Тихо и ровно рокотал бубен, медленно и вяло дергался кам вокруг огня, не кричал, а что-то бормотал себе под нос. Таким камланием не то что духов, а и муху было испугать невозможно! И как мог позвать его Яшканчи?
      Неожиданно Учур споткнулся и упал, как подкошенный, отбросив бубен. Хотел подняться и не смог. Адучи поник головой.
      Младший сын Яшканчи скользнул к недвижно лежащему каму, потрогал его, потом поднял бубен, закружился, размахивая им и что-то горланя, явно передразнивая кама. И хотя этого нельзя было делать, никто не остановил мальчишку - смотрели, грустно усмехаясь, и в глазах Адымаш стояли слезы. Поднялся Адучи, шагнул к Учуру, освободил его от шубы, но один оттащить онемевшее тело на свежий воздух не смог и обреченно махнул рукой:
      - Какой он кам? Пусть тут и валяется... Лишь к полночи приехал Яшканчи с гостями. Увидев виноватые глаза жены, спросил у отца сухо:
      - Камлал хоть?
      Адучи нехотя кивнул, чтобы не позорить сына перед его друзьями. Яшканчи нагнулся, поднял бубен, чтобы положить на шубу кама, снова посмотрел на отца:
      - Ты не обидел его, не отругал?
      - Я - нет. Он нас всех обидел, сын...
      И тут же поспешно заткнул рот трубкой: при каме нельзя говорить плохое о нем, если даже тот спит. Проснется - духи перескажут ему весь разговор, а кам отомстит жестоко.
      - Ладно, отец. Завтра я с ним сам поговорю! Яшканчи все понял сам: Учур напился до камлания, а не потом. И виноват в этом не только отец, но и Адымаш тоже. Дорого им всем обойдется теперь эта щедрость! Но что с женщины возьмешь и как упрекнешь отца? Хоть бы к утру протрезвился...
      Горестно вздохнув, Яшканчи направился к аилу сына. Наткнулся на Учура, лежащего навзничь прямо у входа, еле сдержался, чтобы не пнуть. Тот, будто почувствовав тяжелый взгляд пастуха, пробормотал что-то, сел, но снова повалился наземь...
      Яшканчи опустился на корточки в изголовье у сына, положил ладонь на пылающий лоб. Шонкор открыл глаза, спросил слабым голосом, но довольно ясно:
      - Луна светит, отец?
      - Светит луна, сын. И звезды светят...
      - Покажи их мне, отец!
      Яшканчи легко поднял изболевшее тело сына, вынес из аила, положил его на теплую траву, выпрямился:
      - Ты слышал камлание?
      - Да, отец. Я слышал, как духи воды говорили с камом. Мне стало хорошо, и я уснул.
      Оттаяло сердце у Яшканчи на Учура. Значит, кам сделал свое дело как надо? За что же обижен на него старый Адучи? Только за то, что Учур пьяница, а отец не любит пьяниц?
      - Звезда упала. Куда она упала, отец?
      - Я не видел.
      Шонкор слабо засмеялся:
      - Это потому, что ты все время смотришь на меня и плачешь.
      - Я не плачу. Дым от очага попадает в глаза.
      - Мне хорошо. Накрой меня своей шубой, отец... Он сразу же уснул, и Яшканчи прикорнул рядом с ним. Трудная жизнь у всех на земле. И у камов она не легче: им надо говорить с духами, приказывать им, а потом духи сами терзают своих повелителей, не дают им спокойно спать. Как Учуру, который что-то бормочет, вскрикивает, куда-то порывается бежать...
      Яшканчи разбудил Мендеш, тронув его за плечо. Он поднялся и тотчас с тревогой посмотрел на сына: Шонкор спал, тихо постанывая. И сердце Яшканчи снова сдавила ледяная рука страха за него: неужели все напрасно, неужели все хлопоты и тревоги впустую?
      - Скоро светать будет, - сказал Мендеш шепотом. - Надо приготовить все заранее, чтобы не торопить и не сердить кама.
      - Сабалдая надо позвать, он все знает.
