Яшканчи и Сабалдай приуныли: слухи, конечно, не всегда вранье, часто в них и много правды бывает.
      - Может, вернемся? - предложил Яшканчи.
      - Поздно, - вздохнул Сабалдай, - больше половины дороги прошли... Да и зачем я назад повезу шерсть и шкуры?
      К их костру подошел рослый тувинец. Обвел всех троих цепким тяжелым взглядом, выбрал Яшканчи, спросил укоризненно;
      - Зачем ты веришь каждому проходимцу? Он - перекупщик! Своих овец и коз он покупал при мне прямо на дороге... Двух косоротых нашел, третьего ищет! Надо выгнать его.
      - Кто ты? - нахмурился Сабалдай. - Почему я должен верить тебе, воину, и не верить пастуху?
      - Меня зовут Хертек. И я такой же пастух, как ты, а не воин! Сейчас этот перекупщик к вам подойдет. Я в сторону отойду, он меня знает в лицо...
      Хертек сказал правду: к костру подошел оборванный и убитый горем пастух, опустился на корточки, попросил чашку чая. Потом ткнулся глазами в Сабалдая:
      - Может, уступишь мне своих овец, старик? Я ведь все равно домой возвращаюсь!
      - Твоя цена? - деловито осведомился Сабалдай.
      - Какая моя цена? Хорошая цена! Тугрик за две головы, два тугрика за быка, три тугрика...
      - Почему за тугрики покупаешь? - удивился Яшканчи. - Ты кто, монгол?
      - Из Урянхая я... Тугрики не хуже русских рублей! Сабалдай усмехнулся:
      - Как же не хуже, если мне недавно русский поп за овцу пять рублей дал? В десять раз хуже получается!.. Серебро давай, настоящие деньги!
      Человек обескураженно развел руками:
      - Откуда у меня серебро? Только тугрики! Из мрака вышагнул Хертек, крепко ухватил перекупщика за ухо, приподнял его, развернул лицом к себе:
      - Ну, Бабинас, узнаешь меня? Что я тебе сказал утром?
      - Чтобы духу моего на дороге не было!
      - Ну и что теперь, делать? Ухо тебе отрезать, ноздри порвать? Пошел вон отсюда!
      Хертек поддал перекупщику коленом под зад и выкинул его в темноту.
      Сидящие у костра сдержанно рассмеялись.
      - Садись, Хертек, гостем будешь! - пригласил тувинца Яшканчи и протянул ему свою трубку. - Про тугрики он правду сказал?
      - Бабинас никогда не говорит правду!
      Поляна гудела голосами. Разоблачение и изгнание перекупщика скота всех взбудоражило, и люди теперь говорили только о том, что, пока они доберутся до ярмарки, вся дорога будет забита такими вот грязными людьми без стыда и совести, обирающими пастухов и скотоводов похлеще иных демичи.
      Хертек не засиделся у костра новых знакомых, ушел к своему крошечному стаду, выпив только половинку пиалы кабак-араки из бутылки Яшканчи и заев хмельное половинкой куриного яйца.
      - Хороший человек, - сказал Сабалдай, - справедливый.
      Яшканчи вздохнул и посмотрел на Курагана:
      - Где твой топшур, кайчи? Принеси.
      Кураган ушел, а Яшканчи уронил лицо в ладони, уставился в огонь, думая о Сабалдае и его сыновьях. Старик не одобрял Курагана за то, что тот кайчи, и обожал Орузака. А тот нехорошим человеком растет: жадным, уцепистым, упрямым, грубым. Как они уживутся, два брата, когда Сабалдай уйдет по зову Эрлика? Хорошо, что Кураган - кайчи! Пусть у него будет трудная жизнь, но он единственный из всех знакомых Яшканчи, способный на чудо...
      Кайчи в глазах людей всегда выше кама. Кам мог подчинить себе только духов и уговорить Эрлика, а песнь кайчи усмиряет даже буйство богатырей! Кайчи может остановить луну, а вместе с ней и само время, заставить его пятиться назад и устремляться вперед, навсегда отогнать печаль и болезни от человека и всех людей!
