Отец Никандр усмехнулся и отодвинул пиалу:
      - И о боге предков Белом Бурхане ничего не слышно?
      - Болтали люди. Еще летом.
      - А сейчас что болтают про хана Ойрота?
      - Ноги болят, старый уже. Дома сижу, в огонь смотрю. Ничего не говорит От-Эне!
      "Вот и пойми его!-рассердился отец Никандр. - Ни "да", ни "нет"! Ох уж, эта азиатская хитрость! Ничего, ты у меня все равно заговоришь! Заставлю".
      Сабалдай уже рассмотрел гостя, и по рассказам тех, кто виделся с ним на Чулышмане, на больших стойбищах и в собственных домах, он без труда узнал "черного попа" - главного начальника всех русских монахов.
      Раскурив трубку, Сабалдай протянул ее отцу Никандру. Но тот отмотнулся бородой, не скрыв усмешки:
      - Дым не глотаю. Грудь болит. Сабалдай кивнул: и среди алтайцев есть люди, что никогда не берут трубку в рот.
      - Может, араку пить будешь, поп?
      - У меня своя арака! - хохотнул тот. - Эй, кто там? Корзину из моего возка! Да не всю, олухи! Двух бутылок хватит, себе можете пяток взять...
      Половину русских слов Сабалдай не понял, но суть распоряжения "черного попа" уловил, а скоро появилось и подтверждение его догадки - две больших и длинных бутылки темного стекла.
      Кабак-араку Сабалдай не любил - крепкая. Но, если гость надумает угостить, не откажется. Другое тревожило его сейчас: этот поп никогда не уезжал из аила или юрты, пока мелкими козявками красивый и белый лист в своем садуре не испачкает - сказки любит, легенды, песни... Хорошо, что у Сабалдая свой кайчи есть! Только не хочется гостю Курагана показывать вдруг уговорит глупого парня, на Чулышман увезет?
      - Как зимовать думаешь, хозяин? Где?
      - Изба есть, - пробормотал Сабалдай, - в русской деревне. Хорошая изба. И аил теплый...
      - А соседи кто у тебя, друзья?
      Трудный вопрос Сабалдаю задал "черный поп"! Растерял он всех своих соседей после того, как Яшканчи похоронил Шонкора и откочевал неведомо куда. А потом и Мендеш с Суркашем ушли из своих долин, оставив Сабалдая одного на десятки верст кругом...
      - Нету, поп. Никого нету. Откочевали до большого дождя.
      - А ты почему не стал кочевать?
      - Подождать хотел. А дождь прошел - кочевать не надо.
      И это решение далось пастуху не так просто. Как только овцы подъели последнюю траву, решил и он кочевать следом за Суркашем, да замешкался и опоздал: голодная тонина шерсти пошла. А это был грозный признак. Опустил руки Сабалдай: давно не трогала беда его стад и его аила, стороной шла - у Яшканчи, Мендеша и Суркаша загостилась... Потом хороший дождь прошел, смыл немного слезы с лица пастуха. К осени наладился, отъелся скот, а вот молодняк успело задеть крыло засухи... Как все это попу рассказать?
      Отец Никандр не стал ждать мяса. Раскупорил одну из бутылок, налил в граненый стаканчик своей золотистой араки, выпил. Потом в пиалу Сабалдаю плеснул:
      - Угощайся, старик. Значит, в зиму ты без кормов остался, на одну тебеневку3 надеешься? А если, не приведи господи, джут ударит, как уже бывало не раз?
      - Не будет этой зимой крепкой корки на снеге.
      - Эрлик пообещал? - прищурился "черный поп".
      - И так видать! Лето было плохое, осень мокрая... Снег будет, мороз будет крепкий, а джута не будет.
      Сабалдай взял пиалу, неуверенно покачал ее в руке, края обмывая, усмехнулся: хоть и знает обычаи "черный поп", а вопросы совсем не те задает!
      - Не пойму я вас, - сокрушенно поник головой отец Никандр. - Третий век с русскими бок о бок живете, а так ничему путем не научились. Чего уж проще - сенокос! Нет, не признаете...
