Потом Техтиек обнажил меч и все парни Чекурака разом нажали на курки винтовок, сбивая выстрелами всех, кто еще смел стоять перед их предводителем даже на коленях...
      Новый дракон лязгнул челюстями!
      Глава вторая
      ПЕПЕЛ НА ВЕТРУ
      Заметив поданный Ыныбасом знак, Кураган придержал коня, чтобы дать возможность трем женщинам с ребенком уйти вперед, затеряться среди деревьев - опасность возможной погони была еще слишком велика...
      - У Тележихи мы должны разъехаться с тобой, кайчи,-сказал Ыныбас тихо.-Я и Чейне не имеем права подвергать тебя и твоих спутниц опасности.
      Кураган кивнул. Он и раньше догадывался, что в сердце Ыныбаса была какая-то тайна, тщательно оберегаемая от всех, кроме Чейне. Но ведь она женщина-бурхан, и Кураган собственными глазами видел, как Чейне пригоршнями раздавала людям золотые монеты! Сам кайчи тоже получил от нее несколько этих больших монет: для себя, отца и тети Адымаш - жены покойного Яшканчи.
      - Они вам всем пригодятся, когда Шамбала восторжествует!-сказала тогда Чейне шепотом.-А если и нет, то золото всегда в цене! Ты можешь переплавить их во что-нибудь другое и продать купцам за меха, скот, русские деньги...
      - Вам есть куда уехать с Чейне, дядя Ыныбас? - спросил Кураган, с трудом воспринимая, что он попал в самое окружение богов, которых воспевал в своих песнях.
      - Да, мы с Чейне уедем к ее отцу Кедубу. Его аил стоит в урочище Маймы. Но мы там не будем долго. Нам нужен свой аил.
      - Урочище Маймы далеко отсюда, - вздохнул Кураган. - Путь туда трудный, и белый конь, как и белые одежды Чейне...
      - Мы можем поменяться с тобой конями, Кураган. А у Шины есть запасная одежда. Чейне уже говорила с ней. К тому же, они одного роста и... - Ыныбас смутился, но тут же взял себя в руки. - Надо сделать так, чтобы мы с Чейне исчезли незаметно для твоих женщин и чтобы ты не вздумал нас искать!..
      Кураган снова кивнул. Он уже устал от потерь и прощаний. Погиб Яшканчи, исчез Хертек, не удалось найти отца Шины, который ринулся на перевал, забыв о дочери...
      Чего так напугался Езен? Неужели того, что, разгребая пепелище Чегата, своего знакомого, нашел под перевернутым казаном несколько монет?
      Женщины сделали вид, что не заметили отлучки своих мужчин. Да и мало ли по какой нужде они могут отлучиться! Ыныбас говорил, что за ними возможна погоня русских полицейских... Вот и проверяли.
      Ыныбас старался держаться ближе к Чейне, не обращая внимания на Шину. И не столько боясь выдать себя как старого знакомого, сколько поставить в неловкое положение сразу двух молодых женщин и, конечно же, Курагана, который с этой девчонки глаз не сводил... Встреча с Шиной была для Ыныбаса полной неожиданностью:
      девчонка храбростью не отличалась и вдруг приехала в самое пекло! Скоро он догадался, что сделало ее такой храброй.
      Только слабый всплеск грусти почувствовал Ыныбас на самом дне души. Шина была его юностью, а юность ушла, как ей и следовало - догонять молодых. А в жизнь Ыныбаса вошла молодая жена старшего брата, и все встало на свои места: юность заменила молодость, а невинная влюбленность уступила мужской любви к женщине.
      Да, две пары так или иначе, но нашли себя! И, по эгоизму всех счастливых людей, меньше всего думали о третьей паре - Адымаш и Кайоноке, потерявших вообще все, что только можно потерять в этой жизни...
      Ыныбас, как и обещал Курагану, исчез тихо и незаметно. Только поздно вечером, когда настало время становиться на ночлег, Шина дернула Курагана за рукав,
      шепнув:
      - А Ыныбаса и Чейне нет. Отстали.
      Кураган натянуто улыбнулся:
      - Они счастливы вдвоем, зачем им мы?