      Вернулся Кураган, сел между отцом и его другом, положил ладонь на струны топшура. Подумал, перебрал по ним пальцами, и струны тотчас отозвались - чутко, трепетно, точно и они были живые, как и хрипло гудящий голос певца:
      Ребенок спит в своей колыбели,
      Прикрытый теплой шубой отца своего.
      Спят богатыри вечным сном камня,
      Прикрытые синим ласковым небом.
      Горы сторожат покой богатырей,
      Как мать сторожит сон своего ребенка.
      Но всех живых и опаленных горем людей
      Сторожит от еще больших бед
      Белый Бурхан!
      Яшканчи хмыкнул. Значит, и в долину Сабалдая пришла весть о появлении Белого Бурхана и его друга хана Ойрота? Кто же ее принес туда? Ведь сам Оинчы говорил, что это - тайна! И его брат Ыныбас это подтвердил и посоветовал никому, кроме Чета Чалпана, не говорить о скором приходе древнего бога с серебряными глазами и отца всех алтайцев! А тайну знает кайчи! А если тайну знает один кайчи, то ее уже знают все горы!
      Он - горы, леса и долины,
      Белый Бурхан!
      Он - солнце, луна и звезды"
      Белый Бурхан!
      Он - совесть людей,
      Он - жизнь всех людей,
      Белый Бурхан!
      Кайчи продолжал свою песню, которую так удачно начал. Он пел о горе простых людей, о их надеждах, о вере в лучшую долю, пора которой пришла. И в конце своей песни-кая прямо обращался к посланцам самого неба:
      Пришли к нам хана Ойрота,
      Белый Бурхан!
      Заставь его оживить сердца,
      От вечной тоски оживить сердца,
      Белый Бурхан!
      Замолк кайчи. И молчали люди, собравшиеся со всей поляны вокруг костра Сабалдая и Яшканчи. Певец своим каем сказал то, что каждый из них носил в своем сердце. Шевельнулся Яшканчи, шепнул Сабалдаю:
      - Скажи Курагану, что эту песню нельзя петь при чужих людях!
      - Здесь нет чужих людей. Здесь все - пастухи и скотоводы.
      - Когда в одном месте собирается много людей, среди них обязательно найдется человек, который побежит за русскими солдатами!
      - Зачем Кураган русским солдатам? - удивился Сабалдай. - Разве он их трогает? Русские не понимают кая, не знают наших песен и легенд... Нет, Яшканчи, Курагану среди алтайцев некого бояться!
      Старик был искренен, и Яшканчи нечего было ему возразить. Но к нему пришел на помощь чей-то чужой голос, послышавшийся из темноты, из-за спины Курагана:
      - Ты прав, пастух. А ты, старик, нет. Я тоже знал одного кайчи, которого искали русские солдаты, и ему пришлось бежать от них в Урянхай... Тогда, обозлившись, они начали бить меня, чтобы я указал его дорогу. Я не мог этого сделать: кайчи был мой гость. И мне самому пришлось от русских солдат и русского попа бежать в ваши горы...
      Человек говорил по-алтайски совсем плохо, но его можно было понять.
      - Назови свое имя, стойкий человек! - попросил Яшканчи. - Кто ты и какого ты рода?
      - Я - минусинец, Доможак. Кайчи, что гостил у меня, был из ваших. Звали его Чочуш. Если встретите его, скажите, что Доможак помнит о нем и ни о чем не сожалеет...
      Народу и скота на дороге было, действительно, много. Но паром работал исправно и берег все более и более пустел. Скоро подошла очередь и Яшканчи с Сабалдаем.
      Паром полз через бурное тело реки медленно и лениво, будто не выспавшийся. Кураган стоял у самого края и пристально смотрел в темную кипящую воду. Что он там видел, о чем думал столь напряженно? Яшканчи подошел к нему, положил руку на плечо, спросил тихо, хотя сквозь бешеный рев воды его вряд ли кто мог услышать и в двух
      шагах:
      - Откуда ты узнал про Белого Бурхана и хана Ойрота?
      Кураган взглянул на друга отца изумленно:
      - О них сейчас горы говорят!
      Удивиться Яшканчи не успел: последовал мягкий толчок - паром ткнулся в берег, истоптанный тысячами копыт и превращенный в месиво грязи и крошево камня.
