- Я помогу тебе, Амгалан. Но - услуга за услугу!
      - Я слушаю вас, лхрамба.
      - Никто не должен знать, что я направлен в твою школу русской полицией.
      Еще в Иркутске, выпуская его из тюрьмы, ротмистр Синеоков, поглаживая свои щеголеватые усики и глядя на него глазами цвета бутылочного стекла, сказал на безупречном английском языке:
      - Все ваши сведения весьма любопытны, но они выпадают из моей компетенции. Поедете в Санкт-Петербург! Там советую вам сразу же посетить департамент полиции и лично побеседовать с его высокопревосходительством Алексеем Александровичем Лопухиным. Человек он весьма влиятельный, облечен необходимой властью и охотно использует вашу информацию. Разумеется, если вы, профессор, не будете излишне щепетильны кое в каких мелочах конфиденциального порядка. Тибет находится в сфере интересов русского правительства, как равно Китай, Монголия, Урянхай, хотя эти интересы и перекрещиваются с английскими и японскими... В общем, вы можете помочь и, естественно, помогут вам!
      У Самдана не было выбора и он дал согласие на сотрудничество. Ротмистр Синеоков был вполне удовлетворен, выдал гостю проездные документы, временное проходное свидетельство с ограниченным сроком действия, письмо конфиденциального содержания на имя Лопухина, немного денег, прибавив с той же официальной улыбкой на безразличном лице:
      - Я сделал для вас все, что в моих силах, не беспокоя понапрасну его высокопревосходительство генерал-губернатора. Думаю, что не следует втягивать в это большой круг административных лиц. Да это, мне кажется, и в ваших интересах, профессор, тоже...
      Самдан сделал, как советовал Синеоков. А попав на прием к Лопухину, передал и пакет от ротмистра. Не раскрывая послания, Лопухин в крайнем изумлении смотрел на ламу - такие гости его департамент посещали нечасто. Потом спросил по-русски:
      - Вы прямо из Тибета?
      Услышав знакомое название страны, Самдан кивнул, потом объяснил ему на английском суть дела. Лопухин изумленно пошевелил пальцами, прочел письмо ротмистра, более заинтересованно посмотрел на Самдана:
      - Вы владеете только английским, профессор?
      - Плохо, как и другими европейскими языками. Вам легче найти бурятского переводчика.
      - Бурятского? Найдем... Сейчас вас проводят на квартиру, где вы будете жить. Мы с вами скоро встретимся.
      - Хорошо, генерал.
      Вызвав дежурного офицера и поручив ему далекого гостя, Лопухин достал чистую папку с черным государственным орлом, собственноручно написал "Бурханизм в России", вложил письмо Синеокова и документы Самдана, бросил в сейф. Особого значения этому новому делу Алексей Александрович не придавал, считая его скорее информационным, чем имеющим какое-либо практическое значение для России.
      Потом последовала серия бесед с Самданом через переводчика-бурята, и Лопухину пришлось многое поменять в своей первоначальной точке зрения: какая-то серьезная ситуация, действительно, вызревала. Тибет все еще оставался тайной за семью печатями, хотя кое-что за последние годы и приоткрылось. Когда же внимание Лопухина переключилось с таинственной миссии, отправленной куда-то в район Алтая, на школу тибетской медицины, открытой недавно в столице, Самдан покачал головой:
      - Это бессмысленное предприятие. Тибетская медицина строится не столько на методах лечения и лекарствах, сколько на психологии и философии веры. Не думаю, что эта школа что-то серьезное, если только она не выполняет в России какую-то иную роль
      Лопухин нашел замечание профессора справедливым:
      - Да, эта таинственная школа уже сделала определенный шум в кругах, близких ко двору, и иметь там своего человека нам не повредит. Если у вас есть желание, профессор, займитесь ею сами... Я дам необходимые распоряжения.
      Лувсан был даже не удивлен, а поражен решением ширетуя. Но тот быстро и резко осадил его:
      - Он послан Тибетом. И там знают о нас больше, чей мы думаем... Я ничего не мог поделать, если бы даже и захотел.
