Но - свят крест горе вознесенный!
      Свят крест, приложенный к иссохшим устам. Но - не поповский, а спасов, что сияет в окне на восходе!
      Прорубь почти занесло. И новый лед, наверное, уже не продавить ногой, а пешни у Капсима нет. Да и зачем ему испоганенная безверием Иордань?
      Его сделали уставщиком общины.
      На один день.
      Потом все рухнуло... Нет больше общины, нет устава, ничего нет! Потому и лик Спаса поутру был виден в сумраке. Потому и он обмирщен супостатами...
      Все попрано и изгажено никонианским срамником - и святость дедовской истины и благословенность корабля, ушедших в схорон и схиму...
      О, господи!
      Капсим - нищ. Был и остался. Но душа его - богата!
      Кто-то опустился рядом, тяжко вздохнул.
      Капсим поднял голову:
      - Аким? Ты зачем пришел к проруби, Аким?
      Ни звука в ответ.
      Капсим всмотрелся: стынут слезы на глазах у мужика, трясутся губы от обиды, холодно и зло выпуская слова:
      - Жена Дуська ушла. К Софрону, крестнику моему...
      Капсим снова опустил голову, глядя в застывшую Иордань. Плохо топил Аким Софрона в ней! Надо было совсем
      утопить блуда!
      - Ладно, Аким! Мы-то с тобой - тверды в вере!
      - Тверды, Капсим...
      Успокоил нищий нищего - посох передал... Да-а... Как жить-то до весны, чем? Ведь жить-то надо наперекор всему!
      - Можа, в Беловодию уйдем с тобой? В Синегорию, тово?
      Хмыкнул Капсим, вспомнив глупые свои берестяные писанки, которые сам сжег на загнете печи. Всколыхнулся было душой от смеха, да только слезы обиды и горечи закипели на глазах... Малое дитя, чему верил-то столь истово? Зачем?
      - Нету их, Аким. Ни Беловодии, ни Синегории.
      - Как - нету?! - поднял тот изумленные глаза. - Люди-то их ищут! И деды наши искали, и прадеды!
      - Зря искали.
      Прав Капсим! Никто не наготовил для таких, как он, бедолаг, земель обетованных!
      - Самим нам надо, Аким... Самим! Своимя руками.
      Глава десятая
      ПРОЩАЛЬНЫЙ ПЕРЕВАЛ
      Натерпелись страхов Яшканчи и Сабалдай из-за песен Курагана, пока добрались до Кош-Агача! Ничто не действовало на кайчи: ни предупреждения Хертека, ни постоянные стычки с Хомушкой и Бабинасом, ни откровенный пристальный интерес русских верховых к их группе, в которой было мало скота, но много погонщиков. В любой момент Курагана могли арестовать и отправить обратно, привязав
      повод его коня к седлу...
      Яшканчи знал, что надо сделать, но не решался высказать этого вслух. Решил посоветоваться с Хертеком или Доможаком, но те как сквозь землю провалились, оторвавшись от них на подходе к ярмарке. Вздохнув, Яшканчи подъехал вплотную к Курагану, шепнул:
      - Твой топшур выдает всех нас. У него слишком громкий голос!
      Кураган непонимающе посмотрел на друг отца:
      - Я и хотел, чтобы у моего топшура был громкий голос! Зачем говорить шепотом?
      - Твой топшур надо сломать! - сказал Яшканчи
      мрачно.
      - Плохо говоришь, дядя Яшканчи, - смутился Кураган, - совсем плохо... Он хотел отвернуть коня в сторону, но Яшканчи не отпускал луку его седла. Я хочу поехать вперед, к отцу!
      - Подожди. Твой топшур мешает нам всем! У него не только громкий голос, но и длинный язык...
      Кураган вспыхнул и отвернулся. Он понял, что друг отца и сам отец боятся за него. Боятся Бабинаса, Хомушки, русских...
      - Я не буду ломать свой топшур, дядя Яшканчи.
      Яшканчи снял руку и послал коня плетью вперед.
      Сабалдай стоял на берегу небольшого ручья, прикрытого прозрачным льдом, и с удивлением смотрел, как среди разноцветных камней шныряли юркие рыбешки.