      Собрав скот, пастухи достали трубки. Отец Курагана был чем-то озабочен, ерзал в седле, будто не на мягкой коже сидел, а на муравейнике.
      - Что-то случилось, Сабалдай?
      - Смотри сам! - старик кивнул на берег, от которого их теперь отделяла река.
      Там опять табунились русские солдаты и среди них мышью шмыгал вчерашний перекупщик, которого выгнали из долины. Он размахивал руками, тыкал тупым подбородком в их сторону. Русские стражники посмеивались, гоняя его конем, пока один из них не вытянул перекупщика плетью вдоль спины. Тот подпрыгнул, как укушенный змеей, и быстро смешался с людьми, ждущими, когда причалит паром.
      "Не поверили, - подумал Яшканчи с облегчением. - А если бы поверили?.. Нет-нет, Курагану нельзя больше петь таких песен!"
      Черные, тяжелые, низко осевшие тучи потянулись с севера. Скоро они настигли солнце, надвинулись на него, сползли еще ниже, держась на одних вершинах гор. Но и у них не хватило сил удержать такую тяжесть: порвались тучи и повалил густой снег, закрывая пеленой дорогу.
      Глава четвертая
      СТРАШНАЯ ВЕСТЬ
      Весь вечер скрипел гвоздем по березовой коре Капсим, врезывая в мякоть белых волокон трудно читаемые буквы полуустава, которым выучился из-под розги у своего деда по матери Сильвестра. Много вечеров трудился обремененный семейством нетовец над великим сказанием о благословенной стране Беловодии, собранном по слухам и догадкам со всех доступных ему мест и со всех уст, что разверзлись для речи. Встречался Капсим и с самими беловодцами, которые побывали в тех сказочных местах, а также и с теми, кто малую толику - верст сорок - до той страны обетованной не дошел, сбившись с пути или испугавшись гор, уходящих в самое небо. Занятно это было все для Капсима, хотя во многое и верилось с большим трудом и сомнением! Но все это надлежало вписать в березовые листы, або головой всего и не упомнишь, и переврешь в пересказе словами... Потом уж, когда досуг будет, можно и разобраться во всем не спеша, лишнее вымарав, а другое переписав заново.
      Догорела сальная свеча. Вторую от нее прижечь? Накладно будет! А при лучинке ничего не видать, да и копотно - мажет сажа бересту, как ни осторожничай, куда с ней ни отодвигайся! Ладно уж... Можно и завтра доцарапать остальное...
      Дунул на огонь, дождался, когда глаза привыкнут и лунный квадрат окна выявит себя на плетеной из бросового тряпья дорожке. Постоял, почесываясь и, зевая, сбросил стоптанные валенки, босым пробрался к лежанке, подкатился под горячий бок Аграфены, упал навзничь, глаза прикрыв. Но хоть и опалил их малость чистым лунным светом, все равно плывут коричнево-красные буквицы писанки: "Паше таво Митьяна про Беловодию-страну Аким-стригун брешет. Речные бреги ее, грит, срамным чистым сахаром посыпаны, купецким. Лизнешь оный языком - сладко, а душе праведной - грех велик есть..."
      - Я б лизнул! - вздохнул Капсим, оттаскивая от головы Аграфены большую часть подушки. - Опробовал бы вволю дармового добра! Грех малый, ежли от утробы плотской идет, отмолить его можно...
      А только врет все Аким-стригун! Не бывает и быть не может на свете дармового добра! Разве что в сказках. Так сказки-то все - брехня чистая, ребятню малую тешить. А в яви-то все надобно своими руками да горбом добывать... Эх, Беловодия-страна... Выдумали тебя нечестивые люди для совращения человеков с праведного пути! А праведный путь - жизнь, политая слезами и потом...
      - Что? - встрепенулась жена, услышав его бормотанье.
      - Проехали уже мимо. Спи.
      Опять тот же сахар взять. Коль он не купецкий - головами и не фабричный - в ломаном куске, какой в нем грех? Божья благодать! Выходит, и тот, на берегу главной реки Беловодии наложенный, тож, получается, не греховный?
      Закачал сон Капсима, придавил его бормоту, только губы теперь одни и шевелились в темноте.