      Ошибается "черный поп"! Для молодняка алтайцы всегда сено косят. А для всего скота - зачем? Да и где столько рабочих рук взять? У зайсанов людей много, у баев - им можно жить, как русские... Но Сабалдая обидели слова попа.
      - Русские у нас тоже не хотят ничему учиться! - Он отставил в сторону пиалу с кабак-аракой, погладил свою бороду. - А у нас тоже не все плохо, есть и хорошее...
      - У вас русским пока нечему учиться! - усмехнулся отец Никандр. - Разве что - упрямству!
      - Плохо говоришь, - покачал Сабалдай головой, - зло.
      - Говорю гольную правду! Вот, к примеру, сколько у тебя сыновей? Трое, пятеро?
      - Два сына. Один с женой живет, внука подарил. Другой зимой или весной жениться будет - девка на примете есть.
      - Ну вот! А кто крещен из них?
      - Орузак. Поп купал и имя давал - Степан.
      - А второго почему крестить не хочешь? Да и внук, поди, нехристем живет! А он - ангельская душа, особливо угодная богу! Разве хорошо все это?
      Сабалдай лукаво прищурился:
      - А почему мои дети должны к русскому попу идти? Почему русские парни и девки к каму не идут?.. Вот ты меня ругать хочешь, а ведь я не пойду к русским их ругать! И ты знаешь, что не пойду. Думаешь, твоего бога боюсь, тебя боюсь? Нет, поп. Мне совесть не дает в чужие дела со своими словами лезть. А тебе совесть дает, получается?
      Отец Никандр нахмурился: а старик-то себе на уме! Стреляный, видать, воробей... Надо с ним потоньше игру вести, а то и мимо цели проскочить можно!
      Против русских Сабалдай ничего не имел, но попы среди них - люди лишние: они ничему и никогда алтайцев не учили, не помогали им ничем, а только ругали Эрлика и камов... Да и самим русским они не нужны... Поп русский кам, а кама алтаец не каждый день и даже не каждый год к своему очагу зовет. А есть такие, что никогда не зовут, не верят им. Почему же камов мало, а русских попов много? И почему камы к русским в избы не идут, а русские попы все время по стойбищам ездят и ходят? Неправильно все это, несправедливо!
      Отец Никандр молчал долго, посасывая свою кабак-араку. Думал, какие еще вопросы задать Сабалдаю. А зачем ему придумывать свои вопросы, когда он жизни не знает и спрашивает у пастуха совсем не о том, что у него на душе лежит и спать по ночам не дает спокойно?
      - Оба сына с тобой живут?
      - Летом Орузак свой аил будет ставить.
      - А скот обший пока?
      - Скот не делили пока. Потом, когда Кураган себе жену приведет... Поглядим, поп.
      Опять ничего не понял игумен: сыновей женит, а имущество не делит. У кержаков научился, их окаянные корабли ему по душе? Выходит, не тихими овечками двуперстники по своим деревням сидят, а почище попов свое дело знают? От того и миссионерству затор везде?.. Знают ли о том в епархии?
      А Сабалдай смотрел на задумавшегося попа с осуждением. Хорошо, наверное, живет на своем Чулышмане "черный поп", если простых дел и забот не знает! Большой семьей алтайцу всегда прожить легче, чем тремя маленькими! Раздели сейчас Сабалдай все свое хозяйство на три части, что останется? Ведь где аил - там очаг, а на каждый очаг казан ставить надо! И в тот казан что-то положить, а не только воды налить...
      Тиндилей поставила перед гостями тепши с горячим жирным мясом, вынесла из-за перегородки тажуур с аракой, вынула пробку, потянулась за чашками, но "черный поп" отмахнулся от угощенья:
      - Своя арака есть, абаяй!
      Только теперь Сабалдай опорожнил пиалу, налитую игуменом. Непривычно крепкое питье сразу же ударило в голову, закачало мысли, развело глаза в разные стороны.
      - Еще налить? - рассмеялся гость.
      Сабалдай молча протянул пиалу.
      "Старика уломать не удалось. Может, с его сыновьями поговорить? - отец Никандр достал складной нож с вилкой и ложкой, воткнул в понравившийся ему кусок баранины. - Ишь куда хватил старый дурак! Веди к его паршивому каму русских парней и девок, чтобы тот научил их живьем коней разрывать и дьяволу Эрлику молиться!.. Нет-нет, определенно надо мне с его сыновьями поговорить!"