      Лувсан ушел обиженным. Этого и следовало ожидать- на чувство благодарности старший наставник не был способен. Самдан вставал теперь нерушимой стеной между ним и ширетуем. Это не могло не задеть самолюбия Падмы: новый наставник вправе запретить его непосредственное общение с Амгаланом. К тому же, и самому Амгалану, судя по всему, теперь было не до самолюбия и интересов Лувсана, поскольку его собственная судьба была подвешена русскими за волосок. Хорошо еще, что Самдан не отказал ему в своей помощи!
      А новый наставник, облачившись в белый халат и белую шапочку, осмотрел все лаборатории, мастерские и помещения для занятий, с горечью вспоминая свое хозяйство в "Эрдэнэ-дзу". Нищета и никчемность оборудования и инструментария школы были изумительны: не было даже точных весов, не говоря уже о микроскопе! Мудрено ли, что дети, на которых Падма испытывал свои лекарственные препараты, в лучшем случае становились калеками?
      Там, где необходима точная дозировка, действовали на глазок, отмеряя исходные препараты крупинками, щепотью, пригоршней! Кровь из вены брали не шприцем, а выдавливали из надреза и высасывали пипеткой. Готовые лекарства выдерживались неопределенное время: когда выпадет осадок, когда исчезнет муть, когда изменится цвет раствора или у него появится определенный запах...
      Да, генерал Лопухин имел все основания подозревать заведение Амгалана в каких-то иных делах, не имеющих никакого отношения к медицине, да еще тибетской!..
      Возвращаясь, Самдан чуть не прошел мимо своей двери - их похожесть уже не смущала, а раздражала. Падма был в комнате один и разбирал ворох бумаг, сваленных в углу. Увидев Самдана, почтительно поднялся и склонил голову:
      - Ширетуй отдал эту комнату нам с вами, лхрамба, и я хочу выбросить из нее все лишнее.
      "Много же тебе придется выбрасывать!-усмехнулся Самдан.-Куда проще будет поменять помещение..."
      - Хочу пригласить вас, гэцул, в город. Я еще плохо разбираюсь в русских вывесках, а мне надо где-то обменять ланы и рупии на рубли... Где это делается и как?
      Падма Лувсан поджал губы:
      - Мне не приходилось менять деньги, лхрамба. Наверное, это у русских делается в банке, я не видел у них на базарах менял... А зачем вам превращать ланы и рупии в рубли?
      - Надо купить лабораторную посуду и инструмент.
      - И на это вы собираетесь истратить свои деньги?!
      изумился Лувсан.
      - Ну и что? - теперь уже удивился Самдан.
      Падма вылетел из комнаты, как будто его ошпарили
      кипятком.
      А удивление Самдана было искренним: деньги в его понимании только для того и существовали, чтобы на них покупать необходимые вещи. Сегодня ими стали реторты,
      колбы, градусники, весы...
      Он нагнулся к куче рукописей, которые разбирал Падма. Наугад поднял несколько листков, поднес к глазам. "Искусство врачевания гнойных нарывов с помощью заклинаний, написанных на скрижали благословенного махатмы Гоом-Рудана Пот", "Искусство врачевания открытых переломов берцовой кости с помощью сырой бараньей шкуры, разработанное доромбой Батбаяром и записанное с его слов сричжанге Насанжаргалом", "Искусство врачевания выпадающих волос по способу йоги Бат-Оча из Урги"...
      - Чепуха какая!-скривился Самдан и брезгливо отбросил листы.
      Похоже, что шарлатанство в этой школе в особом почете! И какому идиоту пришло в голову организовывать в столице России подобную школу? Не проще ли было пригласить в Тибет несколько русских врачей, распределить их по знаменитым монастырям и научить настоящему делу? Разве они не знают Жамсарана Бадмаева, который был в Тибете и вывез все материалы по врачебной науке и даже, кажется, перевел их на русский язык? Эмчи-лама степной думы Сультим Бадмаев тоже был крупным знатоком тибетской врачебной науки и даже помогал русскому генералу Муравьеву-Амурскому победить тиф-бугорчатку!*
      * Самдан рассуждает о сыновьях бурятского пастуха Засогола Батмы Сультиме и Жамсаране, известных знатоках тибетской медицины в России во второй половине XIX и начале XX веков. Их мастерство не было признано официальной медициной того времени, хотя и давало не только практические результаты, но и широко использовалось.