      В гиблой нищете жил Капсим. И никого в том не винил - ни себя, ни бога. Одна Аграфена, пожалуй, и виной - таскает каждый год по ребенку, удержу нет никакого! А каждый рот в его семье теперь по нужде лишний.
      Вот соседа Капсима взять - Панфила Говоркова. Детей у него тоже полные лавки, а не бедствует. А ведь их деды-прадеды вместе притопали в эти места, с одинаковыми котомками за плечами, с одними палками-посохами в руках, с одной верой в душе и с одинаковыми медными иконками за пазухами. А вот у Панфила теперь скота полон двор и сундуки от разного добра ломятся, а у Капсима - вошь на аркане да блоха на цепи! От чего бы это все? С какой такой благодати и с какого такого греха смертного разошлись-то? Одна отличка у них теперь: Капсим - глухой нетовец, а Панфил - строгий1. Одну закавыку во всем этом, пожалуй, и можно сыскать: ходил отец Панфила Фокей в страну Синегорию, что в Опоньском царстве, но с половины пути возвернулся с малым фартом где-то в горах у Байкала-озера золотишка намыл. С того и зажил припеваючи, все добро свое Панфилу, как старшему в семье, оставив.
      Панфил еще парнем был, а уже любил, когда его навеличивали Панфилом Фокеевичем. Потом круто взялся за хозяйство, шиш с маслом остальным братьям да сестрам показав. И женился вскорости складно, взяв единственную дочку калашника Петракея Гольцова - Ольгу. А Петракей в свое время знатным ковалем был, к тому же - единственным на многие десятки верст окрест. Так и прилепилось все одно к одному!
      А Капсим - что? Дед и отец были голью голь и сын женился на голи перекатной, сироте горемычной, у которой отец за смертоубийство на каторге сгнил. Вот и вышло:
      у Панфила - полтина к полтине, у Капсима - дыра к дыре...
      До первых петухов встал Капсим. Пошарил рукой по подушке - нет жены. Плошки-горшки перебирать ушла, чтобы муж на зорьке не приголубил, не заставил всю зиму и лето десятое брюхо таскать... Потянулся Капсим всласть и сон отлетел, будто его и не было. А без сна да без жены чего под дерюгой маяться? Встал, берестяную писанку свою перечел, сызнова за дедовскую иконку сунул. Не до письма, забавы глупой! День пришел, свои заботы привел!
      - Жевануть дай чего! - крикнул жене, влезая в настывшие у порога валенки. - По делам идти надобно.
      - Какие такие дела у тебя сыскались ни свет ни заря? - зевнула жена. Лежал бы...
      - Належусь еще, зима долгая. К Акиму схожу, звал вечор...
      - Телепень он, твой Аким! И баба его Дуська - гулена!
      - Твое дело, что ли?
      Отсопелся Капсим, шапчонку надел, на двор сходил по малому делу, вернулся, сел за стол, кинув на скобленый и еще горячий от кипятка стол мосластые кулаки. Призадумался о житейском, утонул в заботах, и ночное сказочное ушло, будто его ветром выдуло...
      Аким сказывал, что на пароме через Катунь, когда помогал Панфилу скотину на ярмарку гнать, знакомых мужиков видел, пешком в Беловодию втроем шли. И имена назвал: Родион, Фрол и Кузьма. Хотел и сам с ними увязаться, Панфил отсоветовал... Зря послушал! Капсиму бы не отсоветовал! Так бы в их ряд и пристроился! Да беда, что нельзя - хвост пушистый некуда девать... Девять на шее, не считая жены! И нужда проклятущая... Кому ее сбыть, как от нее, постылой, отвалиться? А вот Акиму чего на Дуську свою, гулену, глаза пялить? Все едино ведь не укараулишь бабу!.. Вот и зашагал бы с мужиками в Беловодию! Эка беда - ноги поколотить...
      Люто гремела пустыми горшками Аграфена, будто варева там у нее на всю деревню! Картошка ведь одна да брюква - чего вымудривать-то?
      Поднялся Капсим, в окно глазами сунулся. Синева ночная стояла над деревней, только над далекими горами полоска робкой зари золотым сполохом к самой глыби неба тянулась, ветреный день вела.
