Инкассатор (№4) - Фаянсовый череп

 – портсигар, двумя пальцами выудил оттуда тонкую темную сигарету и закурил от массивной настольной зажигалки. По кабинету поплыл ароматный дым, и Смык постарался придать своему лицу как можно более индифферентное выражение. В этом кабинете ему никогда не разрешали курить и уж тем более не угощали сигаретами. Это было немного обидно. В конце концов, что с них, с уродов, возьмешь? Они считают себя солью земли и благодетелями, но это только до тех пор, покуда их самих как следует не прижало. А когда прижмет, сразу добреют: Смык, дружище, выручай… Э-эх! Да леший с ними, будет и на нашей улице праздник…

Смык не стал спрашивать, куда же так торопится уважаемый Алитет Петрович, чтобы не услышать в ответ: “Не твое собачье дело”. Да в сущности, ему и вправду было наплевать, куда ехать. Вот только вставать в такую рань было немного лень, а так – какая разница?

– Поедете в Шереметьево, – затягиваясь сигаретой, продолжал Вадим Александрович. Его тяжелая нижняя челюсть при этом сильно выпячивалась вперед, как подводный выступ на носу старинного линкора. – В Шереметьево-2, понял?

– Ага, – рискнул высказать предположение Смык, – встречать кого-то будем!

– Провожать, – с неприятной ухмылкой возразил Вадик. – Наш Алитет Петрович уходит в горы. Вернее, улетает в Америку. Сейчас ты заскочишь в кассы Аэрофлота и заберешь его билет, а завтра отдашь ему лично в руки. Потеряешь – убью. Опоздаешь – удавлю своими руками, как щенка. Учти, я не шучу. Ты все понял?

– Да ладно вам, – привычно заныл Смык, про себя дивясь такой спешке. – Что я, маленький? Чего сразу наезжать-то? Я вас хоть когда подводил? Подводил, да?

– Нет, – продолжая странно ухмыляться, ответил Вадик, – не подводил. Возможности такой у тебя не было, вот что я тебе скажу. А теперь есть. И если ты, засранец прыщавый, попытаешься этой возможностью воспользоваться, я тебя из-под земли достану.

– Прыщавый, прыщавый, – обиженно протянул Смык. – А я виноват, что обмен веществ такой?

– Виноват, – сказал Вадик. – Мыться надо, дружок, чаще! От тебя прет, как от беговой лошади, а ты мне про обмен веществ рассказываешь. Я тебя еще раз спрашиваю: ты все понял?

– А чего тут понимать? – трусливо огрызнулся Смык. – Подумаешь, дело: Алитета в аэропорт забросить…

– Это еще не все, – перебил его Вадим Александрович. – Сразу за кольцевой на обочине будет стоять человек… – он вынул из внутреннего кармана пиджака и показал Смыку крупную черно-белую фотографию, – вот этот. Подберешь его. Нет, фотографию я тебе не дам, смотри здесь. Если Алитет станет бухтеть, не обращай внимания. Начальник здесь я, и я приказываю тебе подобрать этого человека и делать все, что он скажет. Все, что он скажет, понял?

Его слова и в особенности тон, которым они были сказаны, заставили Смыка зябко поежиться, словно в жарко натопленном кабинете вдруг откуда ни возьмись образовался ледяной сквозняк. Судя по всему, настало время платить по счетам, и Смык с удивлением обнаружил, что не готов к расчету. А в том, что платить придется, можно было не сомневаться: даже если бы Вадик не говорил с ним таким странным тоном, достаточно было просто посмотреть на фотографию, которую он все еще держал у Смыка перед носом, чтобы все понять.

