Инкассатор (№4) - Фаянсовый череп

Его взгляд нечаянно упал на разбросанные по полу купюры достоинством в сто долларов. Перед глазами у Смыка основательно плыло, но он тем не менее сумел пересчитать деньги, не вставая с места. Бумажек было девять. Все правильно, подумал Смык. Одну я вчера разменял, чтобы купить бухло, а заодно и проверить, не надул ли меня этот упырь, всучив поддельные бумажки. Значит, все-таки не приснилось. Значит, было все-таки…

Он привалился спиной к разворошенной кровати и прикрыл глаза. В голову ему почему-то пришла странная мысль: а ведь Вадик и Владик – серьезные мужики. Даже слишком серьезные, пожалуй. Насчет Владика еще неизвестно, но вот Вадик, Вадим Александрович… Все распоряжения насчет Голобородько исходили непосредственно от него, и это он велел подобрать за кольцевой блондинистого упыря. Исчезновение Голобородько было организовано по первому разряду. Собственно, если разобраться, никакого исчезновения не было: человек с внешностью и документами Голобородько строго по расписанию вылетел по маршруту Москва – Нью-Йорк и, наверное, уже благополучно прибыл к месту назначения. А там все будет просто. Накладная бородка и что там еще на него наверчено отправятся в мусорную урну в первом же сортире, документы на имя Голобородько будут уничтожены или проданы за крупную сумму какому-нибудь нелегальному иммигранту, и через некоторое время в Москву вернется человек, не имеющий никакого отношения не только к обнаруженному неподалеку от Шереметьево-2 обгорелому трупу, но, скорее всего, никогда даже не слышавший о Вадике, Владике и об архитекторе Голобородько.

"Ну, ребята, – подумал Смык о своих хозяевах. – Ну вы и навертели… Что же он такое про вас знал, этот кубанский казачок, за что вы его так заштукатурили? Денег не пожалели, на такие хлопоты пошли… За пару тысяч зеленых любой дурак засадил бы ему пулю в затылок, и дело в шляпе. Значит, зачем-то вам было надо, чтобы этот кубанский козел считался живым и невредимым. Значит, его труп мог как-то вывести ментуру на вас.

Ох-хо-хо, подумал Смык. Да мне-то какое дело? Вчера я отвозил Голобородько в аэропорт, так? Так.

Признаю целиком и полностью. Я его туда привез – это, между прочим, чистая правда. В Америку свою он улетел в лучшем виде, можете проверить в аэропорту, там должно быть записано. Паспортный, таможенный контроль, регистрация пассажиров, корешки билетов, списки и прочее дерьмо. Так что мое дело – сторона, это я кому угодно могу сказать. Да и спрашивать скорее всего никто не станет. Какое я могу иметь отношение к обгорелой неопознанной головешке, которая до сих пор, наверное, валяется в лесу? Да никакого!

Зато теперь они у меня в руках, с внезапным злорадством подумал Смык. Насчет Владика неизвестно, но Вадик… Вот он у меня где!

Смык сжал кулак и поднял его к лицу. Жест получился вялым, бессильным. Будь в это время у Смыка в кулаке что-нибудь, например бутылка с пивом, она бы непременно выпала и, чего доброго, разбилась бы о паркетный пол…

Пиво, подумал Смык, безотчетным движением облизав пересохшие губы. Пивка бы сейчас, да побольше! Холодненького… Хотя на худой конец сошло бы и теплое. Только чтобы мокрое, крепкое и с пузырьками…

Он задремал, привалившись спиной и затылком к краю кровати и облокотившись левой рукой о замусоренный паркет, когда в прихожей затренькал дверной звонок. Некоторое время Смык лежал неподвижно, не обращая на звонок никакого внимания, но потом надоедливое дилиньканье все-таки пробилось сквозь спасительную завесу дремоты, и Смык вздрогнул, сообразив, что кто-то уже несколько минут подряд настойчиво наяривает в дверь. Тот, кто стоял на лестничной площадке, пришел к нему.., или за ним?