      - Сабалдай и Суркаш нас уже ждут, Яшканчи. Жертвенное место они выбрали еще ночью при свете полной луны, когда ехали к становищу. И каурого жеребца пригнали из табуна сыновья Сабалдая. Конечно, вороной конь был бы лучше, но где его возьмешь? Они же не зайсаны, чтобы держать специально отобранных жертвенных коней на случай беды или смуты!
      Теперь надо вырубить два жертвенных кола и вогнать их в землю, соорудить священную лестницу - таилгу и токпиш. К левому колу потом привяжут жертвенного коня, а к правому - куст вереска. Тогда только можно будить кама и звать остальных людей...
      Золотая огненная полоска встала позади гор, сделав их вершины черными и четкими. Времени было мало и, пожалуй, Мендеш поздно разбудил Яшканчи: три трубки не успеешь выкурить, как встанет солнце. А при свете солнца кам не станет беспокоить Эрлика - не любит злой и могучий бог света!
      Яшканчи взял топор, лежащий на пороге опустевшего аила, зевнул, потому что был его сон короче мизинца младенца, хотел сдернуть шубу со спящего сына, но передумал: если хорошо работать топором, то и в полуистлевшей рубахе холодно не будет. Но его опять опередили сыновья Сабалдая, успевшие не только срубить березки внизу, у ручья, но и затесать их. Теперь они ждали только старших, которые, по обычаю, должны были своими руками забить
      их в землю.
      - Поднимай людей, Яшканчи, - сказал Мендеш. - Мы тут сами управимся. И кама буди, хватит ему дрыхнуть, бесстыжему!
      Яшканчи испуганно поднес ладонь ко рту: зря так плохо сказал Мендещ про кама! Не будет толку от молитвы Учура, если ругать его на рассвете, когда у всех духов уши
      настороже!
      Он нырнул в юрту, нащупал теплое плечо Адымаш.
      - Буди женщин, жена.
      И пошел к каму.
      Учур лежал на спине, раскинув руки, и от его храпа летела зола из почти погасшего очага, где на треножнике остывал котел с чаем. Яшканчи бросил несколько хворостин на угли, они вяло задымили. Наверное, что-то попало каму в нос, он оглушительно чихнул и проснулся, продирая запечатанные недавним сном красные глаза. Увидев Яшканчи, вздохнул, начал подниматься с земли, упираясь руками в землю.
      - Пора... Все готово.
      - Березы без ломаных сучьев? Надо бы самому посмотреть!
      - Я уже посмотрел. Старики выбирали. Знают. Кам крякнул, зашагал к юрте. Здесь вожделенно посмотрел на тажуур, стоящий возле тепши, забыв, что сам опустошил его еще вчера. Отыскав глазами шубу и бубен, начал облачаться.
      Яшканчи, вошедший следом за камом, достал из-под орына связку веревок, перекинул через руку, вышел. Замешкавшийся со своей громыхающей шубой кам немедленно потребовал у Адымаш араки:
      - Голова болит, глотка сохнет. Как камлать буду? Вздохнув, жена Яшканчи взяла пиалу, направилась на женскую половину, но ее остановил невесть откуда взявшийся Адучи:
      - Подожди, дочка. Хватит мне срамоты... - Он резко повернулся Учуру, ткнул его трубкой в грудь. - Ты кто такой? Ты зачем сюда приехал?
      - Я - кам! Меня позвал твой сын!
      - Если ты кам, а не пьяница, тогда и занимайся своим делом! А если ты пьяница, то забирай тажуур и уезжай! Я всю жизнь прожил без кама и остаток дней проживу! Иди, тебя ждут мужчины.
      Пристыженный Учур поспешно зашагал на стук топоров и голоса людей, сооружающих священную лестницу.
      Споткнувшись на ровном месте и остановившись, Учур поднял голову к небу. Звезды медленно поплыли в глазах. Бормотнув, он крутнул подбородком и снова двинулся вперед.
      Придирчиво оглядел жертвенное место. Все было, как надо. Все четыре ноги коня надежно опутаны веревками, осталось только привязать их. Но это будет сделано потом, когда кам пропоет славу коню и уговорит Эрлика принять от его подданных драгоценную и полнокровную жертву. Вышли из юрты женщины, встали поодаль. Кам взглянул на восток, прищурился от ослепительного огненного пламени, отвернулся. Пора начинать, а то опоздаешь, тогда эти люди, собранные Яшканчи из ближайших долин, палками выгонят его вон, да еще и худую славу разнесут по горам. Много лун не звали кама Учура люди, потом совсем забудут о нем!..