      - А где Орузак и Кураган?
      - Сейчас придут! - ухмыльнулся Сабалдай. - От мяса еще никто из них носа не отворачивал!
      И верно, скоро пришли сыновья старика, сели к огню, потянулись руками к горячей баранине. Отец Никандр, которого тоже начал пробирать выпитый натощак коньяк, удовлетворенно хмыкнул: хорошо, что он успел зацепить свой кусок вилкой - сейчас эти грязные и бесцеремонные руки все мясо переворочают, выбирая из кучи те куски, что им больше по вкусу!
      - Кто из вас крещен? - спросил он.
      - Я, - отозвался коренастый крепыш, неторопливо набивая рот. - Отец Орузаком зовет, а поп - Степаном... Везде - русский! - коротко хохотнул он. - Вот борода вырастет, как у тебя, в деревне у русских буду жить!
      - А по-русски говоришь хоть?
      - Плохо пока. Буду в русской деревне жить, хорошо говорить буду! Как ты.
      - Учиться тебе надо, молодой еще. Священником можешь стать.
      - Зачем? - искренне удивился Орузак-Степан. - Мне, поп, и так хорошо!
      Отец Никандр уловил ухмылку Сабалдая и нахмурился:
      похоже, что и сыновья не лучше старика! Вот они, плоды бестолкового обращения язычников в христиан! Ну какой из этого парня раб господа, если он, как был язычником, так им и остался?
      Скоро сыновья старика насытились и задымили трубками.
      - Спой, Кураган, для гостей, - попросил Сабалдай младшего сына, заметив, что поп совсем рассердился, - поп любит наши песни и сказки, в свой садур их пишет...
      Отец Никандр удивленно поднял глаза:
      - У вас и свой кайчи есть? Любопытно...
      На этот раз Кураган и отца удивил. Сабалдай ожидал услышать от него очередной черчек, а Кураган запел о каких-то черных пятнах на горах, которые ни снег, ни зелень, ни камнепад закрыть не могут. И гниют горы, испорченные черными людьми, а скоро и леса гнить начнут, и степи, и реки. И придется людям помирать целыми сеоками, потому, что эти черные пятна гнили - страшнее джута и моровых болезней... Но Алтай спасет хан Ойрот, которого привел бог Бурхан с серебряными глазами! Он очистит своим волшебным мечом черную плесень с гор, очищая тем самым и большой дом всех алтайцев от дурной болезни, что пришла с того края неба, где солнце уходит на покой...
      Кайчи еще не закончил свою песню, а отец Никандр почувствовал себя неуютно в гостях. Хоть этот сопляк и не сказал прямо о православных попах, на именно их он имел в виду, на их черные одежды ссылался! Миссионеров бесчестил, монахов православных!..
      Замолк кайчи, прикрыл струны ладонью, молча уставился в огонь. Сидел, оцепенев, не поднимая бесовских глаз на рассвирепевшего гостя: он не нуждался ни в его похвале, ни в его осуждении...
      - Кто тебя научил этой песне? - спросил отец Никандр хрипло.
      - Я сам ее придумал, поп.
      - Са-ам?! Почему же ты поешь о хане Ойроте и боге Бурхане, которых давно нет, ругая православных священнослужителей? И откуда ты мог узнать о богах, которых не помнит даже твой отец?
      - Хан Ойрот уже в горах, поп. И белые одежды бога Бурхана тоже многие видели летом.
      - Но ты же их не видел! Какой же ты кайчи, если поешь о том, о чем сам толком не знаешь? - не выдержал отец Никандр. - Твоя песня лживая!
      Только теперь Кураган поднял глаза на "черного попа", пожал плечами, отозвался равнодушно:
      - Я не видел хана Ойрота и не видел Белого Бурхана. Это правильно. Но я обязательно их увижу, поп!
      Отец Никандр только крякнул: упрямый мальчишка говорит о встрече с легендарными героями, как о соседе-пастухе, живущем в соседней долине!