Стряхнув с себя похмельное оцепенение, Смык быстро перекатился на четвереньки, подтянул под себя правую ногу, оттолкнулся от пола и встал, слегка покачиваясь и шаря по комнате бешеными, налитыми кровью глазами. Охотничий нож – настоящий тесак с двадцатисантиметровым лезвием из оружейной стали, с кровостоком и устрашающими зазубринами на спинке – висел над кроватью в ножнах из тисненой кожи. Трясущимися пальцами Смык отстегнул кнопку предохранительного ремешка и вынул нож из ножен.

Ну, давайте, подумал Смык. Заходите, суки! Всех порежу! Покрошу, как салат оливье, и майонезом приправлю. Врете, гады, не возьмете…

В моменты опасности Смык умел собираться. Собрался он и сейчас, невзирая на свое состояние. К сожалению, этот процесс у него неизменно начинался с мускулатуры, а головной мозг подключался немного погодя – зачастую тогда, когда думать о чем-то было поздно, а нужно было уносить ноги.

Но сейчас тот, кто рвался пообщаться со Смыком, дал ему немного времени на раздумья, и Смык успел сообразить, что менты, которых он встретит с двадцатисантиметровым тесаком в руке, будут только рады такому приему. Это предоставило бы им широчайший выбор возможностей: они могли как следует отделать Смыка сапогами и дубинками, или навесить на него лишнюю статью, или вообще расписать из автомата и сказать, что так и было. Вооруженное сопротивление при задержании, вот как это называется. Им даже объяснительную писать не придется, вся картинка будет налицо. Вороватым движением Смык швырнул нож под кровать и задумался, как быть дальше: идти открывать или предоставить ментуре возможность самостоятельно справиться со стальной дверью – скрытые петли, сейфовые замки и так далее?

Пусть повозятся, решил Смык и сел на кровать. Им за это деньги платят. А я что? Я сплю. В субботу напился, в воскресенье отсыпаюсь. Имею полное законное право.

А ногти-то, ногти, вдруг вспомнил он и покрылся холодным потом. Это ж улика, да еще какая!

Страдальчески морщась от отвращения и слушая, как надрывается дверной звонок, Смык запустил пальцы в рот и принялся обгрызать ногти – обгрызать, раскусывать на мелкие части и глотать. Авось не подохнешь, сказал он своему взбунтовавшемуся желудку, и желудок разом успокоился, поняв, как видно, что тут уж ничего не попишешь. Да и то правда: лучше десяток выпачканных чужой кровью ногтей, чем центнеры и тонны тюремной баланды, которую придется переваривать в течение долгих, долгих лет.

Звонок внезапно смолк. Неужто отвалили? – с надеждой подумал Смык. Но не тут-то было. В наступившей тишине он услышал доносившееся из прихожей осторожное царапанье: кто-то пытался открыть замок не то ключом, не то отмычкой. Второе было более вероятным, хотя тоже выглядело довольно дико. Специалисты, способные чисто и без проблем вскрыть секретный сейфовый замок, работают исключительно по надежной наводке, когда знают, что внутри их ждет хороший навар. А что можно взять у Смыка? Ну, бытовая электроника – телевизор, “видак”, музыкальный центр… Ну, “рыжуха” на шее и “гайка” на пальце… Ну, вчерашняя штука баксов.., вернее, уже не штука, а всего лишь девятьсот. Здесь вам, граждане, Москва, а не деревня Суходрищево, здесь серьезные домушники из-за куска черствого хлеба головой не рискуют…

А если с замком возится не специалист, а приблудный гастролер, решивший попытать счастья в столице и выбравший себе жертву по красивой обивке на двери, то ему это скоро надоест, и он уйдет. Замок бы не попортил, озабоченно подумал Смык, наклоняясь и запуская руку под кровать, чтобы нащупать впопыхах заброшенный туда нож.