      Пестрые люди жили в капсимовой деревне, но больше из раскольничьих былых согласий, раздробленных теперь гонорами и спесью на восемь толков. А когда-то лобызались при встрече, будто век не виделись, хотя всего одна ночь минула! Потом православие вломилось клином, и затрещала община, посыпалась, как горох из рваного мешка; колоться начала, как полено в мороз от легкого удара; поплыла в разные стороны, как рваные сапоги по жидкой грязи... Первыми пасхальники пошли на поклон к попу, за ними чадородные откололись, строгие спасовцы к срамному кресту приложились дружно. У нетовцев к попу особой неприязни тоже нету - в господа и они веруют. А с верой самого Капсима можно и в храме на службе побывать. И сходил бы на заутреню, если б не Панфил, что все согласие на своем замке, как амбар, держал! Но только зазря он так, не сдюжит теперь община...
      Вынырнуло солнце из-за горы, ударило в глаза, заставив зажмуриться. Вот когда надо было бы святость-то на себя возводить! Поспешил Капсим, раньше времени мыслью, словом и крестом Спаса встревожил! От того, может, и беды гуртом идут, что все у Капсима не как у людей выходит?
      Вернулся Капсим к столу, обтер губы, а там уж и миска стоит. Выгреб горячую картошку в коричневом мундире, облупил ее, обжигая пальцы, в рыжую соль сунул, примял. Заметив, что муж еду в рот понес, Аграфена буркнула:
      - Сходил бы к Говоркову, помог чем... Глядишь, и одарил бы Панфил Фокеич чем на нашу бедность!
      Закашлялся Капсим: вот проклятущая баба! Прожевать путем кусок и то не дала!
      Едва Капсим за угол ограды завернул, как бабий шебутной гуд по деревне ухом уловил. Неспроста! Перестрел Капитона Нижника, глаза на него вскинул:
      - Чего бабы-то шумят?
      - Да поп проповедью страхов на их нагнал! Но Капсим его уже за рукав ухватил:
      - Сказывай!
      - Беглый Басурман какой-то. Должно - китаеза! Домолились на окошки! Побегали от попа!
      Капитон выдрал рукав и побрел дальше, не разбирая дороги, поматывая головой, как лошадь. Потоптался Капсим, вздохнул и пошел к церкви. Первым, на кого наткнулся, был Панфил. Как ни в чем не бывало руку протянул, спросил озабоченно.
      - Слышал уже, поди?
      - Про Басурмана беглого? Капитон бормотал что-то. Усмехнулся Панфил:
      - Слушай дураков больше, они тебе наговорят! Белый Бурхан, а не беглый басурман! Древний бог наших калмыков. Обиделся на них, в горы ушел, а теперь, вот, в обрат вернулся... И не один, а с ханом Ойротом... Бунт теперь против царя делать, русских поголовно бить до смерти!
      - Господи! - обмер Капсим. - За что?
      - Сыщут обиды! Что делать-то будем теперь? Капсим обескураженно развел руками:
      - Ума пока не приложу!
      - А ты - приложи! Для того тебя и держим при себе, что - грамотей!
      В голосе Панфила была откровенная угроза, и Капсим тотчас втянул голову в облезлый воротник. Прямо-таки напрашивается Панфил на величанье! Да только Капсим не величал его никогда и навеличивать впредь не собирается.
      - Молодых окрестить в пролуби.
      - Это - само по себе! Может, Марьино стояние исделать на зорьке? Заголим бабу, поставим на мороз - и пусть за грехи наши... А? Давно не делали!
      - Поможет ли? - Капсим поворочал бороду и вдруг уронил в ноги тяжело и гулко: - В новину на житье надо уводить общину!
      - Ого! Не много ли?
      - Для спасенья души и помереть бывает мало.
      Поник Панфил головой. Если поп наполовину прав, и то
      беда большая пришла в горы. Бежать от нее! А куда?
      В какую пустынь?
      - Новину искать - разориться в прах!.. Ты в старых книгах пошарься, Капсим... Малым обетом, само-собой, беды не перешибешь, но и большой обет тягость страшенная! Ночь не спи, а ищи.
