Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Мушкетер. Кто Вы, шевалье д'Артаньян?

ModernLib.Net / Фэнтези / Яшенин Дмитрий / Мушкетер. Кто Вы, шевалье д'Артаньян? - Чтение (стр. 5)
Автор: Яшенин Дмитрий
Жанр: Фэнтези

 

 


      — Час дня, господин… — перебил негра д'Артаньян, вопросительно взглянув на него.
      — Портос, — подсказал тот.
      — Портос?! — удивился юноша.
      — Именно так, землячок! — не проявил ни малейшего интереса к имени своей грядущей жертвы арап.
      Д'Артаньян же смотрел на него и думал, какая все же отменная интуиция у капитана де Тревиля, мгновенно сообразившего, что рассказ Атоса и Арамиса про товарища, умирающего с голоду, — полная чушь, дешевая… разводка. Да, непросто будет с ним сладить, решил он и тут же одернул себя: ты сначала с его подчиненными разберись, дуэлянт!
      — Итак, в час дня… — Д'Артаньян поклонился чернокожему мушкетеру, намереваясь удалиться.
      — В час дня за Люксембургским дворцом, — кивнул Портос.
      — Замечательно! — Д'Артаньян улыбнулся и взмахнул шляпой.
      Он уже сделал несколько шагов, когда мысль, вызревавшая в нем подобно цветку, распустилась и предстала во всей красе. Псевдогасконец обернулся вслед удаляющемуся арапу:
      — Кстати, господин Портос! Вы уже получили экю, причитающееся вам от разводки капитана де Тревиля?
      Чернокожий гигант застыл на месте, ошеломленный наглостью малолетнего нахала, а потом взревел:
      — Чего-о-о?! — и схватился за шпагу.
      Д'Артаньян расхохотался:
      — В час дня, сударь! В час дня! — и припустил что было мочи вниз по улице, крепче прижимая к груди свой узелок и от души радуясь удачной шутке.
      Он мчался по булыжной мостовой, чувствуя, как ветер обдувает его лицо, унося прочь невеселые мысли. Вслед ему неслись проклятия негра. Не желая оставаться в поле его зрения, юноша на полном ходу свернул направо на первом же перекрестке и врезался в мужчину, шедшего ему навстречу.
      Они треснулись лбами с такой силой, что из глаз у обоих брызнули искры. Во всяком случае, у д'Артаньяна-то уж точно брызнули. За своего товарища по несчастью он, разумеется, поручиться не мог, но проклятия, которыми тот сыпал, позволяли предположить, что его состояние немногим лучше.
      — Сударь! — воскликнул д'Артаньян, прижимая ладонь ко лбу и вознося горячую молитву Вседержителю Небесному, чтобы хоть эта встреча обошлась без дуэли. — Сударь! Тысяча, миллион извинений, сударь! Я не видел… я не заметил… ба! Господин Арамис, да никак это вы?! — Он рассмотрел наконец-то и лазоревый плащ едва не сбитого им господина, и его лицо…
      — Да, это я! — ответил тот без малейшего оттенка любезности в голосе. — Я, черт вас возьми! Господин… не знаю, как уж вас там!
      — Д'Артаньян! — отрекомендовался молодой человек, все еще надеясь избежать очередного вызова. — Шевалье д'Артаньян из Гаскони! — прибавил он, стремясь быть максимально предупредительным.
      — Да уж могли бы и не говорить, что вы из Гаскони! — раздраженно бросил Арамис- То, что вы провинциал, видно за милю!
      — Вы меня еще деревенщиной неотесанной назовите! — хмуро буркнул д'Артаньян, со всей ясностью осознавший вдруг мудрость пословицы о Боге, который, как известно, троицу любит…
      — Этого, мсье, я не говорил, — не меняя тона, возразил мушкетер, — а вот то, что в Париже стало совершенно невозможно жить из-за провинциалов, заполонивших его как ветхозаветная саранча, абсолютно не умеющих себя вести и скачущих по столичным улицам словно по огородам своих деревушек, говорил, говорю и говорить буду!