И тут замок в прихожей мягко, но отчетливо щелкнул – раз, и второй, и третий. Смык словно наяву увидел, как четыре стальных, маслянисто поблескивающих ригеля послушно выходят из своих глубоких гнезд. Это было неслыханно! Фирмачи, которые ставили дверь, уверяли Смыка, что вскрыть этот замок практически невозможно. Смык, который кое-что смыслил в подобных устройствах, самолично осмотрел замок и пришел к выводу, что фирмачи не так уж сильно врут. Конечно, замков, которые не смог бы открыть настоящий специалист, в природе попросту не существует, но от мелкой шпаны, привыкшей “выставлять” квартиры, вскрывая двери с помощью ржавого гвоздя и миниатюрной “фомки”, этот замок защищал надежно.

Шарящие в пыльном пространстве под кроватью пальцы наконец нащупали холодную рукоятку ножа. Длинное широкое лезвие, задев паркет самым кончиком, снова спело свою шепчущую и одновременно звенящую песню. Смык встал с кровати, постоял секунду, борясь с головокружением, и скользящим шагом двинулся в прихожую.

Входная дверь распахнулась ему навстречу – стремительно, как от сильного порыва ветра, но при этом совершенно бесшумно. Смык попятился, бессильно уронив руку с ножом, споткнулся о собственную ногу и непременно рухнул бы навзничь, если бы не ударился плечом о косяк двери, которая вела в спальню. Этого он и боялся – не падения, естественно, а того, что в дверь к нему скребся именно этот человек. Милицейская группа захвата со всеми своими дубинками, наручниками, бронежилетами, пистолетами и автоматами была просто компанией расшалившихся дошкольников по сравнению с человеком, который вошел сейчас в прихожую, держа в руке нож или пистолет, а двухлитровую бутыль из коричневого пластика со знакомой до боли этикеткой.

У Смыка немного отлегло от сердца – совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы он смог перевести дыхание.

– Привет, – сказал блондин, закрывая за собой дверь. – Уже встал? Честно говоря, я удивлен. Думал, после вчерашнего ты будешь дрыхнуть, как минимум, до вечера.

– После какого еще вчерашнего? – заставляя себя говорить грубо и независимо, агрессивно поинтересовался Смык. – И чего ты тогда приперся, если думал, что я сплю?

Это был ключевой вопрос, настолько важный, что Смык почти забыл о своем страхе и даже перешел с грозным блондином на “ты”. В самом деле, какого черта?..

– А ты молодец, – пристраивая бутылку на подзеркальной полочке, похвалил блондин. – Правильно, ничего такого. – из ряда вон выходящего вчера не было. Так всем и говори. Просто мне почему-то показалось, что ты вчера крепко выпил.., должен был выпить, по крайней мере. Только не говори, что весь вечер смотрел телевизор, а в рекламных паузах пил кофе и читал любимую книгу. Запашок у тебя здесь, прямо скажем, не библиотечный. Ты проветривать не пробовал? Попробуй, иногда помогает. В общем, я решил тебя немного опохмелить и вообще посмотреть, как ты тут. Муки совести, чистосердечное раскаяние и все такое прочее… Как насчет этого, а? Мальчики кровавые в глазах не скачут? Нет? Ну и правильно. Я сразу понял, что из тебя будет толк. А за дверь, брат, извини. Я звонил-звонил, а потом думаю: чего это я, собственно, трезвоню? Спит ведь, наверное, человек. Да ты не волнуйся, я ничего не испортил. Не поцарапал даже.

– А я и не волнуюсь, – пересохшими губами проговорил Смык, не сводя глаз с бутылки пива. Это было “Медовое крепкое” – дерьмо, конечно, но с похмелья в самый раз.

– А ты, я смотрю, позавтракать решил, – сказал блондин. – Колбасу режешь?

Смык проследил за направлением его взгляда и увидел нож, который до сих пор смешно и бесполезно болтался у него в руке. Да, подумал Смык. Колбасу… Он не был уверен, что справился бы с блондином, даже имея в руках готовый к бою крупнокалиберный пулемет. Этот человек гипнотизировал его, как кобра, по слухам, гипнотизирует пташек и иную мелкую живность, которую намерена проглотить.