На фотографии был изображен мужчина средних лет со светлыми, зачесанными назад и казавшимися с виду довольно редкими волосами. Лицо у него было узкое, сильно вытянутое в длину и гладко выбритое. Близко посаженные глаза смотрели из глубоких глазниц холодно и равнодушно, рот напоминал хирургический шрам. “Делай, что он скажет…” Страшно было даже подумать о том, что может приказать этот тип. Смык никогда не был физиономистом, но одного взгляда на это жесткое лицо было достаточно, чтобы понять: перед вами бывший сотрудник спецслужб или, как минимум, мент, уволенный из органов за служебное несоответствие… “Погорел наш Алитет, – понял Смык. – Ох, будет ему Америка…"

Ровно в восемь утра Смык подогнал машину к подъезду, в котором жил Алитет Голобородько. За ночь его страхи немного улеглись, и по дороге в гараж и позже, ведя машину по московским улицам, Смык даже ухитрился выработать собственную теорию, более или менее объяснявшую данное Вадиком поручение. Возможно, казачок поедет в Америку не просто так, а с посылочкой, и посылочку эту ему передаст тот самый страшноватый тип с фотографии. Судя по тому, как серьезно говорил об этом Вадик, посылочка будет еще та, но вот это Смыка уже не касалось. Его дело маленькое: довезти этих уродов до стоянки аэропорта, а там хоть трава не расти… “И вообще, – начинал злиться Смык, – какое мне дело? Меньше знаешь – лучше спишь. Так-то вот…"

Стоило ему заглушить двигатель, как дверь подъезда распахнулась и на крыльце показался Алитет Голобородько во всей красе – в долгополом пальто, в шляпе, в развевающемся шарфе и в ботинках, которые выглядели так, словно по их носкам прошелся грузовой железнодорожный состав. В руке у Алитета свет Петровича болтался полупустой чемодан, а на губах блуждала пакостная улыбочка. Хренов казак был доволен жизнью, и Смык окончательно уверился в том, что ничего особенно опасного ему сегодня не предстоит.

Он завел двигатель и побежал открывать багажник – скорее по привычке, чем из желания услужить многоуважаемому Алитету Петровичу. Они ездили вместе год, но так и не сблизились. Голобородько раздражал Смыка, и во взглядах, которые бородатый архитектор время от времени бросал на своего водителя. Смык легко читал такое же презрительное выражение.

Машина, которой только-только исполнилось два года, бежала легко, с довольным урчанием пожирая дешевый “семьдесят шестой” бензин и выдыхая через выхлопную трубу сизый угар. Алитет, как и положено выбившемуся в начальники лоху, восседал на переднем сиденье, по-хозяйски развалившись и даже задрав ногу на ногу, благо габариты “Волги” это позволяли. Он молчал, но чувствовалось, что это стоит ему неимоверных усилий: господину архитектору до смерти хотелось похвастаться тем, что он отправляется аж в Америку, а Смык остается дальше хлебать родное российское дерьмо. Спохватившись, Смык полез за пазуху и отдал своему пассажиру успевший слегка помяться авиабилет. Голобородько снисходительно кивнул в знак благодарности, и Смык от души пожелал, чтобы дорога поскорее закончилась. Он чувствовал, что может сорваться и все-таки сделать то, о чем мечтал весь этот год: остановить машину, выволочь этого ублюдка на обочину и измордовать так, чтобы в самолет его пришлось заносить на носилках.

Миновав кольцевую, Смык стал старательно вглядываться в обочину, чтобы вовремя заметить типа, фотографию которого ему показал Вадик. Для этого ему пришлось сильно снизить скорость и перестроиться в крайний правый ряд, но тип с фотографии все равно возник на обочине совершенно неожиданно. Только что справа от машины тянулась пустая неровная лента грунтовой обочины, испятнанная редкими островками черного мартовского снега и утыканная рекламными щитами и указателями, и вдруг оттуда, из поросшей обесцвеченной прошлогодней травой и прозрачными кустами пустоты, на проезжую часть шагнула длинная фигура в темном плаще, с непокрытой головой и с дымящейся сигаретой в уголке похожего на хирургический шрам рта. Человек на обочине поднял руку, голосуя, и Смык поспешно тормознул, да так, что сидевший в расслабленной позе Алитет едва не протаранил головой лобовое стекло.

– Ты чего? – недовольно спросил архитектор, поворачивая к Смыку сердитое лицо.

– Пассажир, – так же недовольно ответил Смык. – Мне лишняя копейка не помешает, меня фирма по Америкам не возит.

