый сорок лун назад, переводилось как "Мудрость прекрасна". Народ в секте был пестрый, и скоро она распалась: ее члены не разделяли многих положений ортодоксальной философии, выискивали контраргументы в старых книгах, пытались спорить со столпами буддизма и ламаизма И хотя их удары нередко были очень сильны, они не сумели понять друг друга: каждый считал себя мудрее других, у каждого были свои ссылки на авторитеты Но Бабый научился в секте главному, искать и находить истину, как бы далеко и глубоко она ни была запрятана!
      Вот и Орхон. Самая большая и прекрасная река Монголии Ее берега заставлены дацанами и дуганами, дворцами и лачугами, в ее воды опускают ладони самые высокие ламы и разбойники, ею питаются леса и травы, растущие по берегам, ее воспевают поэты... Но она не знает об этом! Значит, и жить надо, как река: делать добро всему живому, но не знать и не помнить об этом! Мудрый пастух понял это раньше, чем многие мудрецы, чем он сам - лама и доромба.. Разве не обидно?
      Старики говорили Бабыю, что Урга стоит на том месте, где когда-то пас свои стада пастух Номхон и где коптила небо его дырявая юрта. Очень может быть! На монгольской земле, как и на всякой другой, нет такого места, где когда-то не стояла чья-то юрта, где когда-то не горел чей-то костер, не кричала женщина, создавая живой огонь человеческой жизни... И, если собрать воедино огни, которые когда-либо горели на земле, они давным-давно бы сожгли небо!
      Завтра Бабый должен постучать в ворота знаменитого монастыря "Эрдэнэ-дзу". А пока надо подумать о ночлеге и о чашке горячего, зеленого, соленого, с бараньим жиром или коровьим маслом чая, снимающего усталость и возвращающего ясный ум.
      Но Урга - большой город А город любит деньги. Денег же у Бабыя давно нет; похороны Мунко и расходы на тризну очистили кошельки у всех - у Бабыя, Чампы, Цэрэниша с Должид. Даже их сосед - Цыбен Догдомэ, уходя в очередное странствование погонщиком верблюдов, выложил все, что накопил за провод двух караванов на Кукунор... Продать бусы дзи, что ему подарил Чампа? А может, продать коня - подарок старика Намжила?
      Урга - это палка с ременной петлей, которой ловят лошадей. Издевательское название столичному городу большой страны придумал кто-то неспроста, с намеком2! Без денег в Урге даже лама высшей степени святости не проживет. не о карме думают горожане, а о собственной мошне! Хотя и оберегают их карму мировые святыни, а мошной трясет только торговая пристройка к скопищу дацанов и храмов - Маймачен... Самый знаменитый базар на всю страну!
      У крайнего глинобитного домика Бабый спешился, постучал в щелястую дощатую дверь. Не дождавшись ответа, вошел. В дальнем углу в куче тряпья кто-то застонал, закашлялся, попросил пить. Бабый нащупал фляжку у пояса
      и шагнул в полумрак.
      Это была девушка лет пятнадцати. Волосы у нее скатались в кошму, синее с блеклой вышивкой дэли, с единственной пуговицей-застежкой на правом плече, разорвано, испачкано кровью и рвотой, сбито к самому пупку, оголены низ живота и тонкие беспомощные колени. Судя по всему, девушку не только многократно насиловали, но и пытали - все тело в порезах, укусах, ссадинах...
      Бабый вынул пробку из фляжки, взболтнул ее содержимое, осторожно раздвинул горлышком зубы девушки, влил несколько капель чудодейственного настоя из трав. Та жадно сглотнула, открыла глаза, в которых все еще
      стыл ужас:
      - О, бурхан!..
      И вновь потеряла сознание...
      Бабыя учили всем тайнам врачевания. Но где взять травы? Только в Маймачене, у торговцев! Но для этого опять же нужны деньги... Выхода не было - с конем или дзи надо было расставаться.