      У Шины отлегло от сердца: значит, Ыныбас ничего не сказал Курагану! И отлучался с ним только для того, чтобы предупредить о том, что их дороги расходятся в разные стороны?.. Какой он все-таки умный, этот Ыныбас!
      Умный и хитрый...
      Она положила Курагану руки на плечи, ласково заглянула в его усталые и печальные глаза:
      - Я хочу стать твоей женой, кайчи. Сегодня ночью.
      У Курагана и его спутниц давно уже кончились все припасы, взятые в бросаемой на произвол судьбы юрте, и оставалась только слабая надежда на ружье Яшканчи, отданное Ыныбасом, и последние десять патронов. И если взрослые еще как-то терпели голод и жажду, то Кайоноку приходилось совсем плохо, и он постоянно хныкал, что хочет есть и пить, что ему надоело тесное седло Адымаш ехала на одном коне вместе с сыном), что он не хочет спать на голой земле и у лесного негреющего костра, стреляющего искрами... Мать не отвечала на эти жалобы, а только молча плакала. И Курагану с Шиной приходилось постоянно успокаивать не только мальчишку, но и саму Адымаш:
      - Потерпите немного... Что-нибудь придумаем! Но ни в этот день, ни на следующий ничего придумать так и не удалось - в Ильинке и Кукуе кержаки были такими же неприступными, как и в других оставленных ими за спиной селах и деревнях...
      Пройдя на рысях кержацкие поселения и обойдя стороной обе Черги, где могли быть полицейские заслоны, на седьмой день пути вышли к Сему, левому притоку Катуни. В Чергинском урмане Курагану удалось подстрелить одну из бездетных самок красавца-курана, и до самой большой воды они шли сытыми. Даже мальчишка немного повеселел... Но Камлак встретил их неприветливо, хотя хозяин первого дома, в ворота которого постучала Адымаш, хорошо говорил по-алтайски и знал обычаи, а все же в ночлеге отказал наотрез:
      - Весь дом провоняете своими шубами, а взять с вас нечего... Выспитесь у костра - лето! Вам не привыкать...
      Кураган хотел дать ему золотой идам, но Шина шепнула:
      - Увидит золото, ночью нас всех передушит, а потом бросит в реку! Глаза-то у него - разбойные!..
      Гости не уходили, и хозяин, потоптавшись у калитки, пошел в дом, вынес каравай черствого хлеба, подернутого зеленоватой плесенью, и кринку прокисшего молока:
      - Чем богат, тем и рад!
      Богат он был, конечно, не только прокисшим молоком, но голодные рты были рады и этой милостыне...
      Кураган прошел к лодкам, надеясь на какое-нибудь чудо. Камлак хоть деревня и маленькая, но рыбаков в ней много - можно попытаться разжиться у них хотя бы рыбой. Но как ее есть и готовить? Да и какое мясо - рыба?
      Берег реки пустовал. Рыбаки свою добычу взяли утром, и мокрые сети, развешенные на кольях, еще не обрели своей обычной упругости. Длинный ряд лодок был неприступен - каждая посудина сидела на толстой цепи, пристегнутой амбарным замком к железному крюку, намертво вбитому в скальный берег.
      - Как собак на цепь посадили!-невесело рассмеялся Кураган, пнув ногой несколько замков.
      Да, перебравшись на тот берег, они бы раза в два сократили свою дорогу! Но разве кого из рыбаков упросишь? Да и бумажных денег ни у кого нет...
      Потоптавшись без толку у воды, он вернулся и, присаживаясь к костру, уронил виновато:
      - Придется на лошадях через паром...
      Он хотел прибавить, что дорога им предстоит трудная, берегом и через урманы, но промолчал: что зря расстраивать женщин!
      Вяло и виновато горел тусклый костер, изредка сухо потрескивая не совсем хорошим топливом, с трудом собранным женщинами среди голых и мокрых прибрежных камней. Кураган прислушался, и ему показалось, что От-Эне, живущая в нем, на что-то жалуется людям, рассказывая о своей невеселой жизни под этим холодным даже летом небом, изо всех сил стараясь утешить людей, сидящих вокруг, и дать им новые силы, пожертвовав своими:
      - Даже этот плавник, подаренный рекой, кормит меня! А у вас все впереди - вы люди! Все-хорошее и радостное, грустное и печальное - у вас еще впереди! Это я говорю вам, мать огня, ваша От-Эне...