Голобородько, как ни странно, возражать не стал: видимо, у него и в самом деле было отличное настроение. Новый пассажир приоткрыл заднюю дверцу и вежливо поинтересовался, не подбросят ли его до аэропорта.

– Садись скорее, – проворчал Смык, – здесь остановка запрещена.

Пассажир ловко скользнул на заднее сиденье и захлопнул дверцу. Смык тронул машину с места. Голобородько даже не повернул головы, чтобы посмотреть на того, кто сел сзади, окончательно войдя в роль полновластного хозяина жизни.

Смык вел машину, стараясь не обращать внимания на неприятный холодок под диафрагмой. У блондина, которого он подобрал, в руках не было ничего, что напоминало бы посылку. Впрочем, посылка могла быть маленькой – размером с письмо или спичечный коробок…

Смык покосился в зеркало заднего вида и поспешно перевел взгляд на дорогу. У парня, который сидел за спиной у Алитета, был совсем не тот вид, какой обычно бывает у курьеров. С такой рожей, если честно, не посылочки передавать, а командовать ротой спецназа или брать на абордаж торговые корабли где-нибудь в нейтральных водах.

Справа мелькнул предварительный указатель направлений, а через несколько секунд впереди показался поворот на второстепенную дорогу, которая скрывалась в по-весеннему прозрачном перелеске. Пассажир на заднем сиденье зашевелился, и Смык понял, что он сейчас скажет, за мгновение до того, как блондин открыл рот.

– Притормози-ка, шеф, – сказал блондин. – Сверни вон туда, в лесок.

Смык послушно, как робот, затормозил и включил указатель правого поворота. На приборной панели зажглась мигающая стрелка, мерно защелкало реле.

– Куда? – возмутился Голобородько. – На самолет опоздаем!

– Не шуми, командир, – ответили с заднего сиденья. – Твое от тебя не уйдет.

Смык до звона в ушах стиснул зубы и крутанул податливый руль, сворачивая на грунтовку.

Глава 2

Денек выдался чудесный! Хотя по ночам еще подмораживало, а календарь утверждал, что на дворе стоит только середина марта, небо над городом радовало глаз чистой голубизной, и посреди этой голубизны весело сверкало вернувшееся из Южного полушария солнце. Оно деловито расправлялось с почерневшими остатками сугробов, которые все еще прятались в тенистых местах – под заборами, в узких щелях между ржавыми стенами металлических гаражей, в непролазной гуще разросшихся кустов. В воздухе будоражаще пахло весной, по карнизам с утробным воркованием бродили голуби, постукивая коготками по оцинкованной жести и щедро украшая все вокруг своими визитными карточками.

Свернув с шумного проспекта в запутанный лабиринт дворов, по которому мог бы в любое время суток пройти с закрытыми глазами, Юрий Филатов остановился, чтобы закурить. День был так хорош, что для полного счастья не хватало, пожалуй, только со вкусом выкуренной сигареты. Нераспечатанная пачка “Явы” лежала в нагрудном кармане его поношенной куртки – там, куда он положил ее двадцать минут назад, отойдя от прилавка магазина. Вынимая сигареты, Юрий усмехнулся, поймав себя на том, что опять не сумел выдержать характер. Курево у него кончилось еще накануне вечером, и он в тысячный, наверное, раз мысленно сказал себе: вот и славно. Нам бы только день простоять да ночь продержаться, а там, глядишь, и вовсе можно будет завязать… Даже в тот момент он понимал, что беззастенчиво врет самому себе, но потешиться иллюзией было приятно, тем более что на ночь глядя бежать в коммерческую палатку ему не хотелось.