      - Пугать жалко, - сказал он виновато. - Лед тонкий, конь легко проломит его, а эти рыбы разбегутся...
      Яшканчи покачал головой: вот и лучший его друг впал в детство... Рыб ему жалко пугать! А собственного сына ему не жалко?
      - Скажи Курагану, чтобы он больше не пел своих песен. Это опасно... Я уже говорил ему, чтобы он сломал топшур. Обиделся на меня...
      Сабалдай удивленно посмотрел на Яшканчи.
      - Если птице завязать клюв, она умрет!
      - Птица тоже не всегда поет...
      А вечером, когда они зажгли свой последний костер, Яшканчи сам попросил Курагана спеть. Сабалдай покачал головой, он только что говорил с сыном, и тот обещал
      не снимать больше топшура с коня, пока они не вернутся домой.
      Но Курагана просьба Яшканчи обрадовала: у него была
      готова новая песня, и ему не терпелось поделиться ею с другими.
      Сабалдай понял Яшканчи, поник головой, спросил тихо:
      - Ты хочешь сделать моему сыну больно?
      - Я хочу спасти его от тюрьмы! - так же тихо отозвался Яшканчи, отвернувшись от огня, чтобы старый друг не заметил, как налились влагой его глаза. - Я хочу, чтобы мы все вернулись домой...
      Тихо вздрагивали звезды, обещая неустойчивую погоду. Некоторые из них были плохо прибиты к небу, срывались и, прочертив огненную полосу, исчезали. Яшканчи знал, что в это время поздней осени небо всегда теряет свои звезды, которых слишком много назрело за длинное лето. Полетели звезды - скоро полетят и белые мухи, чтобы до весны закрыть землю белой кошмой.
      Вернулся Кураган, забренчал по струнам, глядя поверх костра. Сейчас он споет еще одну свою песню. Может быть, последнюю, которую услышит Яшканчи...
      Белая метла неба заметает горы,
      Заметает страданья и боль многих!
      Она хотела бы замести и живое,
      Но против костров сердец бессильна
      Эта метла зимы!
      Прикрыл рукой глаза Яшканчи. Первые же слова кайчи нашли отклик в его душе, и она кричала, сопротивлялась тому, что он и Сабалдай задумали... Старик прав: нельзя птице завязать клюв, чтобы она не пела своих песен! Но если песня выдает птицу врагу? И этот враг уже нацелился
      в ее сердце?..
      Кураган поднял глаза, полные того огня, что горел в его душе всю эту осень. Он сейчас никого не видел и не слышал:
      В черной ночи горят живые огни.
      Но их зажгли сами люди, а не небо.
      И черная метла зимы и ночи
      Не в силах теперь загасить эти огни
      Огни наших сердец!
      Долго пел Кураган, но не было в этой его песне упоминаний о хане Ойроте и Белом Бурхане, которые идут спасать людей Алтая от беды и горя на своих крылатых белых конях. Сегодня Кураган не пел о них! Сегодня он пел о непобедимой силе людей, которые могут и должны сокрушить не только зиму и морозы, но и любую злую силу земли и неба! Любую силу, какой бы злой и беспощадной она ни была, как бы ни кралась к людям из-за каждого куста и камня...
      - Дай мне твой топшур, Кураган.
      Яшканчи встал, осторожно выпростал из рук кайчи его инструмент и молча сунул его в костер. Просохшее и промаслившееся дерево вспыхнуло яркими языками огня. В первое мгновение Кураган ничего не понял, потом вскочил, рванулся к костру, но Сабалдай молча оттащил его и усадил рядом с собой.
      - Так надо, Кураган! - сказал Яшканчи твердо. - Тебя ищут на всех дорогах по этому топшуру! Теперь топшура нет, и тебя не найдут.
      Кураган снова вскочил:
      - Я сделаю другой топшур, еще больше и громче
      этого!
      На ярмарке Яшканчи был больше ротозеем, чем покупателем или торговцем. Продавать ему было почти нечего, а покупать не на что. Да и Сабалдай не нажился на своем скоте, шерсти и шкурах. Цены были низкими, но продавать пришлось - не гнать же назад по зиме истощавших овец и быков такую даль!