      - Поразительно! - пробормотал Самдан. - Настоящее учение не ценится, а это, - он пнул кучу бумаг, - взято за основу!
      Вернулся Падма, с сияющим лицом протянул несколько
      синих и зеленых бумажек:
      - Вот! Ширетуй выдал вам на расходы из кассы школы!
      - Этого мало,-покачал Самдан головой, пересчитав деньги. - Один микроскоп может стоить в десять раз дороже!
      -Микроскоп?-закатил глаза гэцул.-Зачем вам микроскоп?
      - И на тигельную печь не хватит. И на вакуумный насос. И на спиртовки... Придется все-таки менять собственные деньги!
      Утром следующего дня Самдан был на занятиях, которые вел сам Амгалан. Двенадцать мальчиков сидели на скамьях, расставленных вдоль стен, отгороженные друг от друга фанерными экранами, окрашенными в тот же неистребимый желтый цвет. Посреди комнаты на металлические скобы был привинчен к полу огромный стол, заваленный муляжами, изображающими различные части человеческого тела. Между узкими окнами-бойницами, забранными в такие же решетки, как и окно в комнате Самдана и Падмы, висела большая аспидная доска, на которой ширетуй быстро и ловко изобразил силуэт мужской фигуры с растопыренными в разные стороны руками и широко расставленными ногами.
      - Человек, как и любое животное, создание космическое и устроено по образцу самого мирозданья. На него израсходован тот же материал, что на звезды, молнии и огонь...
      Самдан насторожился: Амгалан излагал догматы тантризма, которые имели отношение ко всем четырем йогам, но вряд ли в них нуждалось настоящее врачевание! Но, как оказалось, Амгалан, заметив усмешку на лице главного наставника, довольно ловко вернулся к сути своих занятий:
      - Голова - это небо, где обитает высший огонь - мысль; грудь и живот мирская суета, питаемая водой и пищей; а таз и все остальное - ад, где мучаются грешники, пожирая смрад и гадость верхних миров... Отсюда и приемы лечения: голова и ее недуги лечатся словом и силой воли, грудь и живот травами, а таз и все остальное - ваннами из настоев и рассолов...
      Большей дикости Самдан давно уже не слышал, хотя и знал, что она существует и даже поддерживается высокими ламами. Но что хорошо для споров и диспутов ученых лам, надо ли выносить в форме поучений для неискушенных? Или этот спектакль устроен специально для него? Дескать, смотри и слушай, мы тоже кое-что знаем и кое
      в чем разбираемся!..
      Испещрив условными знаками свой рисунок на доске, Амгалан подошел к столу с муляжами:
      - Кто из вас сможет собрать из этих частей живот? Мальчики поежились. Никто из них не изъявил желания проделать эту бесхитростную процедуру. Тогда Амгалан начал вызывать их по именам. Мальчики шли к привинченному столу, как на казнь, и никто из них не добился успеха. Но каждый получил свое наказание от наставника:
      - Ты, Пурба, будешь работать до конца недели на
      кухне.
      - Ты, Чемид, будешь рубить дрова на зиму.
      - Ты, Очир, пойдешь в карцер до утра.
      Самдан заметил, что бурятских и монгольских мальчиков ширетуй наказывал более строго, чем татарских, калмыцких или русских. Может, потому, что у тех родители были далеко, а у этих - близко, возможно даже жили здесь, в столице?..
      Закончились занятия Амгалана тем, что всех его мальчишек разобрали другие наставники, растащив их по своим лабораториям и мастерским, где они не только будут растирать высушенные травы, топить печи, но и, возможно,
      пробовать сомнительные зелья...
      Самдану достался прыщеватый мальчуган с быстрыми озорными глазами. Его ширетуй почему-то к своему столу с муляжами не вызывал, и он не получил никакого наказания.