      - Разве ты знаешь, где и в каких горах живут хан Ойрот и бог Бурхан? Если знаешь - скажи, я сам съезжу посмотреть на мертвецов! - отец Никандр язвительно рассмеялся. - Может, они с неба спустились вместе с конями?
      - Нет, поп, они всегда были на земле. На небе Ул-гень живет! - теперь и Курагану стало весело. - Зачем их искать в горах? Они к людям сами идут! Отец Никандр снова крякнул и замолчал. В более нелепое положение он еще не попадал! Дай этому кайчи волю, затей с ним спор, то он и до того договорится, что его хан Ойрот - такой же мессия для алтайцев, как Христос для христиан! Что ему ответишь, как докажешь, что этого не может быть, если православные священники все свои проповеди воскрешением из мертвых сына божьего сдабривают? Твой Христос, скажет, за вас, поп, заступается, а наш Ойрот - за алтайцев, которых и сейчас еще по старинной привычке кое-где ойратами зовут! По хану.
      - Тебе не надо петь таких песен, кайчи, - сказал отец Никандр миролюбиво. - Это очень опасно для тебя и для
      твоего отца с братом...
      Но Кураган не испугался. Встал, прямо посмотрел в глаза гостю, сказал с неожиданным достоинством:
      - Я пою и буду петь о том, о чем говорят горы! Наклонившись за своим огромным топшуром, он повернулся и ушел, пристукнув дверью.
      Сабалдай вздохнул и покачал головой:
      - Молодой. Глупый еще. Баран.
      Но в его голосе не было осужденья.
      Язычество на Алтае было поразительно живучим. Миссионеры постоянно жаловались на внешнее восприятие христианства, не задевающее внутренней сути самого язычества. Отчего бы это?
      Может, дело в том, что всем религиям нужны храмы и жрецы, а язычникам нет? Вряд ли. У них ведь тоже есть свои камы! Есть символы и святыни - горы, скалы, деревья, обо, огонь, наконец! И есть свой сонм богов... Правда, все их боги и духи живут в горах, лесах, реках и озерах, даже на небе, которое всегда над головой; под землей, которая всегда под ногами... Вся природа, окружающая алтайца от рождения до самой смерти, и есть его храм! Может, в этом все дело?
      Оседлый крестьянин, ремесленник или скотовод принимает и божий храм и самого бога охотнее, чем кочевник. Эн ему ни к чему: храм возить с собой в седле не будешь! А бог - всегда с ним: один, добрый, - на небе; другой, злой, - под землей. Влез на скалу - Ульгеню помолился, лег у костра на траву - можно и Эрлика вспомнить! Просто и ясно все. А моленья - ритуал, в который кочевник включает и свои жертвоприношения: мясо, молоко, дым из трубки...
      Отец игумен недовольно покачал головой: не с того конца начал спорить со стариком, а потом и с его сыном! Тут они крепко на ногах стоят и им, действительно, не нужен бог русских... Но зачем тогда им Белый Бурхан? Да и что они знают о нем?
      Был у древних тюрков Бори-Хан. Легенды говорят о нем как о добром и справедливом правителе, переделывая постепенно в Бурхана и светлого бога с серебряными глазами... Но тот Бурхан, что подал слух о себе сейчас, вряд ли имеет какое-то отношение и к Бори-Хану и к белому богу Бурхану с серебряными глазами!.. Другой душок у него, буддийский...
      Сложнее с ханом Ойротом, который моложе Бори-Хана и бога Бурхана на несколько веков и появился вместе с джунгарами-ойратами... А те, как известно, кровушки довольно попускали своим сородичам и с монгольской, и с китайской, и с тюркской стороны! Но кто из алтайцев об этом помнит? Хан Ойрот - их мессия и идет к людям вместе с древним богом Бурханом! Вот ведь как спаяно все! Крепкая голова была у того, кто эту пакость русскому миссионерству на Алтае подсунул!..
      Да и сами миссионеры хороши... Стряпали новообращенцев все эти годы, как блины пекли. Сам видел, другие сказывали!
      Придет, бывало, миссионерский отряд на яйлю, соберет людей, окрестит всех поголовно, нательные знаки под грязные и гнилые рубахи наденет, новыми именами наречет, а чуть отъедет - от пастухов верховой наметом мчит. Остановишь его, спросишь, а он, оказывается, за камом в деревню торопится... Вот так! Кукиш в кармане, а не миссионерский акт... Хоть плачь, хоть смейся этой бестолочи.