      К вечеру первого дня неожиданно повезло Яшканчи: он обменял своих овец на китайские шелковые ткани, а те продал за новые русские монеты, выпущенные после реформы*. Их охотно брали все купцы на ярмарке и ценили очень дорого, не обращая никакого внимания на разноцветные бумажные деньги. Даже Сабалдай и тот позавидовал удаче друга:
      * Имеется в виду реформа 1897 года, проведенная С. Ю. Витте
      - В купцы-чуйцы тебе надо идти, Яшканчи! Какой ты пастух?
      Решили сделать покупки для дома, но это оказалось еще труднее, чем выгодно продать что-либо! Все нужно для семей, а денег и на половину не хватало. Сабалдай измаялся, загибая пальцы один за другим сначала на правой, потом и на левой руке:
      - Ситец надо? Надо. Сапоги новые надо сыновьям и снохе? Надо. Жене новый чегедек надо? Надо. Пересчет этих "надо" остановил Яшканчи:
      - Лучше ружье купи. Зимой от волков будет чем отбиться. И не только от волков...
      Только начавшись, ярмарка шла к закату1. Уходили крупные стада и табуны, стремительно падали цены на оставшийся скот. Однажды Сабалдай и Яшканчи были свидетелями, как дородный и глупый мужик из кержаков орал на обступивших его разношерстных покупателей, уводивших стада за Курай:
      - Разве у вас кони энто? У вас бараны! Вота - кони! И показывал рукой на своих рысаков, которые ростом и статью ничем не отличались от обычных монголок. Покупатели посмеивались и не спешили протянуть деньги. Неожиданно в этот гомон вмешался другой кержак:
      - Ты поздно пригреб сюды, Кузеван! Все уже распродано и раскуплено!
      - Не встревай, Макар! Ты свое сгреб, теперич - моя очередь!
      Их мирная перебранка переросла в ссору и едва не закончилась потасовкой на потеху всей ярмарки, если бы не вмешалась крепкая русская баба, набросившаяся на Кузевана с кнутом.
      Курагана они нашли возле мастера и продавца музыкальных инструментов. На кайчи было жалко смотреть - перед ним лежали шооры, комузы, домбры, свистульки всех видов, но топшуров не было. Хотя покупной инструмент, сделанный хоть и мастерскими, но чужими руками, это совсем не то, что сделал бы сам кайчи. Был бы голос-помощник, а петь его кайчи всегда научит!
      На вопрос Яшканчи, заданный шепотом, мастер развел руками:
      - Был топшур! Хороший топшур был, старый... Купили.
      На Курагана Яшканчи смотрел виновато, но чем мог - утешал, бормоча растерянно и неопределенно:
      - Ты - хороший кайчи, Кураган. Ты можешь петь свои песни и без топшура. Русские кайчи все свои песни рисуют на бумаге...
      - На бумаге? - улыбнулся Кураган сквозь слезы и помотал головой: песню нельзя нарисовать! Песня, как птица, должна лететь...
      Шла пурга. Это Яшканчи определил по замершим вдруг деревьям, их внезапно опустившимся сучьям. Медленно ползущий по земле страх начал закрадываться в душу. Пурга - это всегда плохо. Сильный ветер, мороз и снег, летящий не клочьями, а охапками в два мужских кулака, легко сбивает с ног не только путника, но и всадника.
      - Что делать? - спросил Яшканчи у облепленного снегом Сабалдая, подъехавшего к нему. - Замерзнем! Где Кураган?
      - Тут был... Пещеру надо искать, Яшканчи. Дыру в горе.
      - Ничего не видно, где ее искать?
      Яшканчи спешился, повел коня в поводу, проверяя расщелины одну за другой. И хотя их было много, ни одна из них не могла надежно укрыть не только трех коней, но и одного человека... Может, за выступом какой скалы укрыться и разжечь костер? Бесполезно: сильный ветер раскидает головни и устроит зимний лесной пожар, если вообще даст заняться первому пламени на бересте!
      Теперь и Сабалдай отстал. Курагана искать поехал?
