Г.Андреев
      Белый Бурхан
      ЧАСТЬ 1
      МИССИЯ ОСОБОЙ СЕКРЕТНОСТИ
      Человеческое счастье состоит из 77 частей и включает в себя всю жизнь.
      Бурятское поверье Глава первая
      ХОВРАК ПУНЦАГ
      Выкрученное и надорванное в мочке ухо покраснело, припухло и болело. Даже дотронуться до него нельзя ни рукой, ни краем шапки, и это мешало Пунцаг привык спать на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чтобы не видеть, как баньди1 Жавьян снимает одежды и с сухим треском давит зубами расплодившихся в них насекомых. Парню всегда становилось не по себе от этого зрелища, и в глубине души он боялся за своего наставника: ведь Будда запретил убивать живое, хотя и не запретил есть мяса... Вот за это умствование и выкрутил ему Жавьян ухо!
      - Ты - грязь, навоз, мусор! - прошипел лама зло, не заметив даже, что у послушника брызнули слезы от нестерпимой боли. - Может, ты, сопляк, палок давно не пробовал?
      Спросил, хотя и знал, что палками по пяткам мальчишку уже били. Первый раз, когда он нечаянно разорвал оброненные четки самого ширетуя Жамца, услужливо подхватывая их с пыльного пола и опережая медлительного Жавьяна, не заметив, что тот наступил на них. А второй, когда Пунцаг поднял серебряную монетку, упавшую с жертвенника, чтобы положить ее на место, а лама-наставник отвел своего ховрака к стражникам, понимая, что за кражу с жертвенника в дацане2 полагалось самое строгое наказание. И не только палками - его могли зашить в сырую воловью шкуру живьем и бросить со стены монастыря в реку! Да только тот, кто был однажды наказан, всегда виноват: грязь легко отмыть с тела, но как ее отмоешь с замаранной души?
      Пунцаг тихо всхлипнул не от боли, а от обиды и тотчас размазал слезы ладонью: здесь, в дацане, учат не только тибетским молитвам, но и терпенью хубилганов - живых богов... Ховрак настороженно покосился на своего ламу: не заметил ли? Но тот лениво крутил молитвенную мельницу хурдэ и лицо его было бесстрастным - сегодняшней святости баньди хватило бы и на самого хутухту! Но вот он остановил священную машину, потер онемевшие пальцы, и тотчас ухмылка тронула его подсохшие губы:
      - Печенку сырую ешь, хубун! Только от нее в человеке все здоровье и сила! - Жавьян подумал немного и со вздохом добавил: - Не быть тебе ламой, ховрак!.. Слаб ты духом и телом для святой жизни!.. Так и умрешь ховраком в дацане!..
      Сто восемь лун назад привел Пунцага в дацан отец, на глазах у стражников и дежурившего на воротах ламы простился с ним, как с покойным: кто уходил в монастырь, тот уходил для семьи живым в могилу... Теперь, наверное, и забыли его в родном доме. Может, и отца давно нет, и матери, и сестер? А он так любил младшую, Чимиту!
      Хорошо тогда жилось Пунцагу! Его баловала мать, приучал к мужской работе отец, пока судьбой не распорядился бродячий лама, проводивший по деревням обязательный гурум амин золик3... Заметив любопытные глазенки мальчишки, ласково позвал его с собой на изготовление соломенного чучела, в которое надо было загнать духов болезни деда. Получая плату за совершенный обряд, лама буркнул: "Хочешь покровительства неба - отдай сына в дацан! Пусть всю жизнь молится за вас, грешных!"4 Совет ламы - всегда приказ, и вот он, единственный сын у отца, здесь... Уже сто восемь лун... А сто восемь число священное!..
      Нащупав подстилку, Пунцаг вздохнул и опрокинулся на спину: что вспоминать и зачем? Он - ховрак-прислужник и умрет им, не достигнув даже святости коричневого ламы - баньди... Чужие молитвы, чужие люди кругом, чужой язык... А сколько лун живет в дацане сам Жавьян? Старый уже... Хорошо приглядишься - совсем старый! Жамц моложе его, а уже-высокий лама, гэлун5! Ширетуй дацана! Почему Жамц - гэлун и настоятель монастыря, а Жавьян только баньди и ничтожнейший из лам?
      - Ты уже спишь, хубун? - вкрадчиво осведомился Жавьян. - Принеси свежей воды! Пить хочу.
      У Жавьяна всегда так: только прилег - поднимайся;
      только понес кусок ко рту - вставай на молитву; чуть зазевался или ослушался - подзатыльник, а то и пинок...
      Пунцаг послушно поднялся, взял глиняную кружку, толкнул отчаянно застонавшую дверь, гулко застучал деревянными башмаками по каменным плитам пола. Мягкие и теплые гутулы здесь носили только ламы, да и то не все. Ламе нельзя тревожить священного покоя дацана. Ховраку - можно, он не человек и не лама, он - скот. Скот, который умеет не только работать, но и говорить. Правда, работать ховрак должен всегда, а говорить, когда его спросят. Любой лама может взять Пунцага за второе ухо и отвести к себе, заставить доить коров и сбивать масло, рубить дрова и топить очаг, мыть пол и чесать ламе пятки и спину... А ведь и в этом дацане есть ховраки, которые за пояс-терлик заткнут любого ламу! Но они - проданные в дацан за разные провинности, и им тоже никогда не носить коричневых, красных или желтых одежд! Они жертвенные, искупающие вину своих предков...
      Но Пунцаг хуже их всех. Он - чужак: не бурят, не монгол, не урянхаец и тем более не тибетец! Его родина - далеко. Она там, где заходит солнце. Так говорил ему отец, провожая в дацан... И, выходит, прав Жавьян: кто же даст чужаку священные одежды, колокольчик и жезл ламы?.. Но откуда он мог узнать об этом, если даже отец сказал, что их род - тайна, и даже отец его отца не знал настоящего своего имени и названия местности, откуда кочевал прадед тысячи и тысячи лун назад, еще до рожденья отца Пунцага... А вот Жавьян знает! Значит, правду говорят, что ламы могут читать не только тревожные мысли в чужой голове, но и слабые следы от таких давным-давно ушедших мыслей?
      Большая желтая луна стояла стражем над высокой стеной дацана. Как только она начнет таять, а потом исчезнет совсем, для Пунцага начнется новый отсчет времени и новая пора жизни... Зачем лама послал его к колодцу?
      Разве во время третьей мае можно брать воду, не спросясь у высоких лам и не получив дозволенья у стражников? О своей карме6 Жавьян думает, а ховрак пускай, переродившись, станет кустом полыни?
      Пунцаг выглянул из-за косяка двери. Стражники играли в кости и ни на что не обращали внимания: на них мог прикрикнуть только лама, да и то не каждый, а с ховраками у них отношения совсем простые - не понравился чем, плетью вытянут по спине, не обратили вниманья на тебя - радуйся!..
      Кружку с водой Пунцаг подал Жавьяну подрагивающей рукой, чуть плеснув себе под ноги. Но тот сделал вид, что ничего не заметил. Что это он добрый сегодня? Жавьян пил долго, высасывая священную влагу по капле, подрагивая худым кадыком. Наконец отнял кружку от губ, сунул ее ховраку, неожиданно и некстати подмигнув:
      - Вкусно! Разве ты, хубун, не попробовал лунной воды?
      - Нет, баньди. Я голоден, и мне совсем не хочется пить.
      И снова дрогнула кружка в руках Пунцага от нового приступа страха.
      - Голод - беда для человека самая малая... Голос Жавьяна теперь звучал тихо и глухо. Если бы сейчас кто-то приложился ухом к двери,1 то все равно бы ничего не понял. А подслушивать чужие мысли и слова в дацане умели!
      - Тебя ждут иные испытания, хубун... Худшие. Жавьян покосился на дверь, шевельнул волосатым ухом, неожиданно перешел на тибетский, заговорил спокойно, размеренно, почти торжественно:
      - Сейчас тебя призовет к себе и уронит к своим священным стопам ширетуй. Ты должен сесть перед ним в позе бохирох, изъявив тем самым полную преданность и покорность... - Он снова повел волосатым ухом. - Пожалуй, лучше будет, если ты примешь перед ширетуем позу крайней униженности сухрэх... Ты - пыль! Иди. Сегодня я оказал тебе последнюю святую услугу...
      Он хотел что-то прибавить еще, но только дернул головой, подняв глаза к потолку и нащупывая хурдэ. На миг Пунцагу показалось даже, что в глазах Жавьяна сверкнула предательская влага, похожая на слезы. Но все в дацане звали баньди "быком", а разве быки способны что-либо чувствовать, кроме удара бича?
      - Благодарю за милость, оказанную мне...
      Осторожно, как величайшую драгоценность, Пунцаг опустил кружку рядом с поблескивающим барабаном мельницы, снова пришедшей в движение, низко поклонился... Ховрак еще не знал, что потребует от него гэлун и ширетуй Жамц, но радовался перемене, радовался тому, что навсегда покидает презираемого им ламу.
      А Жавьян провожал его взглядом и думал: "Бедный хубун! Совсем еще ребенок... Ширетую еще никто не угодил..."
      Не доходя до покоев ширетуя7, ховрак снял обувь и пошел босиком, сдерживая шаг и дыхание: ховраки Бадарч и Чойсурен, прислуживавшие последние десять лун гэлуну Жамцу, рассказывали, что на их ласкового и улыбчивого ламу нередко находили приступы ярости и гнева - в виновных и невиновных летели не только проклятия и бранные слова, но и все, что подворачивалось в тот момент ему под руку... А ведь и гнев осуждаем, как тяжелый грех... Вот и двери спальни. Пунцаг снова замер, прислушался, хотел без стука поставить свои башмаки, но вздрогнул, услышав за спиной знакомый хриплый голос:
      - Что такое? Почему ты здесь, а не в своей вонючей норе?
      Башмаки выскользнули, с громким стуком упали на пол - старший стражник дацана Тундуп был грозой ховраков и лично проводил все экзекуции, а когда-то и казни, отмененные теперь самим далай-ламой.
      - Я призван к ширетую, дарга8...
      Тундуп не ответил: прошелестел одеждами мимо, как летучая мышь своими холодными кожаными крыльями. Как ни грозен был глава стражников, но и он боялся Жамца! В дацане шептались, что ширетуй уже пригрозил однажды гэцулу Тундупу объявить его силу черной. Случись такое - от проклятого ламы будут шарахаться не только люди, но и собаки! И лишь Лхаса может снять такое проклятие...
      Пунцаг потянул на себя дверь, заглянул в узкую щель и отшатнулся в ужасе. Жамц сидел в позе Будды: узкие прямые ладони были сложены одна на другую, подняты и касались впалого живота. Ховрак уже знал, что это был знак нирваны9. Он неслышно прикрыл дверь и ткнулся в нее разом сопревшим лбом: уж теперь-то ему не миновать палок Тундупа! Да и не ушел еще дарга - маячит в самом конце коридора, поглядывая на подозрительного парня из-под низко нависших бровей, готовый в любой момент шагнуть к нему, ударить палкой, утащить в свой подвал на скорый суд и расправу. Но из-за двери донеслось:
      - Входи. Я кончил свою мани.
      Всего один раз за сто восемь лун был Пунцаг в покоях ширетуя. Это случилось в канун праздника восхвалений - тахилгана10. Жамц и тогда был погружен в нирвану, и ему, посланцу ламы-распорядителя Сандана, пришлось долго ждать...
      Прошептав приветствие, Пунцаг опустился на колени, как советовал Жавьян. Поза сухрэх явно понравилась ширетую.
      - Чего ты хочешь? - спросил он ласково. - Кто ты?
      - Я - ховрак баньди Жавьяна. Вы призвали меня, ширетуй...
      - А-а! - рассмеялся Жамц. - Ты тот самый ховрак, что не может постигнуть тибетский - язык богов? К тому же, ты плохо говоришь по-бурятски и почти не понимаешь монгольского... Встань.
      Пунцаг повиновался и осторожно огляделся.
      Шкафы со стеклянными дверцами стояли рядком, как ламы на молитве. Там, за туманными и дымчатыми стеклами, были книги. В них таилась мудрость благословенного Цзонхавы11. Под книгами стояла и лежала утварь: сосуды всех форм и расцветок, габалы с позолотой и серебром, бронзовые светильники и лампады, которым суждено озарить дацан осенью в праздник огней цзулайн-хурала12. Здесь же был и переносной алтарь с золотыми, серебряными и бронзовыми бурханами, кроткими глиняными богинями, здесь поблескивали огни и светились чашечки с жертвенными угощеньями...
      И почему всю эту мудрость и красоту ширетуй держит у себя? Ведь в дацане нет воров!
      Жамц шевельнулся, зашуршал пламенным шелком одежд. Пунцаг судорожно втянул голову в плечи, ощутив всем своим существом, что сейчас разразится гроза, какой он не видел даже в ночной степи, где когда-то пас с отцом скот.
      - Значит, ты не монгол и не бурят? Кто же ты? Миличас, пробравшийся в священный дацан, чтобы вредить ламам и рушить их карму? - В голосе ширетуя пока было только любопытство. - Говори!
      - Я не пробирался! - забормотал Пунцаг. - Я никому из лам не вредил, я только работал и выполнял все их распоряжения...
      Но, похоже, ширетуй не только не слышал его слов, но и не хотел их слышать:
      - Ты не мэркит, не джалаир, не урянхат... Может, ты - чорос, дербет, хошоут или теленгут? Сын тех гор и лесов, что на закате13?
      Пунцаг прикусил нижнюю губу: он поторопился испугаться, зная, что с чужаками-миличасами в ламаистских монастырях еще совсем недавно поступали более жестоко, чем с ворами, поскольку те покушались не на деньги и имущество, а на святость и чистоту самой великой веры.
      - Кто же ты? - повторил ширетуй свой вопрос уже весело, забавляясь с испуганным и растерянным ховраком, как кот с мышью.
      - Я не знаю... Дома у нас говорили совсем не так, как все говорят здесь... Я спрашивал у отца - он говорит, что наш род - тайна тайн!
      - Перед небом нет тайн у смертных! - Жамц нахмурился, глухо спросил: Как твое имя, хубун?
      - Пунцаг.
      - Я спрашиваю тебя о родовом имени, а не о том, которое ты получил потом!
      Теперь в голосе ширетуя звенел металл. Так, наверное, звенит меч стражника, когда тот обнажает его, чтобы убить нечестивца. Пунцаг рухнул ниц, головой к ногам ширетуя, забыв, что так падают только перед живым богом Тибета - далай-ламой.
      - Когда я был совсем маленьким, мать называла меня Ит-Кулак*.
      * Имя переводится как "Собачьи Уши". (Здесь и далее примечания автора.)
      - Что? - удивился Жамц и громко рассмеялся, забыв, что он - высокий лама и ему следует сдерживаться. - Разве ребенком ты был похож на щенка?
      Пунцаг плотнее прижался к полу, ожидая удара ногой.
      - Как же ты попал в дацан?
      - Меня привел отец. По приказу ламы.
      - Ламы? Он был из нашего дацана? Ты знаешь его имя?
      - Я не знаю, как его звали.
      Жамц, судя по голосу, снова был добродушен и даже ласков: ответ Пунцага чем-то его устроил. Может, тем, что миличаса привел все-таки приказ ламы, а не его собственная воля, оскорбляющая дацан и всех лам, живущих в нем.
      - Поднимись с пола. Я не далай-лама!
      И снова Пунцаг повиновался, хотя и без прежней охоты: вопросы ширетуя его пугали, и гроза, которой он боялся, еще не ушла за дымный край степи.
      - Значит, все сыновья у твоего отца умирали, и он решил обмануть своих духов, отдав сына чужим богам? Твой отец умный человек... Он не говорил тебе, почему твой нечистый род откочевал сюда, в священную землю, и почему вы все поменяли свои дикарские имена? И теперь ты платишь долги рода не людям, а небу? Что ж... Тот лама подсказал твоему отцу правильное решение...
      Ширетуй поднялся с ложа, прошелся по ковру, скрадывающему шаги, остановился у окна, забранного узорной решеткой. Долго стоял, вдыхая ночную прохладу, потом вернулся.
      - Хорошо, хубун. Ты очистился от лжи. Оставайся моим ховраком. Я сам займусь твоим воспитанием.
      - Я буду стараться! - едва не задохнулся от радости Пунцаг. - Я очень буду стараться!
      Уходя из покоев ширетуя, Пунцаг вспомнил выражение глаз ламы, Жавьяна и понял, о чем думал тогда его наставник, - оставляя одного хозяина, ховрак получал другого, во много раз худшего.
      Все ламы разные, как и люди. Есть ламы-аскеты, не пьющие воды и не принимающие пищи по нескольку дней;
      ламы-обжоры и ламы-пьяницы, не знающие меры и границ бесстыдства; ламы-деспоты и насильники, которых после очередного перерождения, по священной сансаре14, ждет презренная и глупая жизнь тигров и шакалов; ламы-вымогатели, которые и у бронзового бурхана мешок с золотом выпросят; ламы-бессребреники, отдающие все, что у них есть, даже самое необходимое, страждущим; ламы-плуты и обманщики, воры и разбойники, ничем и никак, кроме священнического сана, не отличающиеся от людей степи и глухих дальних дорог, которым они хозяева, хотя и временные... И есть, наконец, ламы-ученые, ламы-колдуны, ламы-врачеватели и целители, ламы-поэты, живописцы и музыканты, ламы-мастера Они - книгочеи, писари и толкователи книг. Многие из них в конце жизненного пути получают благословенье Лхасы и высоких лам, обретая право называться лхрамбой, доромбой или бичэг-мэрэком. Эти ламы особо уважаемые, они всегда живые символы мудрости и высшей учености...
      Много всяких лам повидал Пунцаг в дацане!
      Вначале ему здесь понравилось: тишина, размеренная и спокойная жизнь, всеобщая почтительность, запрет на ругань и драки. Но скоро он убедился, что все это - показное, и жизнь в ламаистском монастыре мало чем отличается от жизни в любом другом месте. А порой и опаснее. Особенно для новичков и для тех, кто не имеет никаких прав и не пользуется покровительством могущественных лам. Их могут легко запутать, втянув в водоворот неожиданных и таинственных событий, подставить под удар вместо других и даже уничтожить без всякой вины и повода.
      Сперва его отослали к печатникам, растирать и накатывать краску на большие деревянные доски с вырезанными на них текстами молитв. На эти доски потом накладывали листы бумаги и шелка и делали оттиски, которые подправлялись тушью и киноварью. Это входило в обязанности тал бичег писарей-печатников. Со стороны их работа казалась веселой и даже не работой, а развлечением, игрой. Потому-то однажды Пунцаг и вызвался им помочь. Но, не зная грамоты, что-то испортил на куске голубого шелка. И хотя виноват был Пунцаг и сам признался в этом, под палки поволокли Даши, который больше не вернулся в печатню. Выгнали и Пунцага, заставив его мести двор дацана и чистить лошадей богатого монаха-ламы Баянбэлэга. И хотя тот был баньди и носил коричневые одежды, но к нему с почтением относились даже гэлуны. Жил Баянбэлэг в отдельном доме, уставленном дорогой мебелью, золотыми и серебряными бурханами, сундуками с тканями и шкафами с книгами. Про него говорили в дацане, что он дал очень большие деньги на покупку "Ганджура"15, отпечатанного в Тибете за год до прихода в дацан Пунцага.
      Да и кроме Баянбэлэга хватало в дацане богачей, которые имели не только дома и лошадей, но и ховраков-слуг, китайцев-поваров и даже девок для увеселений - певуний и танцовщиц... Богатые монахи-ламы часто покидали дацан, ездили по своим делам с караванами, сами проводили эти караваны в Тибет и Китай, а потом подкупали шайки голаков и тангутов, хозяев степи, которые грабили другие караваны, идущие в Лхасу. Не гнушались они и разбоем среди паломников-накорп, идущих в святые места ламаистского мира...
      Дацан - хорошее укрытие для любых людей. И если уж тут спрячут кого, то надежнее его уже никто не спрячет! Так случилось и с Баянбэлэгом, попавшемся на каком-то неблаговидном деле. Он хотел укрыться в дацане от солдат-цириков, но ширетуй Жамц нашел для него другое место. И Баянбэлэг исчез для всех: его имя навсегда было вычеркнуто из святого списка Агинского дацана, его имущество перешло в собственность лам, а Пунцага и остальных ховраков, прислуживавших ему, отослали на другие работы.
      Потом больше тридцати лун Пунцаг прислуживал гэцулу16 Сандану, зурхачину-распорядителю разных праздников - от цаган-сар-хурала17 до обоной тахилги. Во время церемонии круговращения Майдари лама-наставник оступился и попал под колесницу, везущую тяжелую статую, и колеса переехали его. Пунцаг долго был неутешен:
      Сандан стал для него не только наставником, но и сумел заменить мальчишке если не отца, то старшего брата. У него он многому научился, с его помощью во многом разобрался в дацане.
      После этого он угодил к худшему из лам, который не любил и боялся Сандана, как и вообще всех толковых лам, и появление Пунцага стало для него праздником, который он отметил тем, что избил ховрака, придравшись к пустяку, убежденный, что тот не посмеет дать сдачи и уж тем более не побежит жаловаться ширетую на несправедливость - любой лама свят, и все дела его угодны самому небу!
      Когда Пунцага позвал Жамц, он подумал, что тот пошлет его в мастерскую, где лепили, отливали, штамповали, паяли и вырезали бурханов, бодисатв, будд и богинь. Это ремесло в дацане было почетным, его знали немногие, и учил лам секретам ковки и штамповки сам ширетуй, постигший священное таинство в Тибете. И, действительно, Жамц мастерски лепил из каолина богиню Дара-Эхэ18, сравнивая ее лик с портретом русской царицы, напечатанном на белой сотенной ассигнации.
      Но ширетуй нашел Пунцагу другое дело: уже утром его ховраки сообщили с ухмылкой, что такому постельному мальчику самое место быть вечным и неизменным банщиком-прачкой у гэлуна. И расхохотались, перемигиваясь...
      Пунцаг прислонился спиной к шершавой стене, взглянул на застланное серыми тучами низкое небо, медленно двинулся к потемневшему от непогоды гигантскому барабану хурдэ. Остановился, положил ладонь на рукоять и тут же отдернул ее - он не послал еще своего пожелания небу, и нужная ему молитва не ляжет поверх других. И получится не моленье небу, а баловство с машиной.
      - Эй, ховрак!
      Пунцаг отскочил от хурдэ и обернулся на голос - его звал сам Тундуп, лениво размахивая неизменной палкой.
      - Иди сюда!
      Ховрак повиновался. Остановился в двух шагах от грозного, заплывшего жиром дарги, склонил голову.
      - Ты почему не работаешь, а шляешься с утра? Я уже давно слежу за тобой, и ты мне не нравишься, хубун!
      - Я только хотел помолиться, дарга.
      - Что?! - удивился начальник стражников, разглядывая его, как диковинку. - За тебя помолится твой лама! Кто твой лама, ховрак? Почему он плохо за тобой смотрит?
      - Мой лама гэлун Жамц.
      Торжествующая ухмылка скатилась с жирного лица Тундупа, будто кто смыл ее, выплеснув кувшин холодной воды.
      - С-сам ш-ширет-туй? - спросил он, заикаясь.
      - Да, гэцул.
      Тундуп бессильно опустил руку с палкой. Он не знал, что ему теперь делать с ховраком. Огреть палкой по спине? Но как близко он стоит у ног ширетуя? Отпустить с миром? Не обнаглеет ли? Тундуп привык держать в страхе дацан, и никто ему никогда не противился: у лам свои заботы, а ховраки на то и живут за высокими стенами, чтобы смотреть только в небо, а не в манящую даль, где свобода и мирские соблазны... Да и что ему, дарге, какие-то ламы? Но - ширетуй...
      - Я могу идти, дарга?
      Тундуп криво усмехнулся: ховрак, а разговаривает! Даже лама любой степени святости не посмел бы вот так просто и нагло возразить дарге дацана, когда он исполняет свою нелегкую службу! А вот Жамц... Не зря ведь ходят слухи) что не сегодня завтра ширетуй будет провозглашен хамбо-ламой - живым богом, хубилганом19, встанет на одну ступеньку с самыми высокими ламами мира!..
      - М-м Ты плохо закрыл двери храма, хубун. Может, они не закрываются из-за мусора на пороге?
      Пунцаг покосился на двери дацана. Они были плотно закрыты, и два добродушных дракона, укутанные в цветные тряпки, с улыбкой смотрели друг на друга, вывалив лилово-красные собачьи языки. А Тундуп испытующе жег прищуренным глазом ховрака, поигрывая своей палкой. Он ждал возражений ховрак самого ширетуя мог позволить себе такую вольность. Но Пунцаг только вздохнул:
      - Я все сделаю, дарга.
      - Иди и делай!
      И хотя на этот раз его палка осталась без работы, Тундуп был доволен ховрак ширетуя легко покорился ему, а значит, можно попытаться сделать из него соглядатая и доносчика. Когда лама готовится стать перерожденцем или живым богом, ухо дарги дацана должно быть настороже! Он должен все знать и видеть, как сам Будда, у которого глаза есть даже на пятках.
      Молитва становилась громче. По лицам лам градом катился пот, их глаза туманились, но водопад молитвы нарастал. Потом глухо пророкотал барабан, раздался громовой рев трубы, зазвенели колокольчики, и ламы разом закрыли рты. Наступила пауза, и Пунцаг опустил черпак в большой чан с кумысом, стоящий посреди храма. Зачерпнул ровно столько, чтобы хватило наполнить до краев пиалу Жамца. Сделал это четко, быстро, заученным движением, не обронив ни капли на пол. И с радостью почувствовал, что опередил других прислуживающих своим ламам ховраков.
      Жамц стер с лица обильный пот, осушил пиалу, ласково посмотрел на Пунцага. Тот снова погрузил черпак, но гэлун, обежав насмешливым взором лам, утоляющих жажду, быстро забормотал, продолжая молитву, зная наперед, что кто-то из них захлебнется кумысом и не успеет вовремя подхватить нужные слова. Захлебнулся Жавьян, закашлялся, брызгая во все стороны слюной и слезами. Пунцаг потрогал больное ухо и внутренне рассмеялся, празднуя свою первую крохотную победу над обидчиком. И хотя ламы безгрешны, Жавьяну не избежать беды: ширетуй не любит, когда портят молитву, которую ведет он.
      Снова зарокотали барабаны, запела труба, изображая рев небесного слона, серебряной дрожью оборвали молитву колокольчики, и Пунцаг едва не прозевал тот крохотный миг тишины, когда надо снова наполнить пиалу Жамца. Он опять опередил других ховраков, и вторично был награжден благосклонной улыбкой ширетуя. Если выдержит темп до конца богослужения, будет удостоен подарка гэлуна и зависти, а значит, и мести других ховраков. И на третьей паузе эта месть последовала: черпак ховрака Мунко плотно придавил черпак Пунцага, и он опоздал, а молитву начал гэцул Гомбожаб... Теперь игра превращалась в пытку. Пунцаг вдруг стал неуклюж, неповоротлив, растерян и до конца богослужения ошибся пять раз!
      Но Жамц и вида не подал, что оскорблен. Он только задал ламам такой темп молитвы, при котором слова сливались, как капли воды в струю, пробивающую камень. Это подрезало голоса молодых лам, еще нетвердо знающих тибетские молитвенные тексты, и сорвало голоса у старых, не привыкших петь столь высоко. Победил ширетуй и, сделав знак Пунцагу, гордо и торжественно удалился.
      Чем дальше они отходили от молящихся, тем тяжелее и глуше становились шаги ширетуя, заставляя ховрака стыть в предчувствии неизбежного скорого наказания. И когда Жамц остановился у своей двери, Пунцаг рухнул за его спиной на колени:
      - Я виноват и заслужил наказания.
      - Ты не виноват,- отозвался гэлун, не оборачиваясь.- Позови Чойсурена, пусть приготовит зеленую ванну к вечеру...
      Узнав о распоряжении Жамца, Чойсурен удивился:
      - Он же только вчера принимал свою ванну! Да и по правилам дацана сегодня это должен делать ты - кто прислуживает гэлуну на молитве, тот и провожает его на покой! Просто он решил избавиться от меня. Я это давно понял.
      Чойсурен ушел огорченный, а Пунцаг снова внутренне рассмеялся: он был вторично сегодня отомщен. На этот раз за насмешку. Но тут же закрались сомнения в душу- отчего это ширетуй так милостив к нему, что даже не выбранил, и почему это так загадочно перемигнулись вчера Бадарч и Чойсурен, когда назвали его постельным мальчиком?
      Проходящий с молитвы Жавьян задел бывшего своего ховрака краем одежды, как бы приглашая следовать за собой. Но Пунцаг, занятый своими мыслями, даже не заметил этого.
      А Жавьян кривил губы и торопил шаги: горе хубуна не в том, что он молод и красив, а в том, что он глуп, исполнителен и слишком угодлив.
      Глава вторая
      БЕГЛЕЦ УХОДИТ ОТ ПОГОНИ
      Поп топтался у порога, не решаясь пройти вперед без приглашения. А хозяин, копошащийся у окна с конской сбруей, не спешил зазывать неприятного гостя к очагу, к столу, к беседе. А ведь он, отец Севостьян, девять лет назад крестил этого раскосого минусинского татарина в христианскую веру и награждал новым православным именем! Был дикарь Доможак, стал христианин Федор! Во как! Знает, видно, бестия, что с пустыми руками пастырю грех велик уходить от пасомых...
      Вот только - что с него взять? Не просто беден, а позорно нищ новообращенец, хотя и гордыни у него - что у генерала!.. И детей наплодил полную избу - вповалку уложить на пол, так и ступить будет некуда... Хорошо, что теплынь стоит по весне - дома мелюзгу не удержишь ни босой, ни раздетой! А зимой как же обходились?
      - Ох-ох-хо! - вздохнул поп, опускаясь на грязную и обшарпанную скамью у входа, заваленную шкурами и какими-то волосяными веревками: для юрты, что ли? Так их и в пять юрт не затолкаешь!
      "Вот она, срамота людская! Сами живут по-скотски, плодят скотов, а пастырю - ни почета, ни привета... С голоду помри у порога - дверью не хлобыстнут, окаянные..."
      Он гулко кашлянул в кулак:
      - А пошто, сын мой, лампадка не горит у образов-то?
      - Карасий чок.
      - Маслица б подлил деревянного Лампадка-то на маслице должна быть, а не на керосине вонючем! Али свечек накупи в запас. У меня есть. Жену пошли или сам сходи в храм божий.
      - Деньга чок.
      - Жирку бараньего натопи, тряпицу положи - опять же лампадка будет. Коптит токмо, а лики святые высвечивает... Ничего, грех не велик, когда на те лики копоть оседает - душа чище!
      - Баран чок.
      "Вота задалдонил! - рассердился поп. - Чок да чок! Других слов нету у него, что ли?"
      Отец Севостьян был не в духе и потому несправедлив к Доможаку-Федору. Из многих десятков прихожан-перекрещенцев он лучше всех говорил по-русски, тогда как сам священник не знал и десяти слов на местном, а смысл бытовых фраз просто угадывал1. Но слово "чок" знал хорошо. Это был отказ - нет и баста, хоть кол на голове теши! С другой стороны подковырнуть окаянного?
      - Пошто в храме божьем не бываешь, сын мой? Детишков своих от Христа за занавеской прячешь?
      - Бок позовет, сама приходить будет.
      - Господь зовет призванных, а не всех скопом! - осуждающе покачал отец Севостьян головой. - Да и как ему распознать их, коль через храм не освятились?
      - Бок все знает, сама говорил.
      - Да, господь все знает! И накажет тебя, отступника и святотатца, за твои грехи! Детей не крестишь, мзду на храм не даешь!
      - Пускай! - отмахнулся Доможак, прервав попа, и с хрустом перекусил хорошо проваренную дратву. - Бок - не солдат, шибко бить не будет! А маленько - ладно, ничего...
      "Ох-ох-хо! - снова вздохнул поп. - Ничего и никого не боятся эти чумазые бестии! Ни кнута, ни геенны..."
      Еще учась в Бийском катехизаторском училище2, отец Севастьян знал, что будущая его- служба - не сахар, но викарий Томской епархии, он же начальник Алтайской духовной миссии3, архимандрит Макарий, утешил будущих пастырей-миссионеров: "Овечек стричь надобно, а их в наших краях - зело в избытке!" Постриги их... Как бы сами башку по нечаянности или глупости не состригли! На грех-то учителя нету, а лукавый - завсегда тут как тут!