      - Как тебя зовут? - спросил Самдан.
      - Меня зовут Олчон, багша.
      - Ты бурят? Откуда ты хорошо знаешь монгольский
      язык?
      - Нет, я уйгур. У меня отец - монгол, багша.
      - Если у тебя отец монгол, то и ты - монгол, а не
      уйгур!
      - Нет, я - уйгур, багша. А мать у меня - бурятка.
      - О! Каким же образом ты - уйгур? Разве от коровы и быка может родиться конь?-Он попытался заглянуть в глаза мальчишки, но это не удалось - они ускользали, как ящерицы.-Ладно, иди, поиграй во дворе...
      К Самдану подошел Амгалан, слышавший весь этот
      разговор:
      - Здесь не простой случай, лхрамба... Дело в том, что его мать, оставшись вдовой, вышла замуж за уйгура. И этот второй отец Олчона очень богат, всячески балует мальчишку... В его семье все дети - уйгуры, он один монгол. И ему не хочется выделяться. Мы считаем его уйгуром...
      - Пусть будет уйгур, - кивнул Самдан. - Мне все равно.
      - Он, знаете, ли шалун,-замялся Амгалан.-Мы стараемся не наказывать Олчона за его шалости-щедрость отца окупает все наши утраты... И я прошу ваг, лхрамба...
      - Я не буду его выделять!-сказал Самдан сухо. - Провинится - накажу, будет стараться - похвалю... А ваши денежные отношения с его отцом меня не интересуют.
      Самдан уже начал думать, что люди Лопухина забыли о нем, когда на улице во время прогулки его остановил человек в черной рясе и, не представившись, приказал следовать за собой. Они шли какими-то переулками, проходными дворами, поднимались и опускались по наружным и внутренним лестницам. Наконец, человек в рясе толкнул дверь и посторонился, пропуская Самдана вперед. В небольшой и полутемной комнате сидели двое: сам Лопухин в партикулярной одежде и сухощавый длинноносый человек с худыми нервными руками. Он что-то чертил в блокноте, и Самдан понял, что это - художник, геше-ларива. Но зачем полицейскому генералу художник?
      Сухощавый человек посмотрел на Самдана, улыбка пробежала по его губам и стаяла, будто льдинка под солнцем:
      - Мне приказано нарисовать портреты тех людей, что ушли из монастыря на Орхоне, как вы предполагаете, на Алтай. Начнем с главной фигуры. Кто он?
      Художник хорошо говорил по-бурятски, хотя бурятом не был.
      - Он-жрец Бонпо. Зовут его дугпа Мунхийн. Но я не думаю, что это его настоящее имя...
      - Эти данные интересны для генерала, а не для меня! - усмехнулся геше-ларива. - Мне нужна его внешность. Постарайтесь не упустить ни одной мелочи. Это важно. Итак, рост, полнота, стройность фигуры, тип головы, черты лица...
      Самдан прикрыл глаза рукой от жесткого света настольной электрической лампы, освещающей только лист бумаги и толстый графитный карандаш, пытаясь воскресить в памяти образ черного колдуна. Но вспоминались почему-то только его глаза-тяжелые, мрачные, словно прибивающие человека к стене.
      - Сухощав, строен. Голова вытянутая... Глаза... У него - ужасные глаза!
      - Ужасные глаза? Мне надо точнее! Глаза убийцы?
      - Хуже. У него - глаза зверя, в которых светится дикий необузданный ум и железная, несокрушимая воля! Он жжет ими, уничтожает... Это даже не гипноз, а что-то более сильное, необъяснимое!
      - Так... Это уже лучше.
      - Лицо длинное, сухощавое, с выпирающими скулами и острым клинообразным подбородком. Приплюснутые к черепу уши, которые, однако, могут оттопыриваться и двигаться... Очень подвижные уши!
      - Так! Нос, брови, рот?
      Через минуту рисунок был готов. Художник протянул его Самдану, коротко взглянул на молчавшего Лопухина.
      - Что - похоже, что - нет?