      Настоящая пурга всегда начинается внезапно: упадет тяжелым ветровым пластом вниз, придавленная морозом, ослепив и оглушив белыми вихрями и свистом, закладывающим уши. И сейчас так - сразу померкло все, ветер стих неожиданно, как и поднялся, началась спокойная, убаюкивающая, страшная в своей монотонности круговерть: будто кто-то метет и метет большим помелом, выметая мусор из большого аила.
      Яшканчи стало жарко, и он понял, что замерзает. Окостеневшее лицо и негнущиеся даже в локтях и коленях руки и ноги сделали его беспомощным, почти неживым, хотя сердце стучало, а глаза застилали слезы, сразу же намерзающие на ресницах и щеках...
      "Нет-нет! - содрогнулся он. - Только не здесь... Только не сейчас... Ведь Кайонок еще такой маленький... О, Кудай! Помоги мне!"
      И тотчас произошло чудо - скалы разошлись, образовав широкую щель, в глубине которой оранжевым лохматым пятном метался в вихрях снега жаркий и спасительный костер, вокруг которого топтались люди.
      Яшканчи на негнущихся ногах направился на огонь, упал, споткнувшись о камень. Сильные руки подхватили его, поставили, подтащили к огню...
      - Ну, счастлив твой бог, Яшканчи! - покрутил головой Доможак, разгибая его ледяные пальцы, чтобы втиснуть в них стеклянный граненый стакан с белой жидкостью на самом дне. - Хорошо хранят тебя, пастух, духи гор!
      Подъехали Сабалдай с Кураганом, превратившиеся за эти полторы или две версты в сосульки: у старика отвис и побурел нос, а борода стала похожей на ком снега; парень непрерывно хватался за лицо, уши, нос, дрыгал ногами, будто хотел с них сбросить что-то тяжелое и липкое...
      - Обморозились? У меня есть жир, - сказал Хертек,- мы им часто пользуемся в наших горах... |
      - Жир не поможет, - буркнул Доможак, - помогут только огонь и кабак-арака!..
      За обломками скал царствовала непогода, а здесь было тепло и тихо. Уютно посапывал чайник, готовый закипеть. Дымили трубки в зубах. После выпитой кабак-араки у всех на душе было спокойно и печально.
      - Спел бы ты нам, кайчи! - попросил Доможак. - Душа плачет по семье...
      - Топшура нет, - хрипло обронил Сабалдай, - сгорел топшур. А новый мы купить не успели, кто-то нас опередил...
      Доможак усмехнулся и протянул сверток:
      - На, кайчи, возьми. Дарю тебе его на память.
      Кураган схватил подарок, из глаз его брызнули слезы, которые он поспешно смахнул рукавом шубы.
      - Спасибо, дядя Домоке! - прошептал он.
      - Лучшая благодарность - песня! Пой, кайчи! Кураган положил ладонь на струны, сгорбился, как старик, упал головой на грудь. Сидел долго, не двигаясь. Потом выпрямился, зорко глянул куда-то вдаль...
      Я пощупал смерть своими руками.
      Она - холодна, постыла и не имеет лица.
      Но я не боюсь ее, глупую,
      Не она дает мне жизнь, хотя и отнимает ее...
      Люди слушали и не верили, что у топшура всего две струны: они рычали, плакали, заливались смехом, стонали и кричали от боли и ужаса, тоски и надежды...
      Мои черные, серые, красные горы
      Видели все, что могут увидеть глаза.
      Но они никогда не обливались слезами
      И не видели слез на наших глазах...
      Это была самая короткая песня Курагана, и Яшканчи даже не удивился, когда она кончилась:
      Я умру, может быть, и исчезну навеки,
      Но огонь моей жизни вспыхнет в душах других:
      По яйлю идут и текут мои овцы
      По Алтаю течет и бурлит моя кровь!
      - Ты молодец, Кураган! - сказал Хертек глухо. - Но ты не знаешь настоящих песен. Тех песен, что заставляют браться за меч, чтобы сокрушить подлецов и паразитов!