      - Новое горе у нас, - сказала Шина тихо, - Кайонок заболел.
      Кураган испуганно поднял голову; только этой беды им и не доставало!
      - Что с ним?
      - Молоко было плохое. И хлеб старый.
      Кураган посмотрел в сторону дома, где жил жадина русский, с сердцем плюнул:
      - Чтоб тебе сгореть от грозы, вонючий барсук!
      Барагаа пришла в Абайскую степь пешком, в лохмотьях, исхудавшая до черноты. Во время одного из ночлегов на берегу Урсула за Теньгой, какие-то люди в русских монашеских чегедеках, вышедшие из соседнего урмана на ее огонь, силой овладели ею, ограбили и увели коня:
      - У нас один батыр погубил свою лошадь, твой конь ему подойдет! А ты и пешком дойдешь, молодая...
      Целый день после этого кошмара Барагаа отлеживалась в кустах, приходя в себя, пока не почувствовала, что может идти. Подкрепившись зеленью, какая нашлась поблизости, она двинулась берегом на Ело, надеясь добыть там немного мяса или курута, а если повезет, то и коня. Содрав с нее шубу и меховую шапку, разбойники не догадались сдернуть плетеный из кожи пояс, в который с изнанки были пришиты золотые и серебряные монеты-все ее богатство, нажитое за годы замужества.
      Ее надежды на доброту и участие людей развеялись сразу же, как дым: в Ело Барагаа приняли за нищенку и гнали от каждого аила, бросая вслед не только обидные, злые, слова, но и дурацкие советы, ни один из которых не мог дать ей кров, накормить и обогреть.
      Абайская, а потом и Уймонская степи, о которых так много и часто говорили ей встречные пастухи по пути сюда, к Коксе, оказались сухими, выжженными и почти безлесными на десятки верст. Позднее Барагаа узнала, что последние отары ушли отсюда на крохотные пастбища в горы, спасаясь не столько от бескормицы, сколько от людей, хлынувшись из Терен-Кообы во все стороны Они-то и повытоптали своими конями траву...
      Конечно, первые же дожди воскресят эти степи, снова придут сюда стада и отары, но пока что дожди не спешили на выручку людям, обходя Катунский, Бащелакский и Тигирецкий хребты стороной, сбивая в небе большие отары туч у Холзуна и на юге - по предгорьям Ульбинского хребта, где не то что непроходимые, но и непролазные места - аюкечпесы*... А зачем скалам да мхам дожди? Дожди нужны людям и скоту!
      * Аюкечпес - глухомань, буквально - медведь не пройдет
      Так Барагаа добралась до Сугаша, где надеялась отыскать дальних родственников покойного отца. И здесь ей впервые повезло-люди в урочище были непуганые, особой роскоши и сытости не знали, и потому лохмотья пришедшей издалека женщины не очень удивили их. За серебро они охотно продали Барагаа две старых шубы, кое-что из тряпья, несколько полусырых и не выделанных до конца кож, десяток овец, треног и казан для очага. Теперь она могла выбирать себе место и ставить жилище, но сначала надо было найти пастбище для овец. В этих поисках она набрела на нищий пастушеский домик из жердей, крытых корой, а потом повстречалась и с самим хозяином, оказавшимся двоюродным братом отца. Звали его Тадыжек, он был старше Барагаа лет на семь-восемь.
      Барагаа даже смутно помнила его - Тадыжек приезжал в родительский аил молодым парнем, когда она была совсем девчонкой. Но сейчас Тадыжек выглядел стариком, прожившим 600 лун, измученным жизнью и болезнями.
      У него было десятка два овец, корова и конь, по сравнению с Барагаа настоящий богач! Его аил стоял на удобном месте, но был таким ветхим, что мог завалиться при любом ветре. Хорошие хозяева в таких жилищах не остаются на зиму, а строят новые, а эти, изношенные временем и непогодой, просто бросают.
      Трудно сказать, обрадовалась или огорчилась Барагаа, встретившая наконец-то хоть какого-то родственника. Но Тадыжек был неназойлив, почти ни на что не жаловался, и когда она пригласила его к своему костру на чашку чая, согласился не сразу, но пришел с подарком: дырявым и надтреснутым казаном с толстым слоем ржавчины и грязи на дне и стенках. Но и такой подарок женщина приняла с благодарностью - без утвари не проживешь, и так просто ее не купишь. Дырку в казане можно забить деревянными пробками, а грязь и ржавчину отчистить горячей водой с песком или золой.
      Тадыжек долго сидел и у ее огня, неторопливо рассказывая историю своей жизни, полной невзгод и бедствий, а потом неожиданно предложил:
      - У меня нет жены и детей. Мой аил стар, а у тебя и такого пока нет. Давай построим новый аил вместе?
      - Но мы же с тобой родственники!-удивилась Барагаа.
      - Родственники дальние. Я - брат твоего отца не по матери, а по отцу. К тому же, не родной брат... Нам можно жить вместе и даже иметь своих детей... Мы не нарушим никаких обычаев.
      Барагаа посмотрела на него более внимательно - теперь уже глазами женщины, а не родственницы. Нет, он не стар, он просто измучен жизнью. И, если его хорошо откормить, приодеть и обогреть женским теплом и лаской, от него можно иметь даже детей.
      - Не знаю, Тадыжек, - назвала она его по имени, хотя это и осуждалось обычаями. - В наши с тобой годы не об этом надо думать! Да и поздно, наверное, что-то начинать заново...
      - Обновить жизнь, Барагаа, никогда не поздно! - рассмеялся тот и осторожно привлек ее к себе. Женщина не сопротивлялась.
      Тадыжек проводил Барагаа до самого леса, а потом спешился и протянул повод:
      - На коне ты обернешься в оба конца скорее. Да и не внесешь все свое добро на плечах - в дороге и нитка тяжела. А тут еще и овец придется гнать одной...
      Она кивком поблагодарила, но садиться в седло не стала. Дорога была хорошей, через лес, и можно было спокойно подумать о новом повороте в ее судьбе, который, быть может, и не сулил Барагаа настоящего женского счастья, но был более привлекательным, чем неопределенность... Жизнь свою она сломала сама, и винить тут некого, и, как знать, может оно и к лучшему, что ее дочка-первенец умерла, не осознав и не испытав горького и соленого вкуса жизни женщины-алтайки...
      Учура она давно простила, но до сих пор не могла простить себя, что, ведомая ложным чувством стыда опозоренной девушки и слабой нитью привязанности к мужчине со своим полудетским желанием его, которые приняла за любовь, сама пришла к нему в аил, и за то еще, что не ушла из него сразу же, утром, когда с горечью убедилась в своей ошибке. А ведь еще был жив отец, и место дочери у очага не занимала чужая женщина...
      Сегодня ночью размягший и оттаявший Тадыжек много и горячо говорил ей об их новой жизни у домашнего очага, в которую верил, как ребенок, не видя в темноте ухмылку женщины, которая давным-давно стала взрослой. Так давно, что иногда ей казалось, что она и родилась сразу же такой - оскорбленной, униженной и несчастной.
      Потом Тадыжек начал говорить о будущих детях, и это было самое забавное! А он говорил едва ли не стихами: какой теплый и просторный аил они построят вместе, как Барагаа будет ловко и умело хозяйничать в нем и бережно носить каждый год сладкую для обоих ношу под сердцем, как, наконец, они всей семьей превратят их дом в настоящее богатое жилище, где будет весело от смеха детей и ее, любимой жены, бесконечных песен!
      Она очень торопилась и вернулась в тот же день до заката солнца, но Тадыжек не встретил ее, как обещал. Барагаа нашла его в сгоревшем аиле, упавшим лицом прямо в очаг. Женщина молча опустилась на колени перед трупом, поникла головой, не в силах больше плакать. Судьба снова догнала ее, чтобы выпроводить и из этой долины, к которой она так трудно и так долго шла...
      Барагаа вспомнила, как наступило сегодняшнее утро-золотое, душистое от трав, изменившее землю, но не изменившее Тадыжека. Он нежно и трепетно ласкал ее, говорил милые глупости, и в его выцветших от времени и невзгод серых глазах светилось настоящее, а не поддельное счастье... Он искренне верил, дурачок, что судьбу можно как-то обойти или перехитрить!
      Кайонок умер на рассвете, измучив женщин и Курагана, измучившись сам. Взрослые были бессильны помочь мальчику - рвота и дикие боли в животе ничем нельзя было унять: ни горячим чаем с солью, ни нагретыми на огне камнями. Мутило и Шину с Адымаш, съевших по кусочку хлеба и запивших их горьким чегенем из кринки. И только один Кураган, не притронувшийся к еде, чувствовал себя здоровым.
      Насыпав горку щебня1, он долго стоял над этой самой маленькой и самой печальной могилой в его жизни. Потом он снова ушел на берег реки, чтобы не видеть испепеленных горем глаз Адымаш и виноватых перед всем миром глаз Шины. Пусть уж женщины поплачут сами в одиночестве, глядя в огонь крохотного и коптящего костерка, и пожелают душе ребенка благополучной дороги в лучший мир, если он только существует на самом деле, а не выдуман камами...
      Через три дня добрались до Куюса. и здесь снова их встретило горе умер старый Сабалдай. Умер в ту ночь, когда женщины и Кураган тщетно пытались спасти младшего сына Яшканчи. Их встретил Орузак - смущенный и немного растерянный, все время уводящий глаза в сторону от прямого и открытого взгляда Курагана. Потом нехотя заговорил:
      - Вышли все сроки твоего возвращения, и я решил, что ты тоже умер в той долине... Я не стал делить имущество отца на три части, а разделил его по-другому... Скот я продал, ухожу к русским в деревню, буду шить шубы... В Мунах я уже купил избушку и достал у чуйцев "Зингер"... Скотом не проживешь...
      Рваная, трудная, беспокойная речь брата дала Курагану понять, что он просто-напросто ограбил его Конечно, по закону гор, старший брат всегда имеет больше прав, чем младший. Но зачем же он забрал себе и его права, а не передал их матери, которая еще жива?.. Сроки возвращения... Кто их устанавливал для алтайцев и кто знает их длительность? Даже мертвого, которого любят и уважают, ждут обратно все годы.
      - Ты поспешил похоронить меня, - сказал Кураган с горечью. - Значит, по приметам, я проживу дольше тебя на много лет! Ты поторопился уничтожить все дела отца, похоронив его два раза!.. Куда и зачем ты спешишь, Орузак? Что тебе даст твой "Зингер", на котором ты собрался шить шубы на продажу, если ты лишился скота, став бестабунным? Шкуры тоже надо будет за что-то покупать!.. Или ты так богат, что можешь позволить себе разбрасывать деньги по ветру? А как ты решил поступить с матерью?
      - Я ей оставил десять овец, коня и корову! Хотел дать денег, а потом подумал: зачем они ей? Аил теплый. вещей много... И еще, Кураган, я боюсь русских стражников и полицейских! Ведь многие бурханы были у нас в гостях, а ты сам был в долине Теренг, слушал богов и пел свои опасные песни! Сейчас везде идут аресты, многих пастухов русские отправляют в тюрьму...
      Кураган невесело рассмеялся:
      - Тебе-то чего было бояться, Орузак! Ты даже абызу* понравился, что у нас в гостях был: крещеный... В Чулышман бы съездил за бумагой с крестом - и все!
      · Абыз - священник. В данном случае Кураган имел в виду игумена.
      Братья спорили, укоряя друг друга, а женщины стояли, как оплеванные. Орузак даже не пригласил их в аил, не подал пиалы с чаем... Потом из аила вышла старая Тиндилей, вытянула вперед руки, как слепая двинулась к младшему сыну, упала ему головой на грудь:
      - Ты все-таки жив, сыночек? Тебя все-таки не убили русские кезеры?.. Не ругайся с Орузаком, пусть живет, как знает...
      - Я - живой, не кермес! Кермесом стал Орузак! Я привез с собой тетю Адымаш и жену Шину... У них у двоих больше горя на душе, чем у нас с тобой! Радость только у одного Орузака - избушку в Мунах купил, "Зингер" достал у купцов!
      - Я не рад смерти отца!-вспыхнул старший брат.- Зачем так зло говоришь?
      И тогда заговорила Тиндилей, тихо и горько:
      - Сын, покидающий в горе свою мать, хуже мертвого сына. Я похоронила троих сразу-мужа и двух сыновей. Но младший из них вернулся живым. А ты умер, ты - кермес! Уходи куда хочешь...
      Она завела Курагана в аил, посадила выше огня и протянула ему раскуренную трубку, признав его главой семьи. Орузак потоптался еще немного у порога, потом сел на коня и уехал, ни разу не оглянувшись...
      Все правильно: кермесу нечего делать среди живых людей.
      Глава третья
      ЗАПОЗДАЛЫЙ ВИЗИТ
      Два дня Федор Васильевич упаковывал вещи, которых неожиданно набралось много. Видимо, не зря говорится в народе, что на одном месте и камень мохом обрастает... Работа у него продвигалась медленно, хотя в письме, которым он приглашался в Барнаульский уезд на ту же должность, оговаривались минимальные сроки для переезда. Принятое доктором решение не было паническим- надоела бессмысленная борьба с миссией, которая сейчас, после разгрома активистов бурханизма, приобрела форму колотья лбом об стенку.
      Последствия событий в долине были ужасны для местного населения. Зайсаны, в чьем руководстве находились сеоки, сами рыскали по стойбищам и кочевьям, выискивая тех, кто был на моленьи бурханам; полицейские со старанием, достойным лучшего применения, тем же занимались в деревнях со смешанным населением; священнослужители и миссионеры двинулись черной волной в горы, надеясь на особенный урожай: окаянный хан Эрлик сокрушен бурханами и повергнут в прах, а сан Ак-Бурхан в душе орды еще не утвердился... Но больше всего доставалось кержакам, хотя во время усмирения бунтующих они откровенно были рядом с попами и полицейскими... Но почему бы и рыбки не половить, когда вода
      мутная?
      В Горбунках уже снялись с насиженных мест и исчезли неведомо куда Панфил и Аким; увязывал свои нехитрые пожитки Капсим; обеспокоенно вели себя и те, кто ходил с дубьем в долину, и те, кто не только там не был,
      но и не собирался...
      Под напором этих событий, слухов и предположений, забросил свои дела и Федор Васильевич, так ничего окончательно и не решив. Он целыми днями слонялся по разгромленному кабинету, отпихивая ногами связки книг и коробки с лекарствами; часами сидел на крыльце, поигрывая пенсне и многозначительно хмыкая; валялся на кушетке прямо в обуви, шумно листая книги и отбрасывая их одну за другой... В один из таких дней, где-то близко к обеду, заявился Капсим. Уставился на груду книг, сваленных посреди пола, покачал осуждающе головой:
      - Разве так можно с добром-то?
      - Что? - не понял Федор Васильевич, неохотно оставляя кушетку.
      - Книги, тово... Как попало и где попало! Разве ж можно?
      Доктор усмехнулся:
      - Книги жалеешь? Человеческая жизнь сейчас гроша ломаного не стоит, а ты - книги! Да на кой черт все надо, если Алтай кровью поливают все, кому не лень и кто ремеслом убийцы не брезгует!..
      - Добро ить... Люди - что? Бабы нарожают.
      - Ты чего пришел-то? - рассердился Федор Васильевич. - Говори, а не топчись вокруг да около! Капсим сразу потускнел, махнул рукой:
      - Об чем говорить-то? Ухожу из деревни со всем семейством моим!-Он присел на корточки перед грудой книг, смотря на них испуганно и с уважением. - Силов моих больше нету... Община разбрелась кто куда... Кого побили, кто сам в вине, ровно золотушное дите в коросте... А я - что? Ни руки протянуть не к кому, ни ноги вытянуть не на чем...
      Федор Васильевич уже успокоился и теперь досадовал на себя: у тысяч людей - горе, а он хандру на себя напустил!
      - Куда же ты уходишь, Воронов?
      - Куда глаза глядят. Все едино теперь...
      - М-да, далеко собрался!.. Может, ко мне санитаром пойдешь, вместо Дельмека? Жалованья я тебе большого положить не могу, сам нищ, но... Впрочем, я и сам еще не решил - останусь ли! М-да...
      Капсим вздохнул, поднялся с пола, нахлобучил шапку, с которой не расставался ни зимой, ни летом:
      - Поп Капитон опеть приехал. С каким-то военным.
      - Сам видел?
      Капсим кивнул и нагнулся за какой-то книжкой. Потом снова вздохнул:
      - Свою "Листвяницу" и другие хотел к вам пристроить, а вы и свои, вон, для печки!
      - Твои книги, Капсим, я куплю. Приноси. А эти - не жалко... Значит, поп из Берестов решил на себя и нашу церквушку взять?
      - Так выходит... А вота - военный зачем?
      - Ну, военный, Капсим, это, надо думать, уже по мою
      душу!
      Гости явились, когда доктор завязывал бечевой последнюю связку книг, чтобы оттащить ее в тот же угол, где покоились, ожидая своей участи, другие. Он все-таки решил ехать! Но не в Барнаул земским врачом, а в Томск, где ему могла отыскаться работа и поинтереснее... Дверь, ведущая из кабинета во двор, была распахнута настежь, и берестянский иерей с незнакомцем в партикулярном платье и вислой шляпе на голове, но с неистребимой офицерской выправкой, встали в косяках, как в раме.
      - Бог вам в помощь! - прогудел иерей и первым шагнул через порог, направляясь к кушетке, наполовину заваленной бумагами и коробками.
      - Проходите, господа, - равнодушно кивнул Федор Васильевич, не обращая внимания на бесцеремонность! попа, с которым был знаком весьма плохо и не запомнил его лица и голоса. - Я сейчас управлюсь... Галя! Поставь самовар, у нас гости!
      - С прискорбием узнавши, что вы уезжаете... - начал было поп, но хозяин кабинета поспешно отмахнулся:
      - Полноте! Это сугубо личное дело и вас, святой отец, ни в какую скорбь ввергнуть не может!
      - Как посмотреть!-усомнился второй гость и поспешил представиться: Жандармский ротмистр Маландин из Барнаула! Нахожусь в орде по просьбе губернского жандармского управления. Считаю, что ваш столь спешный отъезд нежелателен, и посему...
      - Вам-то чем обязан? - поразился Гладышев. - Бомбы я не начиняю, листовок не печатаю, речей на митингах и сходках местных жителей не произношу, с паперти народ не пугаю! Я занимаюсь только обязанностями лекаря и немного наукой.
      - И тем не менее, господин доктор, я принужден задать вам несколько вопросов в связи с расследуемым
      мною делом бурханов.
      - Та-ак!-доктор нашарил табурет, подвинул Маландину, поймал ускользающее пенсне.-Но спешу заметить, господин ротмистр, что у меня нет белого коня, а из белых одежд я располагаю только докторским халатом. Других совпадений с названными вами бурханами не припоминаю-с!
      - Начну с объяснений, чтобы нам не продираться с вами, господин доктор, сквозь дебри непонимания и недоразумений. Итак...
      Ротмистр говорил лениво, скучным голосом, едва сдерживая зевоту, всем своим видом показывая, что он лично ни в чем не заинтересован, а только служебный долг и необходимость соблюдения государственных интересов вынуждают его беспокоить уважаемых людей, живущих в этом, ставшем притчей во языцех месте:
      - По имеющимся у меня сведениям, которые, надо думать, вы не будете отрицать, у вас длительное время проживал на правах работника и санитара некто Дельмек... Фамилия его осталась, к сожалению, пока не установленной...
      - Отчего же? - усмехнулся доктор. - Дельмек Камылдиев действительно жил у меня на правах санитара и работника и, надеюсь, еще вернется, как только посетит своих родственников...
      Маландин удовлетворенно взглянул на отца Капитона, плотно обхватил свое колено широкопалой ладонью, сдавил, помассировал, снисходительно улыбнулся:
      - Не разделяю ваших надежд, господин доктор! Он- активный участник движения бурханов и уж если появится у вас или где-то в другом месте, то будет немедленно арестован и предан суду как государственный преступник!
      - Даже так? - Федор Васильевич уронил пенсне в ладонь подышал на стекла, полез в карман за носовым платком.-За что же ему такая кара, господин ротмистр?
      - Это не моя прерогатива, господин доктор! Степень его злодеяний будет оценена другими... Вас же обязан предупредить официально: если вам что-либо известно о его местонахождении, прошу мне об этом сообщить!
      Федор Васильевич водрузил пенсне на место и широко развел руками, как бы обнимая не только гостей, но и и весь кабинет:
      - Увы! Я не имею охоты пристраивать в тюремную камеру человека, которого я знаю добросовестным и порядочным!
      - Не могу разделить ваших восторгов, - поморщился жандарм, - он обвиняется в убийстве, по меньшей мере, десяти человек! Это не тюремная камера, как вы изволили выразиться, это - виселица!
      - Очевидно, он был вынужден применить оружие.
      - Оружие вынуждены были применить другие!.. Меня беспокоит еще одно, господин доктор... Как случилось, что этот Дельмек, пришедший в ваш дом мальчишкой, стал по прошествии определенного времени опасным преступником?
      - Что из того? - пожал доктор плечами. - В семье богобоязненного берестянского купца Лапердина все сыновья выросли бандитами! Отец Капитон может это подтвердить... Сыновья, господин ротмистр, не наемные работники!
      Маландин снова поморщился:
      - С семьей купца я еще разберусь. Сейчас я хочу получить ответ на свой вопрос у вас!.. Я склонен думать, что известное всем ваше либеральное направление мыслей в отношении инородцев возымело ложное наклонение в незрелых душах и умах. Для них вы стали авторитетом, и каждое ваше неосторожное слово...
      Федор Васильевич фыркнул:
      - Я уже докладывал вам, господин ротмистр, чти ни на каких сходках и сборищах я речей не произносил и прокламаций не печатал! Я хорошо понимаю, куда вы клоните!.. Не найдя других источников крамолы, вы предпочли подвергнуть сомнению культуртрегерскую работу той небольшой кучки образованных людей, что живет в этом несчастном крае! Но этим вы запрягаете телегу впереди лошади!.. Не проще ли присмотреться к власть предержащим и богачам из инородцев и русских купцов, которые своими действиями порождают недоверие и ненависть? А мы сеем добро! Добро же, господин ротмистр, никогда и нигде еще не порождало зла!.. Или при желании можно любой цвет назвать черным?
      - Красным, господин доктор! - рассмеялся Маландин. - Сейчас в моде только красный цвет! - Он нахмурился. - Мы с вами отвлеклись и ушли в сторону... Суть культуртрегерства и степень его влияния, доброе оно или злое, меня не интересует совершенно! Меня интересует сугубо конкретная вещь: не сказалось ли на поведении вашего работника привитие ему ложных идей социализма,
      которые сейчас становятся столь модными?
      - Единственная идея, которая была привита Дельмеку в моем доме, это идея гуманизма, идея всяческой помощи ближнему своему! Священник, присутствующий здесь, может подтвердить, что эта идея не противоречит христианству, а является его сутью!
      Иерей благосклонно кивнул:
      - В святом писании сказано: возлюби ближнего и
      дальнего своего, как самого себя...
      Маландин опять помассировал ушибленное колено, поднялся, прошелся по кабинету, остановился напротив доктора.
      - Все это так. Но ваши слова не объясняют случившийся парадокс: к вам в дом приходит совершеннейший дикарь, какое-то время живет у вас, обучается врачеванию и русской грамоте, отказывается принять крещение, а вскоре обнаруживается, что он и не дикарь вовсе, а убежденный революционер! Согласитесь, что этот парадокс надо как-то объяснить, чтобы, обвиняя дикаря Дельмека, оправдать вас, его духовного и культурного наставника!