      Насупился Капсим: от беды дымом не отгородишься! Чего испугался Панфил? Мошну растрясти, чего же еще! А то в башку ему не стукнет, что ее вскорости отнять могут бунтующие калмыки! Вместе с башкой!
      - Ладно, поищу. Другие-то - как? В разные стороны потом не потянут?
      - Сговоримся, коль беда грядет! "Листвяницу" чти от корки до корки! В ней все есть.
      Кивнул Капсим, гоголем отошел от Панфила. Вот оно как выворачивать-то начало! То гордыню перед ним ломал, на паперть побирушкой загнать хотел, а то едва ли не на коленях просит: "Листвяницу" чти, ищи обет!..
      Быстрым шагом обошел Капсим церковь, увидел, как Аким кривыми ногами в конце проулка колесит, руками машет, к нему зашагал навстречу. А тот уже и сам полетел через сугробы - глаза впрысь, ртом воздух по-рыбьи хватает:
      - Старухи, тово, смертные рубахи шить друг дружке порешили!
      - А ты что? Сруб рубить разбежался?
      - Какой сруб? - опешил Аким. - Зачем?
      - А тот сруб, в котором наши единоверцы огневое крещение в старые времена принимали! Завтра порешим общиной: али гореть всем миром под псалмы, али в тайгу убегать, на новые земли...
      - Ты... тово... - поперхнулся Аким и закашлялся - Ох ты, господи!
      Отец Лаврентий знал, что его проповедь о приходе хана Ойрота, ведомого богом Бурханом, будет истолкована прихожанами как страшная весть о начавшейся межусобице русских и алтайцев. Да и сам давил на это с востока идет угроза православию, и потому всем истинно верующим в Христа надо восстать на оную словом и действием. Хотел говорить о готовности к неприятию новых верований и богов, а породил панику. Половины его проповеди не поняв, а вторую половину придумав, прихожане понесли по улицам и переулкам тревогу, переросшую к вечеру во всеобщий страх перед неизвестностью... И теперь, устрашась чужого мессию, наиболее слабые из двуперстцев пойдут искать спасение у православного креста, защищенного всей военной мощью России. А это и надо!
      Закрывая церковь на замок, отец Лаврентий окинул взором толпящийся у паперти люд, усмехнулся в бороду:
      вот и поползли, полезли из всех щелей схизматы2! Он сунул ключ в карман, навесил брови на глаза, скорбь на лицо нагнал, всей фигурой повернулся к жаждущим слова:
      - Отчего по домам своим не идете? Сегодня службу более править не буду!
      Кашлянул Капсим в кулак, вперед выставился:
      - Слух всякий по деревне... Правду скажи людям!
      - Я все на проповеди сказал.
      - Выходит, грядет Антихрист?
      Вздохнул иерей - глубоко и сочувственно:
      - Грядет. От самой епархии письмо имею о том!
      Но Капсим не отступал:
      - С мечом грядет или с крестом?
      Посуровел отец Лаврентий:
      - Крест - святой символ! Уж это-то надо бы знать даже тебе. Со своим символом грядет, противным вере христианской!
      - И меч при нем?
      - И меч карающий! В лоно святой православной церкви всем вам поспешать надо, Воронов, под ее кров и защиту!
      - Какая же нам защита от нее! - сделал шаг назад Капсим.
      - Крест и святая молитва.
      Хмыкнул Капсим, нахлобучил шапчонку на самые уши:
      - Такая оборона и у нас есть!
      Он круто развернулся и пошел от церкви к своему дому, не замечая, что большой хвост однодеревенце? тотчас увязался за ним.
      - В сруб полезете? - крикнул в спину уходящим поп. Никто не отозвался.
      Дельмек стоял перед доктором и лил беззвучные слезы. Федор Васильевич хмурился, покашливал, но не решался ни выгнать блудного сына. ни раскрыть ему объятия.
      Плохо поступил этот парень два года назад. Но и чинить его в полной мере он тоже не мог - священник был слишком настойчив, а они с женой слишком равнодушны к его домогательствам. Значит, ему, образованному и умному человеку, свои убеждения менять трудно, а этому, необразованному и забитому дикарю, легко? Вот оно, то самое интеллигентское чистоплюйство, против которого так долго и мощно сражалась вся русская культура многие годы, даже десятилетия!