      Кураган растерялся, потом взглянул на друга отца, смутился:
      - Я пел такие песни, но дядя Яшканчи сказал, что за них меня могут посадить в тюрьму, и сжег мой топшур!
      Хертек пристально и осуждающе посмотрел на Яшканчи:
      - Зачем мешать кайчи? Пусть поет!
      - Но такие песни сейчас петь опасно! Повсюду шныряют русские стражники и люди в виде Бабинаса и Хомушки!
      - Такие песни всегда было петь опасно! - резко сказал Хертек и коротко взглянул на жену, которая ждала его в Кош-Агаче и теперь присоединилась к мужу и его друзьям. - И стражники всегда ловили тех, кто пел такие песни! Значит, эти песни страшны для них? Они их пугают?
      Яшканчи хмыкнул. У него не было слов, чтобы ответить Хертеку. Но у него был жизненный опыт, и он заставлял думать, что лучше Курагану не петь опасных песен!
      Пурга улеглась, но мороз продолжал терзать почти голую землю. Если он продержится до вечера, то зимой пастухам можно не выгонять свой скот на тебеневку в эту долину - трава вымерзнет и даже будущей весной вряд ли поднимется снова. Слишком высоко поднята эта земля к небу, а небо всегда дышит холодом...
      У переправы через Катунь долго ждали паромщиков. Людей на берегу было мало, и они не хотели гонять лишний раз свою посудину по канату, не забив ее до отказа.
      На обоих берегах пылали костры. На них разобрали и ту русскую избу, где друзья провели первую ночь после встречи.
      "Вот и еще один след человека навсегда стерт с лица земли! - подумал Яшканчи, и ему стало грустно. - А разве много их оставляет человек? Когда-то аилы в долинах лепились один к одному, как ласточкины гнезда, а теперь и одного жилища на много верст не найдешь!"
      А что может быть драгоценнее памяти? Только сама жизнь!
      И хотя след человека на земле зарастает почти сразу; и хотя даже могилы его недолговечны - пока не упадет дерево или не рассыплется груда камней память переживает века. На алтайских обжитых долинах, берегах рек и склонах гор встречаются сеоки, корни которых уходят в древнетюркские времена; есть семьи, которые помнят своих дедов и прадедов до седьмого и даже двенадцатого колена! И не только их имена, но их дела, что много важнее - только большим трудом и добрыми делами может обессмертить себя сам человек!
      Потому и история народа оседает в его песнях, легендах и сказаниях, причудливо переплетаясь с фантазией и выдумкой каждого кайчи и сказителя. Сразу и не найдешь, где конец одной легенды и начало другой... У каждого кайчи - свой кай, у каждого сказителя - своя сказка!
      Хертек прав: пусть Кураган поет свои песни, хотя это и опасно. Но, если песни Курагана подхватят другие кайчи, они никогда не умрут, хотя сам певец может и погибнуть из-за подлости и коварства того же Хомутки, того же Бабинаса, подобных им негодяев и подлецов...
      К Яшканчи подошел Хертек, сел рядом. Долго смотрел на пляску огня в костре, потом спросил взволнованно и глухо:
      - Ты не знаешь дороги к Белому Бурхану?
      - Нет, Хертек. Но я знаю людей, которые выполняют его волю.
      - Как их найти?
      - Их не надо искать. Они сами находят нужных им людей.
      Яшканчи вспомнил стычку на дороге, когда Хомушка сказал, что Хертека ловит Тува. За что может Тува ловить Хертека? На разбойника он не похож...
      - Почему тебя ловит Тува, Хертек?
      - Потому, что я не Хертек, Яшканчи. Я был батором Самбажыка. И срубил много дурных голов с жирных и толстых баранов...
      Яшканчи кивнул: он слышал имя Самбажыка от отца. Но что было за этим именем? Почему Адучи тогда произнес его с искренним уважением?
      На том берегу забеспокоились. Паромщики сняли оградительную жердь и подняли желтый флажок.
      - Я не знаю дороги к Белому Бурхану и хану Ойроту, Хертек, - вздохнул Яшканчи, неохотно поднимаясь с насиженного места, - но я знаю людей, которые приведут тебя к ним. Для этого тебе придется проводить меня до Терен-Кообы.