      — Значит, по огородам своих деревушек?! — взвился д'Артаньян, чувствуя, что терпению его приходит конец.
      — Именно: по огородам своих деревушек!!! — подтвердил Арамис, отнимая руку ото лба, на котором вспухала крупная шишка.
      Псевдогасконец нисколько не сомневался, что и сам он украшен подобным образом. Но это обстоятельство ушло в тень разгорающейся ссоры…
      — Мы — коренные парижане! — продолжал Арамис, причем кулак его ходил вверх-вниз, будто вколачивая каждое слово, утверждая его как истину в последней инстанции. — Мы свои права знаем твердо!
      — Скажите пожалуйста! Какая важность — коренные парижане! — Д'Артаньян покачал головой, устраивая ладонь на эфесе шпаги. — И какие же это у вас, коренных парижан, права, интересно мне знать?
      — Ну по крайней мере, у нас есть право спокойно ходить по улицам родного города, не опасаясь, что на нас налетит какой-нибудь полоумный лимитчик из Гаскони! — Мушкетер пожал плечами. — Что же касается остальных прав, то о них, сударь, я буду иметь честь проинформировать вас сегодня, в час дня…
      — В два часа, господин Арамис! — перебил его юноша. — В час я занят.
      — Не возражаю, сударь. В два так в два! Желаете сами выбрать место? Или же география столицы мало вам знакома? — Арамис сопроводил вопрос улыбкой.
      — Ну отчего же, сударь! — не менее язвительно ответил д'Артаньян. — Я бы предпочел встретиться с вами подле монастыря Дешо. Дорогу найдете? Не заблудитесь? — осведомился он настолько заботливо, что изящного мушкетера с совершенно неизящной шишкой на лбу бросило в краску.
      — Не извольте беспокоиться, господин гасконец! — ответил он, совладав с собой. — В два часа я буду у монастыря Дешо и мы продолжим наш разговор!
      — Всенепременно, сударь. — Д'Артаньян поклонился, желая оставить последнее слово за собой: — А теперь позвольте откланяться!
      — Позволяю! — оставил последнее слово за собой Арамис.
      После этого коренной парижанин откланялся по всем правилам и продолжил свой путь, прерванный роковым столкновением.
      Гасконский же лимитчик проводил его дерзким, насмешливым взглядом, потом вздохнул и уныло поплелся в противоположную сторону, размышляя о том, что неплохо было бы и самому узнать, где же все-таки находится этот самый монастырь Дешо, подле которого через час с небольшим он должен скрестить шпаги с господином Атосом, мушкетером его величества короля Франции Людовика XIII…
      Настроение у него было — хоть сейчас в петлю! Первый день, проведенный в логове врага, ни на шаг не приблизил его к цели, зато в полной мере продемонстрировал все коварство народа, с которым ему, словно библейскому Давиду, предстояло вести борьбу не на жизнь, а на смерть…
      Неторопливо петляя, извилистая улочка неспешно стекала к набережной Сены. Д'Артаньян шагал по ней, бдительно посматривая по сторонам и размышляя о том, что ждать чего-то хорошего от Парижа после всего, что он узнал о нем еще полгода назад, было просто глупо.
 
      Завершив рассказ, воскресивший самые дорогие воспоминания прошлого, Шурик вернулся наконец-то в настоящее и осмотрелся. Тени, обозначенные светом, падавшим сквозь маленькие оконца под потолком, ускользнули в сторону, а свечи слегка оплавились, подобно часам отмеряя время, канувшее в Лету.
      Афанасий Максимыч, восседавший за столом, и двое его людей словно застыли, ни на йоту не изменив позы, и только Даниле Петровичу кто-то успел предложить простой табурет, на котором воевода расположился подле стены. Договорив, Шурик прежде всего обернулся к нему и, вновь поймав одобрительный кивок: «Не робей! Все путем!» — посмотрел на боярина.
      Тот задумчиво переводил взгляд со шпаги, по-прежнему лежавшей на столе перед ним, на юношу и обратно. Потом остановился-таки на Шурике и, усмехнувшись, уточнил:
      — Стало быть, француз-покойничек тебя настоящим мастером клинка именовал? Так, что ли?
      С трудом удержавшись, чтобы вновь не посмотреть на Данилу Петровича, Шурик ответил:
      — Точно так, батюшка.
      — Ну-ну! — Боярин еще раз усмехнулся и, звонко хлопнув в ладоши, прибавил: — Сейчас посмотрим.
      Дверь едва слышно скрипнула, и Шурик обернулся. На порог комнаты ступили два хлопца в серой, невзрачной одежке то ли крестьянского, то ли купеческого кроя, с ходу и не поймешь, и ладных, сафьяновых сапогах, наверняка не в пример более удобных, нежели его обувка. В руках оба держали обнаженные шпаги.
      — А ну-ка! — Боярин протянул Шурику его оружие. — Покажи сноровку!
      Юноша привычным движением извлек клинок из ножен и, пребывая в смятенных чувствах, недоуменно глянул на Афанасия Максимыча.
      — Покажи сноровку, — повторил тот. — И не бойся… поцарапать их ненароком. Ты другого бойся! Ты бойся, чтобы я мастерства твоего хваленого не проглядел! Вот этого ты бойся! — с нажимом закончил он и кивнул на парней со шпагами, замерших возле двери в ожидании.
      Сообразив, что от него требуется, Шурик развернулся к своим, как он понял, экзаменаторам и отсалютовал им, вызывая на бой. По правилам благородных поединков, усвоенным им от Старого Маркиза, супротивники обязаны были ответить ему тем же, принимая вызов. Но они, супротивники эти, правилами побрезговали, ринувшись на него, как мужики в уличной драке: без какого бы то ни было намека на салют или воинское приветствие. У них-то, видать, учителя были не в пример слабее, подумал Шурик, отражая первый, совершенно бездарный, выпад соперника.
      Однако минуту спустя он пришел к окончательному и бесповоротному выводу, что никаких учителей у его оппонентов вообще отродясь не было. Неумелые, косолапые движения, убогие удары, дрянная защита — словом, полное отсутствие техники было столь очевидным, что Шурик не просто успокоился, а даже заскучал, чего в поединках с Маркизом никогда себе не позволял. Представление о шпажном бое его оппоненты, скорее всего, почерпнули, наблюдая за фехтовальщиками со стороны, а сами решительно никакой школы не прошли, думал он, небрежно парируя яростные, но абсолютно бесталанные удары и перемещаясь по комнате легкими, танцевальными движениями, не останавливаясь ни на секунду и не позволяя противникам организовать дружную атаку или зажать его в углу. Впрочем, зажми они его в углу, плохо от этого было бы только им самим, но никак не ему: Шурик не сомневался, что мог покончить с обоими «экзаменаторами» парой-тройкой ударов еще в самом начале поединка (если, конечно, этот балаган вообще можно назвать поединком). Он тянул резину не из желания поиздеваться над ними, а стремясь лишь в полной мере продемонстрировать обретенное за долгие годы мастерство.
      Эта демонстрация, состоявшая из стремительных, скользящих, почти танцевальных па, элегантных финтов и череды быстрых контратак, завершавшихся легкими уколами, не столько опасными, сколько обидными для его оппонентов, могла продолжаться еще довольно долго, если бы один из них, вконец разъярившись, сам все не испортил бы, помянув дурным словом мать Шурика. Прощать подобное хамство не представлялось возможным, и пару секунд спустя юноша поймал нахала на очередной ошибке и контратаковал, глубоко вогнав острие шпаги в его правое плечо, аккурат под ключицу. Вскрикнув, хам выронил оружие, неловко прянул назад и, оступившись, рухнул навзничь. Его товарищ бросился в безнадежную атаку, и Шурик, сообразив, что инерция безумного броска сделает все за него, просто отклонил вражеский клинок немного в сторону и ушел влево. Когда же его оппонент, не совладав со скоростью собственного движения, пролетел мимо, Шурик несильно (по его разумению) приложил того рукоятью шпаги по затылку, придав тем самым дополнительное ускорение и без того стремительному полету.
      Отсалютовав боярину Афанасию Максимовичу и воеводе Даниле Петровичу, Шурик отправил шпагу в ножны и положил оружие на стол.