И кроме того, решение не бежать за куревом сию минуту сэкономило ему, как минимум, полпачки сигарет, что в пересчете на рубли дает… Тьфу ты, чертовщина! И какой мерзавец придумал деньги? Вернее, не деньги, а их нехватку…

Ухмыльнувшись, Юрий содрал с пачки целлофановую обертку. День был слишком хорош, чтобы портить его, всерьез сосредоточиваясь на мрачных мыслях. Он, старший лейтенант Филатов, помнится, в свое время горячо приветствовал объявленный тогдашним руководством страны переход к рыночной экономике. Кто же мог знать, что в этой новой системе для него, молодого, здорового, физически крепкого, неплохо образованного, не окажется места? А кто виноват? Сам и виноват, елы-палы… Не станешь же, в самом деле, обвинять в своих теперешних неурядицах семью, школу и классиков русской и советской литературы, которые учили нас, что главное в человеке – душа, а деньги – просто мусор. Если вспомнить историю, то сами классики без денег, как правило, не сидели и рассуждали о высоких душевных порывах в основном на сытый желудок.

Он поискал глазами урну, не нашел и сунул мятую целлофановую обертку в карман куртки. Щелчком выбил из пачки сигарету, почиркал колесиком дешевой зажигалки, встряхнул ее, снова чиркнул колесиком и торопливо прикурил, пока чахлый язычок голубоватого пламени не иссяк окончательно. “Интересно, – подумал он, убирая сдохшую зажигалку в карман, – спички-то у меня дома есть? Есть как будто. В шкафчике рядом с плитой должно оставаться еще коробков пять.., кажется."

Он сделал глубокую затяжку, перехватил поудобнее полиэтиленовый пакет с кое-какими продуктами и двумя купленными на вечер бутылками пива и двинулся дальше по узкой дорожке, неровно выложенной ломаными, почти совсем ушедшими в землю бетонными плитками. Юрий хорошо помнил время, когда эта дорожка была новенькой, с иголочки. Коли уж на то пошло, он помнил даже, как ее выкладывали, а некоторые из поднявшихся выше человеческого роста кустов вдоль нее он посадил самолично во время субботника, организованного жильцами соседних домов. Здесь, в этих дворах, прошло его детство, отсюда он уехал поступать в Рязанское училище ВДВ и сюда же вернулся после того, как его армейская карьера внезапно завершилась безобразной дракой в госпитале, где старший лейтенант Филатов поднял руку на старшего по званию.

К черту, подумал он. К чему ворошить то, что все равно не можешь изменить? Да и нужно ли это менять? Юрий не был уверен, что, если бы судьба дала возможность ему вернуться в тот недоброй памяти день девяносто шестого года, он поступил бы иначе.

"Вот что это такое – полное отсутствие гибкости”, – подумал Юрий. Помнится, когда двенадцатилетний Юрка Филатов треснул соседку по парте по голове туго набитым портфелем, мама заставила его извиняться. Извиняться он не хотел ни в какую, хотя и понимал, что не прав. Тогда мама вздохнула, посмотрела на него с жалостью и сказала: “Упрямство – первый признак тупости”. Он тогда здорово разозлился на маму, но этот неизвестно кому принадлежащий афоризм гвоздем засел у него в голове на всю оставшуюся жизнь. Правда, толку от этого было маловато. Да и как тут, черт возьми, разобраться? Упрямство – это тупость, а возведенная в искусство гибкость – это уже приспособленчество, граничащее с подлостью. Мама умерла, а Юрий так и не сумел самостоятельно отыскать золотую середину, хотя провел на гражданке уже без малого пять лет и успел не раз побывать в ситуациях, которые, по идее, должны делать человека мудрее.

Настроение все-таки испортилось, и, услышав свое имя, Юрий только ускорил шаг, делая вид, что пребывает в глубокой задумчивости: общаться с кем бы то ни было ему сейчас не хотелось.

Его окликнули снова, на этот раз более громко и настойчиво. Честно говоря, жаждавший пообщаться с Юрием гражданин гаркнул так, что его вопль “Юрик!” еще некоторое время эхом отдавался в лоджиях соседнего дома. Не услышать этот боевой клич мог только глухой, и Юрий неохотно обернулся.

От вросшего в землю покосившегося деревянного стола под кустами сирени, который давно облюбовали для себя доминошники, ему призывно махал рукой Серега Веригин из соседнего подъезда. Он был года на три старше Юрия и тоже вырос в этом дворе. После окончания школы их пути разошлись, и Юрий, вернувшись домой, был удивлен, обнаружив Серегу – сильно раздавшегося в плечах и пониже талии, наполовину облысевшего – забивающим “козла” все за тем же столом в глубине сиреневых зарослей. Горячей дружбы между ними никогда не было, но знакомство длиною в жизнь что-нибудь да значит, и Юрий неохотно сошел с бетонной дорожки, направляясь к столу.