      - Кап-рако-он! - выдохнул Учур придавленно. Молитвенный призыв должен быть услышан Эрликом раньше, чем из-за горы Уженю покажется молодое солнце, а для этого -надо кричать громко. И он повторил свой призыв:
      - Ка-ап-ракоо-он!
      Подчиняясь этому призыву, женщины распустили волосы, потянули себя за пряди на правых висках, низко согнулись, дружно и высоко взвыв рыдающими голосами
      - Ка-а-а-ап!..
      - Ра-а-а-ако-о-о!..
      - О-о-о-он!
      Мужчины вздрогнули, подтянулись, обменявшись короткими стремительными взглядами: начал кам неплохо, как кончит?
      А Учур, набрав полные легкие воздуха, начал хвалебный гимн коню, перечисляя все его достоинства и убеждая Эрлика, что лучшего коня, чем тот, что люди приготовили ему в подарок, нет ни в горах, ни в лесах, ни в долинах ...
      Прозвучала последняя похвала, и мужчины бросились к коню, привязывая веревки к священной лестнице. Почувствовав беду, конь громко заржал, шарахнулся от людей, но они уже повалили его, прижали к земле и, взявшись за веревки, начали с громкими криками раздирать свою жертву... А еще через минуту по знаку кама заработали ножи, снимая шкуру, которую торжественно отнесли к специально помеченной березе и развесили на ветвях. Началась разделка туши, и лучшие куски выбрал для себя кам. Оставшееся мясо пошло в общий котел, который уже клубился и исходил паром.
      Яшканчи требовательно посмотрел в сторону кама. Тот отер пот ладонями с лица, торжественно и громко возгласил:
      - Будет здоров твой сын и будет счастлив твой дом! Эрлик доволен, он принял твою жертву, Яшканчи!
      И первым опустился на место трапезы, ожидая чашу с аракой. Его примеру последовали остальные гости.
      Из-за ребристой вершины горы вынырнуло солнце, залило оранжевым светом окровавленные руки и камни, как бы не понимая, что же произошло за то короткое время, пока оно дремало в своей золотой юрте...
      Адучи не вышел к пиршеству, а никто из мужчин не догадался его позвать. Да и не надо было этого старику! Он мрачно сосал свою погасшую трубку и думал о том, что болезнь Шонкора совсем лишила Яшканчи разума - он готов пустить на ветер все, что наживалось так долго и так трудно.
      Вошла Адымаш, достала из-за занавески еще один тажуур с аракой, коротко взглянула на отца мужа, смущенно отвернулась.
      - Где Яшканчи? Мне надо поговорить с ним!
      - Он там, у аила. Сидит с Шонкором.
      - Ладно. Пусть сидит... Кам уехал?
      - Собирается...
      Адучи кивнул. Каму надо торопиться. Если Шонкор умрет раньше, чем он сядет на коня, то это для него может плохо кончиться! Камы за свой обман часто расплачиваются не только ребрами, но и жизнью... Да и потом загубленные им люди будут все время ходить за камом - и умереть не дадут, и сна лишат, и разум отнимут...
      Подождав еще немного, старик поднялся, вышел из юрты, пошел к аилу. Сел в ногах у внука, спросил тихо:
      - Ты хорошо спал?
      - Да. Ты пришел рассказать мне сказку?
      - Я пришел послушать твой сон.
      - Птиц видел. Летал на них. Высоко-высоко, у самого солнца! Потом Озеро Горных Духов видел... Помнишь, ты мне рассказывал про него?
      У Адучи выпала трубка изо рта. Почему именно это приснилось Шонкору? На что намекали духи, показывая внуку этот сон? Может, Яшканчи надо съездить за багряной глиной Улагана, которая, говорят, многим помогает. Особенно тем, у кого гноится кожа... Но у Шонкора - гной внутри, а не снаружи! Поможет ли ему эта глина?