      - Ты не мог мне сказать прямо, что убегаешь от попа?
      - Я боялся.
      - Чего? Что я выгоню тебя? Но ты же все равно сам ушел! Даже не ушел, а трусливо бежал среди ночи!
      - Поп меня ругал, Эрлика ругал, народ мой ругал...
      - Ты о Христе тоже не очень вежливо отзывался! - Федор Васильевич строго посмотрел на заглянувшую в кабинет жену и она торопливо закрыла дверь. - Что же ты делал все это время? Разбойничал с парнями зайсана или батрачил у русского купца?
      - Нет, я лечил людей.
      - Лечил?!-Доктор уронил пенсне в ладонь, уставился в переносицу Дельмека беспомощными невооруженными глазами. - То есть? Каким образом?
      - Мазал раны, поил травами, резал...
      - Даже резал?! Хотел бы я знать, что ты резал!
      - Все резал! Нарывы, шишки, кровь пускал...
      - Гм! И они у тебя остались все живы?
      - Да, я был лекарь... Хороший лекарь!
      Неожиданно для Дельмека, убитого стыдом и страхом, Федор Васильевич оглушительно захохотал и громко позвал жену:
      - Галя! Ты только послушай, что он говорит! Он лечил в горах людей! А? Как это тебе нравится? Без всяких дипломов, не дав клятвы Гиппократа!.. Он даже занимался хирургией! Но самое удивительное, что никто из его пациентов не умер!
      - Один умер, - потупился Дельмек. - Его звали Шонкор. У него была чахотка, я ничего не смог сделать. Скорая чахотка, с гноем!
      - Ну, коллега, чахотку и я не всегда могу вылечить! Тем более скоротечную!.. И много ты лечил людей?
      - Много. Каждый день.
      - Все два года?
      Дельмек молча наклонил голову.
      - Поразительно! - всплеснул руками Федор Васильевич и крупными шагами заходил по комнате. - Черт знает "то!
      Он остановился у шкафчика с лекарствами, качнулся на носках, заложив руки за спину, стремительно повернулся к Дельмеку:
      - Значит, ты вернулся, чтобы научиться у меня лечить чахотку? Все остальное ты уже умеешь?
      Дельмек растерянно захлопал глазами: такого поворота он не ожидал и теперь только по-настоящему испугался:
      - Нет-нет! Я не хочу, не буду!..
      На выручку Дельмеку поспешила Галина Петровна:
      - Ну что ты, Федор, право? Парень и так готов провалиться сквозь землю от стыда!
      - Пусть проваливается! - сверкнул стеклами пенсне доктор. - Это все же будет лучшим выходом для него, чем тюрьма! Делать профанацию из врачебного искусства, прикрывать моим честным именем шарлатанство и знахарство - хуже! В сто раз! В тысячу! Да-с!
      - При чем здесь ты? - пожала плечами Галина Петровна.
      - Ему же люди доверяли только потому, что считали его моим учеником! Это же просто!.. Спроси у него, он сам скажет
      Галина Петровна повернула к Дельмеку бледное лицо растерянными глазами:
      - Ты ссылался на Федора Васильевича, Дельмек?
      - Нет. Я всем говорил, что учился у русского доктора и потому хороший лекарь. А имя не говорил!
      - Вот! - сорвал пенсне Федор Васильевич. - У нас же на Алтае тысячи русских докторов!.. И если он не назвал моего имени, то полиция меня и не найдет! Как же! Конспиратор!
      - При чем тут полиция? У него же никто не умер! - рассмеялась Галина Петровна. - Выходит, что Дельмек- хороший ученик русского доктора и только... Перестань, право!
      Ударил молоточек в медную тарелку над дверью. Дельмек вздрогнул, боком попятился к плите, столкнулся с кучей дров, которые только что принес со двора, опустился на табурет, сунул в рот пустую трубку, но не смог успокоить дрожи губ. Он узнал звонок попа.
      Галина Петровна удивленно посмотрела на дверь, потом на Дельмека:
      - Ты что, не слышал?
      - Там поп пришел. Я не хочу!