      Теперь все шестеро были почти одни на бесконечной дороге. Лишь иногда им попадались встречные всадники, идущие наметом. Но они вряд ли торопились к верховьям Чуи, где уже все закончилось неделю назад. К тому же, они были похожи друг на друга, как монеты: в коротких меховых куртках, перехваченных широким поясом, с неизменным ружьем за плечами, в шапках с кистями.
      - По-моему, - сказал Хертек, проводив очередного встречного внимательным взглядом, - это воины.
      Яшканчи вяло усмехнулся: воину Хертеку везде и всюду видятся только воины, как каму - духи. Просто в горах начинается охотничий сезон на пушного зверя!
      Стыло небо над их головами, уже подернувшееся снежной белизной. Скоро и сюда придет зима из Курайской степи! Что она принесет и кого отправит на вечный покой? Стар Сабалдай, неосторожен и горяч Кураган, страшен в гневе Хертек, тенью ходит беда за спиной Доможака...
      - Пора, - уронил Хертек, первым поднимаясь на ноги, - день кончается, а дороги наши только начинаются!
      Мужчины молча соединили руки, встряхнули их, смотря в глаза друг другу.
      Яшканчи поймал виноватые глаза Сабалдая:
      - Ты прости меня за обиду. Ты правильно сделал, что сжег топшур и спас Курагана... Я не верил в силу его песен и подумал, что он тебе просто надоел.
      Яшканчи улыбнулся:
      - Может, весной откочуешь в долину Теренг? Там хватит места и для твоего скота!
      - До весны надо еще дожить, Яшканчи... Сказал и тут же отвернулся. Зачем так сказал?
      ЧАСТЬ 4
      НАЧАЛО БОЛЬШОЙ ИГРЫ
      Тот, кто бережет себя для себя одного, никогда не узнает. что такое настоящее счастье.
      Алтайская пословица Глава первая
      НОВЫЙ НАСТАВНИК
      На стук никто не отозвался.
      Это удивило Самдана. Порядки во всех монастырях одинаковы, вряд ли их поменяли и в этой школе тибетской медицины1, открытой в столице Российской империи два года назад. К тому же, ворота и двери в дацанах только для того и существуют, чтобы ими пользоваться!
      Подождав для приличия минуту-другую, Самдан снова постучал подвешенным на цепь бронзовым молотком по специальной пластине с раструбом, обращенным во внутрь двора. Такие резонаторы обычно ставились в монгольских и бурятских храмах, пока не уступили место гонгам из тяжелых медных тарелок.
      Лязгнула щеколда, и в открывшемся крохотном оконце показалось безбородое лицо, иссеченное морщинами.
      - К кому вы, господин? - спросил сторож по-русски.
      - К ширетую Амгалану.
      - Кто вы? - перешел старик на бурятский.
      - Лхрамба Самдан.
      - Ширетуй вас знает, лхрамба? Он назначил вам встречу?
      - В этом нет необходимости.
      - Вам придется подождать. Я доложу о вас старшему наставнику гэцулу Лувсану. Я не задержу вас, лхрамба!
      Да, здесь не Бурятия, не Монголия и не Тибет! Здесь - Россия! В любом другом дацане или храме ламаистского мира вполне хватило бы одного его имени!
      Больше двух месяцев добирался Самдан сюда, чуть ли не на край света. Через сотни неприятностей прошел, на трех допросах побывал, в одиночной камере тюрьмы провел почти неделю и вот теперь вынужден дожидаться у ворот дацана какого-то старшего наставника! И здесь корчит свои рожи Хануман, царь обезьян!
      Ох, уж этот Хануман... Сначала он изгнал Самдана из "Эрдэнэ-дзу", потом познакомил с контрабандистами, которые помогли ему пробраться в Иркутск, а потом...
      Послышались шаги, снова лязгнул засов и ворота распахнулись.
      - Я вас приветствую, лхрамба! Мое имя Падма Лувсан. Ширетуй пока не может говорить с вами-занят. Он поручил вас моим заботам и...