Несмотря на ранний час, Серега уже был, что называется, на взводе. Его широкая физиономия горела нездоровым румянцем, а движения были чересчур порывистыми и плохо скоординированными. От Сереги тянуло дешевым портвейном, и, поискав глазами, Юрий без труда обнаружил стоявшую под скамейкой пустую бутылку из тех, что в дни его юности звались “фаустами”. Граненая стограммовая стопка кверху донышком висела на обломанном сиреневом сучке на расстоянии вытянутой руки от Сереги. Это была “дежурная” тара, висевшая тут с того самого дня, как покойный дядя Миша из третьего подъезда смастерил стол и скамейки. Стопка эта всегда ставила Юрия в тупик: она казалось ему вечной, – как пирамиды, абсолютно не подверженной ходу времени и воздействию окружающей среды. Впрочем, скорее всего время от времени стопки все-таки менялись. Ведь не могла же она быть той самой стопкой, которую дядя Миша собственноручно повесил на сучок двадцать пять лет назад!

– А ты, я вижу, уже заправился, – сказал Юрий, осторожно присаживаясь на древнюю скамейку. – На работу сегодня не идешь?

Серега Веригин работал водителем в какой-то редакции. Выпив лишнего, он любил называть себя журналистом и волновал воображение слушателей жуткими историями из жизни столичного бомонда, выдуманными на ходу.

– Во-первых, суббота, – заявил Серега, выковыривая из мятой пачки кривую сигарету. – Во-вторых, у меня скользящий график. А в-третьих, я там больше не работаю.

– Серьезно? – вежливо спросил Юрий. Язык у Сереги заметно заплетался, и Юрий уже прикидывал, как бы ему поаккуратнее закруглить разговор.

– Да уж куда серьезнее! – с непонятным злорадством ответил Серега. – Козлы, блин, долбаные… Отмазать не могли, как будто такие водители, как я, на дороге пачками валяются… Подумаешь, с утра пивком голову поправил! “Пьяный за рулем, да как вы смели…” Козлы.

– Права отобрали, – предположил Юрий.

– Не отобрали, а лишили, – проворчал Серега и зашарил рукой под скамейкой. – На целый, язви его душу, год… Вот срань!

Последнее восклицание относилось к выуженной из-под скамейки пустой бутылке. Видимо, Серега почему-то был уверен, что там еще оставалось немного вина. В этот момент Юрий неловко передвинул ногу, и лежавшие в пакете пивные бутылки предательски звякнули. Серега немедленно сделал охотничью стойку, и Юрию ничего не оставалось как выставить пиво на стол.

– О! – обрадовался Серега. – Ну, ты просто ангел-спаситель.., вернее, хранитель. Что бы я без тебя делал, Юрка, друг ты мой дорогой! Пивом, конечно, душу не обманешь, но все ж таки…

Он замолчал, ловко подцепил пробку обручальным кольцом и одним отработанным движением откупорил бутылку. Пивная пена радостно поперла наружу, как из поврежденного огнетушителя, и Серега со скворчанием втянул ее в себя. После этого он опрокинул бутылку и одним махом выпил добрую половину.

– Слушай, – сказал он немного прерывающимся голосом, утирая навернувшуюся на глаза непрошеную слезу, – я ведь тебя зачем позвал-то! У меня ж к тебе дело на полмиллиона.

– Брось, Серега, – облокачиваясь на край стола и блаженно жмурясь на солнышко, лениво сказал Юрий. – Знаю я твои дела. Нет у меня денег. Через полторы недели пенсия, тогда приходи.

– Обижаешь, е-н-ть, – экономно прихлебывая пиво, сказал Серега. – За кого ты меня держишь? На портешок у меня пока хватает, а все остальное может катиться к едрене фене. Обойдусь, блин. Серега Веригин – это вам не хрен собачий, он без работы не останется…

– Ты говорил, что у тебя ко мне дело, – тактично напомнил Юрий и закурил еще одну сигарету.