      А сами алтайцы как относятся к крещению? Да никак! Спросишь у них: "Хочешь хорошего и сильного бога иметь?" - "Ничего, лишний бог не помешает!" - "Так крестить?" - "Давай, хуже не будет!.."
      - О господи! - вздохнул игумен и ткнул возницу перстом в спину. Давай, подгоняй коняшек-то! Совсем уснули...
      В Чемале отец Никандр не задержался, отправился в Улалу. Но и в первом миссионерском стане его слова встретили снисходительными усмешками. Махнув рукой, игумен приказал ехать в Бийск, в духовную миссию:
      - Заспите беду! Хватитесь, когда она вам дубиной по окошкам хлобыстнет!
      И верно: не успел стаять след от возка отца Никандра, как прискакал в Чемал поп из Усть-Кана, а в Улалу пожаловал иерей из Уймонской долины с теми же тревожными слухами, что из Чулышманской глухмени Никандр привез. Тут уж в станах стало не до усмешек!.. Поспешно дали знать в епархию - ни ответа, ни привета. Кто-то сгоряча предложил отправить депешу на имя обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева, но дело замяли, поскольку никто не хотел подписи своей ставить под таким документом. Константин Петрович церемониться бы потом не стал, да и отец Макарий4, архиерей, шкуру спустит за донос через его голову!
      А отцу Никандру и невдомек было, что такая волна поднялась за его спиной...
      Вот уж осталась справа Катунь, через которую возок игумена перетащился на пароме, слева пошла Бия с суденышками на воде и бесконечной серой лентой соснового бора. Еще немного, и показались лазоревые купола пяти церквей, серая россыпь деревянных, сплошь одноэтажных домов, притиснутых к реке высоким яром. Среди этой серятины лишь кое-где белели каменные купеческие особняки.
      Непролазная грязь улиц, прикрытых по краям деревянными тротуарами, остановила возок раньше, чем надо было. Отец Никандр хотел было вылезти, но только сокрушенно покачал головой. Возок ушел в грязь по самые оси, значит, в сапогах завязнешь посреди улицы, чин и звание свои осрамив!
      - Хоть к гати подкати! - попросил игумен возницу.
      Тот замахал кнутом, но лошади только дернули возок,
      а сдвинуть его с места у них не достало сил - измаялись
      за дорогу.
      - Зазевался, поди? Ртом ворону словил?
      - Какой там! Тута кругом - одна грязь! И в ведро, и в непогодь... Но, дьяволы! Каму отдам!
      Скосил глаза отец Никандр: не врет возница. То тут, то там барахтались в грязи люди и экипажи. Осенив себя крестным знамением, отец Никандр неловко бухнулся в грязь, побрел, задирая полы одежд. Выбрался на тротуар, оглядел себя: срамота! Как в таком виде теперь к преосвященному идти?
      - Улица-то как прозывается? - спросил он ором у возницы, тыча перстом себе под ноги. - Имя-то хоть есть у нее?
      - Есть, как не быть! - ором же отозвался возница. - Болотная!
      - А та что подале будет?
      - Согренная, должно!
      - А этот проулок?
      - Заячий он!
      Плюнул игумен от сердечной тоски: всю бийскую грязь на себя оберешь, пока в нужные покои грешное тело свое втащишь. Но делать нечего, и отец Никандр побрел по нелепому городу, кляня в душе и свою поездку, и зряшные потуги убедить кого-то в надвигающейся безмолвной и незримой беде.
      С неодолимой скукой выслушал преосвященный его доклад, вяло пожурил за излишнее внимание к слухам, россказням и сплетням, перевернул разговор на монастырские дела, исподволь поинтересовался шкурками и мехами, намекнул, что отец Никандр живет неподалеку от Башкауса, где центр пушного промысла и, значит, в крайней дешевизне сия рухлядь, снятая со зверей. Договорился до того, что потребовал едва ли не прямо: недурно бы тебе, игумен, тюк-другой той пушнинки бросовой с собой по оказии и прихватить.