      Остроконечная шапка, четки в сто восемь бусинок в руках, оранжевый с желтыми полосами халат, на румяном лице доброжелательная улыбка. Судя по выговору - человек из Гоби. Что же он делает здесь, где учат тибетской медицине?
      -Хорошо, гэцул,-прервал его лхрамба,-я готов говорить с вами, хотя в русской полиции меня уже допросили.
      Самдан перешагнул через цепь, миновал, крохотный дворик, пошел длинным и темным коридором с двумя рядами узких, окрашенных желтой краской дверей... Остальные цвета гелукпы не в чести в этом дацане?
      Одну из дверей Падма открыл, пропустил гостя вперед, вошел сам. Узкое окно, забранное решеткой, под самым потолком. Два этажа нар со скатками постелей. Стол, привинченный к полу с помощью толстых железных скоб. Над ним - полки, заставленные темными склянками и чугунными ступками разных размеров, груда рукописей и книг, сваленных в углу, рядом с клеенчатой кушеткой, на которой покоился муляж в рост человека, утыканный разнокалиберными и разноцветными иглами... Скорее тюремная камера, в которой Самдан отсиживался у Синеокова, чем жилая или рабочая комната ученого ламы!
      - Здесь живу я и еще один наставник, - пояснил Падма. - Сейчас он проводит занятия со своими учениками по сбору и определению трав... Садитесь прямо на нары, лхрамба, у нас нет другой мебели!
      - Почему? Неужели ваша школа так бедна, что...
      - Совсем нет! Таково пожелание ширетуя. Он - йог и считает, что человек должен менять вертикальное положение на какое-либо другое, когда он болен или отходит
      ко сну.
      - Хм! Какую же из четырех йог2 он исповедует?
      - Карма-йогу, лхрамба.
      - В его положении лучше бы выбрать раджа-йогу! - усмехнулся Самдан одними губами. - Иглоукалыванием
      кто из вас занимается?
      Один из хозяев комнаты-каземата несколько смутился:
      - Это-новинка, привезенная ширетуем год назад. Не думаю, что она достойна вашего высокого внимания,
      лхрамба...
      - Отчего же? - возразил Самдан. - Этот метод лечения мне хорошо знаком, как и прижигание. Он дает неплохие результаты, если его применять правильно...
      - Я в этом ничего не понимаю, лхрамба, - признался Падма.-В своем дацане я учился врачеванию травами, минералами и водой.
      - Сколько же вы учились?
      - Пять лет.
      - Не так много... А чему учился ширетуй Амгалан?
      - Вы знаете его имя? - изумился старший наставник.
      - Я знаю не только его имя, гэцул...
      Наступила неловкая пауза. Самдан ждал вопросов, но Лувсан, судя по его растерянности, ждал какой-то исповеди гостя. Хорошо зная, что высокое звание ученого ламы дается только с высокой монашеской ступенью святости, гэцул явно робел перед Самданом и, наверное, проклинал в глубине души своего ширетуя, давшего ему столь щекотливое поручение. Человек, для которого даже ступень гэлуна-полного ламы-была почти недостижимой в этой школе, не знал о чем говорить с лхрамбой, который может оказаться даже архатом3, а то и хубилганом!
      - Я слышал о вашей учености, лхрамба...-робко начал Падма вторую часть необходимой беседы.-Вы, кажется, учились в дацане "Сера", работали в крупных храмах Монголии?
      - Может быть, гэцул...
      - Вы прибыли к нам по поручению Тибета?
      - Нет, гэцул. Я прибыл по собственной воле... Я любопытен и хочу знать, зачем русским понадобилась тибетская медицина, хотя у них есть свои традиции и принципы врачевания... Если вы знаете ответ на этот мой вопрос, гэцул, я сегодня же вернусь в свой дацан "Эрдэнэ-дзу"!
      - Не нравится мне этот гость!-Амгалан покачал круглой и голой головой.-Он явился к нам неспроста! Что-то в Тибете произошло, кто-то на нас донес... Он не показал тебе алун кого-либо из пяти высоких лам?
      - У него нет алуна.
      - Для нас нет! Но отослать обратно мы его не сможем, это кончится плохо... Он пойдет к русским, и нас просто вышвырнут отсюда!.. Я уже служил в одном зачуханном дацане и не хотел бы в него вернуться... Он вежлив хотя бы?