      Еще молодым Адучи был в тех местах всего один раз, но дорого бы дал, чтобы забыть навсегда Красные Ворота, ведущие к колдовскому озеру, где нет рыбы, нет зверя и не растут деревья... Вместо них прямо из воды растут фиолетовые, розовые и синие столбы, легко колеблющиеся на ветру... Тогда Адучи еле ноги унес от страшного места - пошел дождь, разразилась гроза, духи-столбы растаяли и ушли обратно в воду. А он, задыхающийся, полуживой, едва добрел до Акташа, бросив издохшего коня и овец, павших неизвестно отчего, прямо посреди дороги...
      - Может, ты хочешь есть? Я принесу тебе мяса.
      - Нет, я не хочу есть. Расскажи мне сказку про Золотую Змею! И про мальчиков, что ходят к ней с подарками...
      Шонкор не договорил: сильный приступ кашля потряс его маленькое тело, хлынула кровь изо рта, которую Адучи, бросившийся к нему, вытирал трясущейся ладонью, бормоча растерянно:
      - Потерпи, Шонкор... Выплюни, что тебе мешает...
      Мальчик задыхался, синел прямо на глазах, и старик ничего не мог поделать.
      Потом Шонкор тихо лежал на земле, глаза его были широко распахнуты, в них отражалось небо. У Адучи не хватило сил поднять руку, чтобы закрыть его глаза. Пусть они впитают в себя небо, которое больше никогда не увидят...
      Глава четвертая
      ДОЛГИЕ НОЧИ ОИНЧЫ
      Учур возвращался домой вполне удовлетворенный. Этот глупый пастух, хоть он там и какой-то родственник Барагаа, сам завязал крепкий узелок между собой и камом! Умрет сын - на поминки позовет; после похорон - обязательная перекочевка на новое место, подальше от беды, опять не без камлания; на новом месте снова камлать придется - стоянку освящать... В старину, говорят, камы сами вместе с пастухами кочевали, всегда под рукой были! Сейчас не то уже, поумнели многие - камов с собой не возят... Может, отец потому и бубен свой бросил, что простаков в горах и долинах поубавилось? Нет, у него какие-то свои причины были, хоть и не говорит о них, скрывает...
      Седловина перевала. Отсюда и становище Яшканчи видно, если повернуть коня. А только-зачем? Учур свое дело сделал, теперь он лишний, пока мальчишка кровью кашляет!
      Нарушил Яшканчи обычай - не проводил кама до половины дороги, с гостями не захотел расстаться, сына бросить... Ладно, Учур не злопамятный, Учур может и простить его, если он и впредь будет таким же щедрым! Не только араки на дорогу дал целый тажуур, конины, но и половину бараньей туши не пожалел! К такому человеку можно и каждую неделю ездить...
      Солнце падало в долину медленно и будет светить Учуру до самого конца пути, пока он не бросит повод Барагаа. Может, родила уже без него? Хорошо бы, самому возни меньше! А то - соседей зови, угощенье готовь... Если и позовет кого Учур, то одного Дельмека с женой... Одни дела вместе делают, можно и поделиться! Да и отец теперь может в гости приезжать... Все есть у Учура - и мясо и арака! Вот тебе и леса Толубая, вот тебе и гора Уженю... Зачем они? Учур и без советов горного духа проживет, и без советов отца со своими делами управится!
      Был знаменитый кам Челапан, был известный кам Оинчы, теперь время Учуру становиться на их место! Вот и аил. Что-то не видно Барагаа у входа! Конь сам остановился, застриг ушами, принюхиваясь. Что это он? Учур скатился с седла, нырнул в аил. Уфф! Жива Барагаа! И ребенок рядом с ней лежит. Кто же принял его, кто пуповину перерезал?
      Сдернул деревянную крышку с котла - пусто. И очаг еле-еле дымит... Хорошо же его жена встречает!
      - Эй, женщина! Кто у нас был?
      - Чейне... - слабо отозвалась Барагаа с орына. - Потом Ыныбас заехал за ней...
      Учур так и сел. Вот это новости! Не хотел отец свою молодую жену отпускать, а она - тут. И стоило только ей появиться, как и дядя-орус тут!
      - Вместе уехали?
      - Вместе.
      - Давно?
      - Еще утром.
      Э-э-э... Теперь не догонишь, не вернешь!
      Учур недоуменно посмотрел на свои руки: правая, левая. С одной стороны - удачу за узду схватил, а с другой - потерял Чейне, выходит?.. А вместе с ней и все богатства отца, которые теперь, конечно же, достанутся Ыныбасу, если отец умрет! По закону гор достанутся...
      Чейне любила свои горы, реки, леса, долины. И еще она любила свободу, которой, выйдя замуж за старого кама Оинчы, пользовалась вольготнее, чем у отца. Муж ни в чем не мешал ей, не приставал лишний раз со своими немощными ласками, а она, в свою очередь, старалась никак и ничем ему не досаждать. Ухаживала за мужем, как за отцом, и спала по большей части там, где спят в доме родителей девушки: у очага. Чейне знала, что Оинчы скоро умрет, и она по обычаю гор станет женой красивого и молодого брата мужа. Ыныбас ей нравился, и она каждую встречу ждала, что он предложит сам разделить с ней ложе и стать его женой раньше, чем умрет Оинчы, но он не делал этого. А у нее вряд ли хватило бы сил ему сопротивляться...
      Когда Ыныбас появился в аиле Учура, она обрадовалась. Сын мужа был нахален, и останься Чейне ночевать у Барагаа, он не упустил бы случая среди ночи овладеть ею. Потому она и вызвалась проводить Ыныбаса сама до аила мужа, хотя не имела права не только предлагать свои услуги, но и вообще говорить с ним о чем-либо! Но страх перед грубыми руками Учура оказался для Чейне сильнее стыда и обычаев...
      Солнце светило им в спины, и потому две тени верховых шли впереди коней. И Чейне казалось иногда, что не они с Ыныбасом подъезжали к раскаленным солнечным утренним огнем горам, а сами горы сказочными жеребцами взметываются в небо от серой узкой тропы. И, если прищуриться как следует, можно заметить и очертания сказочных богатырей, которых в душе у каждого алтайца живет больше, чем мышей в его аиле!
      Ыныбас старался не смотреть на Чейне и держался конем несколько поодаль. Чего боялся? Нечаянного прикосновения, которое разбудит в нем мужчину? Но, видать, не этого боялся Ыныбас - его грызли какие-то мысли и тревоги, которые он, похоже, и вез ее мужу в подарок. Но какие могут быть мысли без трубки? Чейне уже вторую закурила, предложила своему попутчику, но тот только головой мотнул:
      - Не хочу.
      Странным и каким-то чужим стал Ыныбас за последний год. Раньше и шутил, и смеялся, и играл с ней, как с младшей сестрой, не стесняясь зорких глаз старшего брата, ее мужа. Тогда он и от пиалы араки не отказывался, и трубку из ее губ принимал охотно. А сейчас он даже стал чем-то похож на Учура - так же плотно сомкнуты губы, отрешенно смотрят на мир большие серые глаза, спутались редкие волосы на подбородке. Что с ним? Какие кермесы терзают его душу?
      - Твой муж никуда не собирался ехать в эти дни? - неожиданно спросил Ыныбас. Спросил так громко и напряженно, что Чейне невольно вздрогнула от его голоса. - А может, к нему кто приезжал?
      - Нет, он мне ничего не говорил. У Учура был.
      - Он что, поссорился с Учуром?
      - Кажется, нет. Просто дела не ладятся у молодого кама.
      - Так дураку и надо! - усмехнулся Ыныбас и непривычно виновато попросил: - Дай трубку из твоих губ, Чейне. Плохо думается в дороге без трубки, а своей не обзавелся.
      - Могу свою тебе отдать насовсем. Да, алтайцы любую дорогу измеряют песней и трубкой. Чем веселее песня - тем короче путь. Еще он короче, если во рту медленно тлеет трубка и текут спокойные и неторопливые мысли. Многое успеет алтаец обдумать за свою дорогу, а когда приедет на место, сядет к огню, то и говорить ему уже не о чем. Потому и молчат больше у очага, чем разговаривают!
      Ыныбас попросил трубку у Чейне, хотя только что сказал ей: не хочу. Значит, не очень веселые мысли у брата мужа, если дорога в три трубки кажется ему необычайно длинной и тоскливой? А может, просто устал от своих дорог, хочет есть и спать? Почему же тогда не остался в аиле племянника, не дождался, когда Учур приедет с камлания, не помог Барагаа и ее девочке?
      Можно и спросить, о чем сейчас думает Ыныбас, да неудобно: мысли всегда принадлежат одному человеку, как и его слова. Она и так держит себя с ним слишком уж свободно! Будь он построже и постарше - ни за что бы не вытерпел, не простил ей и обязательно нажаловался мужу! Да и не годится женщине вмешиваться в дела мужчины, тем более - в его думы! Если даже они и о ней самой...
      Чейне потихоньку замурлыкала себе под нос, а потом и запела. Пела она о Сынару, при появлении которой сами собой распускаются цветы, смеется солнце, радостно и звонко поют птицы. У каждого мужчины в жизни должна быть своя Сынару, и каждая женщина должна стараться быть на нее похожей...
      - Спой еще! - попросил Ыныбас, когда Чейне замолчала. - Ты хорошо поешь и песня у тебя хорошая...
      Чейне смутилась от нежданной похвалы и, благодарно посмотрев на него, тронула коня плетью, уходя вперед:
      - Догоняй, Ыныбас!
      Но он не стал ее догонять. Вот если бы в седле сидела не жена брата, а его Шина! А Чейне, хоть и хороша собой и молода - но чужая жена и его женой никогда не станет, если даже Оинчы и умрет. Ыныбас достаточно долго жил среди русских, принял православие, и теперь обычаи его родственников - не его обычаи! Нельзя стоять на месте, если конь идет во весь опор к счастливому перевалу, а ты сидишь в седле!.. Другие события и другие люди ведут сейчас Ыныбаса, взявшего при крещении имя Назар, из тьмы к свету. И ведут столь яростно, что могут вывихнуть не только мозги, но и душу!
      У русских он учился всему заново: и видеть мир, и понимать и принимать людей. С кержаками он не ужился, монахи тоже не пришлись ему по душе, но он хорошо сдружился и до глубины души понял бергалов-золотодобытчиков Турочака и даже участвовал два года назад в их выступлении против баштыков и солдат-стражников казенного прииска*.
      * Ыныбас вспоминает забастовку на приисках р. Лебедь в 1901 году.
      Русские дружны между собой, когда сообща выступают против зла, и в этом их непобедимая сила. А вот алтайцы пока сами по себе. А к одинокой овце все репьи пристают, ее за любым камнем волк поджидает!
      Правда, в горах сейчас появились другие люди, и Ыныбас сам их разыскал. Если им удастся сделать то, что они хотят сделать, Алтай обновится! Но одни они ничего не сделают. А люди не только не идут к ним, но и боятся даже слухов о бурханах...
      Чейне остановила коня, легко спешилась, повела своего буланого в поводу. Когда подъехал отставший от нее Ыныбас, пояснила смущенно:
      - Ноги затекли... Эти женские седла такие неудобные!
      Она лукаво улыбнулась, и Ыныбас ее понял. Но ехать мужчине в женском седле - позор, но если мужчина уступает свое седло женщине, то никаких слов уже не надо. Может, Чейне захотелось, чтобы Ыныбас уступил ей свое седло?
      Он спешился и пошел рядом.
      Кобыла парня и жеребец молодой женщины потянулись друг к другу, начали тереться шеями.
      Чейне стало грустно: Ыныбас оставался неприступным, несмотря на все ее ухищрения.
      Оинчы отошел быстро; стоило только Чейне надеть новый чегедек и ласково улыбнуться мужу. Все подозрения отлетели, как мухи от удара конского хвоста по крупу. Да и Ыныбас не выглядел влюбленным или одаренным женской лаской: был хмур, озабочен и не скрывал от брата, что торопится по своим делам, а в попутчики к его жене угодил случайно. В тот же вечер он уехал, чтобы вернуться дней через десять. И Чейне не обрадовалась и не опечалилась такому его решению - был Ыныбас, нет Ыныбаса, мужские дела не для женского ума!
      А вот новый чегедек1 у Чейне был по-настоящему хорош: из синего плиса, отороченный лентами, на груди расшит серебряными и стеклянными шариками, связками бус и драгоценными белыми ракушками, похожими на змеиные пасти. Один раз всего и видел Оинчы ее в этом наряде - берегла свой чегедек жена, боялась, наверное, что муж другого не справит. Наивная дурочка! Разве ее муж стал нищим, если бросил камлать?