      - И-похож и не похож... - Самдан повернул несколько раз рисунок перед глазами.-Если вот тут добавить складки, а губы слегка удлинить, придать им презрительный вид...
      Художник быстро исправил рисунок.
      - А теперь?
      На Самдана пристально, презрительно и зло смотрело лицо гостя Гонгора, жреца Бонпо, Белого Бурхана.
      - Он! Ловко вы это делаете, геше-ларива...
      - Ну, - усмехнулся художник,-без вас я бы ничего не смог сделать! - Он протянул готовый рисунок генералу, добавив по-русски: - Это главарь шайки, ваше превосходительство. Главный бурхан... Глаз у этого ламы - острый!
      - Отлично, Кузьма Леонардович! Нанизывайте и других на свой волшебный карандаш... Дело там закручивается, кажется, серьезное.
      Лишь часа через четыре, измотав и измучив Самдана, они отпустили его. Тот же черный человек вывел его на улицу и, посадив на извозчика, махнул рукой, будто взял под козырек:
      - Гони!
      В глазах у Падмы стояла растерянность, если не испуг.
      - Что-то случилось?-спросил Самдан равнодушно.
      - Пропал ваш новый микроскоп...
      - Пропал? Как же он мог пропасть? Через ворота школы и муха не пролетит, а в заборе нет дыр... Кто убирал мою лабораторию?
      - Ховрак Олчон.
      - Вы у него спрашивали о микроскопе, гэцул? Падма отвел глаза, забормотал:
      - Его отец... Он возьмет сына, если мы накажем Олчона! А он так щедр для школы и ее наставников!
      - Я его щедростью не пользуюсь и пользоваться не собираюсь! А мальчишка должен быть наказан.
      Самдан нашел Олчона в ванной комнате. Напустив полный таз мыльной воды, он выдувал через бумажную трубочку радужные пузыри и, не давая им подняться к потолку, разбивал их мокрой ладошкой и беззвучно хохотал. Самдан решительно взял его за оттопыренное ухо и притянул к себе.
      - Слушай, ты! Уйгур, рожденный от монгола! Где мой новый микроскоп?
      - Отпустите, багша,-сказал мальчик с угрозой. - Я пожалуюсь своему отцу и он заберет меня отсюда.
      - Прежде я оторву тебе уши и отрежу нос! У нас в Тибете с ворами поступают только так.
      Он взял его за второе ухо и круто развернул затылком к себе. Мальчишка дернулся, стремясь вырваться, задел таз, который с грохотом упал на каменный пол. Самдан снова развернул мальчишку лицом к себе. В глазах того стоял ужас:
      - Я вам принесу его, багша!
      - Ты его поставишь на место, где он стоял! Иди. Мальчишка отлетел от увесистой затрещины на середину комнаты и, поскользнувшись, растянулся на полу в мыльной луже.
      Глава вторая
      КОНСИСТОРСКАЯ РЕВИЗИЯ
      Не успел отец Никандр утрясти как следует зимние монастырские дела, как нагрянула ревизия из консистории1 во главе с давним супротивником игумена архимандритом Поспеловым.
      Начинать бы с устава надо, а те начали с амбарных книг, разворошив все на много раз измаранные листы, тыча строгими перстами в неразличимые знаки цифири:
      - Какая сумма выведена?
      - Каким числом итог подбит?
      - По какой надобности написанное ранее потом затерто?
      - А бог их ведает! - вздыхал отец Никандр. - Считали все, а кто итог подбил - теперь уж не дознаться! Что в амбарах сыщется, то и наличность.
      - А ежели воры завелись в обители?
      - К чему им красть? Безвыездно живут и в глуши лесной!
      - Сам-то - по всему Алтаю катался...
      Во-он откуда ветром-то подуло! Духовная миссия обеспокоилась о ревизии, что он ее мехами соболей да лис не завалил!
      Не добившись от игумена вразумительных ответов на свои вопросы, ревизоры пошли в амбары, склады, кладовые, погреба, сеновалы. Добра там всякого было немало, и если перемеривать да перевешивать все - до великого поста не управятся!
      - В ум не возьму, - развел руками казначеи епархии,- как и которым манером счесть все это! Ты-то намудрил в книгах, игумен, а мне где теперь сил достать? Тут и кислое, и пресное, и соленое, и сухое... Господи!
      - А ты и не трудись, святой отец, - посоветовал игумен,-что и пропало если - не воротишь... А что в излишке-присовокупить не к чему: до дыр книга затерта!
      - Не могу не счесть, для того и привезен!..
      - Тогда - считай, - отмахнулся отец Никандр, - а я пока о братской трапезе позабочусь...
      Считал казначей чужое добро недолго: махнул рукой и переписал в свои бумаги то, что в книгах разобрал, а что нет-с потолка взял. Некому пересчитывать-то!
      Казну к проверке взял сам Поспелов. И в первую голову, опять-таки, не за бумаги и векселя с расписками ухватился, а за наличность, что была монахами с осенней ярмарки привезена. Каждую стопку ассигнаций на три раза считал и до пота в руке держал - расстаться не хотел. А уж как дело до монетной россыпи золота и серебра дошло, руки в пляс пошли у преосвященного. Сам воров в обители разыскивает, а тут за ним в оба смотри, чтобы не обворовал!
      -Понаблюдал эту картину игумен и тошно ему стало - своего казначея приставил для порядка и ответов на всякие дотошные расспросы и прочие его делу подлежащие заботы...
      С Елизаркой Поспеловым Никандр Попов учился в одной семинарии, вместе мечтали о фиолетовых камилавкам на головах, о стезе духовного подвига. Но всем этим судьба изволила одарить лишь одного из них, надев на голову другому монашеский клобук. Немилость самого Победоносцева рухнула на Никандра, не задев Поспелова, хотя грех у них на двоих был один: постыдный блуд с цыганками, озорное богохульство на попойках, обратный "Отче наш" как "Отче Бах" читаемый...* И как только уцелел-то?
      * Пародия на известную молитву, текст которой перевернут по смыслу и воспевает разврат, пьянство и безбожие Придумана семинаристами в незапамятные времена.
      А нынче-то - вон как освятился в своей консистории! В молодые лета был жадина и плут, в силу вошел - стал чуть ли не разбойником в рясе! Монету берет в подрагивающие пальцы и сожалеет, что сызнова ее на блюдо возложить надлежит, а не в собственный карман опустить. Доверь такому казну - ограбит дочиста! Или не раскусили его там, у владыки, не попробовали у благочинного на зуб?.. Весь ведь-на виду! Да и сам-то грех ровно смола - как ни мой, ни отдирай, все едино липнет...
      Отец Никандр ушел в библиотеку, сел в уголке, загородившись полками и сундуками с книгами, поглядывая изредка в зарешеченное окно. Возле амбаров пыхтели монахи, таская мешки с зерном и туши мороженого мяса, бочки меда и короба с вином Меж ними торчал пнем консисторский ревизор, тыча перст свой то вверх, то вниз, то вбок. Командовал, распоряжался... А того дурак не понимал, что если даже насквозь пустыми амбары у отца Никандра окажутся, то и ссылать его более некуда. Хуже Чулышманской только разве северная дыра Соловки на Белом море! Да и то, как посмотреть...
      Вечерело, когда послышалась суетливая беготня по монастырским коридорам. Что еще за оказия приключилась?
      Игумен неохотно поднялся с насиженного места, открыл дверь в коридор, властным жестом остановил пробегающего мимо послушника, спросил строго:
      - Чего прыгаешь козлом?
      - Тебя, отче, искать бегу!
      - Стой, сыскал уже! Сказывай, что там опять?
      - Беда, отче! Утром шесть монахов ушли на конях? Только что хватились...
      - Куда ушли-то, зачем?
      - А к хану Ойроту, должно...
      Отец Никандр крякнул: снова повторилась недавняя история с неофитами... Раньше к Техтиеку убегали, в разбойники, теперь - к хану Ойроту, в солдаты его Шамбалы...
      - Кто ушел-то?