      Базар он нашел быстрее, чем думал. Да и сам город был не так велик, как о нем говорили те, кто побывал
      в Урге.
      Шумная, пестрая, говорливая толпа водила бесконечные хороводы возле торговцев, имеющих свои постоянные места; толклась у прорицателей и толкователей снов; крутилась возле гирлянд поясов, дэли, тэрлэгов, рядком выстроенных сапог и гутулов; возилась возле горок с седлами и сбруей. Тут же варилось и жарилось мясо, стучали молотки кузнецов-дарханов, чеканщики и ювелиры принимали заказы и предлагали готовые изделия. Между ними сновали торговцы водой, аракой, кумысом и айраном...
      Лавчонку торговца травами Бабый нашел в самом пустынном и грязном углу базарной площади, где продавали лошадей, верблюдов, ослов и яков. Это был седой, полуслепой и почти совсем глухой старик с сухими жилистыми руками и белым тюрбаном на голове. Шапка ученого ламы лучше всяких слов убедила Бабыя, что он нашел то, что ему надо. Подошел к лотку, перебрал пучки трав и корешков, запустил пальцы в горки сухих ягод, лишайников и грибов, но того, что ему было необходимо для приготовления лекарства для девушки, на лотке у старика не оказалось У него был в основном ходовой товар для смягчения дряблой кожи лица, для заживления язв и ссадин, от кашля и головной боли, сердечные и желудочные препараты.
      Старик уже понял, что к нему подошел не простой покупатель, которому корешок простой травы можно выдать за женьшень, а сухие листья вяза - за бадан.
      - Что вы ищете, доромба?
      - Ирный корень, маун, оман, истод, калган. Но у тебя их нет, достопочтимый лхрамба!
      - Я - доромба, как и ты. Одним травам быть еще рано, другим - поздно. Но дома у меня есть кое-что и для тебя!
      - Мне надо срочно Умирает человек, которого я могу спасти!
      - В Урге каждый день кто-нибудь умирает, доромба - Старик убрал ладонь от уха, начал завязывать концы у тряпки, на которой были разложены травы Если ты пойдешь со мной, то тебе придется уплатить и за убыток, который я понесу на торговле.
      Бабый кивнул и вынул дзи Полуслепой старик разом прозрел и жадно схватил драгоценные бусы. Сначала он попробовал один из камней на зуб, потом поставил его против света, повернул так, чтобы серебряными искорками засверкали таинственные знаки.
      - Двести серебряных рупий! - вскрикнул старик придавленно. - Триста рупий и всю лавку с травами впридачу!
      - Твои травы ничего не стоят, - покачал Бабый головой - Можешь взять за них моего коня, а дзи я тебе могу отдать даром, если ты согласишься приютить и вылечить одну девушку.
      Старик с явным сожалением вернул бусы. Лицо его сразу стало замкнутым и строгим.
      - У меня два сына и, принимая в дом чужую девушку, я принимаю вместе с ней тяжкий грех на душу. А мне нельзя рушить мою карму.. Травы могу тебе дать и так: твой конь мне тоже не нужен, а доброе дело зачтется небом! Может, все-таки, уступишь бусы дзи за деньги? Но больше триста рупий я дать за них не могу - это весь мой капитал, собранный за много-много лун на этом базаре.
      Бабый задумался: триста рупий ему не помешают - девушку не только надо будет лечить, но и кормить.
      - Хорошо, доромба. Я продам тебе дзи за триста рупий. Но сейчас мне нужны травы. Тебе есть кого послать за ними?
      - Нет, но я обернусь быстро!
      - Хорошо, я буду тебя ждать. Назови мне цены товара, и я...
      Но старик уже семенил далеко от Бабыя, а скоро и совсем потерялся в базарной толпе.
      Старик-торговец ходил очень долго, и Бабый опоздал. У домика девушки он увидел большую толпу, и это вначале его удивило - несколько дней к ее дверям никто не подходил, а стоило только возле них остановиться случайному путнику, как любопытство взяло верх над предрассудками.