– Это я так, – неловко вертя тяжелым ножом, смущенно сказал Смык и вдруг разозлился:

– А какого хрена в замке колупался? Вот встал бы я за дверью, да загнал бы тебе эту штуку в загривок – что бы ты тогда запел, а?

– Молодец, что не попытался, – одобрительно сказал блондин, пристраивая на вешалку плащ. – Ты шпагоглотанием ведь никогда не занимался? Ну вот видишь. А пришлось бы. Если бы ты напал, я мог бы не успеть сообразить, что это ты, и сделать тебе больно. Очень больно, понимаешь?

– Да ладно, – сказал Смык и вяло пошаркал на кухню, походя швырнув на холодильник свой тесак. – Не надо меня пугать. Пуганый уже, е-н-ть…

Проходи, раз пришел.

Гость прошел на захламленную, загаженную кухню, обстановка которой обошлась Смыку в полторы тысячи долларов, не считая электрооборудования. В руке у него опять было пиво.

– На, – сказал он, бухая бутылку на заставленный грязной посудой стол, – поправь голову, а то с тобой разговаривать невозможно. Рычишь, как медведь, которому в берлоге рогатиной в задницу тычут.

Смык хотел было гордо отказаться, но бутылка на столе притягивала его взгляд. Сквозь темный пластик была видна тонкая полоска пены, опоясывавшая горлышко, снаружи бутылка запотела, и капли конденсата медленно скользили по ее покатому боку, собираясь в кольцеобразную лужицу у основания.

Да ладно, подумал Смык. Он вломился в мою квартиру, так что мне положена компенсация. Не выгонять же его, в конце концов! Такого как раз, пожалуй, выгонишь… А так хоть пива попью. В самом деле, башку поправить надо.

Он решительно шагнул к столу и с треском открутил красный пластиковый колпачок. Бутылка издала короткое “пш!”, над горлышком взвился белый дымок. Трепеща ноздрями от приятных предвкушений, Смык осторожно, чтобы, упаси бог, не пролить, поднес бутылку к губам и сделал первый, самый вкусный и необходимый, глоток.

– Эх, хорошо! – сказал он, переводя дыхание, и снова жадно припал к горлышку.

Пиво ударило в голову быстро, – как-то подозрительно быстро, даже если сделать поправку на мощное похмелье. “Во, блин, – подумал Смык с удивлением. Впервые слышу, что бывает “паленое” пиво…"

Это была его последняя мысль – ив этот день, и вообще в жизни. В следующее мгновение Смык сложился, как раскладная лестница, выронил бутылку и с грохотом рухнул на пол.

Блондин ловко поймал бутылку, даже не подумав протянуть руку помощи хозяину квартиры. Внимательно посмотрев на Смыка, он перешагнул через лежащего, подошел к кухонной раковине и аккуратно вылил все, что еще оставалось в пластиковой бутылке, в канализацию. Пустив воду из обоих кранов, подполковник запаса Караваев сполоснул бутылку и аккуратно положил ее в кухонный шкафчик, после чего вернулся к Смыку.

Смык был жив и с виду невредим. Он лежал на полу, задрав небритый подбородок, и храпел, как африканский слон с полипами в хоботе. Караваев наклонился, подхватил бесчувственное тело под мышки и волоком потащил в спальню. Здесь он взвалил Смыка на кровать и только после этого огляделся.

Царивший в комнате бардак вызвал у подполковника легкую гримасу брезгливости, зато валявшиеся вокруг пустые бутылки пришлись ему по душе. Он поискал вокруг, нашел пепельницу, в которой было полно окурков и еще какой-то дряни, и поставил ее на тумбочку в изголовье кровати. После этого подполковник отогнул простыню и осмотрел матрас. Матрас был поролоновый, что в данной ситуации устраивало Караваева как нельзя лучше. Он закурил, сделал несколько глубоких затяжек и положил тлеющую сигарету на простыню рядом с бессильно откинутой в сторону рукой Смыка.

Подполковник не спешил уходить. Он знал: то, что американцы называют законом Мерфи, а русские – законом подлости, вовсе не шутка. Этот выдуманный какими-то шутниками закон существует в реальном мире и действует с такой же неумолимой регулярностью, как все остальные законы физики, например закон всемирного тяготения. Если вы уронили на пол бутерброд с маслом, то он наверняка упадет маслом вниз; если вы – человек непьющий и раз в десять лет сели за руль, выпив по настоянию друзей глоток сухого вина, вас непременно остановит инспектор ГИБДД с чрезмерно развитым обонянием; и, наконец, сигарета, которая служит причиной гибели множества любителей курить в постели, мирно потухнет именно тогда, когда вы захотите с ее помощью спалить кого-нибудь заживо.

Впрочем, на сей раз сигарета исправно прожгла простыню и принялась за поролоновый матрас. Здесь дело пошло веселее, и Караваев понял, что закон Мерфи не сработал. Впрочем, этот закон вовсе не утверждает, что неприятные события происходят всегда; он лишь констатирует, что они случаются гораздо чаще приятных. Если человек умен и привык загодя просчитывать все возможные варианты, закон Мерфи ему не страшен: такой человек попросту не оставляет места для непредвиденных случайностей. В кармане у Караваева лежал плоский пузырек с жидкостью для зажигалок, и бывший подполковник готов был воспользоваться его содержимым, если что-нибудь вдруг пошло бы не по сценарию.

Но все случилось так, как и было задумано подполковником, – как всегда, впрочем. Такое положение вещей было обычным для Караваева, потому что он был профессионалом высокого класса.

Когда расползавшееся возле левой руки Смыка черное пятно достигло размеров большой сковороды, а из-за удушливого, с острым химическим запахом дыма сделалось трудно дышать, Караваев аккуратно собрал с пола разбросанные деньги и покинул квартиру – быстро, но без лишней спешки, которая, как известно, нужна только при ловле блох да еще, пожалуй, при остром приступе диареи.

Глава 6

Теплые весенние дожди смыли остатки снега в ливневую канализацию, где он и затаился до будущей зимы, строя коварные планы мести. Небо окончательно очистилось, и солнце, как вернувшийся из длительного и хорошо проведенного отпуска трудяга, рьяно взялось за дело, с каждым днем поднимаясь все раньше и все позже отправляясь на покой. Парки и газоны как-то незаметно сменили цвет, и горожане, всю зиму с нетерпением ждавшие первой молодой листвы, уже через неделю перестали замечать густеющие прямо на глазах кроны деревьев.

И без того бешеный транспортный поток на улицах города сделался еще бестолковее из-за выбравшихся на дороги “подснежников”, чьи машины всю зиму провели в гаражах либо под белым покрывалом слежавшихся сугробов на стоянках. Участились дорожно-транспортные происшествия, и на перекрестках все чаще можно было увидеть стариков на ржавых “Жигулях”, “москвичах” и “запорожцах”, которые с громкими скрипучими воплями трясли своими ветеранскими книжками и пенсионными удостоверениями перед носом у обескураженных владельцев протараненных под прямым углом “вольво”, “ауди” и “мерседесов”. В принадлежавшую банкиру Ивашкевичу “тойоту” на полном ходу врезался управляемый бодрым, хотя и подслеповатым семидесятилетним стариканом черный, сверкающий хромированными деталями “ЗиМ”. Старикан набил здоровенную шишку на лбу, банкир Ивашкевич не пострадал, если не считать материального ущерба в несколько тысяч долларов. У “ЗиМа” слегка помялся передний бампер. “Где я теперь такой найду?!” – яростно вопил оскорбленный старикан. Банкир Ивашкевич разводил руками, поскольку никак не мог взять в толк, почему это должно его волновать: в конце концов, именно водитель “ЗиМа” пытался проскочить перекресток на красный сигнал светофора…

Неутомимые земледельцы с утра до вечера из конца в конец перепахивали Москву на своих “линкольнах”, “бентли” и “роллс-ройсах”, собирая урожай, удобряя, подкармливая и твердой рукой выпалывая сорняки. Иногда они ненароком заезжали в чужой огород, и тогда в уединенных местах вспыхивали короткие яростные перестрелки, после которых уцелевшим землепашцам приходилось отстегивать часть своего шелестящего урожая землекопам и каменотесам.

В срок, как положено православным, справили Пасху. Во время всенощной в храме Христа Спасителя какой-то босяк стырил лопатник у самого Соленого. Соленый хватился лопатника только через час после того, как покинул церковь: полез в карман за деньгами, чтобы подмазать дорожного инспектора, и обнаружил, что остался не только без гроша, но и без прав, и без документов на машину. Ругающегося нехорошими словами Соленого замели в кутузку, где изъяли у него жестяную коробочку из-под детского крема, полную высококачественного кокаина. На следующий день братки вызволили Соленого из ментовского плена, но это обошлось ему в кругленькую сумму. Соленый сгоряча отдал приказ найти вконец обнаглевшего щипача, из-за которого разгорелся сыр-бор, и сделать с ним то, что Понтий Пилат сделал с Иисусом, но, немного поостыв, отменил свое решение: “Да ну его, братва, сам как-нибудь подохнет. Все ж таки Пасха, блин. Надо, типа, всем все прощать. Так Папа сказал!”. И поднял отягощенный массивным золотым перстнем палец к голубому весеннему небу.

На смену весне незаметно пришло пыльное лето. На берегу Москвы-реки, совсем недалеко от центра, начали возводить новенький, с иголочки, торгово-развлекательный комплекс – тот самый, проект которого был признан лучшим на проводившемся в начале марта конкурсе. Строили быстро и как-то не по-российски аккуратно: ни тебе щелястых заборов из горбыля, ни огромных, заваленных строительным мусором глинистых пространств, многократно превосходящих площадь самой стройки, ни мордатых прорабов, пускающих налево машины с цементным раствором, ни плотников, продающих окрестным жителям дверные и оконные блоки за бутылку водки… Деловитые, одетые в аккуратные яркие комбинезоны, непривычно трезвые люди сноровисто и без суеты управляли мощной импортной техникой, которая тоже вела себя на удивление тихо и благопристойно: не ломалась, почти не издавала шума, не пылила и не воняла дизельным перегаром, а просто делала то, для чего была предназначена. Впрочем, в последние годы такой стиль работы стал для москвичей почти привычным, а что касается персонала и техники, то даже такой проходимец, как Вадим Севрук, не смог за два года развалить крепкую, отлаженную, как концертный рояль, строительную фирму, доставшуюся ему от безвременно скончавшегося предшественника.

За проводившимися под руководством Севрука работами бдительно и с большим интересом наблюдал его пожилой компаньон и родственник. До поры до времени он не вмешивался в ход затеянной племянничком аферы, ограничиваясь пассивным наблюдением да тем, что порой незаметно и очень аккуратно подчищал за Севруком то, что называл “портачками”. Вырвавшийся на оперативный простор Севрук портачил сплошь и рядом, поскольку был мелковат и слишком неопытен для дела, за которое взялся. Сам того не подозревая, он повторял ошибку, которая стоила жизни архитектору Голобородько: считал себя умнее и хитрее окружающих. На самом деле он напоминал Владиславу Андреевичу шкодливого кота, который повадился гадить за мебелью, пребывая в полной уверенности, что хозяева-дураки никогда его на этом не застукают. Как и в случае с котом, подобная тактика могла долго сходить ему с рук – до тех самых пор, пока кто-нибудь, подозрительно потянув носом, не произнес бы роковую фразу: “А вам не кажется, что здесь попахивает кошачьим дерьмом?”.

Владислав Андреевич Школьников подбирал за своим зарвавшимся племянничком дерьмо вовсе не из жалости и уж тем более не из родственных чувств: он просто не хотел быть выброшенным на помойку вместе с ним, когда все откроется. Кто же поверит, что племянник действовал отдельно от дядюшки? Суд в этом, может быть, еще и разберется, но от негласного клейма афериста и казнокрада потом не отмоешься до самой смерти. Когда Школьников представлял себе все это: косые взгляды, уклончивые ответы, сомнительные предложения от весьма сомнительных личностей, – его охватывала глухая чугунная тоска и желание отправить к Севруку на дом незаменимого Максика с коротким, но содержательным визитом.

Проворачивать сомнительные операции Владиславу Андреевичу было не впервой. Задумка племянника Вадика казалась ему довольно удачной, хотя Школьников и сомневался, что дальневосточный аферист родил ее самостоятельно: достаточно было вспомнить тот шум, который зимой подняли средства массовой информации вокруг МКАД. Они утверждали, что с каждой стороны кольцевого шоссе украдено по десять сантиметров дорожного покрытия, что при простейшем умножении на длину трассы давало квадратные километры испарившейся и конденсировавшейся затем в золотой дождь дороги: тонны асфальта, гравия, песка, тысячи человеко-часов работы, сотни тысяч, а может быть, и миллионы ушедших в неизвестном направлении долларов… Задумано все было простенько и со вкусом. Владислав Андреевич в СМИ не работал и потому не мог что бы то ни было утверждать с уверенностью, но сама по себе идея показалась ему заманчивой. Он даже проконсультировался со знакомым инженером-дорожником, и тот, возмущенно фыркнув, поведал ему, что в дорожном строительстве допустимые отклонения по ширине полотна составляют гораздо больше, чем десять сантиметров, и что запудрить этой чушью мозги можно только человеку, который ни черта не смыслит в автомобильных дорогах и в том, как их строят.

Это не показалось Владиславу Андреевичу убедительным. Ведь никто же, черт подери, не утверждал, что МКАД на десять сантиметров шире, чем было запланировано. Значит, способ что-то отщипнуть от этой грандиозной стройки все-таки был… Воспользовались им или нет – вот в чем вопрос! Впрочем, Школьников не без оснований полагал, что там, где существует возможность погреть руки, непременно оказывается кто-нибудь, у кого вечно зябнут ладони; свято место пусто не бывает. Вероятно, точно так же рассуждал и Вадим Севрук, и винить его за это было бы глупо. Более того, с точки зрения Владислава Андреевича, это было бы чистой воды ханжеством: разве можно винить другого за то, что он совершил поступок, о котором ты не раз думал, но на который так и не отважился? Вина Вадима заключалась в другом: он не посоветовался с Владиславом Андреевичем, не говоря уже о том, чтобы взять его в долю, предпочтя рискованно манипулировать его деньгами и его добрым именем у него за спиной. Такие вещи во все времена относились к разряду наказуемых, и Школьников не торопясь, с присущей ему обстоятельностью готовил ответный удар, давая тем временем Вадиму возможность увязнуть поглубже и окончательно отрезать себе пути к отступлению.

Доклады от Караваева поступали еженедельно; в исключительных случаях, требовавших экстренного вмешательства Школьникова, верный Максик выходил на связь в неурочное время и получал от своего шефа подробные инструкции. Теперь он почти неотлучно находился при Севруке, старательно делая вид, что сменил хозяина, и порой в минуты слабости Владислав Андреевич ловил себя на мысли: а вдруг это так и есть? Вдруг они снюхались и теперь разводят меня на пальцах, потешаясь надо мной и обворовывая меня почти в открытую? Сейчас я как последний идиот заметаю за Вадиком следы, а потом, когда все будет кончено, они смоются с деньгами, а я останусь с вывернутыми наизнанку карманами и с уголовным делом в придачу…

Он гнал от себя эти мысли, считая их предвестниками подступающей старости, но при этом принимал меры: вел подробные досье на обоих – и на своего племянника-проходимца, и на этого холодного убийцу Караваева, которого всю жизнь в глубине души побаивался, словно тот был ручной коброй в человеческом обличье. В некотором роде это был мартышкин труд: он не мог утопить бывшего подполковника внешней разведки, не утопив одновременно и себя. Зато можно было не сомневаться, что в случае его, Владислава Андреевича, внезапной кончины Максик не проведет на свободе ни дня. О том, что будет с Караваевым, если его и в самом деле свалит внезапный инфаркт или еще что-нибудь столь же случайное и непредсказуемое, Школьников не думал: ему на это было глубоко плевать. Ну, упекут Максика куда Макар телят не гонял, ну и что? В конце концов, он это заслужил, а ему, Владиславу Андреевичу, после смерти будет уже все равно.

Между тем комплекс рос как на дрожжах. Время от времени проезжая мимо строительной площадки, Владислав Андреевич поражался тому, с какой фантастической скоростью это происходило. Он прожил на свете более полувека, и все это время строительство велось совсем другими темпами. Наблюдая за тем, как растет и одевается плотью утепленных панелей и заключенных в алюминиевые рамы стеклопакетов стальной каркас огромного здания, Школьников думал о том, что прогресс все-таки не просто слово, не пустой звук, сделавшийся бессмысленным от частого повторения.

Да, мир изменился. Владислав Андреевич постепенно начал ощущать себя в нем чужаком – сильным, способным постоять за себя, но слишком медлительным и неповоротливым, чтобы иметь шанс на выживание в кровавой неразберихе естественного отбора. Все чаще, стоя у окна в своем просторном кабинете, обставленном по последнему слову техники, он мысленно говорил воображаемым противникам: черта с два! Мы с вами еще поиграем. Да, конфигурация игрового поля изменилась почти до неузнаваемости, но правила игры остались прежними – такими же, как во времена Иисуса и еще раньше, при строителях пирамид. И я в этой игре не последний. Не гроссмейстер, нет, не чемпион мира, но крепкий мастер, побить которого не под силу всяким выскочкам, у которых, кроме тупой наглости и самоуверенности, и за душой-то ничего нету…

Но возводимый Севруком торгово-развлекательный комплекс вовсе не был главной и тем более единственной заботой Владислава Андреевича. Обширное дело, которое он возглавлял, требовало постоянного внимания и участия. Торговля и посреднические операции по-прежнему приносили стабильный, равномерно возрастающий доход, который Владислав Андреевич как разумный человек и, как это ни странно, патриот России направлял на развитие производственной сферы. Эта самая сфера в последнее время тоже начала мало-помалу подниматься с колен, так что Школьников даже начал подумывать о масштабном расширении производства. Для этого, впрочем, ему были как воздух нужны свободные деньги, и всякий раз, начиная думать об этом, он неизменно возвращался мыслями к афере своего племянника.

Да, это были живые деньги, и притом не маленькие. Сложность заключалась в том, что их необходимо было забрать, пока они не оказались вне пределов досягаемости. Владислав Андреевич обговорил этот вопрос с Караваевым, не забыв при этом вскользь, полушутя, упомянуть о своем досье. Караваев на сообщение о существовании досье отреагировал совершенно равнодушно, сказав лишь, что это вполне естественно и что было бы странно, если бы Владислав Андреевич не подстраховался подобным образом; насчет денег же обещал помочь и после коротенькой паузы добавил, что это потребует некоторых накладных расходов. Школьников в ответ лишь пожал плечами: это было естественно. “В этом печальном мире за все приходится платить”, – сказал он, открывая портфель, и Караваев согласился: увы, это так.

Через кого и каким именно образом действовал бывший подполковник, Владислав Андреевич не знал, точно так же как не знал он о том, на что пошли выданные им Караваеву деньги. Через две недели после того памятного разговора Караваев попросил еще денег, и Владислав Андреевич удовлетворил эту просьбу. Исходя из размеров выплаченной суммы у него сложилось впечатление, что Максик потихонечку прибирает к рукам все окружение Вадика, действуя где подкупом, а где и грубым шантажом: дескать, подумай о будущем, дружок. Кто такой Вадик? Он уже запутался в своих фантазиях, а скоро запутается окончательно, и тогда его падение станет только вопросом времени. Неизвестно, сколько человек он при этом утянет за собой. А Школьников.., ну, ты сам знаешь. Это же скала, утес, и то, что он мхом оброс, ни капельки не влияет на его устойчивость. Так что подумай, старик, прикинь, что к чему. А чтобы думалось легче, вот тебе сувенир в конвертике…