– А! – спохватился Серега. – Так это, в общем-то, не дело, а так, безделица. В смысле, ты, может, на мое место.., того… Только быстро решай, пока они кого-нибудь не наняли.

– Не понял, – сказал Юрий. – Ты мне предлагаешь устроиться на твое место?

– Ну! Или, скажешь, тебе в падлу баранку покрутить? Ты не сомневайся, работа будь здоров. Веселее даже, чем на твоем такси. И всегда в курсе всех новостей на целые сутки раньше, чем они в газетах появятся.

Серега слил пиво в широко разинутый рот, разочарованно заглянул в бутылку и облизнулся, как кот, подбирающийся к хозяйской сметане. Эта пантомима в комментариях не нуждалась, и Юрий молча подвинул к нему вторую бутылку.

– А ты? – спросил Серега, на секунду поборов жадность.

– А мне что-то не хочется, – ответил Юрий. – Не люблю с утра пиво пить. Потом целый день какой-то вареный ходишь и башка разламывается.

– Ну, это у кого как, – философски заметил Серега и повторил операцию с обручальным кольцом. Жестяной колпачок, блеснув на солнце, отлетел в сторону и упал на землю, пивная пена щедро оросила Серегины брюки. – В общем, ты прав, – продолжал он, рассеянным и неверным движением смахивая с колен пахучие хлопья пены. – Если ехать в эту шарашкину контору, то выхлоп, – он помахал ладонью перед лицом, одновременно с силой выдохнув насыщенный парами неусвоенного алкоголя воздух, – тебе ни к чему. Ты ж не сторожем к ним нанимаешься, а водителем.

Юрий почесал полоску белевшего над бровью шрама и озадаченно посмотрел на собеседника.

– Ты хочешь сказать, что мне надо отправляться туда прямо сейчас?

– А то! – на секунду отрываясь от бутылки, воскликнул Серега.

– Так ведь суббота!

– Это газета, понял? Там, браток, с выходными туго. Волка ноги кормят – слыхал про такое? Это про них, про журналюг, сказано. Вот работа, мать ее! Всю жизнь крутятся, как пропеллеры, а наживают в лучшем случае язву желудка. И чего крутятся? Ладно бы, хоть за идею страдали, что ли. Вот как ты, например. Типа, борцы за правду, справедливость и свободу слова. Так куда там! Рассказать тебе – не поверишь…

Он вдруг громко икнул, содрогнувшись всем телом и расплескав пиво.

– А ты все-таки рискни, – разминая сигарету, тоном бывалого провокатора предложил Юрий, – расскажи. Поделись своими наблюдениями.

– И-щас, – сказал Серега. – Разбежался… Это, Юрик, разговор долгий, а у тебя времени – воробей нагадил. А может, хрен с ней, с этой работой? Давай лучше за портешком сгоняем. Посидим как белые люди. Погода какая, ты посмотри! Благодать! Пусть подавятся своими правами. Поеду на шабашку, новым русским дачи строить. И бабки нормальные, и от грымзы своей подальше. Хорошо тебе, холостому, – ни забот, ни хлопот! А у меня что ни вечер – ну чисто пилорама! Как завоет, как завизжит и пошла пилить. Сначала вдоль пилит, а потом, как притомится, поперек начинает.

– Адрес давай, – закуривая третью сигарету, перебил его Юрий.

– А на кой хрен тебе мой адрес? – агрессивно поинтересовался Серега. Он был уже хорош. – К Людке моей клинья подбить?

– Людке своей клинья сам бей, – сказал Юрий. – Адрес редакции давай.

– А, это! Да ради Бога…

Заплетающимся языком Серега продиктовал адрес и имя человека, к которому следовало обратиться по поводу работы.

– Тебе, наверное, уже хватит, – сказал ему Юрий. – И вообще, Серега, шел бы ты домой.

– Ага, – Серега покивал головой, едва не ударившись при этом подбородком о край стола, – домой… Там, брат, жена и дочка. Чего я им скажу-то?