      - А теленгиты, что весной пришли: Аткул, Товар, Карман, Чекурак, Капшай и Качимкей...
      - Ладно, ступай.
      Трудно сказать, огорчил или обрадовал игумена этот неожиданный побег. В миссии и станах его словам о грядущей беде не поверили-ревизией вот решили наказать...
      Поспелов уже стоял в конце коридора и нетерпеливо поджидал игумена. Он был испуган, но вида не показывал.
      - Что за шум в обители?
      - Шесть молодых монахов из вновь обращенных к хану Ойроту ушли,-отмахнулся отец Никандр. - Погоню за ними слать - смысла нет, в этих горах они - дома...
      - Хан Ойрот? Местный зайсан?
      - Нет, Елизар. Наши-то язычники - ойроты, а он их владыка!.. Летом еще объявился вместе с Белым Бурханом... Я докладывал архиерею... Пустое все, преосвященный! Сами явятся - зима на дворе, не лето!
      Вызнав у игумена все, Поспелов поспешно свернул ревизию: беда, нависшая над православием, не показалась ему надуманной, как самоуверенным миссионерским попам. И Поспелов отменным нюхом иезуита почуял, что здесь можно нажить моральный капитал, стяжать славу борца с ересью нового толка, ярого защитника православия от ложных веяний каких-то могучих восточных религий, хотя бы и перенесенных лишь частично на реальную почву существующего на Алтае веками шаманизма...
      Консисторский архимандрит дотошно расспросил всех монахов-алтайцев о хане Ойроте и древнем боге Бурхане, записал старинные предания о ламах. Потом со всем этим сопоставил нынешние слухи о Белом Бурхане и убедился, что чулышманский игумен совсем не зря ездил в миссию и станы. И жаль, что от него просто отмахнулись Такой просчет для Алтайской духовной миссии может иметь далеко идущие последствия!
      Раскаленный добела собственным энтузиазмом, архимандрит был готов отослать ревизию обратно в Томск, а самому лететь скорым поездом в столицу и требовать немедленных действий против грозно и неотвратимо надвигающейся смуты, если не религиозной войны! Но его пыл охладил игумен:
      - Тебя не поймут, Елизарка, а доказательств нет. Сказки и слухи-пустое... Вот если бы ты приволок к Победоносцеву самого хана Ойрота вкупе с Бурханом - другое дело.
      - Ты не прав, Никандр! Мое главное дело - ударить в колокол, пока только чуть дымится!
      - Ну и бей, кто тебе мешает? А я орать не буду, уволь. Я и клобуком рисковать не хочу, а ты и камилавку не жалеешь...
      - Но ты же поможешь мне?
      - Я? Нет, Елизарка. На меня расчет не держи!
      - На ревизию обиделся или на то, что во главе ее я приехал?
      Отец Никандр стукнул кулаком по подоконнику и резко повернулся к архимандриту Поспелову:
      - Я не подпишу твоей бумаги!
      - Отчего же? - удивился тот. - Когда-то, помнится, ты не был столь щепетильным...
      - Тот грех мною отмолен здесь.
      - И далее гнить в этой глуши будешь?-рассердился Поспелов. - Обычным порядком тебе не выбраться из этой дыры! А эта бумага поможет тебе вернуть все и даже с лихвой... Я уже не говорю о миссионерской звезде, что может украсить твою рясу схимника...
      - Поздно, Елизарка,-сказал отец Никандр с горечью, - мой козырной туз уже выпал из колоды и затоптан...
      - Я на тебя доноса не писал, и моей вины перед тобой нет!
      - Отчего же моя судьба не разделена пополам тогда?-прищурился игумен и тут же махнул рукой:-Ладно! Между Голгофой и Страшным Судом ничего не произошло и не произойдет...
