Мушкетер. Кто Вы, шевалье д'Артаньян?

По всему получается — Бурбонам придется либо захватить многочисленные и совсем не слабые страны, отделяющие их от России, либо договориться с ними о проходе французской армии. В общем, так или иначе, но Франции для начала придется подобраться к русским границам. И сделать это по возможности тише и скрытнее. Так, чтобы у Москвы не возникло подозрений относительно намерений, с которыми это делается. А это задача не из легких! И, прибавим, не из быстрых.
      Д'Артаньян покачал головой, подобрал еще одну веточку, несколько раз подбросил ее на ладони, а затем послал следом за первой. И, он мог поклясться чем угодно, этот маневр Франция пока что даже не начинала! Готовить-то, может быть, и готовила, а вот начинать не начинала. Хотя…
      Псевдогасконец снова покачал головой. Хотя, если вникнуть в проблему еще глубже, мог ли он действительно поклясться чем-нибудь? Или лучше не стоит, а? Франция могла либо захватить страны, лежащие между ней и Россией, либо договориться с ними о проходе своей армии к границам русского царства. Такой вот… дуализм. То, что Франция не ступила пока еще на первый путь, он мог сказать совершенно определенно, а вот как быть со вторым вариантом? Действительно, мог ли он поручиться со всей достоверностью в том, что Французское королевство не ведет тайных переговоров с германскими княжествами или Речью Посполитой о переброске войск к западным рубежам Московского государства? А ведь не мог! Не мог, черт возьми! И виной тому — его отдаленность от Лувра. Добыть такую информацию возможно, лишь имея постоянный, круглосуточный, свободныйдоступ в королевский дворец — центр политической да и всякой остальной жизни Франции. Постоянный, а не временный, как сейчас, когда он, как натуральный лазутчик, пробирался туда под покровом ночи к друзьям-мушкетерам или же на свидание к Констанции.
      Констанция. Д'Артаньян вытащил из кармана часы и откинул крышечку. Не особенно много, но время еще было.
      Убрав часы, разведчик осмотрелся сторонам. На Париж неспешно и величественно опускался вечер. Солнце все сильнее клонилось к островерхим крышам и готическим шпилям соборов, озаряя последними бликами темную поверхность пруда, подернутую едва заметной рябью.
      Думалось ему на удивление легко и складно, и сниматься с места совсем не хотелось.
      Так или иначе, мыслил разведчик, но ввиду отсутствия ясных и однозначных приготовлений Франции к войне с Россией задержаться здесь, скорее всего, придется надолго. Потому как возвращаться в Москву и отчитываться, что ничего я, мол, не обнаружил, представляется совершенно неправильным. Сейчас-то я, может быть, ничего и не обнаружил, а пару месяцев спустя запросто могу обнаружить. Ну или пару лет спустя. Черт возьми, да даже если это случится двадцать лет спустя! Неважно, черт возьми! Не имеет значения! Для военного человека значение имеет лишь приказ, который должен быть выполнен в любом случае и при любых обстоятельствах. А коль так…
      А коль так, то устраиваться здесь, скорее всего, нужно всерьез и надолго. Если судьба все же смилостивится над ним и он получит приказ вернуться в Москву, это можно будет воспринимать как приятный сюрприз, нежданный подарок судьбы, но заранее рассчитывать на это ни в коем случае нельзя, чтобы не испытать глубочайшего разочарования, если такой приказ так и не поступит.
      Ну что ж, так тому и быть! Д'Артаньян прижал руку к груди, нащупав сверток с мушкетерским плащом. Если разобраться строго, за этот год он сделал не так уж и мало. Пройдет еще две недели — и он, произведенный в мушкетеры, получит беспрепятственный доступ в Лувр со всеми его тайнами, что сразу же повысит эффективность его работы и… самым наилучшим образом скажется на его настроении.