      Боярин лениво перевел взгляд с одного горе-фехтовальщика, зажимавшего ладонью кровоточащее плечо, на другого, без чувств растянувшегося в углу, удовлетворенно кивнул и сказал:
      — Молодец, Вологда! Хвалю! Вижу, про мастерство шпажное ты не соврал. А теперь, хлопчик, скажи-ка мне пару слов по-французски.
      — А чего говорить-то? — не понял Шурик.
      — Да хоть биографию свою заново изложи, — махнул рукой Афанасий Максимыч. — Только покороче!
      Поняв, что от него хотят, Шурик собрался с духом, мысленно обратился к своему покойному наставнику и принялся гудеть в нос, привычно делая ударения на конце слов:
      — Monsieur, une fois en hiver je suis sorti de la foret. II gelait tres fort …
      На этот раз биография действительно получилась гораздо короче: в переводе на французский весь рассказ о битве за Кирилло-Белозерскую обитель, знакомстве со Старым Маркизом и последующем ученичестве уложился в пять минут. Выслушав его, боярин снова обратился к купцу, стоявшему подле него и внимавшему Шурику с преувеличенным вниманием:
      — Ну, что скажешь, Игнатий Корнеич? Ладно ли отрок речью нерусской владеет?
      Купец пуще прежнего нахмурил густые брови, помассировал широкой ладонью скулу, заросшую длинной щетиной, лишь в какой-то степени компенсировавшей отсутствующую купеческую бороду, и, многозначительно крякнув, изрек:
      — Прямо скажу, Афанасий Максимыч, речью нерусской отрок владеет хотя и ладно, но не очень!
      Боярин резко обернулся к Шурику, потерянно опустившему руки и спиной почувствовавшему, как напрягся, привстал Данила Петрович, готовый вступиться за своего подопечного, вместо похвалы одаренного самой настоящей хулой.
      — Но! — Игнатий Корнеич поднял палец, дав понять, что еще не договорил. — Будучи во Франции, я, Афанасий Максимыч, был свидетелем еще более скверного владения французским языком, и не от приезжих чужеземцев, а от самих франков.
      Боярин вопросительно заломил бровь.
      — Вот как?
      — Именно так, Афанасий Максимыч! И это неудивительно: Франция хоть и не сравнится с Россией, но, по европейским меркам, страна все же огромная. Население там крайне пестрое, и язык французский всяк норовит вывернуть на свой манер, отчего на севере страны говорят совсем иначе, нежели на юге, а восточные жители зачастую с трудом понимают речь западных…
      Ощущая несказанное облегчение, Шурик благодарно посмотрел на купца и поднял руку, привлекая к себе внимание.
      — Сказать желаешь? — понял боярин. — Говори.
      — Помимо этого, — бодро начал Шурик, — Старый Маркиз говорил, что во Франции существует множество диалектов и языков, на которых общаются самостоятельные прежде народы, вошедшие в состав королевства.
      Боярин кивнул в знак понимания, покумекал немного и резюмировал:
      — Получается, в этом отношении Франция России ровня. У нас тоже в архангельских землях лопочут иначе, чем в Рязани или на Волге, а у татар и прочей… мордвы точно так же свои языки имеются… — Он задумался, а потом вновь спросил у купца: — Стало быть, полагаешь, Игнатий Корнеич, случись ему оказаться в Париже, там его скорее примут за… как ты это назвал намедни? Я что-то запамятовал.
      — Провинциал, Афанасий Максимыч! Человек, приехавший в столицу в поисках карьеры, денег и красивой жизни, называется провинциалом.
      — Вот-вот. Провинциал. Значит, случись ему оказаться в Париже, его скорее примут за провинциала, а не за чужеземца?
      Купец кивнул:
      — Скорее всего — да. Откуда, бишь, твой маркиз родом был? — спросил он у Шурика. — Из какой провинции?
      — Провинция Гасконь. Город Артаньян.
      — И далеко этот Артаньян от Парижа будет?
      — Маркиз говорил, как два раза от Москвы до Вологды.