      Черный монашеский клобук отца Никандра блестел от оконного света, а архимандриту на мгновение показалось, что он лоснится от сала, которым заплыл этот самодовольный болван, скорбящий о том, что его за уши оттянули от пресной кутьи и сунули рылом в блюдо со свининой... Зачем ему апостольский чин? Что он ему даст, кроме хлопот, при его характере? А здесь, в этой глухомани,-неиссякаемая шахта! Недры, забитые золотом! Хочешь-россыпью его бери, не хочешь - слитками накладывай... Да если бы он, Елизар Поспелов, не шепнул пару-другую слов владыке, то гнить бы Никандру в соляных копях! Увы, неблагодарны человеки, суть! Неблагодарны...
      - Приложи руку, игумен, не делай еще одну глупость!
      - Нет, уволь. Я упреждал тебя, Елизарка, чтоб о вспомоществовании моем в сем мерзопакостном деле ты и думать не смел...
      - Себе яму роешь!
      Игумен кивнул. Он хорошо понимал игру архимандрита. Ему, Никандру Попову,-слава и почет, ему, Елизару Поспелову,-ордена и новые чины! Это в случае полной удачи, если доведется вздеть на распятие не только шептунов и певунов, но и поборников схизмы, ее потворщиков, прямых супостатов и покусителей на святые символы... А если - не удастся?
      Донос Елизарка, конечно, состряпал ловко (набил руку при владыке в казуистике!) - с заумью, с почтением к святым символам православия, подвергавшимся ныне попранию и хулению в устах диких язычников, сиречь - не столько духовных, сколько мирских и государственных преступников, покусителей на крест православный и трон государев! И посему не только святой крест христианский должен быть внесен спешно в края сии, но и копье!.. Убеждение, мол, убеждением, а кулак-во сто крат будет надежнее... Еще надежнее будет тот кулак, если в него копье
      или меч вложить!
      Да, Елизар все допускал, чтобы сокрушить ересь:
      и меч, и копье, и нагайку, и виселицу, и решетки, и кандалы... Это ведь просто: гнать к кресту страхом, и весь подвиг!
      - Небесный аромат ладана и земной запах смолы - едины, суть! Едины, преосвященный!-Игумен поднял перст, ткнул им в сторону сводчатого, закопченного свечами потолка. - Примешивать к ним запах крови и пороха богохуление и осквернение святых символов, которым мы с тобой служим! Я согласен идти с крестом против ружей, но вести крестом ружья за собой уволь!
      - Полно тебе, Никандр!-рассмеялся архимандрит.- Церковь состоит из четырех частей - мира, паперти, скинии и ковчега завета. И только ковчег завета - свят! И там всегда будет пахнуть ладаном!.. Блаженный Августин не боялся искоренять тогдашнюю ересь огнем и кровью! И-свят стал! Почему? Да потому только, что считал церковь выше евангелия! Жизнь ближе церкви, и ей нужна на книжная мудрость, а посконная, понятная всем! Любовь исцеляет? Верю. Но и ненависть - исцеляет тоже!.. И поверь мне: простые верующие будут бить каменьями и палками ересь, не заглядывая в евангелие! А ты иди на нее с крестом. Посмотрим, кто победит... Ты будешь не только сокрушен и растоптан, но и не заслужишь прощения Синода!
      - Я не буду бить богохульников силой оружия! Я даже пальцем к ним не притронусь!-вспылил игумен. - А крест веры православной подниму над головой!
      "Каждый господа по своей мерке, образу и подобию лепит,-думал отец Никандр с раздражением.-Вот и получается - сколько человеков, столько и богов. И для каждого его бог удобен, хорош и впору. Как ношеный сапог! А присмотрись - не бог на иконе-то его, а сам человек и есть..."
      Эта мысль ему понравилась: у язычника бог на самого язычника и похож; у полицейского - на полицейского, только чином выше; у царя-на царя... Потом сконфузился, перекрестился, недобрым словом помянул Поспелова, пристроив его где-то рядом с чертом...
      Да и что ему - Поспелов, старый дружок? Посидел, поерзал толстым задом на стульях и скамьях, помял монастырские простыни с черным крестом в правом углу да и укатил в свою епархию по хорошо пристывшему за эти дни снегу! Как-то теперь доложит по высокому начальству? Человек коварный, дарами не обласкан, словами лживыми не усыплен...