      Д'Артаньян почувствовал, что на его губах сама собой расцветает радостная улыбка, стоило только ему подумать о сегодняшней встрече с Констанцией. Он снова погладил плащ, стоивший ему без малого две тысячи экю, что, вероятно, являлось рекордной ценой для данного элемента мужского гардероба. Ладно, что сделано, то сделано! В конце концов, эти две тысячи — просто капитал, который он вложил не самым худшим образом. Вот как явится он сейчас к своей прелестнице да как развернет перед ней лазоревую регалию роты де Тревиля: «Видала, девочка моя синеглазая?! Пацан-то твой скоро мушкетером станет! На раз все фрейлины у моих ног окажутся! Так что хорош ломаться!»
      Псевдогасконец мечтательно вздохнул. Нет, с такими козырями на руках он сегодня просто обязан выбить у госпожи Бонасье согласие если не на руку с сердцем, то на какую-нибудь другую часть тела. А рука и подождать может. Хотя бы потому, что рука эта сейчас принадлежит господину Бонасье…
      Он снова поинтересовался временем и, обнаружив, что стрелка вплотную подобралась к девяти часам, поднялся на ноги. Медлить далее было бы неразумно. Меньше чем за час до Сен-Клу не добраться. Да еще павильон этот искать надо…
      Размышляя подобным образом, д'Артаньян сел на лошадь и, выехав из города через ворота Конферанс, неспешно направился в сторону Булонского леса.
      Дорога до Сен-Клу отняла у него меньше часа, и в десять вечера, когда темнота накрыла парижские предместья непроницаемо-черным одеялом, псевдогасконец уже стоял возле указанного ему павильона, примыкавшего к дому господина д'Эстре, и во все глаза смотрел наверх, на второй этаж, где горело одно-единственное окошечко.
      Окошечко было маленькое, и свет едва пробивался сквозь неплотно прикрытые ставни, однако его вполне хватало, чтобы согреть сердце молодого лазутчика теплом надежды. Стоя под окном в ожидании знака свыше, он рисовал в своем воображении сладостные картины грядущей встречи, размышляя о том, что, какие бы тяжкие испытания Господь ни посылал смертным, присутствие в этом мире нежных, утонченных созданий, именуемых бабами, или же, на французский манер, дамами, с лихвой искупает эти тяготы, примиряя человека с несовершенством этого мира.
      Через несколько мгновений колокол на башне Сен-Клу уронил из своей широкой ревущей пасти десять медленных ударов.
      Д'Артаньян замер, неотрывно глядя вверх и боясь пропустить заветный знак.
      Но знака не было. Он простоял почти не шевелясь целых полчаса, покуда колокол, словно смилостивившись над ним, не ударил вновь, отмерив половину одиннадцатого.
      Заснула она там, что ли?! — раздраженно подумал разведчик и трижды хлопнул в ладоши — обычный сигнал французских влюбленных.
      Однако сигнал сей пропал втуне, потому как ставни остались неподвижными и его дама так и не выглянула наружу.
      Выждав еще полчаса, до одиннадцати, все более раздражавшийся лазутчик плюнул на конспирацию и, подобрав с земли несколько мелких камушков, швырнул их в окно — обычный сигнал российских влюбленных.
      Но и это ни в коей мере не приблизило его к возлюбленной — российский позывной остался без ответа, так же как и французский получасом раньше. А ждать между тем становилось все холоднее и холоднее — лето, как ни крути, было уже на исходе, а д'Артаньян, еще утром отправляясь к де Тревилю, оделся довольно легко. Нервно прохаживаясь под неприступным, как Троя, окном, он потихоньку растрачивал свои запасы тепла, аккумулируя вместо них запасы злости на нежных и утонченных созданий любой национальности и думая, что, даже если бабу называть дамой, намного лучше она от этого не становится!
      И когда колокол на башне Сен-Клу снова открыл свою широкую пасть, намекнув своим ревом, что до полуночи осталось всего-навсего тридцать минут, псевдогасконец подобрал с земли давно примеченный здоровенный булыжник и, размахнувшись, запустил его в ненавистное окно — обычный сигнал людей, доведенных до состояния бешенства, единый для всех стран и континентов Земли.
      Бросок был точен: сигнальный камень, попав в оконный ставень, срикошетил прямиком в голову разведчика, едва успевшего уклониться.