      - Он очень вежлив, ширетуй. И очень хитер. Ни на один из вопросов не ответил, хотя о школе разузнал уже все
      Амгалан нахмурился:
      - Это плохо, Падма... Когда высокий лама вежлив и улыбается, это всегда плохо!.. Что же он узнал о нашей школе? Вы что-то разболтали ему?
      - Нет, ширетуй. Он знает о школе не от меня...
      - Делать нечего. Зови его, Падма!
      Амгалан хмуро прошелся от двери до окна, остановился у постели, раскатал матрац, закрывая доску, утыканную гвоздями. Подобное ложе йоги производит впечатление на русских, лхрамбу этим не удивишь...
      Зачем все-таки пожаловал этот знаменитый монгольский мудрец, и откуда он знает так много о школе? Слова о любопытстве - чушь! Он приехал в столицу России, исполняя чью-то волю! Кто из пяти великих лам Тибета прислал его? Узнать это - узнать все!..
      Далай-лама и таши-лама отпадают сразу же. Они всегда действуют открыто. Им не надо хитрить с Россией, тем более, что наметилось некоторое сближение... Рядом с далай-ламой стоит бурят Агван Доржиев. Тот самый, что добился отправки послов Тибета к русскому царю... Он может послать своего человека... Есть свои люди и у таши-ламы... Может, он от него?
      Осторожно открылась дверь. Человек в безупречной европейской одежде перешагнул порог, остановился, щурясь от яркого света, бьющего в огромные зеркальные окна покоев ширетуя. Улыбнулся, склонил голову в приветствии:
      - Я постараюсь не отнимать у вас времени, ширетуй. Предупреждаю заранее, что я никем не послан и советую не ломать голову над причинами моего появления. Их нет, и мой визит в столицу России случаен... Более того, ширетуй, я готов остаться на службе в вашей школе в любой должности, какую вы сочтете возможным мне предложить! Даже наставником ховраков.
      Тирада гостя смутила Амгалана. Возьми его! Теперь можно не сомневаться, что он прислан таши-ламой! Но как быть с его просьбой? Согласен работать в любой должности... Может, сторожем у ворот? Нет, он точно знает, что должность сторожа ему не посмеют предложить!..
      - Ваши знания и ваш опыт, лхрамба, так велики, что у меня и должности для вас не найдется... - Амгалан сокрушенно развел руками и покачал головой. - Разве уступить вам свою!-Он рассмеялся.-Но это уже решаю не я...
      Самдан снисходительно усмехнулся. Он хорошо знал, кто и что решал в этой школе.
      - Хорошо, Амгалан. Скажу по-другому: я послан в вашу конюшню главным наставником, и я им буду, если даже для этого придется кое-кому дать под зад!.. Что касается тебя, то кандалы давно уже звенят на твоих руках, ты их просто не видишь!
      Амгалан втянул голову в плечи, узнав голос. Он принадлежал переводчику в полиции, где ширетуя допрашивали по поводу смерти двух мальчиков, что умерли при испытании нового лекарства из белены. Чиновник был дотошным, разбирался в тонкостях приготовления лекарств, но не арестовал Амгалана, а отпустил его, добившись признания, что лекарство готовила лаборатория Падмы Лувсана. А вызванный другим чиновником старший наставник школы все свалил на Амгалана.
      - Я возьму вас на службу, лхрамба...-Амгалан отер обильный пот с голого черепа и улыбнулся горько и вымученно:-Ошибки возможны, я понимаю... Но что я сообщу
      в Лхасу?
      - В Лхасу ничего пока сообщать не надо. И не потому, что тебя немедленно заменят другим ламой. Положение Тибета сейчас тяжелое, и далай-лама не намерен ссориться с русскими... И хотя смертная казнь отменена, для тебя, Амгалан, могут сделать исключение. Доказать свою правоту ты не сможешь, а твою вину русские докажут очень просто... Думай! Иногда это полезно.
      Самдан вплотную подошел к ширетую, насмешливо поглядел в его испуганное и встревоженное лицо: