Это люди думают, что кам улетает к Эрлику, чтобы посоветоваться с ним, когда он им своей пляской и криками взор затуманит и сердца наглухо запрет... Главное для кама - заставить духов слушаться и помогать ему при заклинаниях... А люди сами каму помогают, одолевая не только его, но и свой собственный страх! Кам только подсказывает им, как и что надо сделать, как заставить волю и дух самого человека восстать на их несчастья и победить!.. Может, у других камов и по-другому все... Кто знает чужие тайны?
      Челапан - отец Оинчы и дед Учура, уходя навсегда за горькой солью, унес с собой все секреты. Оинчы, взяв его бубен, ничего не умел, не знал даже заклинаний. И первое время люди ему тоже не верили и долго не шли. Тогда сыновья камов еще редко становились камами, чаще - внуки... Такое же сейчас случилось и с Учуром, хотя он, Оинчы, не умер и тайны свои пока носит в себе. Но Учуру повезло больше, чем Оинчы,-по всем старым правилам наследования именно он, внук Челапана, имеет все права и силу деда! Не нашел еще кончика нити, не размотал клубок...
      Что и говорить, Челапан был мудрый и грозный кам! Делал с людьми и духами все, что хотел. Одно и не мог - отодвинуть от себя старость, а потом и смерть. И его су-дур6 - волшебную книгу судеб - Оинчы так и не смог найти после смерти отца. А ведь люди в один голос говорили, что она была у него на камланиях и он листал ее, водя пальцем по столбикам непонятных и непривычных знаков... Может, и не было у Челапана этой книги?.. Да и откуда было неграмотному алтайцу знать тайны тех знаков, если он не понимал и не разбирал даже русских слов! Мало ли что может показаться людям! Да и просто придумать могут - ведь всем иногда хочется видеть и понимать то, чего нет... Сам Оинчы много раз убеждался в этом, когда люди, которым он камлал, видели в его руках то, что он сам громко называл вслух, хотя руки его были пустыми. Но ведь и они верили, что кам показывал им живую птицу, золотую монету с русским орлом, монгольскую наплечную пряжку со знаком сложенных вместе рыб...
      Может, сказать обо всем этом Учуру? А зачем? Если он рожден настоящим камом, он все сумеет сделать и без подсказки! Потому и надо ему к Кам-Агачу съездить, на горе Уженю побывать, которой Оинчы молился по примеру Челапана и которой неплохо бы помолиться и Учуру, поискать черный камень тьада, открывающий сокровища и тайны... Ну а не захочет подниматься на священную гору, пусть обойдет ее стороной, спустится к озеру с голубой, как небо, водой и выпьет ее полную горсть, чтобы стать навеки здоровым и мудрым. Если пройдет дальше к болоту, то найдет траву, похожую на осоку. Эту траву едят маралы, когда идут искать себе жену... Впрочем, эта трава Учуру не нужна он молод, здоров и силен, его любви хватит не одной только Барагаа... А вот ему, Оинчы, такая трава уже нужна, чтобы молодая жена хоть раз в одну луну могла погладить свои косы в знак уважения мужа!
      Учур нахмурился: снова длинную думу думает отец, а делиться не хочет. Посидеть пришел у огня, с дороги отдохнуть? Зачем тогда обещал большой разговор, если молчит?
      Не бросил бы свой бубен Оинчы7, не случись с ним этой беды!
      Он ехал с очередного камлания, задремал в седле, успокоенный усталостью и аракой, когда конь всхрапнул и начал пятиться. Кам открыл глаза и увидел пятерых всадников8 в белых одеждах на белых конях с белыми лицами и руками. Протер глаза - видение не пропало. Он хотел развернуть коня, чтобы уехать обратно, но его остановил строгий и властный голос:
      - Именем Шамбалы, стой!
      И взвился перед глазами Оинчы огненный дракон Дель-беген со сверкающими четырнадцатью глазами на семи головах, закрыл всадников на конях, опаленное закатной зарей небо и мрачно темнеющие горы. Потом раздался рокочущий голос, похожий на подземный рев медведя, выбирающегося из берлоги:
      - Я, Белый Бурхан9, приказываю тебе: ложись на землю и целуй ноздри хозяина леса!
      И упала к ногам кама Оинчы свежая медвежья шкура, пахнущая гнилью и муравьями. Он лег на шкуру, разбросив руки, поцеловал влажные еще ноздри медвежьего носа, дав самую страшную клятву, какую только может дать человек гор.
      - Повторяй за мной! - приказал тот же голос. - Я, презреннейший из самых презренных...
      - ...кам Оинчы даю нерушимую клятву в том, что не видел людей в белых халатах, но знаю - их воля, их слово - это воля и слово самого неба...
      - ...которую я исполню, как только мое срамное тело освятится божественным знаком Идама и я стану носителем и провозвестником славы и имени...
      - ...великой Шамбалы! Калагия.
      И тотчас все исчезло: шкура, огненный дракон, люди в белых одеждах, которым он дал какую-то странную, непонятную и страшную клятву. Только темное уже небо смотрело иглами звезд в его обезумевшие глаза да саднило обнаженное левое плечо, капли запекшейся крови на котором образовывали странный и невиданный им ранее узор... Ему, великому каму Оинчы, которого знали горы, поставили тавро, как барану или быку! Оинчы застонал, надел содранную с него шубу и кое-как вскарабкался в седло...
      Прошла целая луна, потом еще одна, а в жизни поверженного и оскверненного на тропе кама ничего не изменилось. И если бы не тавро на плече, то он подумал бы, что все это просто приснилось! Оинчы не камлал это время, боясь провала: ведь он помечен таинственным знаком, сила которого ему неизвестна... И, к немалому удивлению Чейне, отказывал наотрез всем, кто звал его. Припасы быстро таяли, скоро кончилось мясо.
      - Ты - кам, - сказала Чейне укоризненно, - а сидим голодные. Иди купи овцу, если не можешь заработать!
      - Нельзя мне камлать пока, - ответил Оинчы обычной формулой. - Эрлик сердится, луна плохая, кермесов много...
      Чейне усмехнулась, вышла из аила и тут же вернулась:
      - Сегодня новая луна. Чистая!
      А утром приехали из дальнего стойбища, где умирал молодой пастух, отец троих сыновей, укушенный бешеным волком. Помочь ему было в силах кама, и он стал собираться, хотя и руки подрагивали и на душе было муторно, плохой сон стоял в глазах. Сел на коня и подумал: покам-лаю и все пройдет.
      На той же тропе Оинчы и его спутника уже ждали старик и молодой парень в алтайской шапке.
      - Кам Оинчы? - спросил парень, загораживая дорогу. - Вернись в свой аил, Белый Бурхан запретил тебе быть камом! Или ты забыл клятву, данную Шамбале?
      Оинчы беспомощно оглянулся: брат умирающего пастуха, который приехал за ним, уже ускакал, а старик вынул наган и молча щелкнул курком. Похоже, что эти люди не шутили, и те белые всадники, что поставили ему тавро, следили за каждым его шагом.
      - Калагия! - сказал парень и сам развернул коня кама, взяв его за узду.
      На половине дороги Оинчы завернул к старому знакомому, купил у него барана и немного ячменя для теертпеков и талкана. Принимая серебряную монету, хозяин удивленно прищелкнул языком:
      - Бата-а! Да ты бросил камлать никак?
      - Бросил. Эрлик знак подал.
      - Ок пуруй! Что же нам теперь делать, Оинчы?
      - Звать другого кама.
      Дотлела вторая трубка, и снова кончились думы старого кама. Он покосился в сторону орына, где стонала и охала, давясь подушкой, жена сына. Будет ли еда сегодня? Принюхавшись к запахам из казана, Оинчы поморщился:
      суп из травы и крупы - не еда, как и арака-не питье на голодный желудок. И то и другое мяса не заменят! Или его сын так беден, что у него даже нет мяса?
      - Пора мне... Деньги-то у тебя есть?
      Учур не отозвался и третью трубку отцу раскуривать не стал, хотя и мешочек с табаком в ногах у Оинчы лежал, и выбитая трубка из руки не выпала.
      - Рожать скоро будет Барагаа. Может, пришлешь Чейне помочь мне по хозяйству, посидеть у очага?10 Что-то в голосе Учура не понравилось Оинчы.
      - У Чейне свой очаг есть,-' буркнул он, поднимаясь.- Сам управишься, сам имя дашь!
      Старый кам вышел на свежий воздух, подождал Учура. Когда уезжает отец, гостивший у сына, то тот обязан хотя бы помочь ему ногу поставить в стремя! Застоявшийся конь потянулся к Оинчы губами, но тому нечем было побаловать его: и в тороках пусто, и на опояске только трубка, кисет с табаком да кресало.
      Учур не только беден, но и скуп. А тот, кто скуп - всегда жаден. Беден сейчас, богат будет потом, но жадность не пройдет, она станет еще больше. Жадность растет медленно, как кедр из ореха, но превращается с годами в черную и страшную силу! И лучше бы не родиться тому ребенку у Барагаа...
      Оинчы вздохнул, поставил ногу в стремя, легко уронил в седло свое тяжелое тело. Ночь сошла на нет, и розовая полоска на восходе разгорелась пламенно и жарко, чуть ли не во все небо... Солнце он уже встретит в дороге!
      Обидно, что у Оинчы такой сын. Мог бы и догадаться, зачем его посылает отец в леса Толубая. Не при Барагаа же ему говорить про траву, что возвращает мужскую силу!
      Обратная дорога всегда хуже: ничего нового не встретишь на ней, да и усталость дает о себе знать. Но конь у Оинчы надежный, дорога знакома, времени - сколько хочешь...
      Да, не получился сын. Любимчиком у матери рос, на спине никогда плетки отца не носил. Потому и не понимает ничего в суровой мужской жизни и ничему путем не научился. Да и кам из него никогда не выйдет: глаза от восторга не горят, когда имя Эрлика произносит, легендам и сказкам не верит, а тайн просто боится.
      Всхрапнул, заржал конь, метнулся в сторону. Зверя пастушеский конь не боится. Значит, чужой или мертвый человек где-то поблизости. Только этого Оинчы сегодня и не хватало!
      Оинчы спешился, раздвинул кусты и поник головой: неловко заломив руки и опрокинувшись навзничь, лежал человек в луже крови. Старый кам перевернул труп. Не пуля и не нож оборвали бег его жизни, а скальный карниз, с которого тот сорвался ночью. Что он делал на верхней тропе, разве не видел, что внизу идет хорошая дорога? Ведь луна светила, глаза привыкли...
      На охотника мертвец не похож, да и ружья с ним нет. На сборщика трав тоже. Была бы корзина... Гонец? Гонцы пешком не ходят по горам! Оинчы обшарил труп- бумаг никаких нет. Значит, беглец с приисков?
      Приисков на Алтае хватает всяких - и старательских, и казенных...
      Смутная догадка обожгла Оинчы. Он рванул ворот черной сатиновой рубашки погибшего, но не увидел того, что хотел увидеть - на грязной морщинистой шее болтался пустой шнурок, к которому когда-то был привязан медный крестик. Сейчас его не было. С кого русские попы снимают кресты?
      Можно оставить труп тут, прямо на дороге. Если хищные звери не растащат его по частям до заката солнца, то кто-нибудь на него наткнется и предаст земле. Можно и самому зарыть в песок, пока не поднялось солнце. Но Оинчы не знал, как русские попы хоронят мертвых без креста на шее и особенно тех, у кого этот крест отобран. Хотя и слышал от брата, что с каторжников всегда кресты снимают, а если те умирают, то их просто закапывают, как собак, за кладбищенской оградой...
      Он еще раз ощупал одежду покойника, чуткие пальцы его наткнулись на широкий пояс с карманами. Оинчы снял пояс, отстегнул одну из пуговиц и скорее почувствовал, чем увидел, как ему в ладонь сыплется тяжелый песок... Золотой песок.
      - От Байгола11 бежал! - прошептал Оинчы.
      Учур и не предполагал, что отец уедет так неожиданно. Чай пил, до ветра пошел. А он взял и уехал! Куда ему было спешить и зачем? Ведь до стойбища Оинчы путь немалый и неблизкий, разве хорошая еда помешала бы ему? И арака еще осталась, и разговор не получился... Нехорошо отец сделал!
      - Догони его, верни! - простонала Барагаа.
      - Замолчи, женщина! Уехал, значит, так сам решил! Раскачал тажуур, наполнил пиалу, протянул жене:
      - Подогрей! Хватит лежать камнем! Жена тяжело поднялась с ложа, прошла к огню, опустилась на корточки, держась за ушибленный бок.
      - Ладно, ладно, не притворяйся! Не с горы упала! Обидно Учуру: ничего ему толком не подсказал отец, свою думу все время думал. А ведь и сидел выше огня на белой кошме, как самому почетному гостю положено. Не хочет, чтобы и сын стал сильным камом! Почему не хочет? Ведь ему все равно не камлать больше, если сам бубен бросил! Совета не дал, в леса Толубая велел идти... Что
      он там видел?
      Конечно, к родовой горе Уженю надо бы сходить. Тут отец прав: и дед, и отец гору Уженю чтили... Может, от нее и сила у них была? Иди силу горный дух Ту-Эези им дал? Ничего толкбм не разъяснил отец!
      - Эй, женщина! - помрачнел Учур. - Подогрелась
      ли моя арака?
      Барагаа подала пиалу, дымок идет от чашки. Хороша горячая арака! Сама по всем жилам огнем течет!
      Барагаа даже не смотрит на мужа. Лицо обиженное, глаза полны слез... Чего ей обижаться? Не за дровами в лес посылал, не за водой к ручью! Не будет же он сам араку подогревать, если жена дома! Совсем разнежилась: упала, ушиблась, бок болит... А у мужа душа болит, на куски
      рвется!
      - Еще араки подогрей!
      Учур поднял голову, настороженно прислушался. Похоже, опять кто-то едет по тропе! Может, Оинчы решил вернуться? Вряд ли... Он - гордый! Злой и гордый!
      Мотнул головой жене: иди на орын, сам гостя встречу. Кто бы он ни был нечего ему на Барагаа глаза пялить! Да и отец - мужчина, молодую жену завел... Для чего-то
      ведь завел!
      Голове совсем легко стало, в глазах только все качается и плывет, в сон клонит... Опять, выходит, пьяный стал? А ведь совсем плохой была арака горькой и пригорелой!..
      Учур подбросил хвороста в огонь, блаженно вытянул
      ноги, потом торопливо подобрал под себя. Кто бы ни приехал в гости, не встанет!
      Последние три слова он произнес по-русски, будто так Учур его скорее поймет и согласится ехать...
      Кам сочувственно вздохнул, коротко и недовольно взглянул на жену: чего лезет со своими словами в мужской разговор?!12
      - Все говори, Яшканчи. А я буду думать, как и чем помочь тебе и твоему Шонкору!.. Много буду думать, долго... Налей, женщина, и мне чегеня!
      Глава вторая
      ПЕРЕРОЖДЕНИЕ СИРОТЫ
      Есть легенды, которые и не все кайчи знают... Когда-то, очень давно, все алтайцы жили одной дружной семьей, и никакой враг не был им страшен. И дочерей выдавали замуж в соседние племена, и мужей из тех племен приглашали жить в свои аилы. И был у них один бог - Бурхан, которого боялись и камы, и зайсаны, и даже сам хан Ойрот был его другом! И был тот бог добр и справедлив, всех жалел живущих и постоянно твердил: не трогайте цветы и травы - вы люди, а не звери, и вам они не нужны в пищу; не мойте тела и одежд своих, не трогайте воды - вы люди, а не камни, вам не надо смывать с себя пыль; не ковыряйте землю палками и железом - вы люди, а не сурки и не черви, у которых в земле их дом;
      поклоняйтесь старшинам своих родов и выбирайте себе вождей только из рода тюргеш - вы люди, а не собаки и кошки, которые не помнят кровного родства!
      И все это было правильно и справедливо: люди из главного рода тюргеш были ближайшими родственниками самого хана Ойрота. Они научили алтайцев обрабатывать кожи, плести войлок, сушить лечебные травы, развешивая их жгутами на деревьях. А главное - люди из рода тюргеш имели мудрые книги, которые написал для них сам бог Бурхан, и в тех их книгах все было узаконено и расписано на тысячи лет вперед! Каждый человек мог узнать свое будущее и уберечь себя и своих близких от ошибок.
      Многие люди смотрели в те книги. И нашлись среди них совсем плохие, которые захотели узнать не только свою судьбу, но и судьбу своих знакомых, друзей и соседей. И потом пользовались предсказанной чужой судьбой: входили в аилы с большими мешками, собирали в них казаны и кошмы, срывали с женщин одежды и украшения и говорили им то, что прочли в книгах: "Завтра сгорит вашаил, вы погибнете все в огне, и нам не хотелось бы оставить слепой беде ваше добро! А вас нам не жалко - вас пожирает сама судьба!"
      Плохо, когда люди знают все не только о себе, но и о других людях тоже... Начались раздоры и ссоры. Парни не хотели жениться на девушках, потому что те или были бесплодными, как было написано в книгах, или должны были скоро умереть, оставив кучу детей. Девушки не хотели выходить замуж за парней, когда узнавали из книг, что те будут плохие мужья - лодыри и пьяницы, будут бить своих жен и волочиться за другими женщинами. Эти раздоры и ссоры, драки и побоища следовали одно за другим. Люди стали злы и нетерпеливы, жадны и неблагоразумны, трусливы и лживы. И тогда хан Ойрот захлопнул свои волшебные книги и упросил бога Бурхана превратить их в камни. Но добрый бог уже ничего не мог поделать - и его судьба была выписана в тех книгах на тысячи лет вперед, как и судьба Алтая: не будет больше дружбы среди его народов, род тюргеш будет искоренен до седьмого колена, чужие люди будут топтать горы...
      Так и вышло: пришли с востока черные полчища воинов, прогнали хана Ойрота, заковали его в цепи, сделали вечным узником, а злого хана Эрлика поставили правителем над судьбами всех людей Алтая. И закрыл свои серебряные глаза Бурхан и отрекся от глупых и пустых людей, что сами приготовили свою погибель.
      И забыли навсегда люди великие заветы: стали есть траву вместо мяса, ковырять железом и уродовать землю, командовать водой и натравливать одно родное племя на другое родное племя.
      И воцарился на Алтае хан Эрлик с его черным зеркалом, в которое он превратил волшебные книги. И в этом его зеркале всегда отныне отражались только плохие поступки людей и совсем не были видны их хорошие поступки! А когда-то хан Эрлик лизал ноги хану Ойроту, как пес лижет ноги своему хозяину.
      И поняли люди: зло всегда приходит, когда уходит добро из человеческих сердец и души их становятся холодными и пустыми, а глаза равнодушными и незрячими1...
      Третье лето жил Дельмек у русского доктора Гладышева. И к мылу привык, и к воде, и к белому клеенчатому фартуку. Сначала он за скотом ухаживал, жене доктора Галине Петровне по хозяйству помогал, а потом сам доктор стал Дельмека понемногу и к своему делу приучать:
      - Санитаром при мне будешь! Братом милосердия. Новое звание Дельмеку понравилось. И фартук, который доктор выдал ему, понравился. Он помогал доктору во всем - перевязывал раненых на охоте, ставил банки и горчичники, поил вкусными лекарствами из трав. Даже уколы наловчился делать и ножичком для прививок по коже царапать! Только к стеклянному ящику, где главные лекарства доктора хранились, он Дельмека не подпускал:
      - Нельзя! И сам отравишься чем-нибудь и других отравишь!
      И все чаще и чаще повторял:
      - Золотые руки у тебя, Дельмек! И душа добрая. Учиться бы тебе надо, в школу ходить! Большую бы пользу мог принести своему несчастному народу.
      Школы Дельмек боялся. Там бы и косичку ему отстригли, и новое имя дали, и русскому бородатому богу молиться заставили! А он не хотел среди своих соплеменников чужим и постылым человеком быть. Перекрещенцев нигде не жаловали: русские на них смотрели с любопытством, сородичи сторонились, а сами русские попы считали их людьми десятого сорта, которых по-хорошему-то и крестить грех великий для веры, если бы не необходимость проклятущая!
      Эта необходимость не давала спокойно жить и Дельмеку у доброго и умного доктора. А приходила эта необходимость в образе священника, хорошего знакомого семейства Гладышевых. Сколько бы ни сидел тот гость у доктора за самоваром, о чем бы ни говорил, а всегда глаза на Дельмека сворачивал:
      - Крестить бы вашего слугу, уважаемый Федор Васильевич! К святому престолу дикаря эрликова присовокупить!
      - Он мне не слуга. Сам пришел, сам уйдет. Птица вольная и крылатая, хе-хе... Да и какой вам прок, отец Лаврентий, привести к православию человека, который не понимает и не разделяет христианских догматов?
      - Всякая душа, к господу пришедшая или приползшая, радость! Поговорили бы с ним строго. Он вас послушается.
      - Нет, отец Лаврентий! Я его душу трогать не буду и жене закажу не делать этого... Сами вы уж, как пастырь...
      И поп сам, своим манером, начал переводить Дельмека в истинную веру:
      - Куче навоза молишься, басурман? Смотри, будут тебя черти на том свете в котле варить, пока мясо от костей не отвалится!
      Дельмек смотрел на попа с недоумением:
      - Правильно говоришь, поп. Мясо долго варить надо!
      - Тебя варить будут! - рассердился поп.
      - Меня? Я не баран. Ты варить будешь, поп? Отец Лаврентий плевался и уходил, а потом, появившись снова, с теми же обидными словами приставал:
      - Эрлик твой разве бог? Эрлик - дьявол есть, низвергнутый в ад! У меня бог настоящий - добрый, мудрый, чадолюбивый!
      Дельмек пожимал плечами: чего пристает, зачем Эрлика ругает, за что? Дельмек же не ругает его бородатого бога!
      Пожаловался при случае Галине Петровне:
      - Надоел поп. Совсем плохой человек стал.
      - Служба у него такая, - смутилась жена доктора.- Человеков ловить, души спасать заблудшие... Не отстанет он от тебя, пока к купели не подойдешь...
      - Башку кунать? Зачем?
      - Чтобы к Христу ты стал ближе.
      - Еська Крист? Я его не знаю, он меня не знает. Как говорить будем? Как трубка курить и чай с талканом пить с ним?
      - С Эрликом же ты общаешься как-то!
      - Кам есть. Он Эрлика знает. Он и говорит, что надо Эрлику!
      Галина Петровна отмахнулась, еле сдерживая смех:
      - Верно говорит Федор - не созрел ты еще для церкви православной! Иди щепы мне наколи для самовара...
      Такие поручения Дельмек любил: руками всегда хорошо работать - легко, совсем не то, что головой! Да и работу твою всем видно! Хоть в охапку бери ее, хоть шагами измеряй... А то, что в голове сидит, кому видно?
      По вечерам доктор всегда рассказывал историю Алтая. Дельмек многое пропускал мимо ушей, а то, что понимал и запоминал, осмысливал по-своему, лепил легенду за легендой, какие и не каждый кайчи знает!..
      В этот вечер рассказов о хане Эрлике с его черным зеркалом, спящем боге Бурхане с серебряными глазами и закованном в цепи хане Ойроте больше не было - долго сидел в кабинете доктора поп, Галина Петровна ходила с заплаканными глазами, а сам Дельмек так и проторчал у погасшей на все лето печки, выкуривая трубку за трубкой и пуская рваными клочками сизый дым в ее распахнутый зев. Мысли его были тяжелыми: он догадывался, что поп говорил с Федором Васильевичем о нем, и добрый доктор ничем не мог отгородить теперь Дельмека, не испортив своих отношений с бородатым русским богом Еськой Кристом.
      Галина Петровна несколько раз зазывала Дельмека к столу, чтобы тот пообедал, а потом и поужинал, но тот упорно отказывался:
      - Спасип, не хочу. Потом.
      Наконец поп ушел, прошуршав своим темным женским чегедеком у самого лица Дельмека, но даже не взглянув в его сторону.
      Осуждающе посмотрев ему вслед, Галина Петровна поспешила в кабинет мужа, но долго там не задержалась" Вышла сердитая, дрогнула губами, чтобы ободрить Дельмека хотя бы улыбкой, но у нее ничего не получилось.
      - Иди, Дельмек, к Федору... Фу, всю кухню прокурил! Парень выбил трубку в колосник, закрыл зев печи, нехотя отлепил зад от табуретки.
      Федор Васильевич сидел на клеенчатой кушетке, сняв
      пенсне и бессильно опустив его к полу. Увидев Дельмека,
      Федор Васильевич подошел к нему, положил ладонь на
      плечо.
      - Окунулся бы ты в купель, Дельмек! И от тебя и от меня отвязался бы этот кутейник!
      Вместо ответа Дельмек опустил голову, а ночью ушел, чтобы никого не обижать - ни Эрлика, ни самого себя, ни людей, которые его приютили и обогрели...
      Слава в горах летит на птичьих крыльях. В двух-трех аилах всего и ночевал Дельмек, двум-трем людям помог чем мог, а его белый клеенчатый фартук уже узнавали на всех дорогах и почтительно кланялись, приложив руку к сердцу:
      - Доброй дороги вам, лекарь!
      Так на волне своей неожиданной славы и добрался Дельмек до края долины Посхон, полностью соответствующей своим названием настоящему его положению*. Соорудив временное жилье, он начал помаленьку обживаться. Лекарств у Дельмека не было, кроме пузырька с настойкой йода, но он ходил с доктором за травами в лес, многие из них хорошо знал и видел, как Галина Петровна и сам Федор Васильевич готовили из них различные настои и отвары. Где не хватало приобретенных у доктора познаний, Дельмек охотно прибегал к проверенным народным средствам. И слава Дельмека как лекаря крепла все больше.
      * Название местности можно перевести как укрытие для бродяг.
      А в долине Посхон и в других соседних с ней долинах все шло своим чередом: рождались и умирали люди, болели и выздоравливали, богатели и разорялись, старились и набирали красоту и силу.
      Однажды приехал в его долину и знаменитый в горах кам Оинчы, большое камлание было по случаю первой травы, когда пожертвовали пять коней. А через три дня провожали в последнюю дорогу старика Жетона - владельца больших стад, отца трех сыновей и дочери Сапары, славившейся своей красотой. Дельмек не лечил Жетона, но его тоже позвали, там он и познакомился с сыном кама Оинчы Учуром, оставшимся после отъезда отца поараковать с парнями, хотя всем было видно, что ему приглянулась дочь Жетона. И хотя братья Сапары не прочь были породниться с известным в горах камом, Учур не стал говорить с ними об этом. Потом Сапары куда-то исчезла, и Учур; поискав ее у соседей, уехал ни с чем.
      Дельмек редко ночевал в своем ветхом жилище: разгорелось лето, начались болезни, и лекарю хватало работы. Особенно часто болели дети. Дельмек умел делать клизмы, умел промыть желудок, знал травы - их настои прекращали понос и рвоту. Пока ему везло - ни один ребенок не умер. Приходилось Дельмеку заниматься и хирургией - резать нарывы, вытаскивать занозы, рвать больные зубы. И домой он теперь никогда не возвращался с пустыми руками...
      Неожиданно в долине снова появился Учур и увез подругу Сапары Барагаа, сделав ее своей женой. Ее отец уже не держался в седле и преследовать дочь не стал, хотя, по закону гор, мог и потребовать плату за Барагаа от самого кама Оинчы. Но где тягаться бедному пастуху с могучим камом! И он махнул рукой:
      - За ветром не бегают. Пусть живет, где хочет и с кем хочет! Девка в доме - чужая овца в стаде.
      Жердяной аил, крытый корой и утепленный кошмой, набитой на стены, братья Сапары поставили в один день. Кучук привез кучу посуды и тряпья, оставил у привязи свою лошадь под седлом и сам посадил сестру у очага:
      - Живи здесь, Сапары, и будь Дельмеку хорошей женой!
      Та покорно кивнула, мельком взглянула на озабоченное лицо мужа, занялась обедом. Братья и Дельмек сидели за тепши молча, только Кучук говорил и говорил, не закрывая рта ни на мгновенье:
      - Надо тебе с Учуром подружиться! И кама, и лекаря при одной беде зовут! Вот и условься с ним! Учура первым позовут, пусть на тебя кивнет: "Лекарь посмотрит, буду камлать!" Тебя первым позовут, про Учура не забудь: "Я помогу, но кам поможет лучше!" Вот и будете хорошо жить - сладко есть, горько пить! - Он хохотнул, довольный своей остротой. - Умные люди всегда друг возле дружки держатся! А как иначе? Где волки пируют, там и шакалу есть что подобрать себе на обед...
      Дельмек смотрел на Сапары и удивлялся ее покорности. Вот и не верь после этого, что и в наложницы она пошла с таким же равнодушием, как и в жены к нему! Покорная жена - хорошо, но покорная сестра у такого брата, как Кучук, - никуда не годится... "Ничего, - думал он, - отдам ему свои долги, и ноги его больше в моем аиле не будет! Только бы с Сапары у нас все хорошо пошло..."
      Но и с Сапары у Дельмека пошло плохо. Переночевав в его аиле и покорно приняв его ласки, она утром ушла к братьям. Но Кучук ее привел снова, пригрозив:
      - От Дельмека не смей больше уходить! От Дельмека ты можешь уйти теперь только в аил горбуна и тастаракая Хадрана, нашего соседа по стойбищу!
      Сапары с ревом упала на орын:
      - Я не люблю лекаря! От него, как от барана, травой пахнет! Он колдун, у него глаза разные!
      Кучук положил широкую ладонь на плечо Дельмека и, протягивая плеть, подмигнул:
      - Женщину, Дельмек, кнутом учить надо.
      - Я не смогу, не сумею.
      - Она сама выпросит! Уж я-то свою сестру хорошо знаю!
      Кучук уехал, взяв у Дельмека несколько монет и бумажных денег, пообещав привезти к нему нового кама Учура, чтобы аракой и мужским словом скрепить договор о помощи друг другу.
      Что-то в разговоре брата и мужа успокоило Сапары. Она занялась хозяйством, и скоро все вошло в берега, как река после половодья. Муж Сапары стал часто бывать у Кучука, вместе с братьями ездил раза два или три на охоту. Тем более, что зимой Дельмека почти не звали к больным, и времени у него было свободного много.
      Но к весне все эти попойки и развлечения пришлось бросить - весна снова привела на стойбища разные болезни, и приходилось порой целыми неделями не покидать седла. Скоро Дельмек почувствовал, что Кучук сдержал свое слово, ему хорошо стал помогать Учур, которому надо было платить за услуги точно такими же услугами. Потом Учур с Барагаа сам приехал к Дельмеку. Мужчины охотно познакомились заново, а женщинам и знакомиться не пришлось - они были подругами с детства...
      Все закрутилось в одном клубке, где ни конца не было, ни начала: то Учур зовет Дельмека к пастуху или охотнику, то Дельмек-Учура; то Барагаа гоститу Сапары, пока их мужья по своим делам ездят, то Сапары-у Барагаа. И за все это время только раз у молодоженов случилась размолвка.
      Узнав, что у Барагаа будет ребенок, Сапары встретила
      Дельмека упреком:
      - Я тоже хочу ребенка, муж!
      - Заводи, будь со мной поласковей, - попробовал отшутиться Дельмек. Кто же тебе мешает?
      - Ты мешаешь! Детей женщинам богиня Умай2 дает, а ты русскому богу Еське Христу свою душу продал, когда жил у доктора! Вот Ульгень и приказал Умай, чтобы она не баловала своим вниманием жену лекаря-колдуна!.. Оставь хотя бы на время свое ремесло! Я сама выброшу
      твой проклятый фартук!
      - А на что мы жить будем? - удивился Дельмек.
      - Братья помогут! Я сама поговорю с Кучуком. Дельмек усмехнулся. Сапары, оказывается, и в голову не приходило, что все заработки ее мужа шли братьям, которым он становился все больше и больше должен. Сначала Дельмек расплачивался за жену, аил с барахлом и коня; потом платил за тех овец, ячмень и молоко, что Кучук давал на пропитание в течение всей зимы; сейчас будет платить за Учура, которому Кучук споил не один аркыт араки и скормил не одного барана, пока кам не согласился помогать зятю...