      Это стало каплей, переполнившей чашу его терпения! Д'Артаньян решительно направился к расположенной чуть в стороне от окна двери в павильон, осмотренной им за последние полтора часа уже не менее ста раз. Дверь была заперта изнутри, но нашего юного диверсанта это конечно же не остановило, и он, объединив усилия своего тонкого и прочного булатного кинжала и крепкого, молодецкого плеча, в два счета одолел замок. За дверью обнаружилась лестница, которая привела его на второй этаж. Поднимаясь по ступенькам, лазутчик старательно подбирал слова, предназначенные для любимой Констанции, а руку — так, на всякий случай — держал на эфесе шпаги.
      Но когда он очутился наверху, все слова тут же вылетели из его головы, а шпага просто сама собой вылетела из ножен.
 
      — Нет, д'Артаньян, напрасно вы назвали его высокопреосвященство козлом! — Атос укоризненно покачал головой. — До сих пор никто во Франции такого себе не позволял.
      — Так я же правду сказал! Он ведь и вправду козел! — в отчаянии вскричал разведчик.
      …Рано утром д'Артаньян примчался из Сен-Клу и с ходу бросился на улицу Феру к Атосу. Тот, однако, находился в Лувре, в карауле, равно как и Арамис с Портосом. Послав Гримо предупредить друзей, что ожидает их в «Сосновой шишке», лазутчик направился туда и три часа мерил нервными шагами пустую залу трактира, пока на пороге не мелькнули лазоревые плащи…
      Ночью, поднявшись на второй этаж треклятого павильона, псевдогасконец обнаружил снесенную с петель дверь в комнату, где горел свет, а в самой комнате — следы яростной борьбы в виде перевернутой мебели, разоренного стола с ужином и многочисленных следов крови. Ему представлялось совершенно бесспорным, что лишь такая сильная, по-русски статная и крепкая женщина, как мадам Бонасье, могла оказать столь яростное сопротивление налетчикам, а любая другая француженка классических хлипких пропорций ни за что не сумела бы свалить двоих мужиков на пол и тем более вышвырнуть третьего в окно. Все это он выяснил скрупулезно, профессионально обследовав место происшествия.
      Было очевидно, что злодеи напали на несчастную женщину приблизительно за час до его появления, то есть около девяти часов вечера. Один из них при этом получил по башке бутылкой шампанского, а второй — тяжеленным стулом. Третьего налетчика королевской кастелянше удалось выкинуть через окно на улицу, однако силы были неравны, и остальным негодяям удалось-таки взять над ней верх, скрутить по рукам и ногам и, вытащив на улицу, затолкать в карету. После этого они подобрали своего бесчувственного товарища-негодяя и скрылись в неизвестном направлении.
      Ясное дело, для того чтобы выяснить про улицу, д'Артаньяну пришлось дождаться рассвета и обследовать дорогу возле павильона. Следы экипажа, развернувшегося прямо под окном, где разведчик провел в тщетном ожидании полтора часа, увели его к парижскому тракту, где в свою очередь полностью растворились среди иных, ибо кареты и повозки сновали здесь практически круглые сутки.
      Поняв, что здесь ему больше ничего не выяснить, псевдогасконец вскочил на коня и ринулся в Париж…
      Мушкетеры выслушали его с вниманием и тревогой и, когда разведчик, путаясь в словах и сбиваясь с мысли, завершил рассказ о событиях этой ночи, принялись обсуждать: из чего эти события могли вытечь и что в свою очередь может вытечь из самих этих событий? Разумеется, перво-наперво им пришел на ум вчерашний визит молодого человека к кардиналу. Опираясь на известную им со слов самого д'Артаньяна версию этого визита, они тут же стали обвинять во всем Ришелье.
      — Нет, д'Артаньян, напрасно вы назвали его высокопреосвященство козлом! — Атос укоризненно покачал головой. — До сих пор никто во Франции такого себе не позволял.
      — Так я же правду сказал! Он ведь и вправду козел! — в отчаянии вскричал разведчик.
      — А кто ее любит, правду-то эту?! Вот вас, д'Артаньян, больше оскорбило бы, если бы вас назвали английским, ну или… я прямо и не знаю… китайским шпионом или же гасконским выскочкой, а?
      — Ну если бы меня назвали гасконским выскочкой, это конечно же оскорбило бы меня куда сильнее… чем китайский шпион, — осторожно ответил юноша.
      — А почему? Да потому, что это гораздо ближе к истине, то есть к правде! Ибо гасконским выскочкой вы вполне можете быть, хотя, несомненно, и не являетесь им, а вот китайским шпионом вы быть никак не можете. Английским — тем более.
      — Действительно, д'Артаньян, — поддержал Атоса коренной парижанин. — Если уж его высокопреосвященство так разозлил вас своими непристойными предложениями, противоречащими понятиям дворянской чести, нужно было назвать его… ну я прямо и не знаю…
      — Нераскаявшимся гугенотом!
      — Точно, Портос! Нераскаявшимся гугенотом и нужно было назвать! И звучит крайне оскорбительно, и правдой быть никак не может! Ну по крайней мере в отношении его высокопреосвященства. А вы его козлом окрестили! Ну а то, что Ришелье козел порядочный, так это ж во Франции каждому фонарному столбу известно! Вот он и оскорбился на вас до невозможности, а отвечать придется несчастной Констанции!
      — Вы полагаете, он способен… — Лазутчик осекся.
      — Это Ришелье, друг мой. — Атос пожал плечами. — РИШЕЛЬЕ! — повторил он внушительно. — Он способен на все.
      — Тем более в отношении простой кастелянши, — прибавил Арамис.
      — Неправда! — воскликнул д'Артаньян. — Она не простая кастелянша! Она лучшая подруга королевы…
      — Что в данном случае лишь усугубит ее печальную участь, — грустно вздохнул изящный мушкетер.
      Псевдогасконец со стоном опустил голову, но Портос ободряюще хлопнул его по плечу:
      — Не вешать нос, Гасконь! Что-нибудь да придумаем! Главное — мы на свободе!
      — Да, но что?!
      — Я же говорю — что-нибудь! — повторил Портос.
      — Прежде всего, — начал конкретизировать Атос, — нужно дать знать об этом происшествии ее величеству. Друг познается в беде! Вот и посмотрим, сколь сильны дружеские чувства королевы к госпоже Бонасье. Это сделаю я…
      — Вы, Атос?!
      — Через де Тревиля, разумеется.
      — Браво, Атос! Вы говорите мало, но уж когда скажете — хоть стой, хоть падай! — восхитился разведчик.
      — А я попробую установить местонахождение Констанции через одну свою влиятельную знакомую, — подумав немного, сказал Арамис.
      — Через ту самую, которая так и не дождалась от вас… румян?
      — Да-да, — немного смутившись, подтвердил коренной парижанин, — через нее.
      — Благодарю вас, друг мой! — со слезами в голосе воскликнул д'Артаньян.
      — Ну а я закажу прямо сейчас пару бутылок отменного вина! — внес свое предложение чернокожий мушкетер, тоже жаждавший похвалы. — И мы утопим вашу тоску-печаль на дне бокала! Не тужи, земеля! С такими друзьями, как мы, не пропадешь! Один за всех! — воскликнул он.
      — И все за одного!!!

Глава 13
ПАРИЖ — МАРСЕЛЬ…

      Опять весна на белом свете, подумал д'Артаньян, втягивая ноздрями холодный воздух. Холодный, пронзительный воздух щекочущим, колючим шариком соскальзывал по гортани к легким, нагреваясь постепенно и теряя пронзительную свою остроту. Нет, отметил разведчик, проглотив ещё несколько шариков, и воздух нынче не тот, что неделю назад. Появился в его колючей, морозной колкости какой-то тонкий, едва уловимый привкус. Он стекал то ли с улиц, оттаявших после коротенькой, игрушечной парижской зимы и затопленных уже потоками коричнево-желтой грязи, то ли с крыш, очистившихся от снега и поблескивавших мокрой черепицей, то ли с самого неба, где плотная облачная завеса изо дня в день все чаще и чаще прореживалась ясными голубыми полянками, на которые, бывало, выкатывалось порезвиться солнышко, удивительно горячее для февраля. Как и прежде, привкус этот тревожил псевдогасконца, заставляя его сердце трепетать в предвкушении чего-то… неизведанного и пленительно сладкого. Такого, что раньше он ощущал со всей остротой, а теперь только улавливал как… эхо, далекое эхо, мечущееся в трех соснах леса его коротенькой взрослой жизни…
      Опять весна на белом свете, подумал д'Артаньян, наваливаясь грудью на подоконник. Он так и не привык к этой ранней французской весне, спешившей сменить непутевую детскую французскую зиму, напоминавшую скорее вологодский ноябрь, нежели настоящую снежную русскую красавицу, студеную и вьюжную, морозную и румяную. Скоро теплые южные ветра окончательно одолеют северные, хотя и северные-то холодами особо не удивили. Скоро Сена своенравно и неудержимо вспенится черной кипенью мутных вешних вод — и в Париже невозможно будет продохнуть, пока половодье не пойдет на спад и мимо нарядных гранитных набережных не перестанут проноситься тонны навоза, смытого с полей и лугов выше по течению. Скоро унылая гегемония черно-белой цветовой гаммы в окружающем мире сменится буйным весенним многоцветием, когда природа, кажется соревнуясь сама с собой, расшивает один кус своего пестрого сарафана ярче и пышнее другого…
      Опять весна на белом свете, подумал д'Артаньян. Вот и опять настала пора собираться в путь-дорогу. Как время-то быстро пролетело! А ведь будто вчера только они вчетвером сидели в трактире «Сосновая шишка», обдумывая, как спасти Констанцию Бонасье…
      Нет, это было не вчера! С тех пор промчалось уже почти полгода…
      Увы, несмотря на энергичные меры, предпринятые четырьмя друзьями, а также капитаном де Тревилем и Анной Австрийской, судьба королевской кастелянши оставалась неизвестной. Ни в Лувре, ни дома, на улице Могильщиков, 12, о ней никто ничего не слышал. Неизвестным оставалось даже, жива ли она еще или все розыски уже, по сути дела, бессмысленны. По меткому выражению Портоса, Констанцию словно гиппопотам языком слизал!
      Эх, встретить бы мне того гиппопотама, с бессильной яростью думал иногда лазутчик, я ему язык-то укоротил бы!
      Он вздохнул и, закрыв окно, отошел.
      Ему не хватало Констанции! Ему очень не хватало Констанции, и он клял себя последними словами, что не уберег любимую. Клял, хотя ее исчезновение и принесло ему косвенную выгоду: еще в сентябре, после наступления нового, 7136 от Сотворения мира года, он под предлогом розысков госпожи Бонасье съездил в Женеву на очередную встречу со связным из Москвы. Игнатий Корнеич (на этот раз связным вновь оказался он) поздравил д'Артаньяна с производством в мушкетеры и велел ему активизироваться, наверстывая упушенное время.
      И д'Артаньян активизировался, загребая информацию, образно говоря, двумя руками: и из мушкетерской среды, где он окончательно уже стал своим человеком, и из окружения кардинала Ришелье, доверием которого он пользовался, успешно пройдя испытательный срок. Он наконец-то начал безупречно ориентироваться во всех изгибах и поворотах придворной жизни. Разобрался, кто за короля, кто за кардинала, кто за королеву, кто сам за себя. Персонифицировал всех сановников из военного ведомства Франции начиная с полковника и выше. Накопал много чего другого.
      Словом, информации-то у него хватало, да вот только не той, что нужно: во всем этом многообразии не было ни единого намека на приготовления к войне с Россией. Или Франция действительно не собиралась в ближайшее время этого делать, или… д'Артаньян просто не там копал. В общем, или этак, или так!
      Но вот как именно?!
      Эта мысль не давала ему покоя, затеняя даже розыски Констанции.
      А потом пришло Рождество, и снова наступил новый, 1627-й от Рождества Христова год. Вспомнив веселые декабрьские гуляния, д'Артаньян опять вздохнул, подумав: как трудно жить на чужбине! Совмещение двух столь значительных праздников способно было не на шутку подорвать даже его крепкое, молодецкое здоровье. Подумать страшно, что началось бы в России, если бы и у нас начали праздновать Новый год на европейский манер! Апокалипсис, как говорит Арамис, просто апокалипсис! Во-первых, народ просто спился бы на радостях от таких длинных, как говорят здесь, в Париже, Рождественских каникул. Ну а во-вторых, попробуйте-ка поводить хоровод вокруг елочки в январе в Москве или же Вологде?! Это вам не на набережных Сены отплясывать! Нет, у нас в России все устроено гораздо правильнее и логичнее: Новый год мы встречаем первого сентября, вместе с Днем знаний, когда тепло, сытно и по-настоящему весело.
      Да и сами-то годы мы считаем как-то умнее! Конечно, никто не спорит, Иисус Христос — личность авторитетная, но мир-то существовал и до его рождения, ввиду чего и летоисчисление все же логичнее вести от Сотворения мира. А уж если сами европейцы считают годы от Рождества Христова, так чего же они тогда упрекают магометан, ведущих летоисчисление от рождества Магомета ?!
      Все-то у них, европейцев, не как у людей, подумал д'Артаньян, прислушиваясь, как колокол собора Парижской Богоматери отбил четыре часа.
      Псевдогасконец еще раз вздохнул и, сняв со спинки стула лазоревый мушкетерский плащ, надел поверх черного колета. Нет, он не торопился на дежурство. Просто через час друзья ждали его в «Серебряной фляжке» на торжественную вечеринку. Что за торжество намечалось, д'Артаньян забыл и, даже взглянув на календарь и обнаружив, что сегодня двадцать третье февраля, не смог вспомнить. Да и так ли уж это важно?! Разве молодым солдатам нужен какой-то особенный повод, чтобы посидеть за столом и опрокинуть чарочку-другую?
 
      — Пройдут века, друзья мои, — провозгласил Арамис, поднимая бокал, — и предания о деяниях нашей славной четверки будут увековечены в былинах и легендах, песнях и героических одах!
      — А может, и роман кто напишет?! — воскликнул Портос.
      — А все может быть! — расхохотался д'Артаньян, стряхивая на миг пелену задумчивости, окутывавшую его на протяжении всей пирушки.
      — Представляю, как все эти писатели переврут наши подвиги и приключения, — поддержал его Арамис.- Одна лишь ваша, д'Артаньян, поездка в Англию чего стоит! Как о таком напишешь?!
      — Это точно! — с чувством произнес Атос, краснея, как обычно, когда речь заходила о заморском турне лазутчика. — Это как раз тот случай, когда правда выглядит фантастичнее любого самого смелого вымысла! Какая гадость! — улыбнулся он, вспоминая собственную рассеянность, и друзья хором ответили ему:
      — Какая гадость эта ваша заливная рыба!
      Вслед за этим, как обычно, грянул мощный, раскатистый залп смеха.
      Вот что такое друзья, подумал д'Артаньян, глядя на мушкетеров, окружавших маленький, полный вина и закусок столик. Одной не понятной никому из окружающих фразы им вполне хватает, чтобы расхохотаться до упаду. Потому что за этой фразой — целый пласт эмоций, воспоминаний, чувств. Да что там чувства и эмоции! Целая жизнь, оставшаяся позади, словно маяками размечена подобными фразами, прозвучавшими при тех или иных обстоятельствах и ставшими верной приметой того или иного жизненного периода…
      — Да бог с ней, с Англией! — отмахнулся Портос. — Пусть пишут что угодно. Лишь бы никто не написал, что мы были не благородными мушкетерами, а подлыми подпевалами Ришелье, в смысле гвардейцами кардинала!
      — Ну Портос, это уж вы хватили через край! — вернулся в веселую, бесшабашную круговерть разговора псевдогасконец. — Никогда я не поверю, что у честного, богобоязненного человека поднимется рука написать подобное!
      — Эх, дружище, — похлопал его по плечу афроанжуец, — да если бы только честные, богобоязненные люди умели книжки писать! Какая хорошая и замечательная жизнь началась бы тогда на всей Земле!
      — С вами трудно не согласиться, Портос, — кивнул Арамис.
      — А и не надо со мной не соглашаться! — ответил арап, откупоривая очередную бутылку. — Я, знаете ли, страшно не люблю, когда со мной не соглашаются! Вот, бывает, предложу сделать что-нибудь этакое-разэтакое, а сам внимательно наблюдаю: кто со мной не согласен?
      — Черт возьми! Хотел бы я посмотреть, как это выглядит! — рассмеялся разведчик.
      — Да ради бога! — Портос ненадолго задумался и предложил: — Д'Артаньян, а давайте завтра пойдем к казармам гвардейцев кардинала и разрисуем их всякими пошлыми словами и похабными картинками, а?!
      Атос, Арамис и д'Артаньян дружно расхохотались, а потом псевдогасконец ответил товарищу:
      — Давайте так и сделаем, Портос, только без меня!
      — Это еще почему?!
      — А я завтра уезжаю, — сказал д'Артаньян.
      — Уезжаете? — удивился Атос.- А можно полюбопытствовать куда?
      — Домой, в Гасконь, — ответил лазутчик и пояснил, упреждая новые вопросы: — Весточку вот из дома получил. Родители просят навестить их по возможности быстрее. Сегодня испросил у де Тревиля двухнедельный отпуск по семейным обстоятельствам, завтра с утра отправляюсь…
      — Нас берете? — улыбнулся Портос.
      — Так нас де Тревиль всех разом и отпустил! — ответил за д'Артаньяна Арамис. — После нашего исторического путешествия в Кале капитан нам даже выпивать в одном трактире не рекомендует.
      — Чтобы один из нас, боже упаси, не проснулся бы следующим утром в Лиссабоне или же в Риме! — прибавил Атос.
      Псевдогасконец рассмеялся вместе со всеми, чувствуя, как его сердце незримо и неотвратимо накрывает черное крыло тоски.
      — Нет, Портос, никого я с собой не беру. Один еду, налегке.
      — Один? — изумился Атос.
      — Да, — подтвердил д'Артаньян. — В одиночку всегда быстрее получается добраться.
      — Но и опаснее, — сказал Арамис.
      — До поездки в Англию и я думал точно так же, — торжественно кивнул разведчик, подпуская к глазам озорные искорки веселья. — И когда друзья в который уже раз прыснули, вспоминая приключение, теперь, по прошествии времени, кажущееся забавным, прибавил пренебрежительным тоном: — По мне, так главное объехать злополучный город Менг, а уж в остальном-то я проблем не вижу решительно никаких!
      — Эх ты, земеля! — Портос положил на плечо псевдогасконца свою богатырскую длань. — Не успел, получается, в роте по-настоящему прописаться — и уже куда-то утекаешь!
      — Портос, ну это же всего-то на две недели, — ответил ему д'Артаньян и повторил по инерции: — Всего-то на две недели…
      — Да, вам-то легко! — Портос понимающе кивнул. — А вот если мне понадобится навестить родной дом… по семейным, разумеется, обстоятельствам, так мне и двух месяцев будет маловато.
      — Точно, Портос! Вам, пожалуй, только в одну сторону два месяца нужно будет добираться!
      — Верно, Арамис! Далеко от Парижа Лимпопо! Ох далеко! — Портос рассмеялся. — Ну да ладно, сейчас разговор не обо мне! Давайте-ка лучше накатим за добрую дорогу нашего гасконского друга!
      — Только, чур, одно условие, друзья! — Псевдогасконец поднял руку. — Семь футов под килем мне не желать!
      — Заметано, земеля! — захохотал Портос- Зачем тебе семь футов под килем?! Твой дом от Парижа, поди, моря-то не отделяют?!
      — Нет, — улыбнулся лазутчик, — мой дом от Парижа моря не отделяют.
      — Тогда обойдемся без семи футов где бы то ни было! — поставил точку Портос. — Хозяин! Еще вина!
      Д'Артаньян снова улыбнулся и откинулся на спинку стула, ожидая, пока трактирщик выполнит заказ…
      Он действительно уезжал завтра из Парижа. Уезжал один, налегке, оставляя дома даже свой лазоревый мушкетерский плащ.
      Он ехал один не столько потому, что так было быстрее, сколько из-за того, что дорога его лишь до некоторых пор вела в сторону Гаскони и его якобы родного дома.
      Д'Артаньян ехал в Марсель на очередную встречу с московским связным, которая должна была состояться там через десять дней. Ехал, не зная, суждено ли ему вернуться в Париж, или же он получит приказ немедленно отправляться в Россию.
      Вот же жизнь, думал псевдогасконец, смутно улавливая сквозь течение своих невеселых мыслей веселый трактирный гомон и голоса друзей. Мог ли я подумать еще год назад, что возможность такого приказа способна расстроить меня, отравить сердце пусть мимолетной, но печалью? Конечно — нет! Тогда, после приезда во Францию, когда окруживший меня мир Западной Европы казался мне абсолютно чужим и, безусловно, враждебным, подобный приказ показался бы манной небесной, благословением Всевышнего, но сейчас…
      Сейчас он привык к парижской жизни и понял, что при всем многообразии различий, обусловленных иными историческими путями развития и внешнеполитическими факторами, под личиной всех этих парижан и гасконцев, бургундцев и провансальцев скрываются люди, в принципе мало отличающиеся от москвичей и вологжан, рязанцев и смолян. И движут ими такие же точно высокие устремления, а еще чаще — низменные страсти. И есть среди них, как и на Руси-матушке, как истинные вельможи, так и подлые холопы. И верные (пополам с неверными) женщины, и преданные (равно как и предатели) мужчины, здесь тоже не редкость.
      И, поняв это, д'Артаньян избавился от предубеждений против французов. А избавившись, проникся к ним вполне нормальными человеческими чувствами. Была среди этих чувств и неприязнь, вскипавшая порой до градуса настоящей ненависти, но была и дружба, превосходящая, пожалуй, ту, что помнилась ему в России.
      А через неделю все это могло стать историей, его прошлым, в котором яркими маячками прожитых лет останутся свист шпаг у монастыря Дешо и заливная рыба в городе Кале, острые, проницательные глаза Ришелье и жаркие, страстные губы Констанции…
      Констанция…
      Разведчик стряхнул пелену апатии и осторожно тронул за локоть Арамиса, занимавшего нынче место подле него:
      — Друг мой, пока я буду в отъезде, не забудьте, пожалуйста, о моей бедной Констанции, — прошептал он.
      — Будьте покойны, д'Артаньян, — твердо кивнул изящный мушкетер. — Поиски идут непрерывно, и мы не прекратим их ни при каких обстоятельствах! Езжайте с богом и не беспокойтесь ни о чем! Надеюсь, когда вы вернетесь, я смогу сообщить вам что-нибудь обнадеживающее.
      Псевдогасконец вздохнул и хотел было прибавить несколько слов благодарности, но в этот момент к столу подлетел трактирщик и водрузил на него целую батарею свежих, готовых к залпу бутылок.
      — Ну, земеля, дай бог, чтоб дорога твоя миновала не только город Менг, но и все прочие города, где плохо относятся к королевским мушкетерам! — провозгласил Портос, запенивая бокалы веселым, игристым шампанским.
 
      А всего восемь дней спустя поздним вечером д'Артаньян уже входил в трактир «Коралловый король», приютившийся на одной из узких, извилистых каменных улочек нижнего города, насквозь пропахшего морскими водорослями и солеными ветрами, слетавшимися в морскую столицу Южной Франции со всего Средиземноморья.
      Псевдогасконец очень рассчитывал не сегодня завтра уловить здесь родной, с детства знакомый ветерок, напоенный ароматом смолистых вологодских лесов и пряных южнорусских степей.