      — Прилично! — качнул головой купец. — Даже по нашей мерке и то прилично, а уж для Франции и вовсе. А… — открыл он снова рот, но Афанасий Максимыч, отвлекшийся было от беседы, властно взмахнул рукой, остановив его:
      — Не гони, Игнатий Корнеич! Не стоит сейчас молодца вопросами нагружать. Он, поди, с дороги-то и отдохнуть не успел. А мы с тобой еще обговорить многое должны… до вечера. Прошка! — Он звонко хлопнул в ладоши, и в дверь проскользнул дьячок, указывавший Шурику с воеводой дорогу сюда. — Проводи гостей в опочивальню да присмотри, чтоб щей им налили погуще, а постель постлали помягче. А вечером тогда и в путь тронемся…
      Вот ведь судьбина-то какая, подумал Шурик, покидая комнату следом за дьячком-провожатым и Данилой Петровичем, опять на ночь глядя куда-то помчимся! Снова выспаться по-человечески не дадут…
 
      — Приехали, Александра Михайлович! Вылазь, друг любезный!
      Шурик тряхнул головой в тщетной попытке сбросить остатки сна и резво выскочил из саней, чтоб не задерживать Игнатия Корнеича. Потом зевнул, еще раз тряхнул головой и осмотрелся. Если глаза не подводили его, он снова очутился в монастыре. Купола, взлетавшие в морозное, кристально черное небо; высокие, массивные стены с маленькими глазницами окошек, где-то освещенных, в большинстве же темных; крепкие, могучие ворота, захлопнувшиеся позади их тройки и запертые на засов, — все говорило за это. Все было так же, как в Троице-Сергиевой лавре, за исключением, пожалуй, размеров. Размерами сия обитель никак не могла тягаться с ней. Пара санных упряжек да десяток конвойных казаков запрудили маленький двор монастыря, только и смотри, чтобы в потемках нога под лошадиное копыто не попала, думал Шурик, покуда из второй тройки выбирались Афанасий Максимыч и Данила Петрович…
      Расставшись с боярином, вологодские гости оказались в одной из кремлевских опочивален, где им перво-наперво предложили сытный обед. Его обильность и количество мяса, обнаруженного Шуриком в горячих, наваристых щах и душистых кулебяках, шли вразрез с последней неделей Рождественского поста, но привередничать в царском доме было как-то не с руки, и Данила Петрович велел своему подопечному наворачивать за обе щеки: мол, хозяевам виднее, чем их потчевать. Опираясь на этот же тезис, гости накатили по стопочке водки, которую радушные хозяева не забыли присовокупить к настольному натюрморту, пришли к выводу, что вологодские ключницы значительно обгоняют столичных в бражном искусстве, и, помолившись, завалились спать на мягчайшие пуховые перины.
      Разбудили их уже в поздних, непроглядных сумерках. Скоро одевшись, воевода с Шуриком вышли во двор, где их уже ждали две тройки, десяток верховых, Афанасий Максимыч с Игнатием Корнеичем да еще несколько незнакомых людей. Покинув Кремль, эскорт миновал Арбат, вывернул на Можайский тракт, промчался мимо парка Победы и вскорости оставил позади московских окон негасимый свет. Сидя в санях подле Игнатия Корнеича, Шурик смотрел на мелькающие по обе стороны дороги темные древесные силуэты и готовился к долгому пути, но на деле едва успел задремать, как эскорт остановился, распахнулись ворота, и они очутились за крепкими монастырскими стенами. Пожалуй, если определить навскидку, монастырь располагался верстах в десяти от Москвы, не более…
      — Восемь верст, Данила Петрович, — прогудел за его спиной боярин, отвечая, видимо, на вопрос воеводы, и прибавил: — Однако пойдем. Мороз невелик, а стоять не велит!
      Поднявшись на высокое монастырское крыльцо и оказавшись внутри, Афанасий Максимыч вместе со своей свитой избавился от шуб и тулупов и проследовал плохо освещенным коридором в трапезную. Здесь их встретила женщина в черном монашеском облачении, строгая и властная, как… игуменья, каковой она, скорее всего, и являлась. Из чего следовало, что монастырь — женский. Ну и ну, подумалось Шурику, и куда только судьба не забросит! Интересно, где он окажется через пару-тройку месяцев? А через полгода?!
      Задаваясь этими вопросами, он неспешно рассматривал трапезную. Конечно же ему доводилось бывать в монастырях. Чего стоит только двухмесячное пребывание в Кирилло-Белозерской обители зимой 7121 года, сведшее его со Старым Маркизом!
      Но в женском монастыре он оказался впервые.
      Игуменья низко поклонилась Афанасию Максимычу, он ответил ей тем же, а потом они несколько минут шептались о чем-то, не предназначенном для посторонних ушей.
      — Обождать придется, — сказал боярин, указывая на скамьи подле стола, за которым им предстояло ждать.
      Воевода Данила Петрович, Шурик и остальные расселись за столом, не спрашивая, чего именно им придется обождать. Вполне возможно, для кого-то из них это и было очевидным, но Шурик, например, сгорал от любопытства, хотя никогда в жизни не позволил бы себе расспрашивать старших. Настанет время — сами расскажут.
      Ждать в принципе было не так уж и скучно. По распоряжению настоятельницы две старые монахини выставили на стол свечи, горячий самовар и теплую еще выпечку. Прихлебывая горячий, душистый липовый чай, Данила Петрович с Афанасием Максимычем завели разговор о делах давно минувших дней, о польском нашествии, о смуте, о новой царской власти, о доме Романовых, о восстановлении российской экономики и тому подобных вещах. Оприходовав пару кружек чаю и как следует закусив вкусными плюшками, Шурик ощутил во всем теле приятную истому, манившую соскользнуть в сон. Время-то, поди, давно перевалило за полночь. А почему бы, собственно говоря, и не вздремнуть? Когда нужно будет, про него-то, чай, не забудут! Не за тем, поди, его тащили за тридевять земель, чтобы оставить дремать на лавочке!
      Привалившись к стене, он прикрыл глаза, вспоминая суетную, многолюдную, гомонящую, но такую красивую и приятную глазу Москву, которую очень надеялся увидеть еще раз перед возвращением домой, в Вологду…
      Гулкий удар распахнувшейся двери резко вырвал его из полудремы. Через трапезную залу к их столу неслась (по-другому и не скажешь) игуменья, растерявшая вдруг большую часть своей важности и степенности. Афанасий Максимыч поднялся ей навстречу:
      — Началось?
      — Начинается, батюшка! — выпалила монахиня.
      — Ну, двинулись, — велел боярин, властным взмахом руки приглашая всех следовать за ним.
      Или не всех? Оглянувшись уже с порога, Шурик заметил, что незнакомые ему люди, ехавшие в его санях или же с боярином, остались сидеть за столом. Так же как и десятник конвойных казаков, чаевничавший вместе с ними — в отличие от своих подчиненных, которых не пустили дальше сеней. За настоятельницей следовали он с воеводой и Афанасий Максимыч с Игнатием Корнеичем.
      Длинный коридор, темный уж совсем до неприличия, закончился лестницей. Поднявшись на два этажа, они остановились возле маленькой, закругленной сверху двери. Игуменья, вновь вернувшая себе утраченное было достоинство, строго посмотрела на мужчин, потом приложила палец к губам, требуя соблюдать тишину, и осторожно отворила дверь.
      Специфический запах, наполнявший келью, Шурик уловил, едва ступив на ее порог. Этот ни с чем не сравнимый букет тайны, ароматов целебных трав и старости, физической немощи вернее всего напомнил ему жилище травницы Марфы в Вологде. Ему не раз доводилось бывать в ее маленьком домике, стоявшем у реки, на отшибе (такова уж доля всех колдунов, целителей и прочих шаманов — народ хоть и бегает к ним каждый раз, как хвост прищемит, а особой любви и благодарности все равно не испытывает). Такой вот он, народ, думал Шурик, протискиваясь в келью следом за Данилой Петровичем.
      Едва гости уселись на лавку подле стены, как дверь без единого звука закрылась, и густой полумрак укутал всех четверых. Тьме оказывала сопротивление одна-единственная свеча, теплившаяся на столе посреди кельи, а над ней… Шурик подался вперед, пытаясь рассмотреть белый… нимб, что ли, плававший в темноте позади свечи. Данила Петрович одернул его — и в ту же секунду…
      Шурик сглотнул и отпрянул назад, стремясь увеличить дистанцию между собой и лицом, выплывшим на свет. Нет, в этом лице, в этой жуткой, костлявой маске не было ничего общего с добродушной бабушкой Марфой! Длинный, выступающий вперед подбородок, острые скулы, нос, загнутый крючком, морщины, располосовавшие кожу вдоль и поперек, но главное — глаза! Черные, как бездонный омут, глубоко утопленные в колодцы глазниц, пронзительные очи сияли недобрым огнем, даже не отражая пламя свечи, а скорее источая собственный мрачный свет. Белые как снег волосы, принятые им спервоначалу за нимб, были всклокочены и торчали во все стороны самыми настоящими космами. Словом, позирую без грима в амплуа Бабы-яги художникам, пишущим лубки на сказочные сюжеты! Нет, в Москве люди совсем другие, подумал Шурик, даже бабушки и те… другие.
      Старуха не обращала на вошедших никакого внимания и, казалось, вовсе не заметила их появления. Ее взгляд был прикован к дрожащему, мерцающему огонечку свечи. Напряженное ожидание длилось уже… да нет, Шурик ни за что не смог бы сказать, сколь долго длилось это ожидание! Потом, однако, ее руки, лежавшие на столе, дрогнули и, поднявшись вверх, обняли, охватили, пленили пламя свечи. На стенах кельи заплясали длинные, уродливые, хищно изогнутые тени…
      — Тьма… — Длинный, протяжный, шипящий голос старухи змеей скользнул в темном, спертом воздухе кельи, вновь заставив Шурика инстинктивно отшатнуться.
      — Тьма над Русью… — снова зашипела карга, неотрывно глядя на язычок пламени, танцующий на вершинке свечи. — Реки крови. Море слез. — Ее голос притягивал к себе, завораживал, гипнотизировал. — Море вражеских воинов. Море стали. Тысячи клинков. Больше. Десятки тысяч клинков. Больше. Вижу! Вижу!!! Море стали! Море клинков! Море огня! Стальной змей ползет, извивается, шипит! Прямо к Москве ползет. В самое сердце Россию уязвить хочет! На поле он! На поле он! Смерть!!! — Старческий голос вдруг окреп, налился неведомо откуда взявшейся силой. — Смерть всюду! Одна лишь смерть всюду!!!
      Шурик неотрывно смотрел на стену, где бесновались когтистые, хищные тени, отбрасываемые неярким светом свечи.
      — Стальной змей подползает к Москве. В самое сердце бьет Россию! Горит Москва!!! Гибнет сердце земли Русской! Море огня расплескалось по берегам Москвы. Все в огне! Пали башни кремлевские, звездные! Пали!!! И Русь пала вместе с ними!!! — Руки ведьмы (будем называть вещи своими именами, подумал Шурик, стараясь забиться между стеной и Данилой Петровичем, тоже полумертвым от страха) взлетели вверх, а потом протянулись к Афанасию Максимычу. — Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?! — завопила старуха, тыча костлявым, кривым пальцем в боярина, словно призывая того к ответу. — Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, еще какие! — заголосила она, не дожидаясь ответа. — Постой-ка, брат мусью!
      Забыв про необходимость дышать, Шурик во все глаза глядел на старую каргу. Ее пронизывала энергия, исходившая неизвестно откуда. Пальцы ее изогнулись длинными, хищными когтями, вцепившимися во что-то незримое, но явно присутствующее в темной келье. Седые волосы, и ранее торчавшие во все стороны, теперь просто встали дыбом. Зенки, вынырнувшие из бездны глубоких колодезных глазниц, уже не просто светились, а натуральным образом искрились. В общем, зрелище было то еще!
      — Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?! — повторила вопрос ведьма, на этот раз адресовав его посредством своего корявого, синнющего перста Даниле Петровичу. — Тьма над Русью!!! Смерть над нами!!! Антихрист идет по земле святой!!! На поле он!!! — Она голосила все громче и громче. Ее голос, тихий поначалу, теперь буквально пригибал к земле, а энергия, источаемая им, казалась почти материальной. — Смерть повсюду! Одна лишь смерть!! СМЕРТЬ!!! — заорала карга так, что Шурик чуть не нырнул под лавку, а потом встала, взлетела, воспарила над столом с оглушительным, нечеловеческим воплем и рухнула на него, словно дерево, подкошенное сокрушительным ударом дровосека!
      Свеча, снесенная ее рукой, полетела на пол, зашипела и погасла, погрузив келью в совершенную тьму…
      — О господи! — пронеслось в темноте, и Шурик даже не понял, кто это произнес: один из его соседей или же он сам.
 
      — И давно это с ней? — спросил Данила Петрович, отложив на блюдо надкушенную горбушку.
      — Да уж почитай скоро как год, — ответил Игнатий Корнеич, отставляя стопку в сторону. — Год, как началось, и полгода, как мы об этом узнали.
      …После того как экстаз ведуньи (матушка-игуменья категорически запретила называть старуху колдуньей, ведьмой или как-то в этом роде) достиг апогея и она безжизненным кулем рухнула на стол, в келью вошла настоятельница и вывела гостей, пребывавших в совершенно подавленном настроении, наружу. Поднявшись этажом выше, они оказались в просторной, хорошо освещенной палате, где на столе весело поблескивал большой самовар, отражавший пламя многочисленных свечей. Самовар произвел на Шурика самое благоприятное впечатление, однако Афанасий Максимыч при виде его разочарованно покачал головой и шепнул что-то на ухо настоятельнице. Та предосудительно глянула на него, но спорить не посмела и, отлучившись ненадолго, вернулась с огромным блюдом, где промеж крупных, по-мужски напластанных кусков ржаного каравая возвышался штоф водки, четыре стопки и фаянсовая тарелочка с ароматной архангельской сельдью пряного посола. Огромное блюдо произвело на всех еще более благоприятное впечатление, нежели большой самовар, и сельдь была мгновенно определена к хлебу, а водка разлита по стопкам. Произносить здравицу ни у кого желания не возникло, и стопки были осушены в полном молчании. Прям как на поминках…
      — И давно это с ней? — спросил Данила Петрович, отложив на блюдо надкушенную горбушку.
      — Да уж почитай скоро как год, — ответил Игнатий Корнеич, отставляя стопку в сторону. — Год как началось, и полгода как мы об этом узнали.
      — Ох ты! — покачал головой воевода.
      Как и положено отроку, Шурик тихонечко сидел за столом да пожевывал хлебушек с селедочкой, ощущая приятную отрешенность от внешнего мира. И лишь страшные слова ведуньи не давали ему покою, эхом возвращаясь в его смятенный разум. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?!» Да, тут было от чего прийти в ужас! Шурик вспоминал рассказы Старого Маркиза о многочисленных войнах, которые мифическая (а может, не такая уж и мифическая?!) Франция затевала по самым, бывало, забавным поводам, и думал: неужели мы следующие?!
      — И что, все время одно и то же? — Голос Данилы Петровича доносился словно издалека, как журчание ручейка в лесной чаще, по которому трудно определить, на каком этот ручеек расстоянии.
      — То есть?
      — Ну я хочу сказать, — разъяснил воевода, — предсказания все время повторяют друг друга? Они одинаковые?
      — Нет, — ответил Афанасий Максимыч, и Шурик, стряхнув легкую хмельную задумчивость, начал прислушиваться внимательнее. — Предсказания почти всегда разнятся. Разнятся во всем, за исключением французов. Подай-ка книгу, Игнатий! — велел он.
      Купец подошел к высокому шкафу темного дерева, стоявшему в углу палаты, отворил дверцу и вернулся к столу с толстой книгой в кожаном переплете.
      Приняв том, боярин отставил подальше полупустой штоф, смахнул рукавом крошки со стола, намекая тем самым на значимость, важность, ценность фолианта, и лишь затем возложил его на столешницу.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28