      Галина Петровна сама открыла дверь, провела священника в кабинет, вернулась. Вряд ли отец Лаврентий не заметил Дельмека, но не подал вида.
      Федор Васильевич встретил гостя радушно. Тем более, что тот сегодня сиял, как хорошо начищенный самовар.
      - Ну, святой отец! - развел он руками. - Судя по вашему виду, ваши успехи на стезе Иоанна Крестителя... Кстати, что вы говорили в утренней проповеди? Все село только про это и гудит! Бурхан, Ойрот... Мессия, что ли, объявился у теленгитов?
      Отец Лаврентий поблек и вяло отмахнулся:
      - Пустое, доктор... Кто-то донес в епархию о слухах, бродящих по горам, а там сочли за благо упредить всех духовных пастырей о необходимости уничтожения оных проповедями и усилением миссионерской деятельности среди местного населения, равно, как и среди схизматов старых толков...
      - Гальванизация трупа? - усмехнулся Федор Васильевич.
      - Не совсем так, но... Главное - слухи! Слухи о явлении бога Белого Бурхана и хана Ойрота - фигур одиозных и вместе с тем...
      - Слухи в горах, - прервал его доктор, - дело весьма и весьма серьезное!.. Что же касается бога Бурхана и хана Ойрота - это легенда. И если кто-то надумал воскресить ее, то это, святой отец, еще серьезнее!
      - Не могу разделить ваших опасений! Нынешние слухи - полнейшая ерундистика! Сапоги всмятку или нечто подобное...
      - А паника! - поднял палец Федор Васильевич. - Паника-то реальна! И подняла ее ваша проповедь, святой отец! Не думаю, что в епархии будут в восторге... Впрочем, это уже ваша забота! Галя, поставь самовар!
      Капсим хотел было снова приняться за свою писанку, но заказ общины был важнее и неотложнее. Сыскав нетрудный обет, он мог бы рассчитывать на вспомоществование в лютой нужде. Да и самому заложить в обет эти требования можно - в уставе-то не сильна братия, враз не докопается, а святое писание можно и не искажать, на грех самому не натыкаться!
      В той же "Листвянице" в достатке темных мест и речений, которые по-разному толковать можно... А все ж - неспроста Панфил обеспокоился! С чего бы ему пугаться, если греха перед Спасом нет? Видно, не блюл, как должно, святость и честь, а теперь страхом обуян, тревогами опутан, как муха паутиной.
      Все грешны человеки, в том спору нет. Кто свят в душе, тот давно небом помечен - нимб сияет вокруг его лика, как на иконах в храме! Да и на небе, а не на земле живут праведники-то...
      - Помогай, господи! На все твоя воля!
      Капсим сволок с полатей прадедовский сундук, выудил толстенные книги в коже и с медными застежками с прозеленью, начал с шумом листать их, развоняв на всю избу забытым восковым духом, захлопнул, локтями в стол уперся, голову на ладони сложил, не мигая на лампадный огонь уставился в тяжкой думе.
      Озадачил его Панфил, что греха таить! Сыщи попробуй в одну ночь тот нужный позарез обет, ежели уже утром всей общине твердый ответ давать надо!
      "Листвяница" - книга мудрая. От души говорить, так и Капсим ей не чтей: он только полуустав с пятое на десятое разбирает, а "Листвяница" вся скорым письмом написана. Каждое слово Капсиму полдня разбирать надо, а при свече и ночи не хватит. Да и крест на ней стоит не об осьми концах, а с крышею и подставой! Сочти все - двенадцать концов и выйдет! Отсюда и пляши: коли выписывать обет, то на двенадцать поклонов и молебствий раскладывай его...
      Отложил Капсим "Листвяницу", другие книги сызнова в сундук сложил, на место ткнул - в самый дальний угол полатей. Слез вниз, долго стоял, со страхом смотря на мудрую книжищу в полпуда весом, в бороде пальцем ответ выскребая... Притихла и Аграфена, присмирела: никак в уставщики ее муженек выходит? Хорошо бы! К месту и ко времени тот Антихрист-Бурхан по горам заскакал! Для кого и горе в общине, а для кого и наоборот... Эх, осилить ба!