Так не хочешь портвейну? Ну и хрен с тобой, интеллигенция занюханная! Беги, беги, только трудовую книжку не забудь. И паспорт… И права… И сухой паек на трое суток, и две смены белья, и пачку презервативов…

Провожаемый этими бессвязными напутствиями, Юрий зашагал к подъезду. Нужно было выложить в холодильник продукты, перекусить на скорую руку и по-быстрому решить, что делать. Предложение Сереги могло оказаться обыкновенным пьяным трепом, но, с другой стороны, Юрий был не прочь попытать счастья. До того, как у Сереги Веригина отобрали водительское удостоверение, он прилично зарабатывал. Кроме того, Юрий любил крутить баранку и частенько с удовольствием вспоминал свою работу в таксопарке. Конечно, он был способен на большее, чем возить по Москве пронырливых журналистов, но, с другой стороны, на какое-то время такая работа могла стать для него неплохим выходом. Так или иначе, но он находился не в том положении, чтобы долго выбирать. Не идти же, в самом деле, по примеру Сереги Веригина бетонщиком на строительство дачи какого-нибудь нового русского! Для более квалифицированного ручного труда нужны определенные навыки, а найти применение единственной специальности, которой владел Юрий, на гражданке было не так-то просто. Пойти в частное охранное агентство? Вышибалой в кабак? Или, может быть, прибиться к братве? Но все это – не профессии. Это образ жизни, позволяющий жирно жрать и много пить, практически не работая. А если принять предложение Веригина, можно будет на некоторое время успокоиться и, не испытывая острой нужды в деньгах, осмотреться по сторонам в поисках места под солнцем. В конце концов, та же журналистика, хоть и сродни проституции, хороша тем, что, во-первых, легальна, а во-вторых, позволяет неглупому человеку со стороны проявить себя независимо от наличия диплома – по крайней мере, теоретически…

«Во, наворотил, – подумал Юрий, выгружая на кухонный стол принесенные из магазина продукты. – Уже и в журналисты записался. Нет, если быть таким журналистом, как герой рассказов Марка Твена, который сидел в редакции специально для того, чтобы отражать атаки разгневанных читателей – стрелять в них, ломать им руки и выбрасывать их из окна, – то такая журналистика как раз для меня. Но в наше время, если я не ошибаюсь, все это происходит немного по-другому, и мне придется довольствоваться скромным местом редакционного водителя.»

Кстати, сказал он себе. Если не поторопиться, это место может оказаться занятым.

Он одним махом отхлебнул полбутылки кефира, откусил здоровенный кусок свежего батона и, жуя на ходу, вышел из квартиры, держа путь к новой жизни.

* * *

– Вы что, совсем офонарели?! – возмутился Голобородько. – Что вы себе позволяете?! Мне нужно в аэропорт!

Он пытался говорить на басах, но чуткое ухо Смыка без труда улавливало в его голосе истерические испуганные нотки. Смык понимал его очень хорошо: по правде говоря, он и сам готов был наложить в штаны от страха.

Негромко урча двигателем на холостом ходу, черная “Волга” катилась по ухабистой грунтовке, к которой с обеих сторон вплотную подступал смешанный лес. Смык заметил, что под деревьями еще навалом слежавшегося, потемневшего снега. Поверхность дороги была скользкой, раскисшей, в глубоких выбоинах.

– Останови, – приказал сидевший сзади блондин, и Смык послушно утопил педаль тормоза.

Машина немного прошла юзом по скользкой грязи и остановилась, въехав передними колесами в разлегшуюся поперек дороги лужу, на поверхности которой до сих пор плавали не успевшие растаять кусочки грязного льда.

Голобородько вдруг замолк на полуслове и распахнул дверцу, намереваясь выскочить и рвануть куда глаза глядят. Смык вынужден был отдать должное приезжему: девять из десяти человек на его месте остались бы сидеть в машине, парализованные ужасом, дожидаясь своей участи, как бараны на бойне, в надежде, что все как-нибудь обойдется. Кубанский казак, несмотря на высшее образование, шляпу и козлиную бородку, оказался парнем сообразительным и шустрым. Но на то, чтобы выбраться из машины, даже из такой просторной, как отечественная “Волга”, всегда требуется время, а как раз времени-то у него и не было.