      - Ты носи его поверх шубы, - сказал Оинчы с теплой улыбкой. - Всегда носи!
      - Я умею шить, - смутилась та. - Но у меня нет материала для этого, ниток, бус, украшений...
      - Будут, Чейне! - пообещал Оинчы. - Все у тебя теперь будет!
      В глазах женщины промелькнул испуг. Не к добру, если муж разрешает праздничную одежду носить каждый день и для новых таких же уборов собирается ворох всего накупить! Или не нравится ему этот ее наряд - слишком яркий, или сердится на что-то... Может, к своему молодому брату ревнует ее? Но у них же ничего не было! Хотя... Чейне почувствовала, как вспыхнули щеки. Она потерла их ладонями, отвернулась, чтобы муж не заметил.
      Вообще-то перемены с мужем начались еще вчера, когда он от Учура приехал. Обычно молчаливый и сумрачный, все вечера сидящий с погасшей трубкой у очага, Оинчы вдруг точно увидел ее заново-в грязной шубе, с нечесаными волосами, равнодушную и злую, вздохнул, отвел глаза в сторону: Барагаа родить должна, надо тебе съездить к ней, помочь... Учур - пьяный, какой толк от него?.. Можешь и ночевать остаться - мало ли когда женщине время родить придет... Да приберись - не позорь меня перед сыном и снохой!
      Ни к кому в гости он ее и днем не отпускал, даже к отцу, а тут... Что случилось с мужем, почему вдруг таким добрым стал? Может, с коня упал и головой о камень ударился?
      - Много сошьешь себе теперь чегедеков, жена! Столько, сколько сама захочешь! И шубы себе новые заведешь, и рубашки шелковые, и собольи шапки... Я хочу, чтобы моя жена наряднее всех была, чтобы у нее много красивых вещей было!
      - Мне не надо много нарядов! - не выдержала Чейне. - Куда мне в них ходить, кому показывать?
      Оинчы усмехнулся, махнул рукой: нет такой жены, которой не надо много нарядов! Мужчина годами может обходиться тем, что у него есть. Женщина нужны обновления... Пусть уж лучше свои тряпки обновляет, чем жизнь, судьбу, интересы и привязанности! Да и от соседей неудобно: своими ушами слышал разговоры о том, что, бросив камлать, Оинчы не только голодом сидит, мясо и молоко у соседей покупает, но и на новый чегедек и новую шубу молодой жене не скопил... Вот и надо людям рты заткнуть!
      Правда, Чейне догадывалась, что ее муж богат. Но и она не знала, как богат Оинчы! Богаче многих зайсанов и купцов-чуйцев! И если бы только захотел, уже завтра владел тысячными стадами и табунами скота!..
      Один только этот бродяга, которого он нашел на дороге мертвым, подарил каму Оинчы пояс, где было больше фунта золотого песка! Если бы лодырь Учур поднял тогда свой окаменевший зад от кошмы и проехал с ним хотя бы до поворота дороги, выслушал отца и понял его просьбу, находку они могли бы поделить пополам...
      Не брось он свой бубен, не стал бы Оинчы просить сына об одолжении, да только нельзя ему теперь самому в леса Толубая идти и ехать - вся нечисть прилепится, в спину толкать будет, чтобы в болоте утонул... Когда кам к Эрлику уходит сквозь землю - одно дело, а когда он сам бубен бросает, чтобы дорогу в подземное царство грозного бога забыть - совсем другое*... А Учур кам, ему можно безбоязненно идти в любое запретное для простых людей место!.. Э-эй, что теперь обо всем этом говорить! И сам Учура не попросил, и Учур его не понял - пьяный был...
      * Камов хоронят только в земле
      А теперь вот новая беда - Ыныбас, которого надо в узде еще крепче держать, чтобы не вздумал разорить Оинчы. Раньше эта сопливая девчонка Шина на нем висела, теперь сам Техтиек повис... С Техтиеком, ладно, разобраться можно через бурханов, а вот с Шиной... Ведь он, этот вонючий барсук, до сих пор со своей девки глаз не спускает! И не скрывает, даже ему, старшему брату, об этом открыто говорит!.. А разве для того Оинчы копил свои богатства, чтобы отдать их в чужие руки, неизвестно кому? Ведь у той Шины близких и дальних родных, что деревьев в лесу, и у всех детей, что листьев на этих деревьях! Все разнесут, и еще многим не хватит... А ведь Чейне Оинчы не столько для себя, сколько для Ыныбаса покупал, и потому обязан дождаться младший брат его смерти, чтобы всем его имуществом по закону владеть и всю жизнь быть ему благодарным!..
      Когда Ыныбас и Чейне вместе приехали, у Оинчы даже сердце екнуло от радости: зацепился брат. Но потом присмотрелся - нет, соскользнул... Сам виноват, что молодую женщину держал, как старуху! Нарядами надо было ее завалить, чтоб сияла вся золотом, камнями и шелком!.. Разве потеряет что Оинчы, если одну монету из правого кармана в левый переложит?
      Невозможно долгими стали теперь ночи у Оинчы, хоть и ложился на вечерней заре, и вставал на утренней. Спал только до первых звезд и с последних звезд до рассвета. А всю остальную ночь рассматривал небо сквозь дымовое отверстие. Не зря, видно, отец Челапан говорил ему, что чем меньше человеку жить остается, тем шире распахнуты его глаза в мир...
      Оинчы встретил брата сдержанно, но долг гостеприимства исполнил до конца: накормил, напоил, отдохнуть дал, коня поменял. И разговор у тепши вел о пустяках: о дороге, погоде, новостях. Один только важный вопрос и задал о Шине. Ответ обескуражил и обозлил:
      - Осенью женюсь, однако. А вообще, брат, не знаю... Тут Оинчы и не выдержал, уколол:
      - Русский бог не дает на алтайке жениться?
      - С русским богом у меня отношения сложные, - уклончиво ответил Ыныбас и показал глазами на Чейне: не для ее ушей, мол, разговор будет. - Другой бог зовет меня.
      Оинчы попросил жену сходить к соседям за аракой по случаю неожиданного приезда гостя, а когда Чейне вышла, спросил прямо:
      - Что у тебя еще случилось, говори!
      - То же, что и у тебя, брат, - криво усмехнулся Ыныбас и произнес страшное слово: - Калагия! Я привез тебе привет от Белого Бурхана и хана Ойрота, Оинчы.
      - Кто ты? - неожиданно охрип бывший кам.
      - Я - ярлыкчи, доверенный Белого Бурхана. Это был удар в самое сердце.
      - И ты приехал ко мне по приказу бурханов?
      - Да.
      - Что им надо от меня?
      - Белый Бурхан собирает воинство Шамбалы, которое надо кормить, одевать, вооружать. А для этого нужны люди и золото. И еще нужны мастера, к которым ты один в горах знаешь дорогу.
      Все повторялось. Для того, чтобы принести счастье горам, надо сокрушить зло оружием. А оружие надо покупать за золото - горные мастера делать его бесплатно не будут, как и купцы-чуйцы продавать... Разве нет мирных путей у тех, кто послан самим небом, чтобы не заливать горы кровью?
      - Людей и золото должен добывать Анчи. Ты покажешь мне к нему дорогу?
      Оинчы кивнул. Потом посмотрел мимо головы брата, спросил глухо:
      - Где Анчи возьмет золото? Он - нищий пастух.
      - У него есть надежные парни, а золото можно взять на приисках и у таких, как ты.
      Оинчы изумленно взглянул на Ыныбаса:
      - Откуда Белый Бурхан знает о моем золоте?
      - Он - посланец неба. А небо знает все. Оинчы хмыкнул: какая забота у неба о земных делах? Ведь для неба, что золото, что грязь - все едино! Значит, золото нужно не богам, а людям? И тот, кто послан небом, совсем не бог?
      - Далеко стоит аил Анчи?
      - В долине Кокпаш.
      Ыныбас нахмурился: это было, действительно, далеко. И от Аргута он мог бы проехать туда короче, чем отсюда. Но поездка к брату была необходима, он обязан был его предупредить о скором визите Техтиека! Но как это сделать?