      - Он! - заверещал какой-то мальчишка, тыкая в Бабыя пальцем. - Он подъезжал, он заходил, он и убил ее!
      И тотчас отлетел в сторону от подзатыльника, подвешенного крикуну молодым угрюмым парнем:
      - Не видишь, щенок, что он - лама!
      И, прижав руку к сердцу, склонился перед Бабыем.
      - Что случилось? - спросил тот, уже догадываясь об ответе и .проклинав в душе себя и старика, с которым связался.
      - Лхагва умерла. Она должна была умереть после того, что с ней сделали эти подлые и грязные цирики!
      - Лхагва? - переспросил Бабый. - Но и сегодня - среда! Значит, она умерла в тот день, в который родилась и в честь которого носила свое имя?
      - Помолись за нее, лама, - понурил парень голову. - Она была хорошая девушка... А к небесам мы ее проводим сами.
      Так вот почему к ней никто не заходил! Ее соседи просто боялись цириков, которые могли вернуться сюда в любое время.
      - За что они ее? - спросил Бабый.
      - В тот вечер не она одна попала в беду, - вздохнул парень. - Мою сестру тоже нашли мертвой. Они даже отрезали ей голову и груди, распороли живот...
      - Как ее звали?
      - Олзийбат.
      - Может, ты знаешь имена и других пострадавших девушек? Назови мне их всех!
      Парень кивнул, но тут же обернулся на шум, прокатившийся по толпе, пробормотал слова извинения и поспешно отошел от ламы, замешавшись среди людей.
      - Цирики! Цирики идут! - закричал мальчишка, минуту назад награжденный подзатыльником. - Те же самые, что и три дня назад здесь были и ловили девчонок!
      Бабый поднял голову: на дороге серо-зеленой лентой в клубах коричневой пыли колыхалась толпа вооруженных всадников, горланящих непристойную песню.
      Толпа, окружившая домик умершей девушки, заметно поредела, теперь у его облупившихся стен и распахнутой настежь двери боязливо жались несколько старух и мальчишек - одни не успели уйти, а другие остались, пригвожденные любопытством. Бабый тронул коня и поехал навстречу солдатам.
      Он и сам не осознавал, что делает, и не знал, что будет говорить солдатам, которых не останавливали ни кровь, ни слезы, ни визги страха, ни вопли ужаса. Но он не мог поступить иначе - он обязан был сказать этим вооруженным людям, что их оружие получило благословение неба для борьбы с врагами, а не с собственным народом - братьями, сестрами, отцами и матерями; что их грязные поступки будут осуждены небом и прокляты людьми; что рано или поздно, но их всех ждет наказание за невинную кровь и за бездумно погашенные жизни...
      Заметив красношапочного всадника, командир цириков подал короткую команду и, подъехав к Бабыю, спросил:
      - Откуда и куда держишь путь, лама?
      - В дацан "Эрдэнэ-дзу", дарга.
      - Хм!.. Но он - в другой стороне!
      - Я хотел поговорить с вашими солдатами, дарга. А потом продолжить свой путь... Я узнал, дарга, о большом несчастье, случившемся здесь три дня назад...
      Запас храбрости у Бабыя уже иссяк, и слова, которые он хотел сказать этим вооруженным людям, сама профессия которых убивать, ушли неведомо куда и не оставили себе замены.
      - Что же ты замолчал, посланец неба? Говори, мы все тебя слушаем и готовы распустить сопли!
      Солдаты сдержанно засмеялись, оценив слова своего командира как остроумную издевку над ламой в красной шапке. Они чаще видели желтых и коричневых лам и потому верили больше им.
      - Ваши солдаты, дарга, достойны только осуждения. Они - насильники и убийцы. В новой жизни они станут пауками и крысами. Там, - он показал в сторону домика Лхагвы, - только что умерла девушка, истерзанная и опозоренная вашими солдатами. Она умерла от стыда, и этот ее стыд падет гневом неба на их головы!