      Игумен смущенно потупился. Он не предусмотрел этой простой вещи, да и не смел думать, что отца Макария помимо духовных, занимают еще и мирские дела. Поправился, когда уходил:
      - По зиме, как только встанут зимники, позабочусь я о той рухляди! - И, подумав, прибавил: - Ежели на ту пору достанет у меня сил и времени на сие... Смута ойротская все может повернуть!
      - Упредим ее, игумен. Всенепременно! На том и закончилась аудиенция. Напоследок викарий бормотнул по-голубиному, советуя не тревожиться попусту, тем паче, что и кроме игумена отдаленного от мирской суеты монастыря есть кому бдить святость и нерушимость веры православной. У отца Никандра коленки сами по себе подогнулись от дурного предчувствия: быть ему теперь в опале у викария!
      - Надеюсь, что в Санкт-Петербург за четыре тысячи верст вы, игумен, по сему архипустейшему делу не помчитесь, сломя голову?
      Глава третья
      ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ
      Едва стаял первый ранний снежок, стал собираться на осеннюю ярмарку и Сабалдай. Отбил три десятка овец, навьючил на коней тюки с шерстью и шкурами. Сначала хотел взять с собой Орузака, но потом передумал. Он молодой хозяин, семью себе завел, пускай привыкает без отца хозяйничать. Отец хоть и крепок еще, но не вечен! Умрет зимой, кому на плечи все брать? Так и решил: Орузак дома останется, а Кураган с ним поедет!
      Одна беда - кайчи младший сын. А кайчи - не хозяин: надо скот пасти, он будет песни петь! Песни, конечно, хорошие поет Кураган, но ими сыт не будешь. Тут уж Сабалдай себя винил - просмотрел сына, когда тот первый раз взял топшур в руки. Плетью надо было руки те ожечь, чтобы не тянулись никогда к опасной игрушке! Теперь поздно. Знают в долинах, что младший сын пастуха Сабалдая кайчи. Едут к нему, в гости зовут... Выходит, и кайчи нужен людям, как лекарь или кам?
      На ярмарку выехали утром, чтобы к вечеру добраться до колесной дороги и по ней, с другими отарами и табунами, двинуться на Купчегень, от него - на Курай, оттуда до Кош-Агача совсем близко.
      Уже где-то к вечеру нагнал их одинокий верховой с ружьем за плечами. Русский. Еле-еле подбирая слова, табаку попросил. Кураган протянул ему свою дымящуюся трубку, но верховой только головой мотнул: тороплюсь, мол. Отсыпал ему половину кисета кайчи в жестяную коробку, удивленно проследил, как тот из кусочка бумаги мастерил себе трубку, похожую на коровий рог, набил табаком, прикурил от спичек, кивнул головой в знак благодарности и поехал дальше.
      - Неужели этот орус каждый раз себе новую трубку делает? - спросил Кураган у отца.
      - Пипиросами они их зовут! - похвастался своей осведомленностью тот. А трубку мало кто из русских курит. Все - пипиросы!
      - Пи-пи... - попробовал повторить Кураган и запутался. - Пипирусы? Пипи-орусы?
      Сабалдай снисходительно усмехнулся и уехал вперед. Солнце круто скатывалось вправо, торопливо падая за Теректинский хребет. Где-то там, за его вершинами, лежала большая долина, по которой текла Катунь с многочисленными реками и речушками, впадающими в нее. Куда-то в те места, по слухам, откочевал Яшканчи. Может, и он погонит часть своего скота на ярмарку? Помнится, молодняка у него было много. Если не растерял в зной... Нет, Яшканчи не растеряет!
      Сабалдай даже сердцем пристыл от возможной скорой встречи со старым и надежным другом. Ведь столько лет кочевали вместе по одним долинам, горе и радость делили пополам! Горя, правда, было больше.
      Дошли до первого брода, остановились. Сабалдай мотнул головой Курагану: проверь конем. Тот послушно кивнул и скоро вернулся:
      - Мелко, отец. Овцы пройдут.