Сидевший на заднем сиденье блондин резко подался вперед, сделав такое движение обеими руками, словно вдруг вознамерился попрыгать через скакалку, не выходя из машины. В воздухе что-то блеснуло. Голобородько ни с того ни с сего выпустил дверную ручку и вцепился обеими руками в горло, страшно хрипя и колотя ногами по полу. Он царапал ногтями шею, пытаясь просунуть пальцы под захлестнувшую горло удавку, но было поздно: стальная струна глубоко врезалась в кожу, с каждым мгновением затягиваясь все туже. Смык завороженно наблюдал, как из-под тонкой проволоки показалась первая капля темной венозной крови.

– Не сиди как пень! – процедил сквозь зубы блондин. – Билет, документы, деньги.., живо!

Смык стряхнул с себя оцепенение и потянулся к Голобородько, намереваясь залезть во внутренний карман его роскошного пальто. Он чувствовал себя так, словно его по уши накачали новокаином: руки не слушались, а глаза смотрели куда угодно, только не на стремительно наливающееся нехорошей синевой лицо архитектора. Наконец трясущиеся пальцы Смыка дотронулись до мягкой ткани пальто, и в этот момент Голобородько оставил свои попытки хоть немного оттянуть удавку и судорожно замахал руками, ударяя ими по всему, до чего мог дотянуться. Один из таких ударов пришелся Смыку по физиономии, и он в испуге отпрянул, прижав ладонь к ушибленной брови. На следующем взмахе растопыренная ладонь архитектора прошлась по губам Смыка, причем указательный палец зацепился за нижнюю губу, заставив ее издать отчетливый характерный шлепок.

Из-за этого шлепка испуг Смыка разом прошел, сменившись вспышкой неконтролируемой ярости. Оскалившись, как дворовый пес, прыщавый водитель изо всех сил ударил Голобородько кулаком в запрокинутое побагровевшее лицо. Он успел врезать ему еще раз, прежде чем блондин прошипел сквозь зубы:

– Что ты делаешь, урод? Делом займись! Голобородько тем временем обмяк, прекратив сопротивление. Его руки в последний раз взметнулись кверху, словно он приветствовал восторженную аудиторию, и бессильно упали вниз. Смык взглянул на его лицо и поспешно отвернулся: это было зрелище не для слабонервных. Открытые глаза архитектора закатились, сделавшись похожими на два слепых бельма, испачканный кровью рот был мучительно оскален, язык вывалился. Из-под удавки медленным густым потоком струилась кровь, пропитывая белый шарф, и Смык подумал, что блондин не столько задушил Голобородько, сколько перерезал бедняге глотку. Преодолев отвращение и страх, Смык запустил руку под лацкан кашемирового пальто и вынул из внутреннего кармана паспорт, бумажник и разноцветную книжечку авиабилета. Все эти вещи были теплыми от соприкосновения с еще не успевшим остыть телом Голобородько, и Смыка передернуло. До него только сейчас окончательно дошло, что он стал соучастником самой настоящей заказной мокрухи, произведенной без особенных затей, грубо, грязно и очень эффективно.

Блондин снял с шеи Голобородько стальную удавку и, сильно подавшись вперед, одним точным движением стер с нее кровь концом длинного белого шарфа, из-за которого Алитет Петрович при жизни напоминал карикатуру на чикагского гангстера времен сухого закона.

Первым побуждением Смыка было поскорее вытолкнуть труп из машины, благо дверца со стороны Голобородько все еще стояла открытой настежь, но он постарался взять себя в руки и сразу же сообразил, что оставлять труп на обочине лесной дороги в полусотне метров от оживленного шоссе нельзя ни в коем случае. Если его найдут и опознают, первым подозреваемым станет конечно же он, Смык, собственной персоной. Хмурый опер с Петровки будет рад повесить на его шею всех собак и сделает это без малейших колебаний.