      Только миновали его, второй брод поперек дороги лег, под копыта и ноги подставил свои воды. Здесь было уже глубже, но овцы опять прошли - вешками было огорожено место, где камень на дно речки подсыпан. Позаботилась чья-то добрая душа! В прошлом году через этот брод овец на конях перевозить приходилось: тонули. Не зря, видно, про эту новую дорогу все упорнее говорят в горах, что большое облегчение она для людей!
      Последние два брода перед Купчегенем уже в сумерках проходили. Потом до самой темноты искали место для ночлега, пока костер разожгли да чай согрели - луна круглым глазом на людей уставилась. Но Сабалдай все равно спал плохо. На привалах все бывает - и овец могут угнать, и коней увести, и тюки с шерстью попортить, и кожи украсть. Сама дорога здесь такая - купцами-чуйцами испоганенная! Кто на ней жиреет, как баран на свежей траве, а кто и последнее может потерять вместе с головой...
      Кураган спал, раскинув руки, почмокивая губами. И как ни жалко было Сабалдаю будить его, а пришлось. Старику тоже надо отдохнуть перед нелегкой дорогой. Он тронул сына за плечо, но тот захрапел еще громче. Пришлось посадить, водой в лицо побрызгать.
      - Вставай, сын! Теперь твое время стеречь стоянку...
      Вот какая она, Катунь! Темная масса ледяной воды, по которой плывут стволы деревьев, пучки травы, какие-то бурые лохмотья. На левом берегу сбились всадники - проводники и погонщики стад, кое-где дымили костры. А правый берег пока пуст - кто миновал реку на пароме или на лодках, поторопились уйти от нее подальше - радости людям она несла мало, а горя и беды - много. Постой с час у ее стремительных вод и увидишь следы катастроф: смытые аилы со всеми пожитками, трупы людей, погибшего
      домашнего скота.
      Паромщики - люди степенные, бородатые, загорелые до черноты - не торопились разгружать один берег и нагружать другой. То цена для них не та, то разом всю отару или стадо перевезти нельзя, а делить их хозяева не хотят. Спешить паромщикам некуда - до той поры, когда река станет, можно неплохо поживиться! Да и зимой они не останутся без дела: Катунь - река коварная: вымоины и наледи на ней дело обычное. И провести караван или обоз по льду могут только они и сделают это далеко не бесплатно!..
      Пристал паром к берегу и сразу двинулись верховые. Кто налегке переправиться, кто со скотом - договориться. На глаза Сабалдаю снова попал русский с ружьем, о чем-то оживленно разговаривавший с двумя другими верховыми. Старый чабан подъехал к ним, поздоровался по-русски. Ему ответили лениво и неохотно. Потом один из них спросил на своеобразной смеси казахского, русского и теленгитского, что ему надо. Сабалдай сказал, что знает многих людей в горах и, если они кого-то ищут, то мог бы помочь советом. Такой ответ устроил русского:
      - Бандита Техтиека ищем. Надежные люди сказали,
      что он здесь.
      - Зачем ему быть там, где собирается много людей?
      удивился пастух. - Не такой уж он и дурак, чтобы самому лезть в беду! И убежденно добавил: - В горах он! Сейчас на тропах грабить выгоднее, чем на этой шибко большой дороге!
      Русский перевел его слова остальным, и все трое с любопытством уставились на Сабалдая.
      - Откуда знаешь, старик, что он в горах, а не спешит
      на ярмарку?
      - Я знаю Техтиека. Он давно бы вас перестрелял! Даже слепому видно, кто вы... К тому же, вас слишком мало,
      чтобы ловить Техтиека, да еще здесь!
      Русские стражники посоветовались между собой и разъехались. Но из их разговора Сабалдай понял, что Техтиек успел побывать со своими парнями на прииске Благодатном купца Самарина и на казенном прииске в Богородском...
      Кто-то еще подъехал к Сабалдаю, положил ему руку на плечо. Старик обернулся и обомлел: Яшканчи! Друзья спешились и крепко обнялись, хлопая друг друга ладонями по спинам.
      - Ловко ты посмеялся над ними! - усмехнулся Яшканчи. - А ведь Техтиек может и на самом деле по ярмарке прогуляться! Торока у купцов проверить, кошельки пощупать, с народом поговорить... А?
      - Нет, Яшканчи, Техтиек не пойдет в Кош-Агач! В ловчую петлю только одна глупая овца лезет... Зря солдаты коням холки бьют!
      На этот раз паромщики взяли две отары и несколько верховых, оставив на берегу Сабалдая и Яшканчи, какого-то русского с быками и бедолагу-телеса с кучкой пуховых коз. На середине реки плывущее большое дерево ударило паром в борт, развернуло по течению. Трос гулко лопнул и Катунь стремительно начала сносить паром назад. Началась паника - крики, ругань, вопли...
      - Теперь мы застряли надолго, Сабалдай, - вздохнул Яшканчи и по его лицу метнулась тень усталости, - надо устраиваться где-то здесь!
      К ним подъехал Кураган, вежливо поклонился Яшканчи.
      - Будем возвращаться в Купчегень?
      - Далеко... Лучше уж спуститься в долину Яломана и попасти скот. Сколько они теперь паром ловить будут! А потом еще и трос надо связывать...
      Предложение Яшканчи понравилось Сабалдаю. Погода налаживалась, трава в долине еще была. А с паромом, действительно, могут провозиться не один день. За это время не только попортишь скот, но и лишишься коней. Люди, что спешат на ярмарку, ни перед чем не остановятся, а уж перед кражей - и подавно! И хотя среди алтайцев нет воров, но разве мало на этом берегу всякого народа перемешалось?
      Спустив отары вниз, Сабалдай и Яшканчи отправились выбирать место для временного жилища. Но не проехали и версты, как увидели посреди поляны, заросшей кипреем, деревянную избу с двухскатной крышей, над которой торчала круглая железная труба дымохода. Когда-то, похоже, здесь жил крепкий хозяин-кержак: сохранились и другие дворовые постройки, погреба, огороды, колодец с журавлем. Не иначе, как строители дороги выжили его с насиженного места и он ушел дальше в горы, все бросив на произвол судьбы.
      Едва подъехали всадники, как с крыши дома сорвались и, со свистом проткнув воздух серпообразными крыльями, взмыли в бледно-голубое небо ласточки. Яшканчи восхищенно проводил их глазами: по старому алтайскому поверью, дом, где селятся и живут ласточки, счастливый дом.
      Осмотрев брошенную заимку, друзья сошлись во мнении, что им нет нужды ставить на скорую руку аил, когда есть хороший дом, который только и ждет того, чтобы в нем зазвучали живые голоса.
      На новом месте обосновались быстро. И хотя Сабалдая и Яшканчи не оставляла мысль о хозяине, бросившем свое обжитое гнездо, говорили они с тревогой о другом:
      о слухах, которые все упорнее; о встревоженных русских, которым известно, пожалуй, больше, чем алтайцам; об участившихся рейдах полиции и горных стражников по всем дорогам...
      Потом Яшканчи ушел к паромщикам, а Сабалдай с Кураганом занялись скотом. Не успели выгнать овец на выпас к березам, как вернулся Яшканчи.
      - Много людей на дороге? - спросил Сабалдай.
      - Много. Но паром поймали, ведут лошадями к переправе. Ночью обещали поставить трос... Я тут купил кое-что у русских! - Яшканчи развернул узелок, в котором оказался круглый калач, несколько вареных яиц, два куска брынзы и бутылка кабак-араки. - Чай теперь надо! Эй, Кураган! Займись огнем!
      Но у Курагана был встревоженный и даже испуганный вид:
      - Еще две отары спускаются в нашу долину, отец!
      - Долина не наша! - отмахнулся Сабалдай. - За ночь всю траву не съедят, а утром нас уже здесь не будет!
      Но он ошибся. За первыми двумя отарами последовали стада быков и табуны коней. Уже к полуночи долину забили скотом, людьми и кострами так тесно, что думать о каком-либо отдыхе не имело смысла...
      Шесть костров горели в долине и от них метались друг к другу тревожные слухи: кто-то встретил пастуха, вернувшегося с ярмарки домой со своим скотом - цены плохие; кто-то доказывал, что цены поднимутся, как только на ярмарку приедут настоящие купцы; кто-то пугал русскими стражниками, которых послали отбирать деньги и отправлять в тюрьму всех, кто будет торговать с китайцами или монголами...